На главную | Поиск
Вы находитесь в Хранилище файлов Белорусской цифровой библиотеки
Александр Башкуев. Призванье варяга (von Benckendorff) ч.1,2
© Copyright Александр Башкуев
Email: footuh@netscape.net
Date: 14 Nov 2000
Date: 24 Jul 2000
Date: 17 Jan 2000
Date: 7 Oct 1999
Date: 20 Jul 1999
А.Х. Бенкендорф
1783-1844
(Копия парадного портрета кисти Д.Доу из серии портретов русских
генералов
- участников Войны 1812 года. 1819-1829. Военная галерея 1812 год.
Оригинал уничтожен по Высочайшему повелению Императора Николая I в 1845
году.)
* Часть I *
Моцарт:
Да! Бомарше ведь был тебе приятель;
Ты для него Тарара сочинил,
Вещь славную. Там есть один мотив...
Я все твержу его, когда я счастлив...
Ла ла ла ла... Ах, правда ли, Сальери,
Что Бомарше кого-то отравил?
Сальери:
Не думаю: он слишком был смешон
Для ремесла такого.
Моцарт:
Он же гений.
Как ты, да я. А гений и злодейство -
Две вещи несовместные. Не правда ль?
Сальери:
Ты думаешь?
(бросает яд в бокал Моцарта)
Ну, пей же...
Замысел этой книги родился у меня много лет назад, на одном из вечеров
в зиму 1831-1832 годов. Это было волшебное время: мы только что покончили с
Польским Восстанием, балы следовали один за другим, - общество ликовало.
Мне тоже сыскали повод для торжества. Государь наградил меня Виртутом
Милитари -- Высшим Орденом Царства Польского. В шайках -- всех мажут кровью.
Не хочу выглядеть чистоплюем и объяснюсь, - на мой вкус лютеранская
Латвия так же отлична от православной России, как и чертова Польша. И если
поляки жаждут Свободы от русских, того ж требуют и мои латыши. Поэтому я
отказался поднять егерей на эту пирушку и вступил в бой лишь когда польская
мразь стала жечь церкви, да вешать русских попов.
Война -- войной, Свобода -- Свободой, но слуги Божии (какой бы Веры они
ни были) -- безоружны и не вступиться за них -- страшный грех. Когда мои
лютеране прибыли, наконец, на войну, Государь был столь счастлив, что сразу
хотел наградить, но я -- отказался. Теперь, после общего омовения в польской
крови, отказ выглядел бы Бесчестным и я принял награду.
Бал, данный мной по этому случаю, отличался особой пышностью и
весельем. (Не потому, что я получил эту висюльку, иль истребил еще кучу
католиков, но -- в ознаменование новых льгот, вырванных нами у русских.)
Была вся столица - положительно вся: Августейшая Чета впервые "вывела
на свет" Наследника и столичные барышни падали в обморок от одного взгляда
юного принца. Из министров и сенаторов были все. Все пришли
свидетельствовать мне почтение. (А может не мне, но -- моим егерям, без коих
русские так и не справлялись с поляками.)
Успех был совершенный. Гости разъезжались под утро, и на прощание
Государь, будучи в легком подпитии и потому - хорошем расположении духа,
изволил предложить продолженье банкета в другой день в узком кругу.
Левашов сел писать список "узкого круга", а мы с Орловым и Государем
стали выдвигать кандидатов. Набралось человек тридцать (без дам),- все либо
"немцы", иль из сильно сочувствующих. Разумеется, такая пьянка не могла
обойтись без слабого пола и мы пригласили всех жен и... наших подруг. С их
благоверными. Мы ж -- не китайцы и знаем кое что о приличии.
Список уже закрывался, когда я приметил, что Государь жаждет видеть еще
одну даму, но не решается просить нас об этом. Я толкнул в бок графа Орлова.
Он отрицательно покачал головой, ибо крепче других заботился о Чести, но
Левашов, приметивший наши все перемигиванья сразу спросил:
- "Кого еще, братцы?!"
Я отвечал:
- "Может быть, Пушкин? Должен же быть и шут за столом..."
Государь сразу обрадовался, Левашов же нахмурился хуже Орлова и сухо
сказал:
- "Это твое награждение, кого хочешь и -- приглашай. Но я б не
советовал -- общество не поймет. Вам, немцам, оно ни к чему, а русские не
поймут".
Здесь я раскрою известную тайну. Да, Государь больше немец, чем
русский, ибо воспитывался в нашей среде и просто не знал русских понятий. О
Долге, Чести и Крови.
Ему нравилась юная Пушкина и он не мог взять себе в толк, почему нельзя
пригласить ее (с мужем, конечно) к себе на обед. Верней, почему русская
знать так ярится при одном слове "Пушкин".
Дело же в том, что у русских понятие "Честь" более родовое, чем у всех
европейцев. Именно Родовая Честь требовала у многих из нас держать "гиблую
высоту" на Войне. Ценой собственной жизни, но и Чести -- сыновьям, внукам и
правнукам. Верен и обратный пример.
Пушкины навсегда запятнались тем, что дед Александра Сергеевича был
зачинщиком и участником всех бироновских безобразий. И если к Бирону,
Остерману и Левенвольду отношение в русской среде было больше брезгливым --
"мол, что взять с этих немцев", то к русским их блюдолизам... Согласитесь,
что когда бьет, да вешает иноземец -- ему можно простить, но когда вроде бы
свой...
Дети Изменника на Руси страдают всецело, внуков же избегает чаша сия,
если дед с другой стороны своей Честью покроет Бесчестие свата. Увы, с
Ганнибалами судьба обошлась даже гаже... И дело не в крови, - те же Кутузовы
ведут род от мамлюкского султана Коттуза, а в том -- каким местом арапчонок
Абрам стал генералом. И если с сыном Изменника на Руси не здороваются,
потомков "ночного горшка" в казарме ждет худшая участь.
Прежний Государь знал эти вещи и не привечал "сию порчу", Nicola же
настолько далек от русского языка и Культуры, что просто не знал про такого
поэта.
Я же, будучи гроссмейстером "Amis Reunis", обязан Уставом и "Целью
Бытия" нашей Ложи содействовать развитию Русской Культуры. И вот, по
согласованью с "Великим Востоком" моего кузена Сперанского ("Amis" не имеют
права на деятельность вне Прибалтики и в России обязаны просить обо всем
"Великий Восток"), я однажды "подвел" моего протеже к Государю. Царственному
кузену было плевать -- кто получит права на Имперский "станок" и он с
радостью свалил на меня этот груз.
Вот и пришлось мне потеть, приглашая поэта, развлечь толпу то туда, то
-- сюда. Это -- нелегкое дело, ибо по русским понятиям сие покровительство
"порчакам" пятнает Честь самого благодетеля. Именно сия запятая принудила
нас в свое время всерьез обсуждать -- кому из русских поэтов мы даем
покровительство.
Было три претендента: Пушкин, Катенин и Кюхельбекер. Катенин уже тогда
сильно пил, Пушкин "был порчен" в глазах русского общества, а начать русскую
словесность с человека по имени Кюхельбекер у моих Братьев не подымалась
рука. В конце концов, согласились на том, что пьющего лишь могила исправит,
Кюхельбекера никогда не признают своим среди русских, а Пушкина должен
вывести в свет человек -- будто не знающий русских порядков.
Вот так и вышло, что хоть "Культурой" у "Amis" и занимались Грибоедов,
да Чаадаев, "выводить Пушкина" пришлось именно мне -- "глупому немцу".
Поэтому я и шел против русских понятий и правил:
- "Мой брат хочет видеть конкретную даму и я приглашу ее с мужем на мое
торжество. Прошу понять меня и не устроить скандала".
Второй бал выдался лучше первого. Так всегда бывает, когда встречаются
только друзья. Многие жены, зная нас и что предстоит, сослались на
нездоровье, да усталость от первого бала. Супруги наших подруг не рискнули
докучать своим видом так что, - число дам было равно числу кавалеров.
(Плюс-минус моя жена, Государыня, пронырливый Нессельрод, ухаживавший за
обеими, пока я имел тур мазурки с "Прекрасной Элен" -- графинею Нессельрод,
да... Пушкин.)
В первый день было сложно расслабиться, -"австрийцы" любят злословить,
да и глядеть на постных масонов - удовольствие ниже среднего. Но "положенье
обязывало", как говорят лягушатники, и мне, скрепив сердце, пришлось звать
эту шваль.
А в отсутствие сих уродов мы отвели душу. Дамы раскраснелись и
разыгрались вовсю, особенно когда Государю выпало водить в жмурки. Мазурки
следовали одна за другой, и моя нога - память о Бородинском деле разболелась
так, что я не мог шагу ступить на другой день. Ну и, конечно, мы воздали
должное Бахусу до такой степени, что Государю стало малость нехорошо, и мы
усадили его в кресло перед раскрытым окном.
У Государыни к той поре разыгралась мигрень. Все ж таки она -
иностранка, а им многие наши забавы никогда не понять. Государь порывался ее
проводить. Государыня же, видя его чудесное настроение и памятуя о том, как
легко оно портится, уговорила мужа не бросать нас. У Царя есть не только
права, но и обязанности. А только она уехала, мы сели в фанты, потом были
жмурки и закрутилось!
Из всей компании выпадал только Пушкин. Недаром нашу Империю зовут
"сословной монархией". Иль на общепонятный язык -- кастовым обществом.
Высший класс имеет право на все (за вычетом общения с "низшими") без ущерба
для собственной Чести. Обязанность же одна -- в черный день встать "под
Орлом" и умереть -- где придется.
Другая каста зовется Синодом и духовенством, - мы с ними почти не
общаемся, но у них тоже -- свои права и обязанности.
Дальше идут купцы, чиновники, инженера, да врачи и ученые. У них тоже
-- свои права, да обычаи, - у каждого цеха по-разному. Но сие -- так далеко
от меня, что я боюсь и напутать.
Ниже всех -- мужики. Некоторые -- крепостные, другие вроде бы как --
свободны, но разницы на мой взгляд -- никакой. Но даже последние мужики в
общественном мнении выше -- "ваганек", - людей вне каст, иль сословий.
Эти состоят из актерок, бумагомарак, да иных куаферов -- и прочих шлюх
обоего пола. "Домострой" просто говорит, что "ваганька" не имеет Чести, как
понятия - в принципе, а из поучений Церкви следует, что в России у таких нет
и... Души. Может быть и была -- да вся вышла. (Кстати, Пушкина за
"ваганьковский образ жизни" Церковь не дозволила хоронить в освященной земле
-- ни в столице, ни в первопрестольной. Вот и пришлось родственникам везти
эту "ваганьку" куда-то в деревню, но даже там поп не пустил их на
деревенское кладбище!)
Сия ненависть Церкви легко объяснима. Став при дворе, Пушкин сразу же
стал военнообязанным (как и любой другой дворянин нашей касты). Но когда
началось Восстание, он вместе с многими испугался. (И было с чего -- поляков
до зубов вооружила Англия с Францией,- я в первый раз в жизни видел конную
артиллерию на дутых шинах с рессорами! Техническое превосходство восставших
над русской армией было столь велико, что победа поляков казалась лишь делом
времени. Пока не прибыли мои егеря со штуцерами, винтовками, унитарным
патроном, да оптическими прицелами... Русским же не по деньгам так вооружать
свою армию.)
Потери средь русского офицерства в первые ж дни Восстанья стали
попросту безобразны. Государь каждый день посылал от двора все новых людей и
те гибли под английской картечью. (Англичане в своем порохе пользуются
чилийской селитрой, обладающей большей мечущей силой, нежели получаемая в
России -- из мочевины. Разница выстрела лишь за счет пороха достигает
двухсот шагов!)
Многие из "дворовых", дабы избежать чаши сией, бросились из столицы,
прячась по карантинам. (Холера, грянувшая тем летом в России, дала им столь
гнусный способ к спасению.) Зимой же, когда холера пошла на убыль, Государь
лично просил всех "холерных" отбыть на войну. И вот тогда Пушкин... женился.
Невеста его -- юная Гончарова была милой, божественной...
бесприданницей. Лишь поэтому родные ее пошли на столь пятнающее их Честь
родство. Но долгие годы они все надеялись выдать красавицу в лучшие руки...
Все изменила война. Слишком много полегло офицеров и Гончаровы смирились с
Судьбой -- лучше уж такой муж, чем вообще никакого.
Но тут... Звереющие поляки стали не только рушить православные храмы,
но и вешать попов, да монахов, а на православное Рождество в январе 1831
года сотни русских священников были согнаны в церкви и сожжены поляками
заживо (именно после сего варварства я и смог поднять на ноги моих лютеран).
Священный Синод в происшедшем увидел не только обычную ненависть
поляков к России и Православию, но и... особенный умысел. Поэтому Русская
Церковь объявила 1831 год -- годом скорби и просила всех воздержаться от
каких-либо празденств. (Именно поэтому все балы и гуляния в честь победы над
Польшей начались именно в Рождественскую неделю 1832 года, - даже день
капитуляции Польши армия отметила лишь гробовыми поминками русских батюшек.)
Для Пушкина возникала дилемма -- жениться, идя наперекор мнению
общества и всей Православной Церкви, но получить год отсрочки, положенный
любому молодожену. Иль не жениться, попасть в действующую и... Там уж -- на
все Воля Божия.
Пушкин сделал свой выбор, Церковь же объявила сей брак "нечестивым" и
"безблагодатным" со всеми вытекающими отсюда последствиями.
Государь никогда б не решился столь открыто ухаживать за милой
Пушкиной, не числись она дамой свободной во всех отношениях, ибо брак ее так
и не был признан Синодом. А так как она "без священного брака" уже была
кем-то "пробована", Честь ее испарилась и мой кузен мог с ней что угодно, не
обременяясь любыми угрызеньями Совести. В нашем кругу столь "доступных" дам
можно пересчитать буквально по пальцам, а тут ведь не просто -- какая-то, а
женщина по праву носящая титул "первой русской красавицы"!
Так что Государь развеселился сверх всякой меры, офицеры по сему поводу
говорили просто скабрезности, наши ж подруги имели возможность вовсю
поиздеваться над "шлюшкой" за чужой счет. (В случае с фавориткой им это
вышло бы боком, но Пушкина была "без Чести" и не смела хоть как-то влиять на
Наше Величество.)
Но еще хлеще досталось самому будущему рогоносцу. Раз он явно не мог
"сберечь бабы", - господа офицеры шутили, что "в казарме новая девочка" и
надобно "подарить ее Чернышеву". Если "в масть не пойдут", так хоть
"развлекутся на дыбе"!
Дамы фыркали и перешептывались, обсуждая быт и нравы бахчисарайских
татар, уверяя друг друга, что у татар и арапов сие на манер ослиного. А одна
из фрейлин побойче (не стану упоминать ее имени) даже громко спросила, знаем
ли мы, что от брака кобыл с ослами родятся только бесплодные мулы и поэтому
в жеребячьем обществе нет места штатским ослам? Или здесь речь -- о сохатых?
Как виновнику торжества, мне пришлось спросить у нее -- чем ей не
нравятся штатские?
- "Запахом", - отвечала прелестница, - "шпак за версту пахнет
чернилами, потной задницей, да рукоблудием. А вы что, - не чуете?"
Я весьма растерялся и промямлил, что никогда не примечал за Пушкиным
таких "доблестей", а затем нашелся и спросил, чем же пахнет от нас -
офицеров?
Так эта нахалка окинула меня столь откровенным взглядом, что мне стало
не по себе. Она ж втянула в себя воздух, будто нюхала меня через весь зал,
обернулась к своим соседкам и, с таким видом, - будто по секрету, но
довольно громко сказала:
- "Эполетами", - при этом она опустила взгляд ниже и, лукаво улыбаясь,
добавила, - "свежими орденами", - затем посмотрела еще ниже и, к дикому
оживлению дам и восторгу офицеров, воскликнула - "Ах!"
Я привел сей случай лишь для того, чтоб описать атмосферу нашего
праздника. Если таковым был уже вечер, можете вообразить, что в нашей
казарме творится к ночи.
Тем не менее, я почуял, что если срочно не приду на выручку Пушкину,
его пить дать - заклюют.
Поэтому я призвал всех к вниманию и предложил Пушкину прочесть
"Клеветникам России". Сперва стоял сильный шум, и многие не поняли, почему
заговорили по-русски (в нашем кругу все общаются лишь по-немецки), а общее
предубеждение против "шпака" было столь велико, что его чуть не ошикали.
Правда, последние слова сего творения потонули в громе оваций. Дамы плакали,
а генералы считали долгом пойти к Пушкину и потрепать его за плечо.
В нашем кругу не найдешь человека, на коем Война не оставила бы
отметин. Все прошли через Аустерлиц, и через Фридлянд, и были на Бородине,
да при Лейпциге. Да и посмотреть на чертов Париж, - грязный, с поджатым
хвостом, дешевыми кокотками и жмущимися буржуями - всем довелось.
Мне часто снятся Фридлянд с Бородиным. Господи, сколько ж друзей я там
оставил...
А лягушатников мы били, и будем бить! Да и на польское быдло у нас осин
хватит.
Из всех нас лишь Государь не прошел через всю эту кашу, а остальные все
- причастились. Дамы плакали... Почти у всех на Войне остался: у кого -
отец, у кого - милый друг, у кого - старший брат.
Это - Русь-матушка. Довелось тут родиться в казарме, так в казарме и
отпоют. А не довелось, - так и сдохнешь поганым асессором. Вроде Пушкина...
Есть на Руси тайный закон, - о Войне смеет знать только тот, кто прошел
через все это. Коль тридцатилетний мужик бегает от войны, прячась по
карантинам в час польского мятежа, какие бы патриотические стишата он ни
кропал, - в его отношении общество дозволяет все, что угодно. К тому же все
сразу заговорили о Дельвиге.
Сей негодяй в Честь начала Восстания тиснул якобинскую оду,
прославлявшую чуть ли не -- гильотину. Я вызвал баловника на ковер и
спросил, давно ль его мамка не шлепала по мягкому месту? После двухсот
шпицрутенов, да по заднице -- пишут совсем иные стихи. Дельвиг мне не
поверил, я побился с ним об заклад и свистнул пару жандармов покрепче.
Вы не поверите, - сей "якобинец" наделал в штаны, когда осознал, что я
уже не шучу. Обкакался прямо, как маленький, и хлопнулся в обморок, когда
его только повели -- вниз, в подвал тихого здания у нас на Фонтанке. А мы
его еще и пальцем не тронули!
Пришлось отправить домой сего обосранца (и все наши картинно зажимают
нос, коль речь заходит о Дельвиге), а там он (якобы) занемог и, по увереньям
семьи, в три дня помер "от слабости сердца".
На самом же деле, от страха перед грядущим допросом, сей барончик
глотнул самого обычного уксусу и сжег себе пищевод и желудок. Его ж
родственники упросили меня не давать делу ход, чтоб не позорить имени
Дельвигов. На мой вкус звания "обосранцев" для сего дома довольно и я все
замял. Церковь, правда, не пожелала принять самоубийцы, но это уже -- другая
история.
Дело сие (правда, без уксуса) приняло большую огласку и общество
разделилось. Иные сказали, что я был лишне жесток, другие считали, что
теперь надобно допросить всех, причастных к сей публикации. На предмет
якобинского заговора.
Пушкин числился другом несчастному, его нежелание воевать против Польши
стало выглядеть в ином свете, а свадьба в обход просьбы Синода стала
рассматриваться как участие в "антирусских кругах".
Тут же пошли разговоры о том, что Пушкин, якобы, стал масоном в дни
кишиневской ссылки и общество сразу озлобилось. Ибо для русских все масоны
казались поляками и якобинцами.
Ничего не могу знать по сей категории. Был договор меж лютеранами и
православными, но большая часть Лож на Руси были Ложами католическими и
мутила воду по-всякому. Мы пытались призвать их к Порядку, но католики
объявили нам почти что войну и мы истребили их всех.
С той поры в Прибалтике и Финляндии осталась лишь моя "Amis", а в
России -- один "Великий Восток". Но Молдавия, униатская Украина, зона Одессы
и Польша остались вне моей компетенции и католики там резвились вовсю. К
примеру, людей там принимали без всякой проверки и рекомендаций -- иной раз,
- прямо с улицы.
Но Ложи сии -- просто микроскопические, грызущиеся меж собой и не
имеющие реальной силы ни в Империи, ни -- за границей. Так что и смысла там
состоять -- нет никакого. А посему для нас с "Великом Востоком" их как бы и
нет. Что бы там ни плели насчет Всемирного Братства Вольных Каменщиков...
Это лишь болтуны, да бездельники мыслят общими категориями, для нас же --
все очень конкретно.
Как бы там ни было, общество жаждало крови и сие сочинение чуть
успокоило страсти среди обывателей. В иных же кругах сия гадость стала лишь
доказательством низкой душонки поэта. Средь них многие верили, что отказ от
участия в подавленьи Восстания -- позиция человека и скрытое сочувствие
Польше. (Вплоть до сожжения русских священников вся "латвийская" партия
сочувствовала полякам, ибо поднялись они на Восстание за Правое дело, - это
Россия в 1829 году нарушила Договор 1815 года "Об учреждении Царства
Польского" изданием нового Свода Законов Российской Империи.)
А "Клеветникам" все расставили по местам -- с той поры и до выстрела на
Черной Речке у несчастного были одни враги и ни единого товарища при дворе.
Если бы Государь на сем вечере не изволил напропалую ухаживать за
обворожительной Натали, многие бы из нас затеяли б над сим перевертышем
любую проказу.
Впрочем, тут нас позвали к столу, и у меня возникла надежда, что
неловкость в отношении Пушкиных сгладится за едой, но Государь, одушевленный
отсутствием чужих глаз, развеселился сверх всякой меры и предложил "занять
места какие угодно" и сам подал пример, усевшись на стул Пушкина, рядом с
"первой красавицей".
Мы все были в шоке. Чтобы как-то сгладить неловкость, и обиду для
Государыни, причиной коей полагаю "Клико", я в шутку сказал:
- "Когда Государь желает предстать перед нами поэтом, поэту прилично
царствовать за столом. Прошу Вас, Александр Сергеевич, вот сюда - во главу".
Многие перевели дух (на Руси испокон веку во главу стола сажали шутов),
но тут все испортила Государыня. Она сказала:
- "Нет, не пойдет. Мы собрались в доме троюродного брата моего и если
тот, кому должно возглавить собрание, отказывается от Чести, я считаю, нет,
я настаиваю, чтоб Герцог Латвийский занял место Господина Всея Руси".
Фраза прозвучала более чем двусмысленно, и Государь даже на миг
побагровел, бросив на меня не самый дружеский взгляд. Многие не знают,
почему Государь так болезненно относится к шуткам, затрагивающим имя мое
вкупе с именем Государыни. Не знают и, забавы ради, подтрунивают над сей
чувствительностью Nicola.
Проблема же не во мне, но статуте "Латвийского Герцогства", не
признанного Россией, но существующего для протестантской Европы. Вплоть до
того, что на Венском конгрессе Англия с Пруссией "особо оговорили латвийской
вопрос", а в 1816 году заключили с моей матушкой договор, согласно которому
"обязывались оказать военную помощь в случае русской агрессии".
Ее Величество -- урожденная Гогенцоллерн и моя троюродная сестра.
Поэтому она любит где надо и где не надо пнуть мужа сией исторической
пакостью. Nicola -- мой двоюродный брат и не сомневается в моей ему
верности, но вечно заводится от таких слов. Политика -- мать ее так.
В другой раз Государыня не решилась бы на очередную семейную бурю
(вплоть до выведения прусских и русских частей к общим границам), но на сей
раз ее уж очень обидел мужнин поступок. В нашем кругу у всех есть любовницы,
но не ухаживают же за ней при законной супруге!
Особенно ж всех взбесила позиция Пушкина и его шлюшки. Если кто пьян и
забылся, достаточно мужу поманить жену пальцем и... "друг" обязан знать свое
место. Пусть даже он -- Самодержец Всея Руси. Или назавтра мы - в
фараонстве, иль еще худшей сатрапии! Ибо в другой раз речь пойдет о наших
супругах и -- нашей Чести...
Этот же ... сидел с блаженным лицом и делал вид, что скандал ни капли
его не касается. Что взять с "порчака"?! А у всех нас сразу заныли старые
раны, - это в обычной семье бьют посуду, а этакие супруги лупят друг друга
полками... Нашими, мать ... , полками.
Да ладно б если с галлами, да бритонами -- тех не жалко, а в нашем
кругу у двух из троих немецкой крови больше чем русской... И лезть под
братнюю пулю из-за Государевой шлюшки -- лично мне, - ну никак не хотелось.
А эта?! Ну сказала бы своему обожателю, что сие -- неприлично. Иль хотя
б поклонилась Ее Величеству, - мол, я бы рада уйти, но не смею перечить Его
Величеству. Нет же! Сидела и радовалась, что в центре внимания! Шлюха, она и
есть шлюха... А нам из-за таких вот -- в штыковую, ежели что. (Ведь дело не
только в семейных-то склоках -- меж нами с пруссаками вопрос о польской
границе, о торговых квотах, да сборах, о статусе Мемеля... -- да тут на три
войны хватит!)
В общем, не вовремя затеялся сей разговор, ох, как не вовремя!
А у Государя уж лицо багровеет, да шея у воротничка аж надулась --
вот-вот заорет, что завтра же пострижет Ее Величество в монастырь! (И что
мне тогда делать? Вести полк егерей -- отбивать родную кузину? Не поведу --
прощай Честь, ибо это - сестра моя. Поведу -- замараю Честь Мятежом против
брата. Куда ни кинь -- все клин.)
Она ж, по обыкновению, будет стонать, что немедленно уезжает и забирает
Наследников. Государь в крик, - "сыновей не отдам". А как не отдать, если
прусский король сразу в амбицию -- "моих племяшей томят в русской тюрьме"!
Затем "хох", "зиг хайль" и "руссиш швайн". И прусские гренадеры на марше к
нашим границам... А во главе гренадеров -- свекор моей старшенькой...
Мы с ним сдружились в феврале 1813-го. В Берлине. Француз превратил
город в настоящую крепость, и нам пришлось его брать. Я там больше половины
людей положил...Свату пришлось еще хуже -- он был с "фольксштурмистами" -
вчерашними штатскими.
По сей день помню вкус водки, какую мы пили из котелка на ступенях их
Канцелярии. Кругом шла стрельба, что-то горело, да рушилось, а мы поставили
водку в снег, и обнимались, да тискались, как два мужеложца. Когда стало
тише и окруженные подняли лапки, мы узнали, что у меня в пеленочках дочь, а
у него -- малый сынок...
С той поры много лет утекло и наш союз с Гинденбургами уже явление
политическое, но сдается мне, что сват помнит ту водку и тот котелок... Я
знаю сколько причин к драке с Пруссией, но не вижу единой, чтоб мне воевать
с моим сватом.
Мир в Европе стоит, пока не вымерли генералы Войны. Пока живы я,
Витгенштейн, Гинденбург, да "милый Артур" -- герцог Веллингтон.
А Государь, да прусский король в сем не участвовали. Вот и охота им
строить из себя Цезарей с Ганнибалами. Что один, что другой -- шпак, не
нюхавший пороху.
И вот сии недоросли погонят нас на войну. Стрелять сват в свата. А ведь
придется...
Спас нас всех Нессельрод. Он юлой подлетел то к Его Величеству, то к Ее
Величеству, всех успокоил, всем больное место лизнул, а потом выскочил на
средину и говорит:
- "У меня есть идея! Раз Государь не хочет на свое место -- пусть так.
Раз наш Хозяин не хочет на место кузена -- прекрасно. И раз Государыня хочет
к кузену -- все просто. Пусть Ее Величество сядет к Бенкендорфу, а я готов
сидеть с госпожой Бенкендорф. Стулья же во главе стола -- посвятим их
Господу нашему и Божьей Матери и будет нам всем благодать!"
Все страшно обрадовались, стали двигаться и пересаживаться и так
получилось, что прибора одного не хватило. И прежде чем кто-то успел
что-либо предложить, Ее Величество сказала по-русски:
- "Ступай, братец, на кюхен. Там тепье все готоф. Тепья позофут, когда
срок".
Она сказала сие, обращаясь к нашему рифмоплету. Вообще-то кузина хорошо
знала русский, но ее просто взбесило неумение Пушкина говорить по-немецки.
Пару раз она о чем-то спросила поэта, тот не сумел слова связать, почему-то
переходя на французский. Лягушачье же наречие в нашем кругу -- с Войны
признак дурного тона. К тому ж Государыня долго была в лягушачьем плену и с
той поры любое галльское слово принимает как личное оскорбление.
Все наложилось одно на другое... Зал грохнул. Каюсь, смеялся и я.
Смеялся я оттого, что не надо мне мучиться за кого быть -- Государыню, иль
Государя, не надо мчаться в полки, да марать очередную духовную, да не
маяться мне на марше о том, что дочки не выданы, а война с Пруссией...
Найдут ли после такой они себе партию?
После 1812-го две трети дворянок в монастырь подались... Вот и смеялся
я, как последний дурак. И не стыжусь.
Пушкина вывели.
Вскоре после первой перемены блюд Государь пожелал "развеяться на
стишатах".
Пушкин прочел "Моцарта и Сальери" под копченую стерлядь в белом вине и
раков в сметанном соусе. Шум стоял такой, что даже нам с Государыней, а мы
сидели к чтецу ближе всех, едва было слышно, а что слыхал Государь, сидя в
той стороне стола - Бог весть. Впрочем, ему все понравилось, ибо всю дорогу
он комментировал пьесу на ухо Пушкиной, а та всеми силами старалась не
прыснуть от его шуток на сцене отравления Моцарта.
Мне же, к примеру, очень понравилось. Да и Ее Величество, которая
сперва была так шокирована поведением Государя с его новой шлюхой, увлеклась
сей великой трагедией, и подала пример к бурным аплодисментам.
Я был настолько рад успеху Александра Сергеевича, что считал вечер
несомненно удачным. Ведь сама идея пригласить Пушкиных имела смыслом не
только угодить Государю, но и предотвратить очередную ссылку поэта,
подготовленную Августейшим семейством. Государь желал спровадить докучного
мужа, Государыня думала, что у его жены достаточно Чести, чтоб не быть на
балах в отсутствие мужа. (Государыня ошибалась -- мадам Пушкина даже родила
двух детей в отсутствие мужа, - долговязого, белокурого, сероглазого
Сашеньку и столь же белокурую и сероглазую Натали. При том, что сама Пушкина
была кареглазой шатенкой, а Пушкин -- догадайтесь с трех раз. Общество было
просто шокировано!)
Ах, если бы Пушкин чаще прислушивался к словам, а еще лучше -
интонациям Государыни! Не знаю, удалось ли бы мне спасти его от судьбы, но
от материальных трудностей он избавился б наверняка... Государыне вправду
понравилась его пьеска, ведь Ее Величество в душе необычайно сентиментальна,
и всем своим видом она уже выказала свою благосклонность, но тут...
Государыня собиралась уже уезжать и даже предложила Пушкиным место в
третьей карете, и сам Пушкин тоже было оделся, но тут Государь примчался в
очередном туре мазурки, и, не переставая кружить Натали, закричал:
- "Браво, Пушкин, мы поставим вашу трагедию в Мариинском! Останьтесь и
после танцев мы обсудим актеров и декорации".
Я стал делать знаки - уезжайте! Уезжайте немедленно! Скажите, что у вас
болит зуб. Скажите, что у жены на заднице чирей. Скажите, что хотите, только
- уезжайте!
Черт бы побрал всех этих поэтов... Стоит сказать им, что они - вторые
Гомеры и все...
Лицо Пушкина расплылось от удовольствия, он передал слуге уже готовую
шубу жены и сам стал раздеваться. Его Величество, не прекращая танца, унесся
с Пушкиной по паркету Бог знает куда, а Государыня...
Только я, ее кузен, профессиональный жандарм, смог бы заметить эти на
миг проявившиеся желваки, этот чуть искоса и исподлобья брошенный взгляд,
эти побелелые следы ногтей на ладони, когда она протянула мне руку для
прощального поцелуя. И только я, сын своей матери - урожденной баронессы фон
Шеллинг смог понять скрытый смысл реплики моей кузины:
- "Поздравляю Вас, Пушкин. Я слыхала, мой муж готов поставить вашу
вещичку... Мило. Весьма любопытно. Желаю удачи".
Пушкин не понял немецкой фразы и рассыпался в благодарностях, а я
закрыл глаза и докончил речь Ее Величества так, как это бы сделала моя
матушка - "Она теперь тебе пригодится".
Что ж... Пушкин выказал себя идиотом. Когда кузина уехала, я хотел
подойти к нему и объяснить, что ему теперь не выбраться из долгов, а пьеска
его теперь - тьфу, а не пьеска. Но он бы так счастлив, что у меня просто не
хватило духу сказать ему, что теперь, после этих слов Государыни на его
спектакль придут только круглые дураки, да нищие. И первые весьма скоро
станут вторыми, если вздумают тягаться с Империей кошельками. (Государь в
реальности -- нищ, как церковная крыса. Все, что есть в доме Романовых --
приданое Государыни, да свадебные подарки невесте от моей матушки.)
Впрочем, Пушкины из самых бедных фамилий и поэт мог и не знать, каковы
законы больших денег. Так что после уезда Государыни мне стало так жаль
Пушкина, что я даже предложил ему выпить со мной. Во время всего нашего
разговора он все тянул шею и пытался высмотреть благоверную в гуще
танцующих. Куда там... Там уже начались жмурки...
Я плохо помню, о чем мы с ним говорили. Я рассказывал ему истории из
моей жизни и о том, что Сальери его - пошлый дурак и чистый куренок против
настоящих злодеев, вроде моей родни. С обеих сторон. Еще я сказал ему, что в
восторге от его пьесы, если бы не одно "но". Бомарше, которого я числю
гением, и вправду - убийца. Хотя бы потому, что долго возглавлял "английский
отдел" французской разведки, а у такого человека руки не могут не быть по
локоть в крови.
Да и что такое "злодейство"? Могут ли действия, совершенные во благо
Империи, считаться "злодейскими"?
Мы заспорили, и я, по причине чересчур много выпитого, припомнил многое
из того, о чем, как мне казалось, забыл многие годы назад. Пушкин слушал
меня, раскрыв рот, а потом не выдержал и сказал:
- "Александр Христофорович, да поймите же вы, - это надобно рассказать.
Это - подлинная история Государства Российского! Хотите... Хотите, я напишу
с ваших слов книжку?"
Помню, как тут же я протрезвел и ответил:
- "Дурак ты... Думай, что говоришь. Это мне, - Бенкендорфу, сойдут с
рук такие истории. Я же ведь им кузен... А ТЫ - кто?"
Пушкин обиженно замолчал, поморгал, да на том дело и кончилось. А ведь
я и вправду загорелся уж написать, но... Дела. Шпионы, преступники,
вольнодумцы, да якобинцы... И закрутилось.
x x x
Я пишу эти строки сегодня - 4 октября 1841 года. Полчаса назад от меня
ушел мой личный врач и кузен - Саша Боткин. Мы с ним выпили и расставили
точки над "i": второй инфаркт -- последний звонок, о третьем я даже и не
узнаю. Сперва он все стращал меня всякими ужасами, а потом махнул рукой,
выпил водки и произнес:
- "Ни в чем себе не отказывай, - сердце изношено до предела, остается
уповать только на Волю Божию. Год, от силы - два. Ты никогда не слушал моих
советов, не слушай и теперь: пей, гуляй, делай, что хочешь, - медицина
бессильна", - а потом вышел, и я услыхал, как за дверью тонко заплакала моя
Маргит. Стало быть, - все...
Знаете, на моем последнем дне рождения жандармы преподнесли мне в дар
томик сказок Андерсена, и Дубельт торжественно произнес:
- "В Китае все жители - китайцы. Даже сам Император - китаец", - а
потом с ехидной усмешкой добавил, - "А в России все - русские. Даже сам
Бенкендорф - русский!"
Общий смех был воистину гомерическим, и я так растерялся, что даже
отобрал книжку у Дубельта и заглянул туда. Сказка называлась "Соловей" и в
ней не было ни слова про меня и Россию.
Зато было там о другом... В дни моего инфаркта я воочию видел всех тех,
с кем меня сводила моя бурная судьба. Одни стояли по одну сторону кровати и
рассказывали о том, что я сделал хорошего. Другие же шептались о моих дурных
делах. И их было - больше... Или, по крайней мере, - их голоса были громче.
Очень тяжело признавать, что в Империи кто-то меня не любит. Когда
умирала матушка, она не просила меня ни о чем, но я знал последнее ее
желание. И пригнал целый корабль с освященной землей -- прямо из Палестины.
Матушка дождалась и была счастлива знать, что упокоится не в трефной земле.
Но дальше были проблемы -- Рижский архиепископ объяснял мне, что не
против захоронения -- хоть в Домском соборе, но мою землю на лютеранское
кладбище он не допустит. Против захоронения в нашем же кладбище были все
члены Ложи и даже -- Учителя. Средь латышей могли быть неверные мысли.
Тогда я насыпал холм "освященной земли" в моем Вассерфаллене и там
воздвиг усыпальницу. Когда в 1837 году у меня был первый инфаркт, я послал
корабль за землей для себя. Меня остановил Миша Сперанский. Самый мудрый из
всех моих родственников сел рядом с моею постелью и спросил у меня:
- "Знаешь ли ты, чем кончилось с Кромвелем? Его через много лет после
смерти выкопали и повесили роялисты".
Я тогда усмехнулся и отвечал:
- "Кромвель был узурпатором и не смог оставить за собою потомства. У
меня нет и не может быть сыновей -- "проклятье фон Шеллингов" обрекло меня
на кучу девочек. Поэтому именно мой кузен стал Царем, - в племянниках я вижу
все мое будущее".
Гроссмейстер "Востока" долго сидел и молча жевал губами, не зная, как
продолжать, а потом еле слышно сказал:
- "Вильгельм Оранский привел на трон внучатых племянников. Много ли
доброго сказали они в его Честь? Граф Варвик слыл "делателем королей" ради
трона племянников. Его убили именно потому, что никто не хотел быть ему
слишком обязан.
Толпа верит, что Трон -- Благословение Божье и Божий Промысел, но мы то
с тобой знаем, как всходят на трон... И как смертны претенденты на высшую
Власть... И как они хотят быть "помазаны", чтоб причаститься к бессмертию.
И люди, которые помнят их маленькими, нищими и несчастными, мягко
говоря, им -- не нужны. Рассуждая же чисто цинически, - пока ты жив и здоров
и мысли такой нет - поднять хвост на тебя.
Но вид мертвого льва просто подмывает всех справить нужду. Будь я на
месте твоего должника, я первым бы выкинул твой труп из могилы. Империя ждет
перемен и повешенье твоего хладного трупа могло бы стать первым шагом к
примирению с оппозицией.
Но я -- твой кузен в той же степени, что и Nicola и мне было б горько
видеть твои останки на виселице. Хоть ты и убил всех моих друзей и
товарищей".
Я лежал и не верил ушам. Это мне говорил мой кузен и злейший противник
-- та самая оппозиция, для ублаженья которой другой мой кузен грозился
вынуть меня из могилы. Можно было отмахиваться от сих слов, но...
Гроссмейстер "Востока" имеет много ушей (причем большей частью во вражеском
стане) и не заведет столь дикий разговор лишь ради словца. Я смотрел в глаза
брата моего и чуял ужасное, - мой враг был и сам так потрясен, что больше
жалел меня, чем ненавидел.
Тогда я протянул ему руку, крепко пожал ее и сказал:
- "Ты меня не просишь об этом, но этот корабль с нашей землей -- теперь
твой. Только скажи мне по чести... Жать мою руку -- тебе все равно что
целоваться с "рогатым""?
Брата моего всего передернуло, губы его задрожали, он на миг отвернулся
(видно припоминая всех своих убитых по моему приказу друзей), а потом,
прикусив губу, хрипло ответил:
- "Гораздо больше, чем ты можешь себе это представить!"
Мы все равны перед Смертью и я лежа на том страшном Ложе и думая о
Соловье, не строил иллюзий. У меня -- много врагов. У меня много друзей,
готовых вздернуть мой труп после смерти. Сие удел всех правителей.
Императоров. Особливо -- китайских. Ведь в Китае -- одни китайцы. Даже сам
Император -- китаец.
Тогда в 1837-ом я изменил завещание. Когда со мной произойдет
неизбежное, люди мои выйдут в море, обернут меня в стяг моего "Латвийского
герцогства" и опустят...
Куда бы, когда бы и зачем бы ни заносила меня Судьба, я всегда
возвращался к родимой Балтике. Море -- не люди, оно меня точно не выдаст.
Ибо я не предал его, когда мне сулили все русское царство. Россия всем
хороша, да только в ней нет моей Балтики...
И вот пока я лежал, думал об этом и ждал пения Соловья, из кромешной
тьмы -- "с того берега" раздался матушкин голос. И она будто обняла меня,
поцеловала и, приласкав, как в детстве, сказала:
- "Я горжусь тобой, Сашенька. Я всегда гордилась тобой, и буду
гордиться. Ты все делал верно. Я б так и сама поступала..." - и я очнулся. Я
очнулся, чтоб написать книгу. Не о себе. О моей матушке.
Ей я обязан всем, что у меня есть, ей, - одной. И пусть сие будет моим,
пусть и запоздалым признаньем в Любви - самому родному и близкому человеку.
Моей маме.
Вместо пролога
"Кровь не имеет цены и
не может быть куплена".
Ранним апрельским утром 1780 года в столичном порту причалила маленькая
торговая шхуна под прусским флагом. Эта утлая посудинка знала на своем веку
и мешки с зерном, и бочки с селедкой и время не пощадило ее.
На палубе стоит высокая худощавая девушка в простом дорожном плаще с
капюшоном серого цвета. С залива дует холодный ветер, от которого смерзаются
льдинки на воде. Они настывают, как хлопья белой каши, и мужики с трех
маленьких гребных галер выбрасывают их на лед этакими деревянными шумовками,
расчищая воду фарватера. Пасмурно. Девушка стоит у сходен и ежится от
холода, - ее плащ слишком тонок для этой погоды.
Наконец, брошены веревки на берег и спущен мосток. Из капитанской каюты
выходят простые матросы, несущие маленький сундучок - все имущество
единственной пассажирки. Вслед за матросами - капитан, который откашливается
и подходит к девице. Та тут же начинает рыться в карманах своего дорожного
плаща, находит кошелек и вынимает оттуда крохотную горстку монет - марок и
талеров и протягивает их со словами:
- "Спасибо Вам за любезность, шкипер. Я знаю, что этого не довольно, но
все равно - возьмите это в знак моей благодарности".
Моряк снова откашливается. Видно, что ему немного не по себе, - он не
знает, как обращаться к девице. Одно мгновение его лицо - надменно и
высокомерно, а другое - умилительно и подобострастно. Наконец, он с
достоинством отвечает:
- "Милая фроляйн, этот корабль принадлежит Вашей семье и я всего лишь
Ваш верный слуга. Я не могу принять от Вас этих денег".
Девушка молча отсчитывает еще три-четыре марки и, снова протягивая
кучку монет, повторяет:
- "У меня больше нету наличности. И если Ты - мой слуга, я приказываю
тебе взять от меня эти деньги".
Лицо капитана тут же вспыхивает, как от пощечины. Он - в ярости. Затем,
с трудом сдержав гнев, он вынимает из-за пазухи кипу бумажек и цедит сквозь
зубы:
- "Вот Ваш аусвайс и русская виза. Обратной, как видите - нет. Этот
корабль принадлежит Вашей семье и мне приказано сообщить Вам, что коль у Вас
возникнет нужда, Вам откроют энный кредит. Здесь, в России. Надеюсь, Вы меня
правильно поняли".
Лицо девушки залито смертельной бледностью, а тонкие губы превратились
в две бескровных полоски, на которых будто не тают медленно кружащиеся в
апрельском тумане снежинки. У нее такой вид, будто она даже не слышит
сказанных слов, обратившись в ледовую статую. Затем она, принимая свой
аусвайс из рук надменного немца, вкладывает ему в ладонь горстку марок со
словами:
- "Спасибо Вам, добрый шкипер. Если б не Вы и Ваша команда, меня бы
ждала плаха за своевольство. Спасибо".
Немец чопорно кивает в ответ, а потом небрежно швыряет горстку золотых
монет в черную с мороза Неву и сплевывает:
- "Judengeld".
Пассажирка долго смотрит на поверхность мутноватой, черноватой воды и
по ее лицу невозможно понять, что она испытала. Потом она по обледенелому
скользкому трапу сходит на берег и апрельский ледок похрустывает под ее
сапогами. Пахнет старыми водорослями и гнилой рыбой, - это не самый лучший
из столичных причалов. На суше к ней подбегает гладкий лакей, который
кланяется, смешно подпрыгивая и подрыгивая ножкой, и спрашивает:
- "Mademoiselle Euler?"- с характерно французским прононсом и
интонацией, но совершенно безобразно русской "р" на конце.
Гостья неопределенно пожимает плечами и, утрируя выговор, отвечает:
- "Вы ошиблись. Баронесса фон Шеллинг - к Вашим услугам".
Русский лакей еще выше подпрыгивает и сильней прогибается перед юной
гостьей и, переходя на искаженный немецкий, просит:
- "Простите, фроляйн... Вас ждут. Вот карета - битте зер. Майн
шульд..."
Ее привозят в дорогой дом, вводят в светлую просторную комнату и
предлагают расположиться. Когда все уходят, девушка замечает большое
настенное зеркало, живо подбегает к нему, откидывает на спину капюшон и
приглаживает волосы. Они очень светлы, коротко, по-монастырски острижены и
сильно выгорели на концах. Теперь становится видно лицо девушки: оно
обветрено и... Фамильный герб нашего дома - "Белая Лошадь", и вы сами можете
наблюдать родовую челюсть на портретах нынешних правящих домов Англии,
Пруссии и Голландии.
Убедившись, что ее волосы и лицо приведены в какой-то порядок, девушка
раскрывает дверцы шкафа, вынимает вешалку, снимает с себя плащ и вешает его
на плечики. Теперь становится видно, что все это время под плащом на ней
была форма капитана прусского вермахта. На левом рукаве черной куртки
вышитый вензель с буквой "А", что означает - "Abwehr". На правой стороне
груди формы скрещенные пушечки и второй вензель с буквой "К", что означает -
"Kanonen". Обладательница всех этих регалий приват-доцент Прусской Академии
Наук, работающий по программе Артиллерийского ведомства Вермахта - не более
того. В Пруссии любят офицеров и приравнение ученого к армейской касте -
признание немалых заслуг. Правда, теперь приходится носить форму. Сами
понимаете - Пруссия.
Впрочем, моей матушке нечего жаловаться. Хоть за свою форму первое
время она и получит при русском дворе прозвище "Артиллерист-Девицы", в
отличие от "Кавалерист-Девицы" времен Великой Войны, ее невозможно спутать с
мужчиной. Мало того, армейская форма, да и вообще - мужской костюм, удачно
скрывают многие недостатки фигуры, - такие как - маленькую грудь, или узкие
бедра. Впоследствии наши враги скажут, что "Рижская ведьма" родилась в
сапогах и не снимает их даже в постели, когда "спит с латышом".
Это неправда. Если приглядеться к сему одеянию, можно заметить
кружевные манжеты и манишку, запрещенные офицерству. Да и сапоги сделаны
мягкими, чтобы подчеркнуть прямоту и правильные формы ног. В общем, это
весьма соблазнительная девушка в форме, но можно предположить, что добрая
доля очарования пропадет, случись юному капитану надеть нормальное женское
платье.
Прихорошившись, и "почистив перышки", девушка с усилием поднимает с
пола и ставит на стол у окна свой дорожный сундук. Сундучок раскрывается, и
мы видим, что добрая половина его занята книжками, а остальное - склянки с
химреактивами. Из личных вещей -одна смена белья, ночная рубашка и
старенькие, но очень красивые туфельки, - последняя память о рано умершей
матери - Софье Эйлер. Кроме этого там же лежит и маленький кошелек.
Матушка раскрывает его и в который раз пересчитывает свое состояние:
пятьсот марок. Еще марок тридцать - в кармане дорожного плаща. Все. Больше,
кроме книг и реактивов у матушки ничего нет... (С таких крох начала самая
богатая женщина Европы и мира.)
Тут в матушкину дверь стучат, и она, закрывая сундук, просит войти. В
комнату входят два старика в расшитых нарядах: тот, что помоложе, вводит за
руку сморщенного слепого старца, который все нашаривает руками в воздухе, а
потом просит:
- "Подведи меня, Карл, я хочу сам убедиться, что сие -- Кровь моей
дочери".
Девушка невольно пятится прочь от слепца:
- "Вы уверены в том, что я - Ваша внучка?"
- "Ну, разумеется, радость моя! Поди ко мне, дай мне потрогать тебя!"
- "И Вы уверены, что - меня любите?"
Что-то во внучкином голосе заставляет слепца застыть и насторожиться.
Теперь уже без былого аффекта он отвечает:
- "Да. Ты дочь любимой моей доченьки и -- я, конечно, люблю тебя".
- "Так почему..? Почему столько лет..? Почему ты сразу не увез меня? Из
Германии?"
Старец хочет что-то ответить. Его сморщенное, навроде печеного яблочка,
личико искажается. Он хватается за сердце. Его сын тут же подставляет ему
стул, а старичок мешком оседает в него. Пару раз он машет в воздухе рукой,
пытаясь найти какие-то слова, а затем почти плачет:
- "Но, девочка моя... Меня ведь высылали из Пруссии - в железах, в
закрытой карете... Спасибо свату, он дал бежать твоим дядьям с их семьями, а
ведь их тоже ждал Трибунал, как "членов жидовского заговора". А ты...
Тебе было пять, и ты жила в доме дедушки твоего... И мы с ним решили,
что уж свою собственную внучку он - в обиду не даст. Это теперь... Только
теперь мы и знаем, как он... как мы - ошибались. Прости меня, я обязан был
убедить его..."
Тут матушка бросается в объятия слепца, и они вместе плачут. А вместе с
ними плачет и мой дед Карл Эйлер - личный врач Екатерины Великой.
Вечером, когда от пережитых волнений и впечатлений великий Эйлер слег в
постель и заснул, матушка сидит в гостиной вместе с хозяином дома Карлом
Эйлером. Горит камин, зажжены трубки. Карл курит большую изогнутую и
глубокую немецкую трубку, а матушка прямую с круглой и плоской чашечкой -
голландского образца. Они сидят в удобных креслах, играя в шахматы. Сделав
очередной ход, матушка затягивается дымом, а потом говорит:
- "Если возможно, я бы хотела скорее съехать из Вашего дома".
Дядя вопросительно глядит на племянницу, а та поясняет:
- "Я не хочу Вас обидеть, но на Вашей карете - Звезда. Если я слишком
сближусь с Вашей семьей, я буду лишена титула силой. Да и вам, верно,
сподручней иметь родственницей баронессу, а не жидовку".
Придворный лекарь откидывается назад, на спинку кресла и задумывается.
Затем кивает головой в знак согласия:
- "Я постараюсь, чтобы решение о твоем принятии на должность
фойермейстера Ее Величества было принято в самое ближайшее время. Ну, а
пока... У меня есть возможность поселить тебя во флигеле Зимнего, - с
кастеляншами, поварихами и прочими девками. У тебя будет отдельная комната,
но - дурное соседство. К этим шлюшкам день и ночь лазают в окна юные
офицеры, да и стены - тоньше бумаги. Подумай".
- "Не беспокойтесь. В пансионе иезуитов к нам в окна лазило много
народу. И мой дед всегда говорил, что для дела дружба честных девок из
кастелянш важней милости "благородных" дворцовых шлюх".
Карл Эйлер благодушно смеется, а потом кладет короля на доску:
- "Ты выиграла. Я давно хотел сдаться. Массель тоф..."
Здесь я хочу рассказать о себе, своих Корнях, ибо без этого дальнейшие
события станут для вас китайскою грамотой. Моя бабка по матери -- урожденная
Эйлер.
В начале прошлого века в Базеле жил пастор Эйлер. Ревностный лютеранин.
В 1707 году у него родился мальчик, коего стали звать Леонард. Прадед мой
поступил в Университет и сошелся с семьею Бернулли. Семьею евреев Бернулли.
А как раз в ту пору в Швейцарии взяли верх кальвинисты.
Сии милые люди зовут нас "египетской саранчой", "вечными паразитами" и
так далее. Бернулли сразу смекнули, как дует ветер и при первой оказии
выбрались из страны. Прочие же жиды не видали явных намеков. (Евреи часто
умны, но -- недальновидны.)
Интересно, что старый Эйлер знал, как лежат масти, и что сейчас
объявится козырем. Поэтому пастор требовал от студента "порвать связи с
жидовской наукой" и перейти с математики на богословие. Тот сперва
согласился, но когда на жидов опять пошла травля, он счел Бесчестным
оставить друзей в трудный момент. К сожалению.
Ибо однажды кальвинисты от слов перешли к действиям. Женщин убили не
сразу.
С мужчинами ж вышло так. Когда их вели к приготовленным рвам, кто-то
бросился на убийц, вышла свалка и кальвинисты стреляли всех без разбора.
Ночью некие люди стали искать живых средь убитых. (Женщин спасать не
пришлось -- их кончали в подвалах при большом стечении кальвинистов.)
Но убийцы свое дело знали -- после расстрела каждому из несчастных
голову разбивали (на всякий случай) большим молотом. Ведь был случай, когда
жид воскрес даже после распятия!
Из всех покойных спасители нашли лишь одного полувыжившего. Он лежал в
сточной канаве и убийцы не хотели мараться -- удар молота пошел вскользь и
лишь проломил голову, не тронув мягкого мозга.
Тело его было прострелено в трех местах, а голова размозжена, - так что
прадед мой должен был умереть. Но он выжил.
А еще, - когда его принесли в ванну, спасители с изумлением обнаружили,
что юноша - необрезан!!! (А почему он -- сын почтенного пастора, должен был
быть обрезан?!)
Его сразу спросили -- он-то чего забыл меж евреями? Какого черта он не
признался убийцам, что он - протестант?! Довольно спустить штаны и показать
сами знаете что, чтоб избежать всего этого.
На сие почти пастор с достоинством отвечал, что в доме отца узнал о
расправе и бежал к однокурсникам с надеждой спасти их. А потом, когда он не
успел (а все Эйлеры отличаются слабостью легких и вообще -- конституции) и
его забирали со всеми, его Честь не позволила ему снять штаны.
Это лишь на первый взгляд просто, - спустить пред скотами исподнее и
признаться себе, что ты с ними, а не с теми, кто носит штаны.
Когда о сем узнали Бернулли, они тайно вывезли прадеда на свою новую
родину. В Санкт-Петербург. Там он с особою теплотой был принят в еврейской
среде. Приключение его завершилось к всеобщему удовольствию, если не считать
свища в легком, припадков падучей и всяких видений, называемых им "музыкой
горних сфер".
Во всем же остальном у прадедушки шло хорошо. Его математический гений
был столь явен и общепризнан, что не прошло и двух лет, как его Академия
выбрала своим Президентом. А прадед мой женился на дочери Гзелля --
архитектора, скульптора, основателя Гзелльской (ныне -- Гжельской)
фарфоровой фабрики, а кроме того -- Раввина Империи. И уважение к прадеду
было столь велико, что первый Учитель нашей диаспоры отдал ему дочь, даже не
прося зятя -- обрезаться.
В годы те на Руси правила Анна и милый Бирон. Когда началась смена
царствований, к власти пришла Лизавета (по маме -- немножко Скавронская).
Поляков в России не жаловали, и чтоб повязать народ кровью, власть объявила:
"Все беды от немцев. Ату их!"
Были созданы "нарочные группы", возглавляемые поляками. Они разбили
бочки с вином и обещали, что жизнь пойдет лучше, "если вывести все
немецкое". Вылилось это в кровавую бойню. (Поляки вообще -- мастера на
погромы. Почему-то во всем остальном (к примеру -- науке, да экономике) дела
их не столь блестящи.)
Когда толпа озверела от крови и водки, ее подвели к Академии. Уже много
было растерзанных "герров", изнасилованных, да выпотрошенных "фроляйн" и
многим "киндер" разбили головки о притолоки. Все пытались попрятаться. Но
мой прадед вышел на лестницу Академии и спросил у пьяного сброда:
- "Кого вы здесь ищете?!"
Ему отвечали:
- "Всех немцев, батюшка". (Прадед мой хорошо владел русским и его не
признали за немца. Ни по выговору, ни по поведению в сей Судный час.)
Тогда Президент Академии сухо сказал:
- "Так вы их нашли. Я -- первый немец".
И его закидали камнями. А потом принялись топтать и бить палками.
И на сей раз все обошлось. Ему лишь выбили правый глаз, сломали руку
ударом дубинки, да переломали почти что все ребра. Но он -- выжил.
Люди из абвера вывезли умирающего в Германию. Прусский же король
Фридрих на сем примере стал учить малолетних пруссаков тому, как должен
вести себя истинный немец и -- какие сволочи русские. (О поляках пруссачата
и сами догадывались.)
Прадед мой опять занялся наукой. Опять его гений был признан настолько,
что его единогласно избрали Президентом в Прусскую Академию. Его сыновья
стали профессорами и генералами. Его любимая дочь вышла замуж за
единственного сына главного кредитора Железного Фрица -- барона фон
Шеллинга. Того самого, что создал Абвер. Чего еще хотеть человеку?
Но... Через двадцать лет такой жизни Фридрих принял законы против
евреев. И сын пастора - кальвиниста, человек в коем не было ни капли
еврейской крови с трибуны Академии усомнился в том, что "арийская раса хоть
на гран, хоть в чем-нибудь лучше семитской. Иль в чем-то -- хуже".
Для короля, жившего по девизу "Германия -- прежде всего", сии сомнения
прозвучали этаким диссонансом общему торжеству. И для начала король заковал
"дурака" в кандалы и подержал его чуточку в приюте для сумасшедших. Там
прадеду потихоньку удалили все зубы (немецкие медики верили, что "мысли сии
от зубов") молоточком и клещиками. А когда "дурак" не унялся, побили по
голове маленькой колотушкой (чтоб "мозги встали на место").
Все-таки трибуна Академии -- приличное место, а не частная кухня, чтоб
говорить сии гадости. Фу.
Прадед мой не опомнился. Он просто совсем ослеп от побоев и даже
союзники Пруссии стали намекать Фрицу, что морить голодом математика --
как-то негоже. Особенно, если учесть, что его открытия по баллистике сделали
Пруссии лучшую артиллерию того времени.
Когда жид говорит гадости про Германию, это все же понятно. Но когда
сие говорит немец, а ему за это "удаляют" все зубы -- это несколько
настораживает. И население союзных Пруссии стран начинает чуточку
нервничать.
Зубы -- родное. Сегодня их выбили Эйлеру, а завтра придут и выбьют
тебе... Неприятно.
Тогда король объявил, что в Пруссии зрел "заговор мирового жидовства",
но бравые парни из абвера вовремя всех изловили. Эйлеров же лишили имущества
и выгнали из страны.
Пожелала принять изгоев, как ни странно -- Россия.
К той поре у нас была смена власти и бабушка как-то пожаловалась:
- "Наука -- Дар Божий. Она не бывает славянской, иль - не-славянской. И
если мужик бил курляндцев на улицах, я не понимаю, как ученые писали доносы
на братьев по ремеслу. О том, что те -- немцы. Я не понимаю, как людей,
живших на благо России, пытали за Кровь!
Я не понимаю, как можно третировать умниц, - да кем?! Немытым дурнем из
Холмогор! Лишь потому, что он красовался в лаптях, да утирал нос рукавом! И
это называлось -- народной наукой!!
Почему мушкеты и пушки пруссаков стреляют дальше, чаще и лучше нашего?
Почему в России до сих пор гребной флот? Почему ни один мост Империи не
держит трех подвод с камнем?! И почему в Академии вместо расчетов пишут мне
оды?!!!
Зачем мне оды - дайте мне хоть один инженерный расчет! Дайте мне рецепт
оружейной стали пруссаков! Почему наш единорог весит в пять раз больше любой
прусской пушки и при этом не умеет наводиться на цель?! Кто подписал приказы
на аресты и пытки ученых немецкого корня? Я хочу знать, кто за это
ответит?!"
Дело сие случилось на Чрезвычайном Заседании Академии Русских Наук и
было посвящено странной проблеме. Государыня хотела понять, - если мы
выиграли войну у пруссаков, почему на одного убитого немца мы потеряли
четырнадцать русских?!!
А вот -- потому.
В день возвращения Эйлеров Государыня написала целую речь. Многие
чуяли, что за сим будет разгон "славянистов" из Академии и следствие по
доносам и пыткам. Поэтому когда бабушка хотела идти, ее задержали и пестун
Наследника Павла -- граф Панин спросил:
- "Что вы намерены делать?"
Бабушка, не подумавши, отмахнулась:
- "Я хочу извиниться от имени всей Империи".
На сие Панин сказал фразу, ставшую исторической (и страшно за сие
нелюбимую русской историей):
- "Империя не ошибается. И потому не должна извиняться!"
(В сей фразе ключ к правлению Павла.)
Бабушкин трон был еще шаток и ее звали "немкой". Поэтому Государыня
вдруг для всех поклонилась и дрогнувшим голосом отвечала:
- "Ошибаются Императоры. Дозвольте и мне ошибку. Что вам, милый друг,
извинения слабой и глупой женщины?"
При этом бабушка, не прекращая поклона, посмотрела исподлобья на
наглеца и тот так напугался, что добрых полгода боялся попасться к ней на
глаза!
Когда бабушка вышла к Эйлеру, в руках ее была длинная речь. Она увидала
перед собой слепого уродца с беззубым, сморщенным личиком. Лицо
повелительницы перекосилось, лист с речью затрясся в ее руках. Она вдруг
сбежала к моему прадеду с возвышения с троном, обняла его и прошептала
сквозь слезы:
- "Простите... Простите мне, если сможете".
Прадед мой с достоинством поклонился и отвечал своим тонким и звонким
голосом:
- "Буду служить Вам Верой и Правдой, Ваше Величество!"
Он не смог стать прежним ученым. Пытки навсегда сделали Леонарда
калекой. Остаток жизни великий Эйлер провел на постели в окружении своих
сыновей -- академиков. Цвета и гордости русской науки. Все они прошли тюрьмы
и пытки, но не посрамили Крови и Чести. В общем, как в доброй сказке -- все
кончилось хорошо.
Впрочем, нет. Не совсем.
Моя бабушка -- урожденная Софья Эйлер умерла в прусской тюрьме.
Официально говорят, что -- на дыбе... (Она, как и все Эйлеры, была
слабосильна.) Неофициально же шепчут, что ее насиловали и она умерла под
десятым допросчиком.
Я не слишком люблю Пруссию. И -- Германию.
На третий день по "вселению" матушки во дворец, к ней обращаются из
Академии с щекотливым заданием, - написать письмо Канту. Государыня всегда
хотела "увенчать" созвездие русских ученых величайшим мыслителем и философом
нашего времени. Тот же отказывался даже отвечать на письма русским ученым.
История с Кантом весьма щекотлива и прямо связана с историей нашей
семьи. В рассказе об Эйлерах я вскользь доложил о "дурне из Холмогор". Речь
шла, как вы поняли о Ломоносове. Михаиле Васильевиче (или -- Петровиче)
Ломоносове.
Сей господин был сходен обликом с Государыней Елизаветой Петровной, а
по времени и месту рождения мог быть сыном Петра. Первого. Доказательств
сего родства, конечно же, не было, но сам Ломоносов верил в него и потому
пришел из своих Холмогор ко двору "сестры Лизаньки".
Та, в свою очередь, тоже была незаконной, ибо Патриархия утвердила брак
Петра с ее матерью лишь в пылком воображении самой повелительницы. (Брак был
заключен после установления главенства Синода.) На сем основании Елизавета
весьма привечала любого и каждого, кто имел смелость доказать Кровь дома
Романовых. А Ломоносов, помимо всего, был великим ученым и родство с ним
делало Честь самой Государыне.
Иные люди из бедных родственников становятся Именем Рода. Вот и
Романовы по сей день гордятся этим родством. Увы, у всякой медали -- две
стороны.
Учился "Михайла Васильевич" за рубежом -- в славной Пруссии. Жил, не
скрывая родства с Государыней, и особой приязни с сестрой-венценосицей. А в
ту пору как раз создавался прадедовский Абвер. И люди шли в него не за
страх, а искренне веря в "предназначенье Германии".
Один из лозунгов тогдашнего Абвера был -- "цивилизуем всех варваров", а
дословно -- "Дранг нах Остен", причем не в политическом, или военном, но в
первую голову -- в культурном плане. Культура же русских в ту пору, по
мнению немцев, была "под польской пятой". Не потому, что всем заправляли
поляки, но -- в ту пору наш правящий класс говорил и писал на польский (и
французский) манер - "плавною речью". "Ударная" ж речь, характерная для
немецкого, английского и нынешнего русского языков, почиталась тогда -
"простой" и "вульгарной".
Именно выходец из народа, не привыкший к "безударному тону", особо
понравился моему прадеду. И Ломоносов чуть ли не с первого дня своего
пребывания в Пруссии жил "под крылом" милых абверовцев, учивших его...
основам стихосложения. На немецкий -- "ударный" манер.
Когда ж Ломоносов "созрел", его вернули в Россию с женою и дочками.
(Госпожа Ломоносова на момент ареста имела уже чин подполковника прусского
абвера...)
"Народного самородка" никто здесь не ждал. С первого ж дня несчастного
упрекали в луковой вони, сморкании в занавесь, шмыганье носом и вульгарным
привычкам. (Двор той поры жил на французский манер -- страшно далекий от
жизни России.)
Ломоносов же не стал терпеть издевательства, а начал приводить во двор
мужиков, заставляя их говорить с Государыней. Разница в речи простого народа
и "плавном тоне" дворянства была столь разительна, что Государыня (очень
боявшаяся народного гнева) приняла сторону Ломоносова. Он избран был в
Академию, а против него ополчилась вся писавшая братия того времени.
Ломоносов стал отвечать -- слово за слово, посыпались оскорбления и
однажды жена посоветовала ему обратиться в Тайный Приказ. (Один из наиболее
рьяных противников "мужика" работал с польской разведкой.) Сыщики немедля
изобличили шпиона, того обезглавили и... Вскоре жена опять "капнула"
информацию -- теперь уже на человека французов. Новое следствие, новая
казнь, еще худшие отношения с Академией.
Первое время абвер был точен и действительно давал сведения на шпионов.
Тайный приказ постепенно привык к тому, что через Ломоносова приходит верная
информация. Еще больше в это поверила сама Государыня. Вскоре возникло
такое, что Ломоносов мог прийти в Зимний к кузине и "нашептать" ей на ухо
все, что угодно -- через голову Тайных. Те все равно проверяли и привыкали,
привыкали, привыкали...
Когда Ломоносов открыл первый большой заговор в Академии -- в пользу
Пруссии, ни у кого не возникло сомнений. Затем -- второй. Третий... В самый
короткий срок были истреблены все "инородцы" с научными титулами. За шпионаж
в пользу Пруссии.
Так было разгромлено Артиллеристское ведомство, "Навигацкая" школа,
Имперская пороховая палата. Прусские ружья и пушки стали бить быстрей и
точнее, чем русские, а фрегаты пруссаков топили наши галеры без передышки.
Но самый страшный удар пришелся по медицине. Все врачи той поры были
немцы и всех их перебили, как прусских шпионов. Итогом стал неслыханный мор
от дизентерии с ветрянкой и русская армия кончилась. (Болезни убили втрое
больше русских солдат, чем все прусские пули, да штыки вместе взятые.)
За это моему прадеду Эриху -- отцу и бессменному шефу разведки Железный
Фриц вручил "Pour le Merite" -- высший Орден Прусского королевства. (За
"отрицательный вклад в науку противника" -- так было в приказе на
награждение.)
Когда награждение состоялось, лишь идиоты не осознали, что в России
кто-то должен за это ответить. Вы думаете, что во всем виноват Ломоносов?
Как бы не так. В реальности, он, как "лицо, учившееся в Германии", да
"имевшее жену -- немку" был не допущен к делам Артиллеристского ведомства --
наиболее пострадавшего в сей вакханалии.
Как раз нет. В своих мемуарах мой прадед фон Шеллинг указывал, что в
действительности абвер лишь создал атмосферу доносов, бессудных пыток и
казней, а дальше русские ученые попросту перебили сами себя -- любое
несогласье в научных вопросах влекло подозрение в работе на немцев, доносе,
пыткам и быстрой казни. (Сыщики уже привыкли к тому, что Академия --
рассадник шпионов!)
И вот когда началось следствие, Ломоносова обвинили в том, что он...
"подготавливал заговор по убийству Ее Величества (моей бабушки) за то, что
она -- немка". Между строк неизвестный доносчик намекал, что Ломоносов --
Романовской крови и сам метит на царский престол. А вот этого моя бабушка
уже простить не смогла.
Когда Ломоносов был арестован и бабушка всем своим видом и репликами
показала -- насколько все решено, Академия чуть ли не в полном составе
обвинила несчастного во всех смертных грехах, во всех доносах и казнях, и
даже -- научных провалах всего прежнего царствованья.
Однажды матушка спросила у тетки, - был ли в действительности Ломоносов
Романовым, или все это - выдумки? На что бабушка, пожав плечами, сказала:
- "Знаешь, милочка, у меня от государственных дел забот полон рот, так
что этакими пустяками мне голову забить - недосуг. Да и какая, к черту,
палачу разница?!" - на сей аргумент матушка не нашла что ответить и только
промямлила:
- "Все ж, - невинные души..."
На что бабушка отвечала:
- "Не я сего мужлана силком ко двору привела. Сидел бы в своих
Холмогорах, прятался за печкой, да жег лучину, авось и по-другому бы
обошлось! А кто не спрятался - я в том не виновата!" - Петр I был мужчиной
видным и любвеобильным, зато бабушка ловко играла в прятки. Сыскала не
одного Ломоносова, но и княжну Тараканову и даже Иоанна Антоновича -- да еще
в собственной же кутузке!
Случай с академиком сразу же остудил самые разгоряченные умы (насчет
"иноземки на троне"),- а доказание связи академика с абвером привело на ее
сторону двор и гвардейцев. С той самой минуты и до смерти ничто более не
грозило бабушкину правлению. Когда целые семьи "рубят под корень", это
производит неизгладимое впечатление.
Но сам Иммануил Кант - отец "категорического императива" был первым из
тех, кто говорил, что в данном случае Ломоносов был использован абвером "в
темную" - без злого умысла с его стороны. И абвер нарочно дал повод
Екатерине убить академика, как возможного претендента на русский престол. И
если уж в России извинились пред Эйлером, нужно простить Ломоносова.
Иль на Руси времена, когда прощают всех немцев, а на плаху ведут теперь
русских?! Из уст немца Канта сии разговоры были... смутительны. И бабушка
очень хотела вывезти его в Санкт-Петербург. Чтоб заткнуть рот постом, чином
и жалованьем.
Матушка впоследствии говорила, что писала Канту, скрепя сердце. Вопрос
был, конечно же, скользкий, но видеть падение "Совести" пред грудой
презренного злата, - ей не хотелось.
Она написала, как ее хорошо приняли в сей гостеприимной стране. А еще о
том, как здесь пьют, как порют дворян за малейший проступок, как пишут
доносы... В общем -- обычную дворцовую жизнь.
Когда письмо было готово, и матушка принесла его в Канцелярию,
секретарь, просивший написать его, порылся в каких-то бумагах и произнес:
- "Ой, простите, дело сие - под контролем Самой... Вы обязаны сами
доложить ей об исполнении. Государыня пометила, что с этим письмом к ней
должно прибыть вне очереди".
Капитана прусского абвера вводят в кабинет Государыни. Та в своем
рабочем наряде стоит за конторкой и листает бумаги. При виде вошедших она
снимает с носа золотые очки на широкой шелковой ленте и, протирая пальцами
усталые, покраснелые глаза, спрашивает:
- "Письмо готово?" -- задан вопрос по-немецки, и матушка щелкает
каблуками в ответ, подавая запечатанный конверт Государыне. Та скептически
усмехается, меряя взглядом племянницу, и небрежно машет рукой, приказывая
по-русски, - "Прочтите кто-нибудь... я - занята. Доброго Вам здоровья,
милочка".
Офицер охраны поворачивается, дабы увести немку, но та... Она стоит с
побелелым лицом, с ярко-алыми пятнами на щеках, и срывающимся голосом
говорит по-немецки:
- "Ваше Величество, мне сказали, что это должно быть частное письмо. Вы
не смеете нарушить Вашего Слова. Позвольте мне уничтожить письмо, и я напишу
другое -- официальное", - при этом она тянет руку, чтоб забрать конверт со
стола, куда его бросила тетка.
Но тут на нее прыгают три офицера охраны, которые начинают ломать ей
руки и вытаскивать из монаршего кабинета. Царица сама поднимает злосчастный
конверт и приказывает:
- "Нет, я прочту это при ней. Сдается мне, - речь об Измене. Только
заткните ей рот, чтобы не вякала".
Приказание сразу исполнено, и пленница троих здоровенных мужчин тотчас
стихает.
Государыня долго читает письмо, пару минут думает о чем-то своем,
разглядывая свой маникюр, а затем говорит:
- "Пора мне сменить куафера. На словах-то все верно, да вот между
строк... Маникюр знаешь?"
Девушка в форме капитана прусского абвера с досады кусает побелелые
губы, - видно с ней никто не говаривал в унижительном тоне. Поэтому она не
выдерживает:
- "Никак нет, - Ваше Величество. Если мне и приходилось драить копыта,
- так только - жеребцам, да кобылам. Но если Вас это устроит..."
Государыня усмехается чему-то своему, девичьему, и, по-прежнему не
удостаивая даже взглядом строптивицу, цедит:
- "Меня устроит. Только учти, - не справишься - выпорют! Лакеев здесь
всегда порют. За болтовню за хозяйской спиной.
Ты норов-то свой поубавь... Не таких кобылиц объезжали - дело
привычное.
И потом, - что за вид? Что за мода?! Здесь тебе не училище и не
монастырь, - девицы пахнут жасмином, но не - конюшней.
Я сама выбираю жасмин, - это наш родовой аромат. Имеющий нос, да -
учует. Или мне и это тебе объяснять?!
Что касается письма... Это испытание на лояльность. Ты его не
выдержала. В другой раз -- выпорю", - после чего Государыня, вкладывает
письмо обратно в конверт и сама лично запечатывает его королевской печатью.
Со значением показывает печать и добавляет:
- "Я -- Хозяйка и имею право читать. Но я никогда не скрываю того, что
я -- сие прочитала".
В приемной, пока секретари бережно приводят в порядок вскрытый конверт,
полковник из Тайного Приказа, мешая русские и сильно искаженные немецкие
слова, объясняет, что согласно тайному Указу самой Государыни, вся переписка
обитателей дворца - обязательно перлюстрируется. Обычно этим занимаются
офицеры из Тайного Приказа, и то, что перлюстрацию провела - Сама, говорит о
необычайной чести, оказанной безвестной девчонке:
- "Милая фроляйн, должен Вам сообщить, что Вы манкируете... Ваше
поведение неприемлемо для дворянки, - ворвались в кабинет Ее Величества,
устроили там скандал и погром, - вы недопустимо манкируете... Я и сам,
экскузе муа, рад позабавить Государыню невинной выходкой, но..."
Девушка, коей уже надоело продираться через частокол русских и немецких
слов с французским прононсом, наконец не выдерживает и на чистом русском
говорит:
- "Господин полковник, раз уж мы здесь в России, перейдем-ка на
русский. Признайтесь честно, ваша дворянская честь, не была бы уязвлена,
если бы кто-то третий прочел Ваше интимное письмо к Вашей возлюбленной?"
- "Да, разумеется! Но здесь речь идет о философе, так что Ваше
сравнение представляется мне..."
- "Господин полковник, почему Вы не можете себе представить, к примеру,
что я спала с Кантом и теперь пишу ему, как любовнику. Вы по-прежнему
считаете себя в праве читать это письмо?"
Полковник Тайного Приказа задумывается на пару минут, а потом, светлея
лицом, обрадовано восклицает:
- "Но если вставать на такую позицию, мы не смеем читать вообще никаких
писем! Где же логика?!"
- "А логика в том, что вообще не надо читать частных писем. Есть другие
методы работы. Или Вас в детстве не учили, что подглядывать в замочную
скважину - нехорошо?! Недостойно дворянской Чести..."
Полковник щелкает пальцами и говорит секретарю, заклеивающему письмо:
- "Вы слыхали слова этой дамы? Зафиксируйте-ка их в протоколе. Это -
вольтерьянство. Уважаемая сударыня, боюсь, наша беседа будет продолжена в
Тайном Приказе. Разумеется, если делу будет дан ход...
Но у нас в России подобные бумажки часто теряются, так что все будет
зависеть только от вашей сообразительности. Кстати, что вы делаете этим
вечером?"
Капитан абвера смотрит в глаза полковнику Тайного Приказа, и, к
немалому удивлению и смущению последнего, счастливые искорки играют в ее
глазах:
- "Простите, я плохо Вас поняла... Вы хотите сказать, что Вы -
сотрудник Русского Тайного Приказа намерены переспать со мной?!"
- "Ну, зачем так сразу утрировать..."
- "Нет, скажите по Совести, я действительно настолько вызываю желание,
что Вы хотите со мной переспать?!"
У полковника ошарашенный вид. Он переглядывается с секретарем, и тот
незаметно, но очень выразительно крутит у своего виска. Полковник
откашливается и признается:
- "Да, фроляйн, в Вас есть нечто этакое. Но я не имел в виду..."
- "Нет, похоже, Вы меня неправильно поняли. Посмотрите в мои глаза,
посмотрите на этот нос, на эти уши! Вы готовы переспать со мной и не боитесь
возможных последствий?!"
У русского полковника от изумления отваливается челюсть, а секретарь
невольно встает и потихоньку берет со стола колокольчик, чтобы в случае чего
позвать караул. Полковник же пожимает плечами:
- "А какие тут будут последствия? Ну, максимум, что для меня может
случиться, - Государыня принудит меня жениться на Вас. Но опять-таки - есть
в Вас тут что-то вот... этакое! И в сущности я -- не прочь. А что же еще?"
Странная девушка заливается смехом:
- "С Вами, друг мой, - ничего. С Вами - совсем ничего. Вы не в моем
вкусе! И я - занята. И сегодня вечером, и вообще, а для Вас - навсегда.
Пишите какие угодно бумажки по сему поводу. И, большое спасибо -- Вам", - с
этими словами странная девица подскакивает к профессиональному палачу и
целует его в щечку. А затем, как на крыльях, вылетает из приемной.
В дальнем углу приемной к стене прикреплено большое зеркало
венецианского стекла и если хорошенько прислушаться, можно услыхать, как за
ним покатывается со смеху Государыня Всея Руси. Зеркало в углу приемной - с
секретом: оно прозрачное со стороны кабинета Ее Величества. Впоследствии,
когда тетка во всем признается племяннице, матушка поставит точно такое же в
своей рижской приемной.
Да, кстати, если вы настолько же удивлены, как и этот полковник,
поясню. Указ 1748 года "О свободе исповедания" вызвал массовый исход наших в
Пруссию. Тогда в 1764 году было объявлено, что "лицо еврейской
национальности вольно, или невольно вступившее в интимную связь с
представителем германского народа поражается в правах и подвергается
преследованию, как за мошенничество, или - насилие". (Другими словами, если
толпа подонков насилует еврейскую девушку - судят ее, как мошенницу и
проститутку.) Это - цветочки.
Ягодки грянули в 1779 году. "Лицо арийской расы (за пятнадцать лет
пруссаки из германского народа доросли аж до арийской расы!), уличенное в
интимной связи с жидом, или жидовкой (а до той поры мы были еще "лицами
еврейской национальности"!) подлежит аресту, лишению всех сословных прав и
конфискации имущества"! Если сравнить с указом 1764 года, - можно подумать,
что к евреям стали относиться гораздо лучше. Но именно 1779 год положил
начало повальному исходу евреев из Пруссии, породив рижскую, волжскую и
"новоросскую" диаспоры.
Знаете, когда живешь внутри всего этого, как-то не приходит в голову,
что где-то еще есть страны, где к твоему народу обращаются просто
по-человечески. Равно как даже полковники Тайных Приказов сопредельной
державы могут встать в тупик над этакими указами ближайших соседей, ибо не
понимают их причин и не ведают, что такие указы вообще случаются в
клинической практике (ибо, на мой взгляд, это именно клиника, а не юстиция).
Все в этом мире - весьма относительно.
Что касается ответного письма Канта, оно не заставило себя долго ждать.
Мыслитель писал:
"Я не хотел быть понятым так, будто Государыня в чем-то тут виновата.
Просто Россия настолько отсталая и языческая страна, что здесь еще в моде
человечьи жертвоприношения.
Люди культурные, вроде бы академики пресмыкались перед режимом ужасным,
бесчеловечным и даже -- бессовестным во времена королевы Анны. И чтоб как-то
себя оправдать им нужно было найти козлов отпущения. Ими-то и стали --
немцы. Это не толпа била и мучила Эйлера. Это сама Академия убивала самое
себя, мстя себе же за свою трусость. А Бог сие -- не прощает.
Наказание людям сим стало бесплодие. Научное и человеческое. А ученые
иных стран перестали ездить в Россию. Отсюда и чудовищная отсталость России
в науке.
Люди честные, особенно академики, должны бы сказать -- мы не можем, у
нас не хватает знаний, культуры, ответственности... В России же пошли по
другому пути -- стали искать врагов и шпионов и вконец себя перебили.
Я верю в русский народ, ибо народу не за что отвечать в преступлениях
тех, кто зовет себя "Академиками". Но внучке Эйлера я доложу -- в России нет
Академии. Может быть и была, да -- вся вышла. И приезжать туда, да жать руки
и объясняться с покойными мне что-то не хочется. Постарайтесь это понять.
Вам же совет. Если вы не хотите бросить науку, бегите из
Санкт-Петербурга. Бегите из склепа под именем Академия". И так далее...
Матушка, разумеется, не могла не ознакомить венценосицу со столь важным
письмом, а та вдруг устроила из прослушивания целое представление, пригласив
на него всех своих фрейлин. Матушка читала письмо, стоя на колене перед
"лучшей половиной" русского двора, и не могла отделаться от мысли, что на
самом деле это - смотрины, и русские барышни разглядывают ее - высокую,
худощавую и немного нескладную с откровенной издевкой. Когда письмо было
кончено, бабушка вкратце (сильно смягчив и к удивлению матушки --
переиначив) пересказала его для фрейлин на русском, отметив:
- "Это, конечно, отказ, но в самых вежливых тонах и форме. Наш
рак-отшельник предпочел свою кенигсбергскую раковину возможности увидать
мир, но сие - его право. Я думаю, что вопрос о его приглашении надобно
закрывать, но переписку мы продолжаем. И мне кажется, что лучшего писца,
нежели наша Шарлотта, нам не сыскать. Прочие-то его ответы были не в пример
жестче".
Матушка думает, что дело кончено, когда во время приготовлений к
фейерверку к ней в пороховую палатку входит сама Государыня. Она явно
навеселе (выиграно еще одно дело с турками), походка ее неровна, на лице
блуждает улыбка, руки болтаются из стороны в сторону. Царицу даже
покачивает.
При входе она манит племянницу, пьяно целует в обе щеки, затем морщит
нос, брезгливо кривится и будто отмахивается от своего фойермейстера. Затем
она начинает стягивать с рук кружевные перчатки, те плохо слезают с
вспотелых от выпивки рук, и Государыня начинает срывать их, раскачиваясь
всем телом из стороны в сторону.
В какой-то миг она чуть не цепляет рукавом пышного платья реторту с
каким-то снадобьем и матушка чудом выхватывает склянку из-под Императрицы. С
укоризною в голосе девушка говорит:
- "Ни шагу далее, Ваше Величество, - иль Вы подорветесь".
Государыня застывает, на лице ее пьяное изумление. Потом она ухмыляется
и грозя племяннице пальцем, подхихикивает:
- "Но ты же не дашь этому произойти?"
- "Отнюдь, Ваше Величество. После того издевательства, какое Вы
устроили надо мной с этим письмом, - у меня возникают разные планы. Коль Вы
подорветесь здесь и сейчас - нас обоих разорвет в клочья, и мне не предстоят
муки в руках палачей. На Вашем месте я бы задумалась".
Девушка со значением показывает огромную ступку для смешения пороха,
подальше двигает ее от Государыни и, вставая на пути венценосицы, скрещивает
руки у себя на груди:
- "Ваше Величество, я прошу Вас немедля покинуть сие помещение. Это
опасно как для Вас... в таком состоянии, так и -- для меня. И моя шкура
заботит меня больше Вашей".
Императрица, пьяненько подхихикивая и делая вид, что хочет пройти,
играет с племянницей, как кошка с мышкой. В конце концов та не выдерживает и
схватив тетку за руку, довольно бесцеремонно сажает ту в деревянное кресло,
стоящее за конторкой, в коей хранятся лабораторные записи. Кроме этой
конторки, кресла и лабораторных столов с посудой и реактивами в палатке нет
прочей мебели.
Царица порывается встать, но племянница легко удерживает в руках
крупную женщину, и глядя ей прямо в глаза, говорит:
- "Я дам вам особый бальзам и аммоний. Вам сразу же полегчает".
Государыня, как капризная девочка, начинает мотать головой, затем
обидно смеется и с язвою говорит:
- "Фи, какой мерзкий запах. Я думала, что так вонять серой может только
в аду. Ты, я гляжу, не только гадючка, но и - чертовка. Давно знаешь
русский?"
- "Да. Десятый уж день".
- "Похвально. Мне говорили -- у пруссаков есть где-то школа, где шпионы
хорошо учат русский. Было сие в каком-то монастыре... Не будь ты моею
племянницей, на дыбе мы б вместе вспомнили -- как же он называется..."
Матушка, начавшая было мешать лекарство для тетки, на миг замирает и
пестик в ее руках дрожит по-предательски. Тетка же, довольная произведенным
эффектом, почти ласково продолжает:
- "Пугачев крепкий был, - лишь с каленым железом язык развязал. А вот
Тараканова обмочилась с первой растяжки... Ты не поверишь, как она палачей
ублажала, чтоб они ее не пытали. Мы в другой комнате все животики со смеху
надорвали!
А как исполнит все и обнадежится, тут-то ее и -- на дыбу. Потом я
захожу и говорю милочке, - "Ты верила, что за сие скотство тебя на сей раз
пощадят? Вообрази же, что ты могла натворить ради вот этой короны... А
теперь накажите ее не за то, что она пыталась наделать, но за то, что
сегодня тут делала -- ради страха за свое "я" и обычнейшей боли. Наказывайте
же так, как за то, что она ради себя готова была сделать с Россией!"
Видела б ты, как зверели мои палачи! А ведь и вправду готовы были
помягче ударить, или -- тисочки недокрутить... А после сих слов -- как
положено -- иглы, тиски и костер..."
Государыня неприятно смеется, пальцы ее невольно скручиваются и
становятся похожи на когти большой страшной птицы. Нервно подхохатывая, она
продолжает:
- "Ее потом недельку лечили, отпаивали, да выхаживали и снова в
пыточную. Наврут ей с три короба, что меня в городе нет, дыбу покажут и
опять -- или-или. Она, конечно, им опять даст -- по-всякому и всячески
ублажит, а затем я захожу и... видела б ты ее нашкодившие глаза! Если б она
хотя бы честно смотрела, я б ее в первый же день кончила, не пытая... Ибо
нельзя мучить царскую Кровь! А самозванок -- положено... Пока сами не
сдохнут".
К этой минуте пестик в руках у моей матушки снова в порядке, она
высыпает полученный порошок в какую-то колбу, растворяет снадобье в воде и
подает лекарство Императрице.
Та чуть ухмыляясь, берет колбу в руку, другой рукой зажимает нос, чтобы
выпить, и вдруг явно нарочно выпускает емкость из рук! Та с грохотом падает,
разлетаясь на много осколков, Государыня ж (почти трезвым голосом) вдруг
говорит:
- "А ты -- смелая. Хорошо держишь нервы в руках. Ты и дальше -- не
бойся. Вот прикажу вздернуть на дыбу, там и надо бояться...
Взорвать меня тут грозилась..." -- тетка вдруг багровеет и по-пьяному
злится, - "Ну, взрывай, коль подослана! В кои-то веки родная Кровь в сей
гадюшник пожаловала, а туда же -- взрывать меня хочет! Ну, взрывай, - на!"
-- с этими словами пьяная женщина вдруг без каких-то усилий рывком рвет свое
пышное платье у себя на груди. И к небывалому изумленью племянницы, та вдруг
видит, что на тетке под платьем тонкая стальная кольчуга!
Государыня же пьяно всхлипывает, с сожалением смотрит на дыру в своем
платье и чуть ли не со слезами бормочет:
- "Жарко мне в ней, тяжело... Поверишь ли, милочка, - я однажды с
Гришей была... Это мой первый -- Орлов, ты, верно слышала... Так наутро, как
вышли прощаться, меня и пырнули ножом... Вот сюда, в этот бок. Я, прости
Боже, всегда после ночки в исподнем была, а тут будто дернуло меня что и --
корсет я надела. На китовом усу.
Нож только брюхо чуток пропорол, а так -- все. Все..."
Государыня молча плачет и беззвучные слезы медленно катятся у ней по
щекам. Матушка в ужасе подсаживается к тетке поближе -- прямо на каменный
пол и с чувством спрашивает:
- "Да как же это? Кто ж это? Ведь..."
Тетка утирает слезы, пьяно машет рукой и с яростью произносит:
- "Был там один... Гришин телохранитель. Деньги ему обещали. И графский
титул. Поместье...
Поверишь ли, он меня в бок ударил, я падаю, кровь кругом, боль, а он
стоит с кровавым ножом и опять -- вновь заносит. А я лежу и понять не могу
-- за что?! Мы же с Гришей его из самой грязи вытащили, верили как -- сыну,
как брату родимому...
Хорошо, - Гриша первым все понял и шпагу вынуть успел. Я потом месяц в
перевязках ходила... Заросло... Как на собаке. Вот только Дашковой пришлось
мой мундир надевать и гарцевать перед гвардией, чтоб если повторят -- ей
пуля пришлась".
Племянница с изумлением смотрит на тетку и шепчет:
- "При чем здесь Дашкова?: Она была у нас дома -- там, в Пруссии. Мы
так поняли, что она -- лучшая ваша подруга..."
Государыня молча кривится и почти сплевывает:
- "Дура она, а не подруга. Не дорезал Гриша крестника моего. Я, хоть и
еле ползла на ногах, а все равно -- первой за ними помчалась. В подвал... В
первый раз увидала, как на дыбе пытают...
Подружка моя закадычная по-глупости проболталась... И про встречи мои с
Гришенькой, и про то, что буду в исподнем. У баб язык без костей -- мотают,
что помелом метут! А дядька ее -- канцлер мой Воронцов деньги сыскал и нож в
руку вложил..."
Племянница глядит в рот своей тетке и с замиранием спрашивает:
- "Но вы этого так не оставили?!"
Царица пьяненько ухмыляется:
- "Отнюдь. Канцлер-то не причем... Ему приказ такой был. От Петруши,
Петеньки -- благоверного моего. А тут, - вроде как поединок. Он целится --
ПАХ! Кровь пустил, но... не дорезал. Стало быть -- моя очередь. Ну, прости,
мил друг -- я-то уж промаху не дала... А потом Воронцова -- по-тихому. И
милую дурочку -- за границу... Пусть там болтает, как я в исподнем хожу".
Государыня на миг умолкает, задумывается, вроде бы как трезвеет, и,
поднимаясь из кресла, безразличным голосом говорит:
- "Ты на ус-то себе намотай -- первой в таких делах не стреляй. На
грязь людей шлешь, - и если не будет в сердце у них Правоты, дрогнет рука.
Пить дать дрогнет... Стало быть -- нужно дать пролить свою кровь. Это в сем
деле самое страшное. Вроде все рассчитала, а все равно сердчишко стучит...
Ведь не просто так -- убивать будут...
Второе, - ответный выстрел никому не доверь. И мстить за себя не
позволь. Все сделай сама -- полком, дивизией, или -- народом. А еще лучше
судейскими, или анафемой. Никогда не забудь ни судейских, ни церковь -- вот
вернейшие палачи. Подсылать же с кинжалом, иль ядом и думать не смей, -
выйдет наружу -- всю жизнь будешь от грязи сей отмываться. Пока -- все.
Запомнишь -- дальше скажу.
А вообще - не слушай мой старческий бред. Это я порой - спьяну. Верю,
что в десять дней -- язык изучила. Поздравляю...
Ну, работай, не буду тебя больше задерживать", - с этими словами
Государыня идет было к двери, но тут матушка все ж не выдерживает:
- "Ваше Величество... раз я не прошла Вашу проверку на Преданность, не
лучше ли мне вернуться домой?"
Екатерина Великая поворачивается к племяннице и смеется:
- "Не бойся, я уж давно не придаю никакого значения ни "Чести", ни
"Верности". Это у нас в Германии они чего-то, да - стоят. Здесь в России
меня предавали и продавали на каждом шагу, на каждом углу, - оптом и в
розницу".
Государыня возвращается в кресло, грузно опускается вглубь его и видно,
что алкоголь, "выйдя из головы", ударил ей в ноги. В глазах ее больше
соображения и здравого смысла, но они теперь закрываются под грузом
выпитого. Она хрипло шепчет:
- "Не верю я людям "преданным". "Преданность" -- одного корня с
"предательством". Это же -- не случайно... Этакие на манер флюгера - дунуло
и они опять по ветру. Я ненавижу людей лояльных и преданных.
Что же до прочих, - пусть и дерзят, лишь бы писем моих не читали...".
Девушка слушает Государыню, раскрыв рот, а потом спрашивает:
- "Что же нужно мне для того, чтоб заслужить вашу дружбу?"
- "А ничего мне не нужно. Ты не мужик, а - девица, так что плевать на
твой вид. Весу никакого ты не имеешь и мне тебя не обхаживать, так что мне
все равно - с кем ты. А во всем остальном...
Дело простое. Нет меня и тебе в пять минут скрутят голову. За то, что я
твоя тетка. За то, что не могут они на мне отыграться -- тебя вздернут на
дыбу. А ты -- жилистая. Долго будешь висеть. Я знаю...
А в этих подвалах болтаться не след. В конце -- все гадят, да писаются
и говорят на себя. И еще... Баб в конце... Верней, в конце - они сами на все
согласные.
Ты не поверишь сколько лакеев хочет спробовать графиню, иль
баронессу... Скоты -- они все такие.
Если я сдохну, а ты не успеешь в силу войти -- держи яд при себе. Как
родная тетка советую..."
Государыня долго смотрит на матушку, с какой-то видимой грустью
проводит рукой по голове фойермейстера, ласкает ей волосы и бормочет:
- "Я уже довольно стара, чтобы разучиться верить в людей. И я не верю
ни в идеалы, ни в общие ценности. Я верю лишь в Кровь. Мою с тобой Кровь. И
еще -- Интерес. Личный, шкурный твой Интерес. Если я найду чем купить
человека, я доверюсь ему больше и подпущу много ближе, чем преданного
дурака. Ты меня понимаешь?"
Матушка улыбается:
- "Тогда нам не повезло. Деньги мне не нужны, Карьере в Науке цари не
подмога, если что -- поеду в Европу, - с такой Кровью, как у меня, найду
себе угол в любом нужном гетто. Выходит, - мне и кольцо негде продеть".
- "Какое кольцо?"
- "Ну, такое вот - в нос, - вроде бычьего".
Тут уж Государыня изволит смеяться так долго и так заразительно, что и
матушка невольно поддается этой странной веселости. А потом Ее Величество
вдруг перестает смеяться, цепко хватает еще улыбающуюся племянницу за плечо
и та в ужасе отшатывается, как будто видит перед собой - привидение. А тетка
шипит прямо в ухо:
- "Да нет же, дурочка. Запомни первое правило Софьи Фредерики Шарлотты
фон Шеллинг, - даже и не думай встречаться с быком, не продев ему в нос
кольца. Ты у меня вот где сидишь", - на миг Государыня стискивает матушке
горло железной рукой, и сразу же отпускает, - "что захочу, то с тобой и
сделаю. Знаешь, где у тебя кольцо?" - тетка внезапно хватает племянницу за
другое место, опять на миг стискивает и сразу же отпускает, - "Тебе хочется
замуж. Тебе нужен дом, семья, детишки, не век же тебе нюхать все эти мерзкие
запахи?!
Так вот, - заруби себе на носу - я дам тебе мужа. Богатого, родовитого,
так что все твои подружки на тебя обзавидуются. Дам!
Может быть... На колени, сука..."
Девушка в офицерском мундире, которая в эти минуты уже вскочила со
своего места и отчаянно отдирает от себя руки тетки своей, вдруг обмякает,
обхватывает Государыню и медленно сползает бесформенным кулем по тетке на
пол. Обнимает царице колени, и, закусив губы, смотрит на родственницу снизу
вверх. А та из своего кресла чуть наклоняется и по-матерински целует девушку
в лоб. Затем вдруг зевает, достает из складок платья тонкий стилет, и,
подавая его племяннице, говорит сонным голосом:
- "Постереги меня. До личной охраны мне не дойти, а тут... Я
недолго..."
Племянница растерянно теребит сонную тетку, с ужасом говоря:
- "Здесь нельзя. Здесь же -- запахи! Пойдемте на воздух, ведь
надышитесь здесь всякой гадости!"
Тетка на миг приоткрывает глаза, строго грозит моей матушке и
назидательно, с трудом ворочая неподатливым языком, выговаривает:
- "Никогда не спи вне закрытого помещения. Уж лучше я у тебя тут
надышусь, чем там -- проснусь с дырой в голове!
Да, и напомни мне завтра -- снять с тебя мерку. Есть у меня портной --
чистый кудесник. От Бога кузнец -- даром, что крепостной".
С этими словами венценосица засыпает. Матушка прислушивается с дыханию
тетки, затем осторожно встает, запирает дверь палатки на ключ и задвигает
тяжелый засов. Затем она подбирает с полу осколки колбы с лекарством и
собирает тряпкою с пола мокрую кляксу. Когда племянница кончает работу, она
замечает, что теткина рука соскользнула вниз с подлокотника и теперь нельзя
подсесть к креслу с сухой стороны. Со стороны ж влажного пола...
В палатке трудно дышать от окислов азота и серы. Но еще сильнее здесь
пахнет соляною кислотой. Поэтому пол в лаборатории каменный - деревянный
паркет после влажной уборки каждый раз покрывался б обугленной коркой и
дырами.
Матушка долго смотрит на пятно влаги, в коем потихоньку осаждается
кислота, а потом снимает с полки свой лабораторный журнал. С видимым
сожалением она перелистывает его, а затем решительно закрывает и кладет
журнал на пол -- прямо на кислотное пятно на полу. У самой ноги венценосицы.
Матушка садится на свой журнал, сжимает в ладони стилет и ждет, пока
Государыня проспится и протрезвеет.
Ее Величество тяжело дышит, чуть похрапывает и что-то бормочет, но
девушка не обращает на это внимания. Государыне сие нравится -- многие из
вроде пригодных в такие минуты подсаживались еще ближе, пытаясь в монаршем
бреду услыхать что-то лишнее. Таких моя бабушка потихонечку отстраняла.
Матушке же через год она даст совет. В стране, где пьянство -- есть
образ жизни, все важные разговоры, или смотрины будущих протеже надобно
проводить сполоснув горло водкой. И еще капнуть в глаз "берлинской росы". От
сей гадости страшные рези и портится зрение, но глаза обретают нужную
маслянистость. Дальше -- импровизация и ваш актерский талант.
Матушка же еще через год сделала тетке ответный подарок. Этакие духи из
смеси сивушных масел с уксусным альдегидом -- дабы создать нужный дух
перегара. Бабушке сразу понравился дар и с той поры она знала племянницу
лучшим химиком в нашем роду. Кстати, сегодня -- полоскания водкой, "роса" и
матушкины "духи" -- этакий джентльменский набор любого жандарма. Или
разведчика.
Коли б я выпил хоть десятую часть того, что мне приписали, - сгорел бы
от спирта лет в тридцать, если не в двадцать пять!
А так -- пережил я всех моих врагов-одногодков. Родил кучу девочек --
умненьких, да красивеньких. За ряд научных открытий в области химии избран
во все академические общества всей Европы (в России -- позже других).
Чемпион России по шахматам.
Иные это оспаривают, ибо я прервал участье в турнирах лет двадцать
назад. В день, когда я из оппозиции стал опорой русской монархии. (Ради
нашей поддержки Александр даровал лютеранам все просимые нами свободы.) А
одно дело, когда в турнире играет опальный и вольнодумец, иное - граф,
ловящий, да пытающий вольнодумцев. Ибо в Игру не надо мешать политику,
якобинство и дыбу. Но пока я играл, я так и не был никем побежден, хоть
Государь и сулил противникам всякие милости. (За этим стояло желание унизить
Латвию, лютеран и евреев -- так что и тут, увы, не без политики...)
Гроссмейстер Ложи "Amis Reunis". Главный раввин всей Империи. Начальник
Третьего Управления -- Имперской разведки. Шеф жандармского Корпуса --
сиречь контрразведки. Безусловный правитель Лифляндии, Курляндии, Эстляндии
и Финляндии.
А теперь скажите по совести, смог ли бы я все вот это, не слыви горьким
пьяницей?! Родился ведь я незаконным, да еще -- инородцем, да самое для
многих тут гнусное -- с иудейскою кровью... Да с правами на русский
престол... Да любая мразь порешила б меня, - просто так. На всякий случай. А
с пьяницы -- какой спрос?! Сам пропьет...
Так что особая у меня признательность бабушке за сей секрет, "росу" и
матушкины "духи". Но недаром же она во всех делах стала -- ВЕЛИКОЙ. А у
истинных Императоров даже в столь странных штуках -- нет мелочей.
Здесь мне пора рассказать о фон Шеллингах.
Наша история началась почти что недавно -- в XVI веке. Точнее сказать
невозможно, ибо никто не знает где и когда родился Рейнхард фон Шеллинг, он
же -- Рейнике-Лис. Возможно, его имя было не Рейнхард.
Однажды в Франконии -- под Нюрнбергом головорезы моего предка Эйрика
фон Шеллинга остановили бродячего музыканта -- алхимика, который имел
глупость перед тем похваляться, что умеет обращать вещи в золото. Его отвели
в замок и там посадили на цепь, пока он не наделает золота столько, чтоб
барону хватило на старость.
Увы, Лис не сделал Эйрику золота, зато в замке завелась стая "лисят".
Честный разбойник не знал куда глаза девать со стыда и заплатил огромную
сумму папе, чтоб тот сделал Лиса -- фон Шеллингом, а внуков разбойника
признал баронетами.
Он был не такой уж дурной человек -- Эйрик фон Шеллинг. Так -- убивал
потихоньку купцов на дороге, пару раз напал с ватагой на сам Нюрнберг и
кого-то зарезал, но лишнего он не брал. Его звали "Эделихь Раубриттер" --
"Честный Рыцарь с Большой Дороги". (Образчик немецкого юмора.)
Как бы там ни было, в пору ту началась Реформация. Эйрик, конечно же,
"секвестировал" земли с имуществом ближнего монастыря, а заодно и --
непослушных монахов. Напрочь.
Увы, в тех краях победили католики и новоявленным протестантам пришлось
уносить ноги от вражьих армий. Бежать пришлось долго и вскоре Эйрик и
Рейнхард попали в Голландию. Как раз к той поре, когда там началась
заварушка.
Рейнике-Лис был весьма ловким, хитрым и вызывающим доверие человеком.
Про него говорили -- "он умел продать вам вашу же деревянную ногу". Старый
Эйрик был обратного теста -- классический рыцарь: "зол, свиреп и вонюч".
Вместе их звали -- "Лис в зятьях у Волка" и там, где не мог
"по-хорошему" Лис, "по-плохому" вступал в дело Волк. И наоборот. Вместе они
стали -- "не разлей вода парочка".
Вот и в Голландии зять с тестем реквизировали пару католических лавок,
купили на сии денежки крупный фрегат и отплыли в Карибское море аккурат
перед тем, как в Голландию прибыли каратели герцога Альбы. (У фон Шеллингов
это фамильное -- мы всегда знаем, когда пора смыться.)
В "флибустьерском, дальнем синем море" мои предки остановили парочку
галеонов, перевозивших испанцам несметные сокровища обеих Америк. А с такими
деньгами их приняли при Оранском дворе и вскоре фон Шеллинги породнились с
Оранской династией -- нынешними правителями Голландии. (Тем нужны были
деньги, а моим предкам страшно везло -- буквально каждый набег на испанцев
приносил новый корабль полный золота!)
Деньги эти были, конечно, пиратскими, но они, как известно -- не
пахнут. Так что в Голландии наша фамилия стала самой богатой и уважаемой.
Именно мы субсидировали вторженье Вильгельма Оранского в Англию и
"Славную Революцию". В благодарность Вильгельм посадил на английский трон
юного Саксен-Кобурга, матушку коего в девичестве звали фон Шеллинг. (Прочие
ее дети стали править Ганновером.)
Когда Фридриху Прусскому нужны были деньги на его "Юбер Аллес", он
сразу же обратился к нашей семье. И голландский юноша -- барон Эрих фон
Шеллинг прибыл в Берлин, чтобы стать ему кредитором, основателем Академии
Прусских Наук и создателем Абвера. (Забавно, но первое время Абвер был
банковской службой, следившей за судьбой голландских кредитов. Это уже потом
все осознали, что его возможности -- много шире.)
За такие заслуги перед прусским отечеством "Старый Фриц" женил одного
из племянников на племяннице своего кредитора. Так моя тетка (после смерти
Старого Фрица) стала прусскою королевой.
Увы, у старых грехов - длинные тени. Со времен Рейнике-Лиса над фон
Шеллингами тяготело "родовое проклятие". В нашей семье редки мальчики, а у
многих девочек дети рождаются мертвыми. В современной науке эта болезнь
зовется "кавказской" и каким-то образом связана с кавказскою кровью.
У Рейнике были черные глаза, темные волосы и необычайный чарующий
голос.. Сам он объяснял это богемскою кровью, но австрийцы в один голос
числят нашего предка -- цыганом, а испанцы того хуже -- евреем. (У кого что
болит...)
В старшей же ветви нашего рода от отца к сыну передается "Крест
Рейнике" -- единственная реликвия той поры и времен. Крест сей --
григорианского образца с армянскою вязью. Я знаю сию надпись на память, там
лишь слова какой-то молитвы -- не больше того, но... Мы всегда знали --
откуда в нас кавказская кровь и отчего к нам прилипло "проклятие".
(В смысле мистическом, - зря Эйрик с Рейнхардом спалили тот монастырь,
да перебили монахов. Хоть врут, что у болезни сей медицинские корни, но...
нельзя так со Слугами Божьими.)
Борются с "проклятием" одним способом -- чтоб дети рождались здоровыми,
нужно найти партнера с такой же болезнью. Или... Забеременеть от кровного
родственника.
Часть женщин в нашей семье не страдают "проклятием". Другие -- очень.
Средь них была и правительница Ангальт-Цербста -- двоюродная кузина моего
прадеда. Она хорошо знала, как бороться с "проклятием" и родила от кузена
смышленую девочку, кою назвали -- Софьей Фредерикой Шарлоттой фон Ангальт
Цербст. Или -- Екатериной Великой. Родной теткой моей родной матушки.
Теперь вы знаете, - почему шеф Абвера нарочно скомпрометировал именно
Ломоносова, коего опасались в правах на русский престол. Теперь вы знаете,
как поймали в Германии княжну Тараканову и всех прочих.
Пруссия числилась врагиней России и претенденты на русский престол
начинали свои эскапады обычно с Берлина. Абвер же их потихоньку ловил и
передал русской царице -- родной дочке шефа прусского Абвера. Вы
представляете -- как тесен мир?!
В отличие от России в Европе хорошо знают сию родословную. Габсбурги, у
коих фон Шеллинги угоняли фрегаты, груженные золотом, объявили моему роду
вендетту. С тех самых пор Австрия, Франция и Испания не дружат с Англией,
Пруссией и Голландией. А после коронации бабушки еще и с Россией.
Потом были празднества и роскошнейший фейерверк, посвященный основанию
Черноморского флота и грядущему присоединению Крыма к России. Зрители
остались от салюта в восторге. Слухи о таинственной девице, знающей Канта
накоротке, и умеющей создавать фейерверк переполнили двор. Ее ж непривычная
(для женщины) внешность и тяга к мундиру дали толчок к россказням самым
невероятным.
Самым скандальным и преследующим всю жизнь мою матушку стал слух о ее
"ведьмовстве". Сказывают, что однажды придворные шлюшки решили подшутить над
иноземкою и пробрались в ее пороховую палатку. Посреди комнаты они
обнаружили странное зеркало, - навроде того о коем они слыхали у собственных
бабушек. (Слух сей настолько укоренился в столицах, что через полвека Пушкин
напишет: "Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи..." Это, как ни
странно -- о моей матушке.)
Когда несчастные заглянули в сие зеркало, они (по их бессвязным
рассказам) -- "увидали весь мир, ангелов в небесах и чертей в подземелье..."
А еще они слышали голоса, пенье птиц в райских кущах и... крик грешников в
аду. Среди тех, пытаемых всеми чертями, девицы узрели себя и -- все трое
лишились чувств.
К счастью, во время пришла моя матушка, которая смогла вытянуть всех
троих из под тяги, в коей шло "серебрение" стекол. (Бабушка пожелала
производить зеркала прозрачные с одной стороны -- прямо в России.)
Девицы после сего резко изменили свой образ жизни (одна из них даже
ушла в монастырь) и стали если не образцом добродетели, то -- примером для
прочих шлюх. Карл Эйлер написал большую статью о методах лечения больных с
тяжелейшим отравлением ртутью. Матушка прославилась записной ведьмой и ее
принялись обходить за семь верст.
Абвер же (а впоследствии и моя жандармерия) обогатились новым методом
пытки. Друга привязывают над таким "зеркальцем" и он сам все рассказывает. В
ртутном бреду. После этого обычно он умирает (ртуть -- понимаете), но...
За показаниями несчастного наблюдают его товарищи по подполью -- из
другой комнаты. Не видя источника ртути, они не знают причин столь бурного
речевого поноса, решают, что перед ними предатель и сами дают показания.
Никаких тисков, игл, или дыбы... Я, конечно, умею получать показания и
совсем дантистскими методами, но, честно говоря, не терплю прямого насилия.
Так что Пушкин был прав, говоря -- "Свет мой, зеркальце, скажи, да всю
правду доложи...", но не совсем понял сути нашего метода. Широко простирает
химия руки -- в тела человеческие.
Эта история случилась как раз перед фейерверком и двор, с одной
стороны, восхищался матушкиным талантом, а с другой -- шептался между собой,
что такую игру огня может дать только знание адских жаровен. Сам Потемкин,
говорят, произнес:
- "Я восхищен сим искусством, но не готов продать за него свою душу".
Мнение фаворита никто не оспорил и отношение общества к матушке было
двояким. Ей восхищались, но... боялись общаться.
Когда устроились танцы, девушка, втайне мечтавшая встретить на сем балу
своего суженого, переоделась в новое платье из китайского шелка. Она
истратила на него все свои пятьсот марок. На него и нитку японского жемчуга,
а туфельки у нее были бабушкины. Ей всегда нравились жемчуг, серебро и
сапфиры - эта бледно-синяя гамма выгодно оттеняла матушкины голубые глаза и
нежно-белую кожу, - любая женщина любит подчеркивать все имеющиеся у нее
достоинства с максимально возможным эффектом.
На своем первом балу матушка была в простом шелковом платье и нитке
жемчуга. На фоне обвешанных камнями русских красавиц ее попросту не
заметили. Да и мненье "светлейшего" внесло свою лепту.
(Впоследствии все углядят странную связь -- чем больше будет матушкино
влияние при дворе, тем хуже пойдут дела у "светлейшего". Когда ж он, утратив
практически все, умрет в дороге от странного яда, все свяжут сие с
уменьшением ставки кредита по долгам графа Зубова. Матушка ни к кому и ни
разу не слала наемных убийц. Она кредитною ставкой и таможенным сбором
убивала верней, чем кинжалом и ядом.)
Но в тот день "светлейший" был в полной силе и матушка в самых
расстроенных чувствах удалилась от праздника в укромную комнатку. Там она
села "зализать душевные раны" и ждать окончания веселья для того, чтоб без
помех убрать петарды, да свечи с мортирами. А дабы не растравлять себе душу
- раскрыла Кантову "Общую естественную историю и теорию неба" с автографом и
любезными пояснениями автора на полях.
И вот, пока она всецело поглощена усвоением нового взгляда на теорию
образования Вселенной, в ее комнатку вваливается огромный мужик, который,
обдавая матушку этаким амбре из дорогого одеколона и сивушного перегара,
вежливо осведомляется:
- "Здесь, милочка, не пролетал этакий мон ля петит, этакая немецкая
нимфа, баронесса фон... уж не знаю как ее там! В общем, - новый фойермейстер
Ее Величества! Она мне назначила здесь тет-а-тет".
Девушка с умной книжкой подскакивает от неожиданности, невольно
краснеет, как маков цвет, и еле слышно лепечет:
- "Вы имеете в виду Шарлотту фон Шеллинг?"
- "Да, что-то вроде того. Так, где же она?"
Баронесса фон Шеллинг медленно закрывает свою необычайно нудную книжку
и, вставая со стула, произносит:
- "Шарлотта фон Шеллинг - к Вашим услугам. Но я не назначала вам здесь
свиданий. Кстати, с кем я имею Честь?" - при этом она во все глаза смотрит
на кавалера. Тот - настоящий красавец: двухметровый верзила, грудь колесом,
косая сажень в плечах и все - при всем.
Больше всего в Бенкендорфах людей поражает животная сила, "мужицкая"
мощь, коей сплошь и рядом лишены потомки иных древних родов. Недаром нас
зовут "Жеребцами Лифляндии" и "жеребята" нашего производства растут в домах
чуть ли не всего русского (и германского) света. Не стараюсь похвастать, но
неспроста народ говорит, что "У мужика вся сила -- в яйцах".
Матушка во все глаза смотрит на великана и не верит, что такие женихи
бывают на свете. Тот же с изумлением смотрит на "эту поганку" (именно так
мой дядя станет звать мою матушку) и не знает, что ему делать. Потом матушка
частенько смеялась, рассказывая, как Бенкендорф невольно выдунул перегар в
сторону, совсем как напроказивший мальчишка перед строгой матерью, и даже
пробормотал что-то вроде: "Атанде..! Вот влип, так -- влип".
- "Полковник Бенкендорф - к Вашим услугам. Мы тут знаете ли... Крутили
бутылочку на фанты, и за Вашим отсутствием бутылочка указала на меня и на
вас, так что теперь вы - моя пленница. Я обязан пригласить вас на тур
мазурки".
Матушка невольно смеется такой простоте русских нравов и, вновь
раскрывая Канта, отвечает с усмешкой:
- "Что ж, я освобождаю вас от Вашего обязательства. У меня чуточку
болит голова, и я лучше посижу здесь - в тишине. Вас же, наверно, ждут Ваши
друзья. Спасибо за приглашение, но... Будьте здоровы".
Тут бравый полковник теряется совершенно, - сперва он идет к выходу,
потом вдруг останавливается, топчется на месте, всплескивает руками и с
отчаянием в голосе восклицает:
- "Mon bleu, да что ж Вы меня без ножа-то тут режете! Бутылочку-то
крутила Сама! Да как же я теперь без тебя покажусь... Да ты станцуй со мной
раз, и - разбежались. Что тебе, жалко?! Дура..."
Матушка рассказывала, как ее прям подбросило от сих слов, а в голове
будто колокол: "Я дам тебе мужа - богатого, родовитого... Дам". А в глазах,
как в кривом зеркале -- вялый, зависимый подбородок, слюнявая нижняя губа,
какие-то будто стеклянные и в то же время - бегающие глаза, огромные,
напомаженные усы и надо всем этим омерзительный, тошнотворный запах дорогого
одеколона...
Дальше она плохо помнила, что случилось. Только громкий хлопок - это
упала книга с ее колен на паркет. Только ослепительный свет - это огромные
люстры резанули глаза, когда Бенкендорф вводил ее в центральную залу. Ввел и
не стал танцевать, а побежал, таща за руку через весь зал - искать
Государыню. И матушка рассказывала, как она увидала тетку и всю дорогу
смотрела царице в глаза и еле заметно, чтоб лишний раз не нанести ущерб
офицерской Чести, качала отрицательно головой. А венценосная тетка будто не
видела, ее глаза все время бегали, будто прячась от сей мольбы, а затем...
Затем Государыня крикнула:
- "А вот и мой маленький фойермейстер! Умничка! Давно я так не
смеялась. Шампанского моей новой подруге! Да больше!"
Откуда не возьмись, появилась огромная чаша, в которую тут же ударила
струя пены. Девушка, кою почти облапил ее кавалер, совсем испугалась:
- "Я не пью, Ваше Величество! Я не умею... Я... не пью!"
На что Императрица хохочет:
- "Ерунда! Все пьют. В России - пьют все! Вот и твой кавалер не
упустит. Да, Господа, за нашу Армию. За моих Офицеров! Пьют все!"
Девушка в светло-голубом платье с ужасом обводит взглядом собравшихся.
Более половины из них - люди из "Тайных". Они аж шеи вытянули, чтобы
услышать ответ. Несчастная дрожащими руками берет чашу с шампанским,
подносит к губам и отхлебывает. Тут же чуть ли не отталкивает вино от себя и
в ужасе шепчет первому же соседу:
- "Там же - опий!"
Тот не слышит. Он вместе с другими офицерами раскачивается из стороны в
сторону и громко повторяет вслед за всеми:
- "Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна..."
Матушка чуть морщится и, поднося чашу к губам в другой раз, с
ненавистью смотрит на Государыню, а та, будто ей нужно сказать что-то
важное, наклоняется к племяннице и с мольбой в голосе просит:
- "Пей, доченька. Так лучше. Так легче. Я как увидала своего идола, так
- чуть рассудок не потеряла. А выпила зелие и - не помню уже ничего. ПЕЙ!"
И матушка под радостные вопли и крики придворных: "Горько!" и "Пей до
дна!" - выпивает чашу сию. А потом ей становится так легко, что она, не
останавливаясь, пляшет весь вечер до другого утра.
Проснулась она вечером третьего дня в своей же постели. Проснулась и
поняла, что теперь она либо должна выйти замуж за Бенкендорфа, либо уйти в
монастырь, дабы спасти свою Честь.
Еще в бытность ее в пансионе - их, благородных девиц, обучали неким
правилам женского естества и помогали составлять "календарь". И шутили при
том, что в одни дни надо звать милых любовников, в другие же - заботиться о
династии благоверного. Ей же "не повезло". Поэтому-то она и плакала вплоть
до утра четвертого дня.
Наутро же она, не сказавшись прислуге, пошла на поиски Бенкендорфа,
чтобы расставить точки над "i". Но полковника дома не оказалось, а слуга
отвечал:
- "Так барин-с уехали-с - может к певичкам, а может и к дружкам в
имения-с. Ежели к певичкам - так это надолго, правда, деньжата у него на
исходе, так что скорее он в имениях-с. Найдет там матрешку попроще, вжарит
ей по самое не хочу, наврет с три короба-с и - домой. Так что денька через
три ждем-с. Тогда и приходи к нему в гости".
Разумеется, сказал он все это не сразу, но для профессионального
иезуита, привычного к беседам с простыми людьми, выудить сии новости труда
не составило.
По возвращеньи домой матушка просит нагреть ей ванну воды, а потом
запирается в комнате и вскрывает вены на руках и ногах. Я никогда не
спрашивал ее, зачем она сие сделала. В жизни, даже в жизни профессиональных
разведчиков, бывают такие моменты, когда -- "все", когда "накормили" уж
досыта, по самое... И я ее понимаю.
Ее спасли чудом. Служанка, пробегавшая мимо ее комнатенки, обронила
поднос с посудой и учинила такой грохот, что все выскочили посмотреть, что
случилось. Все, кроме матушки. У слуг была голова на плечах, да и слухи до
них доходили, - какой кусок счастья свалился на бедную, но ими любимую,
сироту. (Матушку боялась и ненавидела знать. Люди ж простые -- любили ее и
со всеми горестями и заботами шли сразу к "Хозяйке". И она брала детей их на
службу, прощала долги и защищала их перед сильными. Теперь латыши ходят ко
мне. И за глаза зовут просто - "Хозяин".)
Вот мажордом и постучался в закрытую дверь, чтобы узнать, чем вызван
столь богатырский сон. Когда же все поняли, что дверь заперта изнутри, ее
просто вышибли.
Так что матушкино приключение кончилось тем, что под влияньем аффекта
она слишком удачно полоснула себя по правой ноге и зацепила ахиллову жилу.
Так что с тех самых пор матушка всю жизнь провела с тростью, да в особенном
сапоге. Больше она не танцевала.
Что же касается ее психики, матушка дня три лежала в сумеречном
состоянии, - это когда зрачки вроде бы на свет реагируют, но на жесты, а тем
более слова - реакции никакой. Я видел такое после тяжких ранений.
Весьма опасное состояние, но во сто крат опаснее то, что начнется,
когда раненый начнет сознавать, что с ним случилось. На моей памяти десятки,
сотни крепких здоровых мужиков, которым бы жить, да жить, приходили в себя,
обнаруживали ампутацию, молча отворачивались лицом к стене и угасали на
наших глазах. Без руки, да ноги им было незачем жить...
Кстати, это весьма простая проверка при неудачном самоубийстве.
Настоящий самоубийца, придя в себя, обыкновенно плачет, а затем, как
искалеченный на войне, отворачивается ото всех и спит. Он и вправду не хочет
жить, он стремится уйти от жизни, а сон - разновидность смерти. Самоубийца
мнимый, налагающий на себя руки, чтоб обратить на себя наше внимание - после
выхода из шока счастлив, что жив. Он рад, что за ним ухаживают, он пытается
сделать трагедию из происшедшего и порою свершает экстравагантные поступки,
но в любом случае мы видим острое желание контакта, общения с иными людьми.
Эти наблюдения я вывел из своей многочисленной жандармской практики, и они
помогли мне в раскрытии весьма многих запутанных дел.
(Господа якобинцы могут сто раз говорить, что мсье Сен-Симон с обиды
стрелял себе в голову и промахнулся, а я уверяю, что все это -- липа. Ибо
когда прибежали на выстрел, сей стрелок требовал к себе журналистов! И раз
даже в этом пророк социального равенства был лгун, да обманщик -- не ждите
правды от всех его проповедей!)
Моя матушка, по рассказам, на четвертый день зашевелилась, и
перекатившись на бок, отвернулась к стене. Сиделки, не смыкавшие по приказу
Государыни глаз, ощупали ей лицо и обнаружили, что оно мокро от слез.
Поэтому одна из них, несмотря на столь поздний час, бросилась в монаршьи
покои и сообщила тревожную весть.
А к тому времени бабушка, не ожидавшая столь стремительного и мрачного
развертывания событий, не выдержала и призналась, что баронесса фон Шеллинг
- ее родная племянница.
Двор был в шоке, дамы, беспечно развлекавшиеся на счет моей матушки,
сразу прикусили язычки и теперь дежурили у дверей, дабы при первой
возможности принести извинения. Придворные офицеры, до того весело
смеявшиеся над "очередной проделкою" Бенкендорфа, осознали всю низость
своего поведения и теперь в один голос резко осуждали сам образ жизни и
привычки полковника.
Тем временем Государыня изволила лично прибыть в комнату к больной
девушке, та не отозвалась на всю ласку Ее Величества и, по словам очевидцев,
они впервые увидали Екатерину Великую в определенном смущении и
растерянности. Наконец, бабушка оставила бессмысленные уговоры несчастной и
вместо того стала разбирать и рассматривать ее вещи. Книги - в особенности.
Бабушка была немало удивлена тем, что из всех художественных
произведений, кроме Канта, химических руководств и таблиц, матушка читала
одну только книжку - "Сказки матери Гусыни" Шарля Перро. А изо всех детских
сказок книжка, когда Государыня взяла ее в руки, сама собой открылась на
"Золушке" - на ней она была сильнее всего замята.
Сперва бабушка не знала, что думать, а потом вдруг заплакала и вышла из
комнаты. Когда ее осмелились спросить об этих слезах, Государыня отвечала:
- "Господи, грех-то какой... Да как я могла забыть, - она ж потеряла
мать свою пяти лет от роду!" - и показала при этом первую страницу, на
которой было написано: "Милой доченьке в день ее Рождения от Мамы". Подпись
моей бабушки - урожденной Эйлер и дата - декабрь 1763 года. Бабушку замучили
в прусских застенках под Рождество - через неделю после дня Рождения моей
матушки. Та родилась пятнадцатого, а бабушки не стало на двадцать второе...
А ближе к утру в печальной комнате появились лакеи, ловко повернувшие
кровать с больной так, что та теперь могла видеть дверь комнаты. Раздалась
прекрасная музыка, вспыхнули сотни свечей, и в комнату вошла Прекрасная Фея,
спросившая:
- "Почему плачет крестница? Маленьким девочкам не надо так плакать..."
- но не успела она досказать, как произошло что-то ужасное. Будто какая-то
сила подняла из кровати несчастную сироту и бросила ее на пол. А там молодая
девушка на карачках, потому что мешали бинты на руках и ногах, подбежала к
доброй волшебнице и нечленораздельно, почти как дикий звереныш, - заскулила
и прижалась к ноге. Государыня в первый миг оторопела, а потом зарыдала
сама, сорвала с себя напудренный парик с мишурой и швырнула его в своих
фрейлин с криком:
- "Вон отсюда! Пошли все вон - мать вашу так!"
Убегающие женщины только и успели заметить, как простоволосая, страшная
Государыня подхватила свою племянницу на руки и понесла обратно на постель.
Затем дверь захлопнулась, и никто дальше не знает. Матушка всего этого
просто не помнит, а бабушка - никому не рассказывала.
Так матушка оказалась на попечении лучших врачей и стала потихонечку
оправляться. Сама Государыня обмолвливалась, что не думала за матушкой таких
телесных и внутренних сил.
Вскоре на руках у царицы появилось коллективное письмо офицеров
столичного гарнизона, в коем люди порицали поведение и образ жизни "любимца
Наследника". Императрица вызвала виновника к себе на ковер и зачитала отчет
Александра Суворова о поведении вверенных ему офицеров во время турецкой
кампании.
"Офицер Бенкендорф проявил себя исполнительнейшим среди прочих, так что
я посылал его в самые жаркие места, где потери были не столь важны в
сравнении с верной победой. Полковник Б. своею храбростью так одушевлял
рядовых, что даже самые негодные преисполнялись отвагой и бежали за ним на
верную смерть. Если Б. еще был хоть минуту трезв, я, матушка моя, думаю, что
он стал бы лучшим из всех моих офицеров".
Зачитав сию рекомендацию, бабушка добрых пять минут разглядывала
потолок, в то время как с несчастного успели сойти румянец, сто потов и
сколько-нибудь живой вид, а потом с мечтательным голосом произнесла:
- "Да. Впечатляет... Мы тут посовещались и решили, что надобно дать
тебе нужное дело... Вдали от столицы.
Есть у меня две вакансии - Губернатором Сибири в Тобольск и посланником
к китайскому Богдыхану в Пекин. Советую выбрать дипломатическую стезю, ибо
она полагает постоянное жалованье в две тысячи рублей в год.
Сибирь же - губерния нервная, мужички в бегах, так что если ничего не
изменится, то и получать ничего ты не будешь. Первые же перемены к лучшему и
сама губерния осыпет Вас золотом. Если же дело усугубится... Не обессудь.
Так что обдумай все хорошенько, но я б выбирала посольство. Представь же
себе - далекий Китай! Экзотика..."
Очевидцы божатся, что офицеры охраны заключали пари, тронется ли
несчастный рассудком от этой беседы. Это теперь китаезы бегают пред нами на
полусогнутых, а в те годы посол часами стоял на коленях под солнцем пред
воротами богдыхана, чтобы передать тому пустяковую просьбу. Высшей же
наградой по китайским понятиям было позволение "дикарю" - облобызать, да
понюхать богдыханскую тапочку. Чисто - экзотика!
Впрочем, нюхать чужие тапочки может и неприятно - зато безопасно. Жить
же в Тобольске под защитой полусотни солдат, когда вкруг города бродят банды
недорезанных пугачевцев тоже - экзотика. В коей-то мере.
Так что не надо осуждать моего дядю, когда на другое утро он, надев
свой парадный мундир и нажравшись мускатных орешков для отбития запаха,
сломил сопротивление матушкиных сиделок и ворвался к ней в комнату. Подарил
большой розовый куст. Многие говорили, что это был куст, матушке из кровати
он показался большим веником. К тому же от розового запаха ее сразу вырвало.
Сенная болезнь.
Возникла некая сумятица. На шум прибежала Государыня, которая велела
ухажеру выйти вон, обещав притом, что он может говорить из-за двери. Так
генерал Бенкендорф признался через закрытую дверь в своей искренней любви и
просил руку и сердце возлюбленной. После длительного молчания и последующих
перешептываний в закрытой комнате матушка дала согласие.
Основателем нашего рода был Томас Бенкендорф -- незаконный сын
Гроссмейстера Платтенберга. Дата его рождения, да имя матери неизвестно, но
сохранились многие документы, в коих предок подписался попросту -- Тоомас.
Это явно эстонское имя и можно считать Бенкендорфов потомками связи немца с
эстонкой.
Известно, что Гроссмейстер подарил матери Тоомаса домик с землей на
краю Пернау, который называли все "Бенкендорф". Отсюда и наша фамилия.
Маленький Тоомас рос, как все дети от таких связей -- учился в
монастыре, назначался на мелкие посты в Пернау, но... Для нации повелителей
он был рабом -- один среди многих. Все изменилось в 1410 году. В день битвы
при Грюнвальде.
Немецкие армии были разбиты литовцами и поляками и много баронов
попалось к ним в плен. Надо сказать, что сражение кончилось не чистой
победой поляков, ибо армии Валленрода смогли отойти. Большую часть спасшихся
составляли ливонцы, в то время как тевтоны попали в плен до единого.
Тевтонскому Ордену (нынешней Пруссии) была навязана чистая уния,
ливонцы же присягали Ягайле каждый -- личными землями. А земли в Ливонии
таковы, что бароны всю жизнь селились только на левом -- высоком и
плодородном берегу Даугавы. Низкий же и заболоченный правый берег реки стал
монастырской землей. И если левый берег попал в прямую зависимость к
польскому королю, за монастырями стоял папа и поляки не решились идти против
церкви. Единственное, что они сделали -- потребовали у ливонцев перенести
столицу из неподвластного полякам Пернау (на границе с Эстляндией) в
вассальный край Курземе, в - Миттау. (Так появилась Курляндия.)
Так курляндские латыши стали дважды рабами, в то время как монастырские
уставы отнимали у людей всю их собственность, оставляя их -- лично
свободными. И Церковь с уцелевшими баронетами с того самого дня внушали
лифляндцам, что рабство и прочее несут нам поляки. (Разница в положении
латышей по разные стороны от реки стала просто разительной. А так как и там,
и там жили немцы -- народный гнев углядел в сией разнице правленье поляков.)
Это с землею. Деньги ж в наших краях шли от торговли в рижском порту.
Рига стояла на нашем -- правом берегу Даугавы, но почти что все немцы
платили налог польскому королю. И чтоб поляки не зарились на богатства
Лифляндии, нужно было, чтоб наш бургомистр -- не был немцем.
Тоомас Бенкендорф к той поре жил с ливинкой, а сын его взял в жены
латышку. Никоим образом эта семья не могла, да и не обязана была давать
Присяги полякам. Так Тоомас стал бургомистром. А так как его правление было
умелым и милостивым, народ стал на его сторону. (А чего вы хотели, -- мать
-- эстонка, жена -- ливка, невестка из латышей! Да весь простой люд был
горою за нового бургомистра!)
Не прошло и трех лет этакого правления, как Тоомас Бенкендорф объявил
свою Ригу -- "Вольною" и пригрозил выгнать из города непослушных баронов.
Распря кончилась тем, что новый Платтенберг посвятил двоюродного дедушку в
рыцари, Бенкендорфы стали писать себя через "фон", а Рига -- так и осталась
теперь "Вольным городом".
Бенкендорфы же стали ее бессменными бургомистрами.
Многие древние роды начинают таким славным образом, но потом мельчают у
нас на глазах. Бенкендорфы ж всю жизнь "горячат" Кровь с латышками, ливками,
да эстонками. Выбирают они самых шустрых, веселых, да умных девушек, так что
немудрено, что мы стали "Жеребцами Лифляндии". Мужики от земли всегда
крепче, да ядреией всяких там вырожденцев с прокисшею кровью, так что вскоре
мы подмяли под себя всю Лифляндию.
Сему помогло то, что древние немецкие роды жили в Курляндии, а к нам
перебирались младшие дети семей, обнищалые, да просто разбойники. Такие
немцы не решались оспорить у "мужицкого рода" главенство в Лифляндии.
Да и простой люд всегда знал, что сегодня их девочка поднесла ковш воды
-- барону напиться, а завтра вся их семья может жить за счет баронессы. А
если не баронессы, так хотя бы -- "народной жены" Бенкендорфа.
Когда началась Реформация, латыши углядели в ней повод восстать против
ненавистных поляков. Но Польша тех дней была в самой силе -- поляки жгли,
убивали, резали и насиловали кого, когда и за что хотели. Курляндцы,
привычные жить под польским ярмом, склонили пред врагом свою голову и...
перестали быть латышами.
Согласно Указу тогдашнего польского короля - Яна Батория каждая из
пленных латышек обязана была родить от поляка. А мужиков победители убивали.
Или оскопляли. Иль принуждали доказать "женское естество" на древне-римский
манер.
Этому есть печальное объяснение. Если Германия поднимается за счет
трудолюбия немцев, внедрения передовых технологий и прочего, а Россия сильна
открывательским духом, способностью русских освоить совершенно непригодные к
жизни пространства, то Польша обязана всем -- Черной Смерти.
Эпидемия быстротечной чумы, унесшая в XIV веке три пятых населенья
Европы, не затронула Польшу. Оказалось, что "моровые язвы" - чума, тиф,
холера милуют почему-то поляков (и отчасти -- чехов). За счет этого Польша
раскинулась в те времена "от моря до моря". Других же полезных качеств у
сего народа попросту нет.
Любой человек, прибыв в Германию и привыкнув к немецкому образу жизни,
становится немцем. Для этого нужны лишь точность и аккуратность. Тысячи
иностранцев, прибывая в Россию, и усваивая ее жизнь, становятся русскими.
Будьте посмелей, да "чуток не в себе" и у вас все получится!
Но как выработаешь в себе устойчивость к чуме, да холере? Стало быть
поляк появится лишь после ночи с поляком, или полячкой! Вот вам и корень
сего "ополячиванья".
Это все легко писать на бумаге. В реальной же жизни... В дни Ливонской
войны латышей-мужиков сгоняли в что-то вроде хлевов, заставляли работать до
смерти и ждали пока они не помрут. Баб же поляки насиловали до полусмерти,
чтоб они родили им полячат. Они надеялись, что поколение с польской кровью
перестанет бороться с поляками. Их мечты оправдались. С той поры Курляндия
стала польской провинцией.
Но в Лифляндии нет тех полей с перелесками, в коих вольготно польским
уланам с гусарами. И мои предки, привычные к дракам с баронами, да личной
свободе, забрались в леса, получив прозвище "мохоеды". (Я умею готовить
блюда из моха, коры, слизняков, да лягушек -- меня научили
старики-протестанты. Они говорят, "сей вкус - у Свободы".)
Возглавил же протестантов мой предок. Пятнадцатилетний барон -- Карл
Иоганн фон Бенкендорф. Вскоре на помощь ему пришли шведы, но для
протестантов Иоганн -- символ борьбы латышей. (Нынче "лесные братья", борясь
против русских, носят на груди образок с ликом Иоганна Бенкендорфа.)
В конце позапрошлого века шведский король Карл XII придумал Редукции,
по коим имущество должников отходило к шведской короне. В Лифляндии все
земли -- убыточны, так что разорились сразу же все. Тогда очередной
бургомистр славной Риги Карл Юрген фон Бенкендорф поехал в Стокгольм просить
отмены Редукций. Там его просьбу приняли, как мятеж и отрубили прапрадеду
голову. Лифляндия взорвалась.
Россия в ту пору думала воевать с Швецией, но восстанье в Лифляндии
ускорило дело. Увы, меж нами и русскими лежала Эстляндия -- крайне шведская
по своим корням и пристрастиям. Русские сие не учуяли и Северная война
началась с разгромного пораженья России под эстляндскою Нарвой. (Войска
русских не были готовы к войне и Петр, идя к нам на выручку, переоценил свои
силы.)
Но и шведы недооценили событий в Лифляндии. Торговля по Даугаве была
перерезана и вся Прибалтика стала шведам в убыток. А война в местных болотах
истощила шведскую армию. Венцом же нашей нелюбви к скандинавам стала
Полтавская битва.
Средь сражения немецкие полки Шлиппенбаха напали на шведов с фланга и
тыла. Те попали в полное окружение и были без счету истреблены русскими и
лифляндцами. В благодарность за это лифляндские лидеры получили чины в
русской армии, а правителем всей Лифляндии назначен мой прадед -- Карл Иосиф
фон Бенкендорф.
Кроме того, Лифляндия получила от русских "Свободу", коя заключается в
том, что русские не смеют ставить хоть кого-либо на самый мелкий пост в
нашей стране. Так правление Бенкендорфов закрепилось указом Петра.
И мы с той поры Верой и Правдой служим России и дому Романовых.
Свадьба прошла по-семейному. С нашей стороны были Эйлеры. Сам Леонард
Эйлер, а также все его сыновья с семьями. Математик и механик Иоганн
Альбрехт, по чьим эскизам делались в ту пору мосты в Империи со своим зятем
- Александром фон Кноррингом (будущим тифлисским генерал-губернатором).
Личный врач Ее Величества Карл со своими зятьями -- доктором Шимоном
Боткиным и батюшкой царскосельского прихода Михаилом Сперанским. А из
Сестрорецка прибыл астроном и главный оружейник Империи генерал-лейтенант от
артиллерии Кристофер Эйлер, который в ту пору стал директором тамошнего
завода. (Вскоре у моего деда Кристофера появится новый, молодой секретарь и
зять - Алексей Андреевич Аракчеев.) Мир - тесен.
Со стороны Шеллингов присутствовала одна моя бабушка - Государыня
Императрица Екатерина Великая, а со стороны жениха - его мать Софья
Елизавета Бенкендорф (бонна Наследника Павла), урожденная Ригеман фон
Левенштерн, с дочкой и зятем - Арсеньевыми (дедом и бабкой моего племяша -
Миши Лермонтова). С четвертой стороны не было никого. (Бенкендорфы не ездят
в Россию.)
Весной 1781 года в Риге в фамильном доме семейства Бенкендорф родился
мальчик, которого назвали "в честь сына Наследника Павла" - Александром
Бенкендорфом. Просто Александром, без Карла. На этом настояла бабушка
мальчика Софья Елизавета -- она ненавидела Бенкендорфов и сказала: "В моем
доме не будет сих мужиков -- Карлов!"
Это был не я. Мой старший брат родился форменным идиотом и помер через
месяц после рождения. В 1782 году родилась мертвая девочка и тогда все
вспомнили о "проклятьи фон Шеллингов".
Как я уже доложил, болезнь эта не лечится, но разрешима, если оба
родителя имеют "проклятую Кровь".
Анализы показали, что у матушки не может родиться ребенок от
Бенкендорфа. Их "крови" полностью не совпадали. А все матушкины кузены
остались в Германии, да и не могли они "мараться с еврейкой". (Я уже доложил
о прусском законе по этому поводу.)
Поэтому матушка написала тетке письмо, в коем просила дать ей развод.
Бенкендорф пил, не просыхая, иной раз подымал на матушку руку, не умел, да и
не хотел заниматься ни Ригой, ни латышами и матушка просто устала от всего
этого.
В ответ на сие из столицы прибыл нарочный с приказом немедля явиться на
аудиенцию к самой Государыне.
Матушку вводят в спальный покой. В комнате жарко и душно, - кругом
тяжкий запах жасмина и парафина. На улице уже утро, но здесь -- полумрак
из-за плотных и темных занавесей и мерцанья десятков свечей.
Добрую половину спальни занимает огромный альков с исполинской
постелью, окруженный шкафчиком для белья и туалетными столиками. Впрочем,
постель едва смята, а Государыня сидит за столом в другой части комнаты.
Этот стол завален бумагами, книгами и журналами, а корзинка под ним забита
грязными перьями.
Императрица, сверяясь с какою-то книжкой и не переставая писать,
спрашивает у лакея:
- "Сколько времени?"
Старый и, видимо, опытный раб еле слышно бормочет:
- "Утро, Ваше Величество. Дозвольте, мы приберем. Какой подать
завтрак?"
Государыня с видимым сожалением отрывается от бумаг, слепо щурится на
вошедших, затем встает с кресла, подходит к окну и раскрывает его. Комната
заполняется свежим утренним воздухом. Венценосица с наслаждением дышит и
произносит:
- "Скажи Эйлеру, чтобы что-то придумал. Опять всю ночь глаз не
сомкнула. Клевать мне носом на вечернем Совете! Кто там?!"
Матушка идет ближе, Государыня со свету прикрывает глаза, узнает в
гостье племяшку и машет слугам рукой:
- "Уберите-ка все со стола! И завтрак, пожалуйста, на двоих", - затем
она о чем-то задумывается, подзывает старшего из лакеев и просит, - "Позови
мне давешнего купца. Пусть обождет".
Слуги бесшумными тенями наводят в спальне порядок, а царица с
неприязнью окидывает племянницу взглядом:
- "Я прочла твою просьбу. Неужто я такая тиранка?!"
Матушка немного пугается. Обычно тетка гораздо любезнее.
- "Что вы, Ваше Величество!"
- "Тогда почему ты бросаешь меня? Мне что, - легко выдать тебя за
конкретного идиота, чтоб ты теперь разводилась? Это -- предательство! Какие
у тебя оправдания?"
- "Я не смогла родить маленького. И по семейным приметам я не смогу
разродиться. А без... Все меня обвиняют..."
Государыня понимающе кивает в ответ:
- "А если бы я развела тебя с мужем, оставив на рижском посту?"
Матушка падает на колени перед властительницей. Та усмехается:
- "Стало быть -- тебе нравится Рига. Похвально. Я получила довольно
известий об успехах и не вижу другого на этом посту. Но... Я никогда не
разведу вас. Согласно Указу Петра Великого от 1716 года Лифляндия -- скорее
союзное государство, чем часть нашей Империи. Вплоть до того, что в Риге
может сесть только фон Бенкендорф".
Матушка изумляется:
- "Почему Империя не может влиять на столь крохотную провинцию?"
Бабушка разводит руками:
- "Корень зла в положении Санкт-Петербурга. Сие не окно в Европу, но
гигантская язва. Отсюда нельзя вывезти товара в Европу, а можно только
ввезти. Россия не производит ни машин, ни мануфактуры. Наш груз -- лес,
зерно, меха, деготь... Мы привязаны к сплаву...
Петр I пытался прорыть Мариинский канал, да переселить народ ближе к
Ладоге. Болота заилили канал за какой-нибудь год, мужики вымерли, ибо... Там
нечего кушать.
Реальный же порт здесь, на Балтике -- в твоей Риге. Петр хотел это все
изменить. По договору от 1721 года польской Курляндии отошли "даугавские
земли" на нашем, правом берегу Даугавы. Сделано это было за отказ от
претензий на Чернигов, Полтаву и Киев.
Поляки перекрыли реку и Рига зачахла. Но и Петр не добился, чего
ожидал. Удавив Ригу, он пытался поднять Санкт-Петербург. Но уж коль на
брегах Ладоги не росла пища, не выросла она и при Петре. Русская же казна
обанкротилась.
В правление Анны, мы наконец осознали значение Риги и Даугавы для
русской казны. В Лифляндию ворвались курляндцы. Ответом было очередное
восстание и нынешняя ненависть латышей к курляндцам и русским. Курляндцы так
и не смогли побороть "лесных братьев" и русская казна так и осталась пуста.
Огромные ценности, награбленные Бироном в России, из-за пиратов не вывезлись
для продажи, скопились на левом, курляндском берегу сей реки и по сей день
украшают дворцы в Митаве.
Перемена правления ничего не решила. Елизавета ненавидела курляндскую
сволочь, но сама была по крови полячкой и Даугава осталась закрытой. Россия
и Польша продолжили разоряться.
В ходе Семилетней войны французская колония Польша разрушилась
совершенно и была разделена меж мною, австрийцами и пруссаками. В 1777 году
Карл Александр Бенкендорф напал на Курляндию и беззаконно занял "даугавские
земли".
В итоге сего вероломного нападения Рига теперь приносит мне три
четверти поступлений от заморской торговли. Деньги сии частично
разворовываются моими придворными и если Даугаву опять перекроют, меня
первую подымут тут на штыки!
За пять лет всем понравилось вкусно кушать, вашу знать с охотой
принимают в наших домах и при первой возможности пытаются породниться... Это
при том, что в Лифляндии не забыли, как мы при Бироне десять лет жгли, да
насиловали вашу страну. Малейший мой неправильный шаг и лютеране опять
перекроют Даугаву. Им, конечно, не поздоровится, но...
Шведы за двадцать лет не выкурили сих "мохоедов" с болот. Анна сломала
шею за десять лет непрерывной войны. Лучше учиться на ошибках других, чем
самой лезть с войсками на ваши болота. А в Лифляндии хотят над собой
Бенкендорфа.
Карл Бенкендорф, казненный в Стокгольме, для вас теперь что Эгмонт и
Горн для Голландии. С казни Эгмонта началась голландская Революция, с казни
Бенкендорфа -- восстание латышей. Я не могу и не буду разводить тебя с твоим
мужем".
Матушка моя убито кивает и, делая будто книксен, шепчет:
- "Я понимаю вас, Ваше Величество..."
Государыня усмехается и ведет племянницу с своему ложу, Там она
сдвигает одну из занавесей. Одна из матерчатых стен постели, созданной будто
нарочно -- лишь для любви, скрывает за собой книжный шкаф. Потрясенная
матушка видит перед собой тома Энциклопедии, полное собрание сочинений
Вольтера, журналы химических обществ... Бабушка же обводя сии бумаги рукой,
признается:
- "Бессонница у меня. Пыталась как-то с Потемкиным это читать, так он
приставать стал... Хороший человек -- второй Гришенька, да только... не
видит он дальше своего курносого носа...
Смотри же сама. Вот сочинение господина Дидро. "Посвящается Его
Величеству Разуму". В какой стране, кроме нынешней Франции, власть короны
настолько мала, чтоб паршивенький штатский смел звать королем не Правителя?!
Вроде -- пустяк.
Сочиненье Вольтера. Выпущено двадцатитысячным тиражом. Фактически --
проповедь Революции. "Издано на средства почитателей". Я справлялась --
сколько стоит тираж, да еще на такой хорошей бумаге. Около пятидесяти тысяч
золотых луидоров. Цена на корешке -- один луидор. Стало быть кто-то мог
купить конный завод, виноградник в Шампани, или пару совсем модных шлюх, но
вместо этого -- зовет народ к топору! И отметь для себя -- сей человек
должен входить в сотню богатейших людей "милой Франции"! Но не это самое
удивительное -- "Одобрено королевской цензурой". Стало быть, либо в этой
цензуре -- все покупается, либо цензор с издателем заодно. А это --
тревожный звонок!
Издание басен старика Лафонтена. Детский выпуск. В издательских
комментариях: "Под волком ввиду имеется Пруссия". Страница следующая --
"Свиньи -- конечно же, англичане". Еще один перл: "Вот так любые собаки
гадят на французского льва!" Книжица для детей. Тираж -- шестьдесят тысяч.
Стоимость выпуска пятьдесят тысяч луидоров. Отпускная цена -- один луидор за
десять книжиц. Вот таким басням учат будущих галльских солдат! Одобрено
Министерством образования.
Учебник истории для общих школ. Стоимость изданья -- тридцать тысяч
золотых луидоров. Раздается бесплатно. "Маркиз де Монкальм разбил английские
банды, но был предан по приказу госпожи Помпадур... Хоть наши герои дрались
до последнего, при дворе получили немалую взятку за сдачу Страсбура
пруссакам... Русские дикари бежали от немцев и если б не мудрое руководство
полковника де Фрежюса, который спас положение, к вечеру Россия б
капитулировала. И кто б тогда вернул нам наши денежки?" Раздается бесплатно.
Еще хочешь?
Сочинение Антуана Лорана Лавуазье. "Посвящаю сие моей милой Франции. С
надеждой на перемены". Любопытное посвящение. Теперь текст. "Опыт получения
нитратных солей искусственным способом"..."
Государыня на миг замирает, закрывает лицо свободной рукой и бормочет:
- "Скажи-ка мне, милая... Ведь это -- не теория получения искусственных
порохов?! Ведь это не значит, что не сегодня -- завтра, огневая мощь Франции
в десятки и сотни раз превзойдет нашу?! Не значит ли сие, что страна, уже
готовая плевать на любую монархию (нашу с тобой династию, в частности!)
может стрелять в десятки, сотни раз чаще наших солдат?!"
Матушка невольно краснеет:
- "Придется мне нарушить Присягу... Я сама состояла при комитете,
созданном нарочно по нитратной проблеме. Я поражена, что вы читали именно
эту статью. В Берлине она произвела гром среди ясного неба... Фридрих
Великий выделил на наши работы сто тысяч марок, едва перевел сие
сочинение... В России же, похоже, о нем и не слышали".
Государыня отрывает руку, прикрывающую лицо и понятно, что она все это
время сквозь пальцы следила за племянницею. Чуть кивнув, тетушка отвечает:
- "Мы -- слышали. Мы все слышали. Особенно нас интересовал список
людей, допущенных Фрицем к этому делу. И то, что потом одну из лучших ученых
отставили прочь...
Дед ее умер, а отец этой девушки бежал в Северную Америку. Вообрази
себе, - у короля были большие долги перед этой семьей, а тут так удачно
сложилось... Оставалось лишь объявить девчушку еврейкой и отказаться платить
по счетам...
Официально же было сказано, что еврейка может предать германские
интересы. Мы и - сие слышали. И очень хотели накоротке поговорить с этой
еврейкой. Возможно, она легче прочих пруссаков готова нам рассказать много
нового.
Но прежде чем говорить... Ты не поверишь, - как тяжело говорить с
бедняком. А вот если у человека можно что-то отнять, с ним беседовать проще.
Что я могла отнять у почти что монашки? Зато теперь я отниму у нее
целую Ригу!
Видишь, какая я у тебя хитрая! Теперь проси все, чего хочешь. Для новой
своей лаборатории. К твоим услугам все стекольные производства, заводы и
запасы реактивов Империи. Надеюсь, я понятно все объясняю?"
Матушка невольно смеется в ответ:
- "Это -- пустое. Будь я семи пядей во лбу -- в одиночку мне с этим не
справиться. А в России не так уж много ученых, готовых возиться в ретортами,
да пробирками. Была я на днях в Академии -- решила, что попала на
поэтический вечер... При том, что почти никто из них не знал, что -
называется кислород и зачем он такой нужен...
Если же собрать всех дельных людей, да заняться с ними чем-нибудь
важным, всегда найдется куча шпионов, готовых любою ценой все развалить".
Государыня цепко следит за лицом юной племяшки, а потом улыбаясь,
целует ее:
- "Если б ты согласилась, не вышла бы из этой комнаты! Я не хуже тебя
понимаю, что половина моих ученых -- шпионы. Пока я не смогу учить своих
собственных -- не знаю, кому и поверить".
Бабушка будто задумывается, опять прикрывает глаза рукою и с горечью
шепчет:
- "Вывозила я из Саксонии дельных ребят. Дала им лабораторию, деньги и
кафедру. Набрала им дельных учеников...
Через неделю один попал под телегу, а другой свалился в канал.
Шешковский доказал, что оба -- убиты, но убийц не сыскал... С той поры мои
академики больше по виршам... Жить-то всем хочется".
Бабушка вдруг озлобляется и сквозь зубы цедит:
- "Когда мы в России начнем делать паровики, искусственный порох,
станки -- токарные, сверлильные, фрезерные, - друзья в Европе сон потеряют.
А враги -- и подавно. А пока бессонница у меня..."
Бабушка закусывает губу и все ее годы вдруг сразу же проявляются на ее
старом лице. Она морщится, будто от нестерпимой боли и как будто
выплевывает:
- "Англия не продала мне патент на паровую машину. Пруссия отказалась
продать токарный станок, да полученье резцов, фрез и сверел. А ведь это --
кузены мои!
Хотят оставить меня в лаптях, да с дубиной... Вот такие у нас с тобой
родственнички..."
Государыня в сердцах машет рукой, а потом манит к себе мою матушку и
почти шепотом произносит:
- "А если все это у них попросит не Русская Императрица, но
владетельница крохотной Латвии? С тем, чтоб восстать против грозной России?
Я ведь неспроста тебе распиналась про значение Даугавы. Если в Риге вспыхнет
мятеж, мы в Петербурге кладем зубы на полку.
Вообрази же, что в Риге действительно антирусский мятеж. Объявляется
Герцогство, скажем, Латвийское со своим флагом, гербом и всем прочим. Но,
Герцогство сие продолжает платить налоги в казну. Пусть в меньшем размере.
России не выгодно на него нападать -- любая война ударит русский карман.
Герцогству ж невыгодно совсем отделяться -- оно слишком мало и слабо,
чтоб тягаться с русским медведем. Но оно просит союзников помочь ему с
производством. Нарастить хоть какие-то мускулы..."
Бабушка на миг прерывается, берет со стола чашечку кофе, с наслаждением
ее выпивает, а потом говорить, будто -- невидимым слушателям:
- "Вообрази же, что Герцогство это становится чем-то навроде Бельгии
для французов. Низкие налоги, свобода для банков, относительная свобода
простому народу... Бельгия сейчас приносит галльской казне больше прибыли,
чем сама французская экономика. И при этом Франции выгодно оставлять ее
независимой.
Вместе с тем, Бельгия оберегается французским оружием против Англии и
Голландии. И в то же время - голландской помощью против Франции. Латвия тоже
могла б сосать двух коров..."
Матушка хочет что-то сказать, затем по иезуитской привычке невольно
поднимает руку (будто бы отвечать) и прерывает:
- "Но как обеспечить лояльность будущей Латвии?"
Бабушка лукаво грозит племяннице пальцем и та, чуя что гнев сменился на
миилость, пытается приласкаться в ответ. Государыня же прижимая к груди
родную племяшку, воркует:
- "Так же, как Бельгии -- Франции. В Бельгии правит династия Маргариты
Анжуйской -- племянницы французского короля. За все эти годы бельгийцы
(будучи страшно свободными!) ни разу не предали французской короны. Правда,
при этом во всех своих бедах они винят именно Францию...
Так что мне остается найти лишь племянницу, которая могла бы мне
доказать, что дети ее останутся верны -- внукам моим. А дальше - пусть
ругают Россию на чем свет стоит".
- "Как же сие доказать?"
Бабушка вместо ответа отодвигает тарелки с завтраком и разворачивает
прибитую одним краем к столу подробную карту Прибалтики. У матушки с
изумлением приподымается бровь, но... Может у тетки желание -- лучше узнать
нашу страну?! Государыня же ногтем чертит на карте кружок:
- "Есть в городе Дерпте старый Университет. Заложен аж шведами. Я была
там. По шведским обычаям это -- почти неприступная крепость. Есть у меня
былая подруга -- княгиня Дашкова.
Ученый она -- так себе, но пообтерлась в Европе, знает там многих,
понимает насколько пробирка сегодня важней точной рифмы. Один недостаток --
я тут читала ее пару писем кузенам и братьям. Подружка моя люто меня
ненавидит за то, что я сослала ее от детишек в Европу. И, кажется мне,
хотелось бы ей мне подгадить.
Я вызвала ее из Европы. Пригласи ее в Ригу. Поговори с ней. Она из
польских евреек -- наври ей, что ты хочешь кончить вражду меж евреями
польскими и немецкими.
Она потребует от тебя каких-то гарантий. Тогда ты предложишь ей голоса
немецких евреев на выборах Президента Академии, которые состоятся сразу
после смерти Леонарда Эйлера.
Тебе тяжело это слышать, но -- деду твоему недолго осталось, а Эйлерам
и прочим "немецким" не хватит голосов, чтоб удержать этот пост в вашей
семье. Но если голоса немецких и польских евреев объединятся, у вас -
большинство в Академии.
Без тебя ей не выиграть. После ее "Писем в Россию" с критикой
флогистона, для академиков старой закалки она -- красная тряпка быкам и они
с радостью оботрут об нее ноги. Она же -- не дура и ухватится за твое
предложение.
За это ты потребуешь у Дашковой заполнить штат Дерпта. Она не решится
сдать тебе никого из своих родичей. (Поляк и суток не проживет на
лифляндской земле.) Так что штат будет набран из ненавистников моего
царствованья и тех, кому обрыдло академическое рифмоплетство. Прими всех.
Изучи. Пойми, кто -- чего стоит.
Из тех, кто приедут, одни -- ненавидят Россию, другие -- Русскую
Академию. Вторых поставь во главе кафедр.
Первых же -- надо убить. С кровью. С потрохами, выпущенными по улице. С
пышными похоронами и уликами против меня. Якобы несчастных убили за их
статьи против русских.
Когда кончишь всех, Университет надо закрыть. Вход только по пропускам.
Сторожа только из латышей, особо обозленных на русских. Если кого поймают --
называть русским шпионом и вешать на месте. Моих там не будет, а наши кузены
никогда не признают, что шпионили за тобой. К тому же... Больше повесишь,
мне - меньше мороки.
Поверишь ли, - поймаю подонка почти что с поличным, так крику сразу на
всю Россию -- "Немка вешает русского патриота!" А если ты сделаешь --
отбрешусь, что не могу начать войны с Ригой.
Если вешать по-настоящему, да кишки выпускать на всю Европу, бритоны с
тевтонами сами повезут тебе станки, да паровые машины. Лишь бы ты быстрей
Восстала против России".
Матушка внимательно слушает старческий шепот, нос ее заостряется, а
глаза странно суживаются. Тетка с племянницей вдруг становятся очень похожи
и в их облике вдруг проступают черты Рейнике Лиса -- предка фон Шеллингов.
Маленькая бледная лисанька еще больше приласкивается к седой, мудрой
лисе и тихонько воркует:
- "Но, Ваше Величество... Я не могу родить от мужа -- от Бенкендорфа.
Вы же сами сказали, что верность Бельгийского дома равна их родству с домом
Франции. Пока у меня нету первенца, все это -- умозрительные прожекты".
Старая лиса разве что не облизывает худенькую племяшку и басит тихонько
в ответ:
- "Я надеялась. Я очень надеялась, что в нашем роду не все девочки
носят "проклятие". Увы, я ошиблась. Ура, ибо "проклятые" в нашем роду рожают
более умных детей, нежели мы -- идиотки. Я родила Павлушу без осложнений и
вырос он -- дурак-дураком..."
Государыня долго молчит, потом отворачивается, смотрясь в зеркало и
кусает полные губы. Видно, что ей неприятен сей разговор, но она продолжает:
- "Мы не можем нарушить лифляндских традиций, а по ним пост бургомистра
передается меж Бенкендорфами. К счастию, у Карла Бенкендорфа было много
женщин и сыновей. Боюсь ошибиться и обнадежить тебя, но...
Один из сих сыновей - просто латыш. Я сейчас позову его. Ты слышала
мнение юного Боткина об этом... Как его... "Гене кавказцев"? Когда войдет
этот парень, - смотри ему прямо в глаза. Глаза в мужике самое главное. А
потом приглядись к носу и чертам лица... Не хочу тебя обнадеживать. Ну так
что, - звать?"
В первый миг матушка вскакивает, молча раскрывает и закрывает рот,
силясь что-либо вымолвить, а багровые пятна ярости затопляют ее лицо. Затем
багрово-синюшный цвет постепенно спадает, кулаки разжимаются, и урожденная
баронесса фон Шеллинг начинает беспокойно ходить взад и вперед, то и дело
бросая полные злости и ненависти взгляды на Государыню. Потихоньку походка
ее успокаивается. Ей приходится проходить мимо большого зеркала рядом с
креслом Ее Величества, и взгляд молодой женщины все чаще задерживается на ее
собственном отражении.
Наконец, она останавливается, поправляет кружевные воротничок и манишку
ее мундира и быстро взбивает разлохматившиеся от ходьбы и переживаний
коротко стриженые волосы. Племянница протягивает руку к пудренице Ее
Величества, вопросительно смотрит на Императрицу, та благосклонно кивает, и
матушка чуточку пудрит нос и щеки.
Не переставая вертеться перед зеркалом, она вежливо интересуется:
- "Но как Вы это себе представляете? Я не смогу отдаться рабу!
Пожалейте меня. Да я и в глаза не видела этого мужика! Может он какой
кривой, или - горбатый? Как я могу..."
На это тетка смеется, обнимая племянницу, подводит к окну и,
приподнимая тяжелую занавесь, говорит:
- "Так и думала, что тебе захочется поглядеть на юного деверя. Так я
приказала супружнику твоему отправиться на юг - в Крым, на переговоры с
турками, да татарами. Пусть поносит бумажки, да перья поточит. А в Ригу тебя
повезет вон тот молодой человек. Его зовут Карл Уллманис, и он необычайно
похож на твоего мужа. Разве что - помоложе, покрасивее, да - поумнее, хоть и
- просто мужик. Поверишь ли, - когда увидала, у самой сердечко екнуло, но
остерегла себя, - "Нельзя. Это -- Дочкино". Когда войдет, смотри на самое
главное - на глаза. Глаза в мужике - самое важное".
Матушка рассказывала, что смотрела и не могла оторвать взгляда от
гиганта в простом партикулярном платье, который сидел на порожке матушкиной
кареты и о чем-то смеялся с латышскими кучерами. Карлис был чуть пониже
Кристофера, но шире в плечах, коренастее и по-мужицки - плотней генерала.
Так что чуть меньший рост даже придавал всему его телу большую мощь.
Но когда юноша вбежал в комнату, матушка ахнула. Там, где она ждала
видеть лицо обычного деревенского увальня, она увидала необычайно тонкие
черты лица, будто влажные -- на восточный манер миндалевидные глаза и
по-орлиному острый нос. Впрочем, все это не слишком-то замечалось на
веснушчатом светлом лице. А волосы цвета соломы и голубовато-серый цвет глаз
совсем сбивал с толку. Если б не теткин намек, матушке и на ум не пришло б
смотреть на сей нос, да глаза.
К счастию, матушка могла рассмотреть деверя во всех тонкостях, ибо
тетка ее стояла в тот миг у стола, делая вид, что что-то там пишет. Матушка
же сидела в углу, прикрытом тем самым прозрачным с одной стороны зеркалом, и
с увлечением обрабатывала пилочкой свои ногти. При виде юноши Государыня
обернулась к нему и воскликнула по-немецки:
- "Ба-ба-ба! Вылитый батюшка! Давно тебя не видела, как дела в Риге?
Как вам новая власть?"
Юноша галантно кланяется, не замечая притаившейся матушки. Он целует
царице руку и с достоинством отвечает, сперва по-русски с сильным немецким
акцентом, а потом, после разрешительного жеста Императрицы, говорит
по-немецки:
- "Фашими мольпами, Фаше Феличестф! Данке шен... В Риге все хорошо. В
первые дни мы весьма боялись, что новый наместник подтвердит наши худшие
опасения. Но, к счастью, все дела в Риге теперь вершит Госпожа Баронесса,
которая управляет нами выше всяких похвал:
Она уменьшила налоги и возглавила работу городского суда. Новые поборы
- справедливы, так же как и ее решения, и простой люд - счастлив.
Она отремонтировала Домский собор, и теперь все пасторы за нее и на нее
- молятся.
Она отстроила Ратушу, разрушенную еще Петром Великим, и теперь все
бюргерство - на ее стороне.
Она возводит первый театр во всей Империи, и уже выписала в него
артистов со всей Германии. Вся Рига только и говорит о предстоящем
театральном сезоне и о том, что ни у курляндцев, ни в Санкт-Петербурге этого
- нет. Мы горды и счастливы такой госпожой, и если бы еще Ваше Величество
забрало от нас ее мужа, наше счастье стало бы -- безграничным".
Молодая женщина за большим зеркалом слушает сии похвалы, затаив дух,
она кусает губы и кончиками пальцев промокает уголки глаз, чтоб не
расплакаться. Тут Государыня благосклонно кивает и говорит ласковым голосом:
- "Я рада, что моя племянница пришлась так по душе моим верным
подданным. Да, кстати, она - здесь рядом. Шарлотта, девочка моя, выйди,
покажись такому блестящему кавалеру!"
Матушка нервно вскакивает, чуть ли не роняя на пол пилочку для ногтей.
Но сразу же успокаивается и только, выходя из-за зеркала, на мгновение
приседает, чтобы незаметно для глаз молодого человека еще раз посмотреться в
зеркало и поправить что-то в своей прическе.
Вблизи юноша оказывается совершенным гигантом, - матушка достает ему
лишь до груди, хоть и сама считается высокою женщиной. Он тут же припадает
на одно колено и протягивает руку за матушкиной рукой. Та осторожно, будто
боясь обжечься, протягивает руку для поцелуя и юноша пылко целует ее много
раз. В первый миг племянница готова выдернуть руку назад, но потом она
виновато смотрит на тетку, в глазах ее возникает шкодливое выражение и, чуть
пожимая плечами, она подставляет руку для еще более крепких поцелуев.
Государыня грозит племяннице пальцем, а затем, чуть кашлянув, объявляет:
- "Я хочу вас представить. Вот это моя племянница - Шарлотта,
урожденная фон Шеллинг. Ей двадцать три года и... сам все видишь. А это сын
моего лучшего генерала - Карла Бенкендорфа, - Карлис Уллманис. Не смотри на
то, что он - Уллманис. Его мать не была венчана с его батюшкой, но разве в
том дело!? Для меня этот мальчик - сын моего верного генерала и с меня
хватит. Вот его родной брат, к примеру - законный сын у родителей, но если
Господь кого обидит рассудком... К тому же свекровка твоя настолько же
незаконна, как и сей мальчик, верно? Да какой он мальчик?! Сколько тебе,
Карлис? Какого ты года?"
- "Пятьдесят восьмого, Ваше Величество!"
- "Да вы же, - ровесники с Шарлоттой - кто бы мог это подумать?" -
Государыня многозначительно смотрит на племянницу, а та вдруг почему-то
начинает краснеть, как малая девочка, - "А твой брат Кристофер -
пятидесятого?"
- "Никак нет - сорок девятого года рождения. У наших матерей - большая
разница в возрасте".
Государыня растерянно хмурится и, лукаво посмотрев на племянницу,
бормочет, смущенно разводя руками:
- "М-да... Как же это я могла забыть? Совсем постарела бабуся", - затем
снова оборачиваясь к Карлису, - "Друг мой, важные государственные дела
оторвали коменданта рижского гарнизона, и его юной жене некому составить
компанию. Не мог бы ты сопроводить ее домой в Ригу и побыть ее секретарем?
Так что иди и собери вещи, - через час ты выезжаешь с твоей госпожой".
Юноша медленно встает с колена и смотрит на матушку. У него такие же
темно-соломенного цвета волосы и такие же - серо-голубые глаза. Даже его
острый нос сходен с матушкиным -- еврейским. Со стороны их можно принять за
брата с сестрой (и многие впоследствии впадут в эту ошибку). Молодая
женщина, наконец, мягко вынимает свою руку из руки юноши - все это время они
стояли, держась за руки, а тот будто опомнившись, наклоняется было вперед,
но правительница Риги запретительно качает головой. При этом она со
значением показывает взглядом на венценосную тетку, а глаза ее счастливо
улыбаются. Юноша чуть кивает, показывая, что понял запрет, улыбается ей в
ответ и выходит из покоев Императрицы.
Племянница оборачивается к Государыне и в глазах ее ярость:
- "Вы обещали мне мужа! Зачем Вы подсунули мне пьяного, вонючего
старика, когда у вас на примете был его родной брат?"
- "Но он -- простой латыш, милочка!" - тетка с затаенной усмешкой
смотрит на родственницу, а та всплескивает руками.
- "У него глаза -- не раба! Кто этот человек? Почему у него столь
странная внешность? Почему я его раньше не видела?"
Государыня пожимает плечами:
- "Говорят, что брега Даугавы не дружны меж собой. Болтают про каких-то
даже разбойников и пиратов, нападающих на польских купцов -- на суше и море.
Но мне ничего не известно об известной пиратской фамилии Уллманисов, которые
по польским ябедам вроде бы разоряют чуть ли не их города.
Если б я знала об этом, мне пришлось бы их наказать, а слухи бытуют,
что Уллманисы втайне сроднились аж с Бенкендорфами -- моими правителями
Лифляндии. Если сие подтвердится, я даже не знаю что делать, - для России не
принято, чтоб генералы женились на юных разбойницах, а регулярные части в
одном строю с бандами нападали на наших соседей. Я ничего об этом не знаю,
но у тебя теперь будет шанс взглянуть на рижские доки с темной их стороны. И
насколько я слышала, знакомства в сих доках порою важнее милостей многих
баронов... Но ты ведь и в Зимнем больше якшалась с прислугой, чем с
фрейлинами".
Матушка выходит на улицу, к ней подходит отец, они вместе садятся в
карету, и он, не теряя времени даром, целует ее. Первые мгновения матушка
сопротивляется, но потом ее руки слабеют и даже - сами начинают обнимать
плечи отца, а губы лихорадочно отвечают на его поцелуи. И только когда юноша
заходит за пределы дозволенного, она приходит в себя, вырывается из жарких
объятий возлюбленного и шепчет ему на ухо. Тот кивает, они приводят друг
друга в порядок, и отец выходит отдать приказ кучерам.
Впоследствии родители в один голос и по очереди мне признавались, что
это было какое-то наваждение. Они не видали друг друга до этого, состояли в
законных браках и представить себе не могли, что меж мужчиной и женщиной
бывают такие безумия. Это какая-то химия, - люди будто чуют что-то в
партнере и это их сводит с ума, бросая друг к другу в постель. Навсегда,
пока смерть не разлучит их. (Матушка по секрету признавалась однажды нам с
Дашкой, что мой дядя Кристофер в постели -- весьма впечатляющ, но не больше
того. Впрочем, если бы матушка не встретилась с нашим отцом, она бы всю
жизнь думала, что Кристофер -- верх совершенства.)
Когда Уллманис вернулся назад, лицо его - бледно, как смерть. Матушка,
теряясь в догадках, не выдерживает и спрашивает, что случилось. На это юноша
отвечает:
- "Там, на улице -- Государыня... Она задержала меня, сказав, что Рига
не может обойтись без хозяина и раз у Кристофера Бенкендорфа не будет детей,
он с женой обязан помереть от оспы, а я стало быть - Наследник. С чем она
меня и поздравила".
Матушка бледнеет, она невольно отшатывается от юноши. Взгляд ее
становится немного затравленным. Но тут сосед решительно обнимает ее за
плечи и теперь уже по-хозяйски лезет в ее штаны. Матушка пытается остановить
нахальную руку, но сын рижского бургомистра строг:
- "С этой минуты ты для меня не Хозяйка, но лишь кобыла в табуне
Бенкендорфов. И ты станешь покорна моей жеребячьей воле, иначе, по конскому
обычаю - я тебя покусаю", - при этом юноша задорно и многозначительно
подмигивает, крича громовым голосом, - "Эй, кучер! Вези-ка нас в Ригу. Да
потихоньку, - не дрова перевозишь! И не останавливаться, пока я не скажу!"
Затем он снова пытается залезть в матушкины штаны, но рижская
градоначальница внезапно резко бьет его по рукам и, притягивая к своему лицу
лицо гиганта, шепчет:
- "Друг мой, коль тебе пристало играть в жеребцов - ради Бога, я
составлю тебе компанию. Но герб моей семьи -- "Белая Лошадь", а на ней ездит
лишь Госпожа Смерть! Давай погодим, да посмотрим стоит ли Ливонскому Жеребцу
покрывать Лошадь Бледную!" - с этими словами матушка решительно защелкивает
пряжку на ремне своих штанов и с легкой улыбкой смотрит на ухажера.
Тот в первое мгновенье растерян, потом обозлен, кровь Бенкендорфов
ударяет ему в голову, он пытается действовать силой. Женщина не
сопротивляется жарким поцелуям и объятиям, но, не отвечая на них, продолжает
разглядывать избранника. Наконец, тот теряется, смущенно краснеет, и
принимается лихорадочно расстегивать крючки у себя на камзоле. Один из них
зацепляется за какую-то ниточку и никак не хочет отцепляться, а юноша
начинает его отчаянно дергать. Тогда женщина ласково прерывает его
лихорадочные движения, и целуя любовника, шепчет:
- "Позволь, я помогу тебе. И не впадай в крайности. Коль уж мы играем в
Жеребцов и Кобыл, не становись ни ослом, ни мерином. Я всего лишь прошу тебя
не гнать лошадей... Помягче. Понимаешь?"
Юноша, несмотря на давешнюю обиду, светлеет лицом и понимающе
улыбается. Потом он жестом просит даму подняться со скамьи, поднимает ее и
вытаскивает из ящика под скамьей огромную медвежью шкуру. Со смехом
закутывает в нее свою возлюбленную и объясняет:
- "Ночью может быть холодно, а я не люблю останавливаться в русских
ямских избах, - там слишком грязно для моего вкуса. Как тебе эта шкура? Ты
же просила помягче!"
Женщина смеется в ответ и просит:
- "Останови карету. У меня нога затекла".
Карета останавливается посреди тракта. Мужчина и женщина выходят на
дорогу, - они оба в сапогах, штанах травянистого "ливонского" цвета и фасона
- схожего с офицерским. На обоих рубашки: на матушке - белая шелковая
кружевная, а на отце - небеленая из грубого льна. Рубашки у обоих
расстегнуты от ворота до груди, но кругом нет никого, перед кем стоило бы
стесняться, - кучера с охраною не считаются. Они вдвоем идут по жаркой
летней дороге из Санкт-Петербурга в Ригу и о чем-то разговаривают и
рассказывают друг другу, а их кареты и верховые охранники потихоньку следуют
за ними. Жарко.
Матушка с интересом указывает на сорванный крючок на камзоле отца:
- "Впервые вижу в латышах такую горячность. Мне казалось, что вы куда
более сонный народ".
Отец невольно краснеет, немного теряется, но с вызовом говорит:
- "А ты разве не знала, что меня зовут Турком?"
Матушка вызывающе вдруг смеется:
- "Хотелось бы знать -- почему?!"
- "У нас вообще-то покойный род. Один лишь мой дед всегда был
мечтателем, да сорви - головой. Когда при Анне здесь были курляндцы, все
честные протестанты прятались по лесам, иль уехали из страны. Так дед мой
стал пиратствовать в южных морях и с турецкого судна снял пассажирку. У нее
было свадебное путешествие, так дед убил ее мужа и привез сюда -- в Ригу. С
тех пор наша ветвь дома Уллманисов -- темнее обычного и славится горячностью
норова. Вот и зовут нас все -- Турки. Но если б не эта горячность, не был бы
я Бенкендорфом!"
Матушка с заискиваньем заглядывает в глаза юноши:
- "Ой, как это мне интересно!"
- "Однажды мама моя танцевала в порту босоногой с дедовыми пиратами.
Она почиталась самою красивою девушкой за тонкий стан, синие глаза и черные
волосы. Такого не бывало у прочих латышек, а мужчины любят обладать чем-то
особенным. Все рижские моряки сходили по маме с ума и к ней сватались. Да не
всякому дозволят взять в жены дочь главного пирата всей Риги!
И вот, когда она танцевала, к толпе подъехал сам бургомистр -- генерал
Карл Александр фон Бенкендорф. Мой отец сказал маме с лошади: "Садись-ка в
мое седло, милая и сегодня мы станцуем с тобой у меня - в магистрате!"
По нашим обычаям Хозяину не стоит отказывать, да и предложение было при
всех, так что ничем не нарушало девичьей Чести. Любой латышке лестно
получить содержание у барона, да еще перед миром. Это значит, что барон
обещает содержать не только ее, но и всех ее отпрысков.
Но в матери моей взыграла турецкая кровь. Она крикнула господину: "Нет
уж, если ты думаешь танцевать со мною в твоем магистрате под бургомистерским
одеялом, сходи сперва к моему отцу, да спроси его -- Честь по Чести. А если
хочешь со мной танцевать -- слезай скорей с лошади!"
Народ кругом засмеялся и генералу некуда стало деваться. Он с улыбкой
ответил: "Как же я буду с тобой танцевать? Я отдавлю тебе ноги моими
ботфортами!" На что матушка отвечала: "А ты их сними! Иль и в постели ты
будешь с надетыми сапогами?!"
Люди барона уже приготовились спрыгнуть с коней, чтоб увезти с собою
строптивицу, пираты же потихоньку вытащили ножи, готовясь защитить дочь
предводителя. Но тут, отец мой, остановил своих офицеров, спрыгнул с коня,
стянул с себя сапоги и подошел босиком к моей матери прямо по грязной
площади. Подошел и сказал: "Изволь, я снял сапоги. Но второй танец я
назначаю тебе в постели".
На что мама взяла отцову руку и отвечала: "В моей постели, в моем новом
доме, рядом с домом отца моего. Если он согласится". Отец же поцеловал ее
прямо в губы и прошептал: "Изволь еще раз. В твоей постели. В твоем новом
доме. С дозволенья отца твоего. После венчания по народным обычаям".
Последнего от него никто не просил, но после сих слов весь порт
взорвался от радости. Если барон соглашался взять жену по языческим правилам
-- потомство его звалось Детьми Лета. Детьми Велса -- Бога Любви, Смерти и
Мудрости. Истинными господами над нашим народом. Не то что немецкие баре".
Матушка с интересом выслушала рассказ, отметив же про себя, что совсем
не знает жизни простых латышей и уж тем более их язычества. Решив наверстать
сие упущение, она спрашивает:
- "Ты сказал "была" про свою матушку. Что с ней случилось?"
Юноша темнеет лицом:
- "Отец вскоре переехал жить к моей матери. Говорил, что жить с ней
было - как кушать пирог, а с родною женой -- баронессой фон Левенштерн --
жевать пресный хлеб, да без соли. И однажды жена его пришла к нам домой, а
мама ее не пустила. Они при всех поругались, а на другой день маму
зарезали...
Отец с дедом -- Уллманисом сразу сыскали преступников, - когда ловят
сыщики с одной стороны, а воры - с другой, - любое злодейство раскроют за
полчаса. Это были лакеи отцовой жены.
Старая сука думала, что раз уж она жена Хозяина Риги, ей сам черт не
брат. А отец казнил всех убийц и выгнал родную жену с твоим мужем, прокляв
их навсегда. А старая сука в ответ прокляла нас -- меня и сестер. Ей
удалось".
Матушка будто подпрыгивает при словах о проклятии. Она осторожненько
спрашивает:
- "Как она вас прокляла?"
Юноша пожимает плечами:
- "Да кто его знает? Моя первая жена умерла родами вместе с ребенком.
Вторая родила двоих мертвых подряд..."
Матушкино лицо покрывает странная бледность. Она лихорадочно хватается
за рукав юного латыша:
- "А были у твоей матери сестры и братья? Может и их прокляла эта
гадина?"
Юноша удивляется:
- "Да, она так и ляпнула -- всем вам Уллманисам, отныне не жить. И
ветвь деда моего почти что и пресеклась. Прочих Уллманисов это, наверное, не
коснулось, а в нашей семье почти все дети с той поры -- мертвые. Рождаются
мертвыми. Или тетки мои -- помирали при родах.
Но я же все это рассказывал!"
Матушка с изумлением останавливается:
- "Кому ты это рассказывал?"
- "Государыне Императрице. Когда умер отец, Государыня вызвала нас на
совет. Хотела узнать, что думают Бенкендорфы о том, кто теперь будет
Наследником.
Законный Кристофер, но все остальные его не любят за мать его -- старую
суку. Она незаконная дочь Петра Первого и всем нам тыкает в нос, что она по
крови -- Романова, а мы -- Бенкендорфы. И стало быть все должны ее
слушаться. А мы, по Указу самого Петра Алексеевича в Риге правим с его
согласия, но -- самовластно. Вот и был крупный скандал прямо при Государыне.
Тогда она меня и расспрашивала".
- "Почему ж вдруг тебя именно и расспрашивала?"
- "А я законный сын батюшки по латышским обычаям. К тому ж все
привыкли, что я -- самый горячий и просят меня сказать за всех прочих. Я и
сказал Государыне.
Она еще засмеялась и говорит: "Уж больно ты -- прыткий. Странно для
латыша". А все улыбнулись и сказали ей, что я -- Турок. Тогда она
расхохоталась погромче и спросила: "Много ли Турков в холодной Риге?" А я
отвечал, что может быть у меня еще будут сыновья, да племянники. Государыня
еще удивилась, - почему я так не уверен за своих сыновей...
Вот я и рассказал ей про то, как нас прокляла фон Левенштерн. Она еще
приняла меня после и я ей даже составлял родословную! Она еще в конце вдруг
сказала, что мой род не должен прерваться и я должен жениться на Лайме --
это моя кузина. Я еще думал, что она -- чокнутая, ибо кузину тоже прокляла
Левенштерн и ее первенец тоже был мертвым. Но Государыня настояла...
Вообрази, два развода и две свадьбы одновременно, да еще в "проклятых"
семьях! Все изумлялись, да судачили невесть что, а... А в итоге у меня
родился живой мальчик, а у прежней жены -- девочка. Я после рождения Яна
даже ездил в Санкт-Петербург с подарками за сие сватовство! Государыня --
умная..."
Лицо матушки кривится то ли в слезах, то ли в странной улыбке. Она
вдруг крепче прижимается к юноше и, что есть сил обнимая его, тихо шепчет:
- "Когда это было? Когда умер твой батюшка? Когда тебя сватала
Екатерина?"
- "Отец умер осенью 1779-го. Значит, на Рождество. Тебя, наверно, в
России еще даже не было".
Глаза матушки наполняются непрошеной влагой. Она кривит губы, будто в
улыбке и шепчет:
- "Да, в то Рождество я жила при монастыре. Меня выгнали из Академии
за... В Пруссии у меня неприятности. Будущее казалось мне безнадежным и я
хотела принять уж постриг...
А на масленицу вдруг пришло мне письмо от тетки и русская виза. Я и
думать забыла про то, что у меня в России есть тетка..."
Отец, не зная причины сих странных слез, целует мою мать и шепчет ей на
ухо:
- "Я рад, что ты не ушла в монастырь. Все что Господь ни захочет -- все
к лучшему".
И матушка отвечает:
- "Да. Но есть люди, которые умеют подсказывать Господу. А то у него --
порой много дел".
Тяжело гудят пчелы с императорской пасеки неподалеку. Обе пары сапог
быстро покрываются налетом дорожной пыли, но любовники не замечают этого.
Мой отец увлеченно рассказывает о своих частых плаваниях в Лондон,
Амстердам, Гамбург и Кенигсберг - по делам. Уллманисы -- якобы ювелиры и
открыли свои лавки во всех лютеранских столицах. На деле же сии ревностные
лютеране воюют с польскими католиками, ввозя в Ригу оружие английского и
прусского производства. (При сей вести матушка даже не удивляется. Она чует
себя игральным мячом, посланным в точку умелой рукой.)
Каждое плавание отца под стать истинной операции, - много раз он "был в
деле" и теперь хвалится шрамами. Матушка внимательно слушает его, все время
то посмеивается, то улыбается, то - жует какую-то длинную травинку. Она
из-за больной ноги немного прихрамывает и отец все время то ли поддерживает,
то ли - обнимает ее.
Беззвучно катится за ними огромная, наглухо закрывающаяся карета на
мягких английских рессорах, в коей Уллманисы перевозят товар. (Порох не
любит тряски.)
Одна из дверец кареты приоткрыта, и видно, как там - внутри в манящей
полутьме и прохладе на огромной раздвинутой задней скамье лежит мягкая и
пушистая медвежья шкура. Жарко.
Последний рассказ мой об Уллманисах. Верней, не о всех Уллманисах...
Я всегда хотел знать -- откуда моя прабабушка. Как ее звали? Из какой
она местности?
Матушка, зная этот мой интерес, пригласила к нам как-то турок и
показала при нас с Доротеей (моей сестрой -- Дашкой) старые украшения нашей
прабабушки. Турки сразу сказали, что она была -- не турчанкой.
Оказалось, что все надписи на украшениях были сделаны персидскою вязью.
(А нам латышам -- хрен редьки не слаще. Как в Риге отличить турецкую вязь от
персидской?) Турки же позвали старенького муллу, владеющего персидским. Тот
же нас просто убил.
Он сказал, что не считая молитв, надписи только сделаны на персидский
манер. Сам же язык, на коем сии письмена -- не персидский! Мало того...
Молитвы кончались именами пророков: "Абубекр, Осман, Умар..." А шииты,
главенствующие в Персии, не признают их пророками! Пророки же они для
гораздо более светской, суннитской Турции. Иными словами -- украшения моей
прабабушки принадлежали роду, жившему в Персии, но исповедовавшему иное
теченье ислама!
Собрали востоковедов и выяснили, что в то время в Персии правил Тахмасп
Гюли, объявивший себя Надир-Шахом. Был он из кызылбашей -- не народа, но
воинского сословия, вроде наших казаков, иль мамелюков для Турции. Нация его
неизвестна, но окружали его воинственные горцы с Кавказа. Северного Кавказа.
Такие же, как и он -- кызылбаши.
Кызылбаши сии как раз разгромили русских в Гиляни, заняли Гюлистан с
Мазендераном и награбили везде много сокровищ. Но были они -- в массе своей
сунниты и шиитское население Персии вскоре восстало.
Кызылбаши бежали в Турцию и на Кавказ. Среди них видимо была и моя
прабабушка. Теперь я знал, где мне дальше искать, но -- не знал как.
Когда я подрос, я с особым рвением взялся за персидский с турецким,
чтоб самому попытаться прочесть сии письмена, но...
В возрасте девятнадцати лет я отправился на Кавказ за бакынскою нефтью.
Подробнее я расскажу в свой черед, а здесь я должен признаться, что взял с
собой несколько украшений, чтоб там, на Кавказе мне их прочли и сказали --
кто я. (Не знать восьмую часть своей Крови -- просто ужасно.)
Лишь на Кавказе мне доложили: "Это -- ингушский язык. Одна из трех
надписей была Хвалою Аллаху на ингушский манер. Вторая -- подписью золотых
дел мастера. И лишь в третей на золотом браслете тончайшей работы мои предки
сказали мне: "Любимой моей в день нашей свадьбы". И под этим: "Доченьке в
день ее свадьбы". Две фразы и -- ничего. Ни имен. Ни названий. Ни даты. Но
мне показалось, что кто-то оттуда из темноты сказал мне, что -- Любит меня.
Я понимаю, что по одной вещи нельзя вдруг судить о том, кто были мои
предки. Но три надписи на столь редком наречии вселяют уверенность. И я
верю, что во мне восьмая часть Крови -- Ингушская. Это привело к странным
последствиям.
В те годы мне пришлось воевать на стороне персов с чеченами, а потом на
стороне наших с лезгинами и прочими дагестанцами. Но я всегда просил
командиров: "Не отсылайте меня дальше на запад. Я не пролью крови ингушей,
какими бы они врагами для нас ни были". Генералы слушали мое объяснение,
видели мой женский браслет, который я носил вместо амулета на шее, мягчели
лицом и входили в мое положение.
Я верю, - величайшее преступление пролить Кровь брата своего. Я не
знаю, кто из ингушей точно мой брат и для верности не хочу ошибиться.
Потом, когда Ермолов с казаками стал громить поселения горцев, я
открыто назвал его "моим кровником" и обещал расплатиться за кровь братьев
моих. Это стало известно в войсках и привело к ужесточенью вражды казаков и
егерей. Потом же, когда я сместил Ермолова и пересажал его всю родню с
казацкой головкой, война на Кавказе стала моею войной. Государь сказал мне,
что после расправы с Ермоловым, я должен показать русским, что я -- против
горцев. Тогда я послал на Кавказ опергруппу фон Розена, чтоб они навели там
порядок.
Не буду вдаваться в подробности, но очень быстро фон Розен собрал всех
горских вождей в одно место, а потом всех схватил и зарезал. Почти всех...
Внезапно он вернулся в Санкт-Петербург и просил со мной встречи. Я
принял его и поздравил с успехом и награждением. Но палач мой почему-то был
не в себе. Он все время бледнел и странно нервничал. На него, вешавшего
поляков аж тысячами, это было совсем не похоже. Я удивился и спросил
генерала:
- "Друг мой, что с вами? Вам нездоровится?"
Розен побледнел еще больше и, запинаясь, пробормотал:
- "Ваше Сиятельство, правильно ли я Вас понял, когда Вы говорили, что
все, что мы сделаем на Кавказе -- сделано Вашею Волей и будто бы Вашей
Рукою, так что мы не должны сомневаться и думать при действиях?"
Я удивился. Это была обычная формула и я всегда отвечаю за деянья
парней, так что..
- "Разумеется. Когда я вас подводил?"
- "Значит, мы убивали Вашей рукой и Кровь жертв пала на Вашу Голову?"
Только тут я вдруг понял, куда идет речь. Сердце мое опустилось и я
хрипло ответил:
- "Да это так. Даже если бы вам пришлось убить моих сына, иль брата..."
Фон Розен помолчал, не зная, как продолжать, а потом почти шепотом
произнес:
- "Среди этих. Ну... Пленных... Было пять ингушей. Я хотел было их...
Тоже в расход, как и прочих, а потом вдруг и вспомнил, что Кровь -- на Вас,
а не на меня, а Вы говорили, что в Вас... И что убийство брата для Вас --
тягчайшее из несчастий..."
У меня захватило дух. Красные круги пошли пред глазами. Я тихо спросил:
- "И что же вы сделали?"
Фон Розен медленно выпрямился во весь рост и сухо отрапортовал:
- "Я их отпустил. Сказал, что мой шеф -- на одну восьмую ингуш и не
может убить своих родственников. Они сперва растерялись, а потом оседлали
своих скакунов и уехали. Через неделю отряд под командой ингуша Шамиля напал
на нашу деревню и многих убил... Я отпустил сего душегуба и теперь готов
нести за сие любую ответственность".
Мои секретари слушали это с разинутым ртом. Гробовое молчанье
затягивалось, а потом я приказал князю Львову:
- "Пишите приказ. За неисполненье задания генерала фон Розена отозвать
и отправить в резерв. На мое усмотрение. Число. Подпись".
Фон Розен чопорно поклонился, щелкнул мне каблуками, звякнул шпорами и
по-военному развернувшись, пошел из моего кабинета. Да только я его догнал у
дверей, и положив ладонь на его руку, взявшуюся уж за дверную ручку, с
чувством выдавил из себя:
- "Спасибо Вам. Этого я не забуду".
Отзыв фон Розена привел к тому, что мы опять отвели всех егерей с
Кавказа, а русские не имели технических средств, чтоб драться с горцами.
Резня пошла пуще прежнего, но однажды... В одном из боев горцы пленили
жандарма. (На всю Империю -- триста жандармов, так что это стало сенсацией.)
Все думали, что горцы потребуют за него дикий выкуп, но их вождь Шамиль
вернул моему парню оружие и на прощанье сказал ему так:
- "Вернись к господину и передай. Пока он помнит, что я ему Брат, я был
и остаюсь ему Верным Братом. Да не допустит Аллах нашей встречи в этих
горах!"
После этой истории все пошло по-другому. Пленных горцев, если не
убивали на месте, то после сортировали и на каторгу ингуши шли старостами
колонн. Не могу сказать, что им были поблажки, но... жандармы никогда их не
трогали. А уж тем более -- всякая шушера из тюремного ведомства. В России ж
открыто считают, что мы заодно с дикими горцами и даже, якобы, мои унтера
ездили на Кавказ учить ингушей стрелять из винтовок с оптическими прицелами!
Ничего не могу сказать по этому поводу, но ряд особо ненавистных
казаков был и вправду убит неизвестными с фантастических расстояний.
Впрочем, я верю, что стреляли не ингуши, но кто-то из моих "лесных братьев",
готовых идти на любую войну, чтоб только всласть пострелять по казакам.
Считая от отцов к матерям, я на одну восьмую -- генерал "мужицкого
рода". Вторую -- остзейский барон "старого образца". Третью -- обычный
латыш, пират и разбойник. Четвертую, я верю -- ингуш, кызылбаш. Пятую --
голландец, банкир, ростовщик и разведчик. Шестую -- ганноверский немец --
купец. Седьмую -- немецкий швейцарец, гениальный ученый, романтик. Восьмую
-- еврей, раввин, архитектор.
Говорят, от смешенья Кровей родятся удачные дети. Похоже, - мне
повезло.
Генерал Бенкендорф был направлен с "важной государственной миссией" в
Крым в начале августа 1782 года, а вернулся домой только по специальному
разрешению Ее Величества в ноябре. Жили они с матушкой с той поры в разных
домах.
Я -- Карл Александр фон Бенкендорф родился на рассвете 13 июня 1783
года по русскому календарю, или 24 июня - по календарю европейскому. В
Лифляндии в этот день празднуют день Солнцеворота - Лиго, матушка увидала в
том особое предзнаменование и просила родню подарить что-нибудь младенцу на
память.
Эйлеры подарили мне золотое перо и простенькую чернильницу - Леонарда
Эйлера. Фон Шеллинги прислали из Пруссии "дорожные" сапоги - Эриха фон
Шеллинга. Бенкендорфы, с дозволения Архиепископа Рижского, подарили мне
рыцарский меч моего легендарного предка -- наполовину эста Тоомаса
Бенкендорфа. А латыши Уллманисы поднесли мне дубовый венок Короля.
Это покажется мистикой, но все эти дары оказали самое странное и
магическое влияние на всю мою жизнь.
Детство мое я провел голозадым сорванцом-латышонком, но дубовый венок
мой пожух и вскоре осыпался.
Юность моя ничем не отличалась от юности офицера германского вермахта.
Но уезжая на Персидскую войну, я вернул проржавелый меч в Собор, и, по
преданию, архиепископ, проводив меня, сказал так:
- "Плачьте, братия. Властитель наш отказался от родового меча. Ливонии
теперь никогда не подняться из пепла..."
Молодость моя прошла в скитаниях по всему миру. В день, когда я
вернулся из Парижа в 1811 году, матушка просила примерить еще раз прадедовы
сапоги. И, о чудо! Сапоги, которые всю жизнь были велики мне, вдруг
оказались совсем узкими и крошечными. Тогда матушка собственноручно кинула
их в печку, принеся пылкую хвалу Господу Нашему со словами:
- "Свершилось. Мой сын вырос из сапог деда моего. Слава его переросла
славу основателя Абвера! Теперь я могу умереть".
Что же касается пера и чернильницы... В этом тоже есть нечто
мистическое, - всякий раз когда я притрагиваюсь к этим самым священным для
меня реликвиям, какие-то неведомые флюиды пронизывают меня насквозь и мне
чудится, что весь мой народ в этот миг подле меня.
Венок Короля Лета, Меч Повелителя Риги, Сапоги Отца Абвера - все это
было и сгинуло, как сон в летнюю ночь. Осталось перо, чернильница, неверное
мерцанье меноры в темноте тихого дома и стопа чистой бумаги...
А может, - все ровно наоборот? Зачем мне перо и чернильница, если не о
чем, да и незачем бумагу марать?
Впечатления же, мысли и жизненный опыт мне принесли именно сапоги. Если
б не был я на Кавказе, не посетил с миссией Корфу и Ватикан, да не прошагал
по всем дорогам Войны от Аустерлица до Парижа, мне наверное и перо б не
понадобилось.
Но зачем сапоги, перерубленное бедро, перебитый мне позвоночник,
раскроенный череп, да перерезанное саблей горло, если нету Идеи,
сверхзадачи, ради коей и жизни не жалко?! Мечта всей моей жизни -- Свобода
для Латвии. Свобода от немцев и русских. Ибо ни те, ни другие, по глубокому
моему убеждению, не могут дать моему народу ни Счастья, ни Будущего. (В
какой-то степени это и Свобода от меня -- Бенкендорфа. Немецкого офицера на
русской службе.)
Я не скрываю этой Мечты и она, как ни странно -- находит понимание и
немцев, и русских. Ибо я не вижу выход в Восстании. Восстание -- всегда
кровь, всегда ненависть. Восстание -- пролог к будущим войнам.
Моя же Мечта -- в том, что русские когда-нибудь станут культурным
народом, освободятся от рабства, - как внешне, так и внутри себя и поймут,
что нельзя быть свободным, заточая в объятья соседей. И тогда моя Латвия по
взаимному уговору навсегда покинет Империю...
Иные смеются на этим, но когда меня избирали на пост Гроссмейстера
"Amis Reunis", я сказал так:
- "Я прошел через все войны нашего времени и схоронил столько друзей,
что вы и представить не можете. И я Мечтаю лишь об одном -- Счастье для
внуков и правнуков. А Счастье по моим понятиям заключается в том, чтоб они
были Свободны, не знали Войны и чтоб русские не лезли к ним со всякими
глупостями. И ради этого Счастья я готов убивать кого угодно и сколько
угодно. И делать все, что угодно, чтоб только Россия быстрей развивалась
культурно и экономически. Ибо вся грязь, гадость и глупости -- с голоду, да
невежества!"
Так значит живу я не ради Ливонии -- предтечи нынешней Латвии, но...
детского венка из дубовых листочков. Венце Короля.
Короля Лета...
Часть I
Дубовый венок
"Дуй же, Ветер!
Ты выдуешь Большой
Огонь из нашей свечи!"
Рассказ о моем детстве я начну с объяснения "Neue Ordnung". От этого
мне все равно не уйти, а в России наш "Новый Порядок" -- притча во языцех и
предмет самых жарких дискуссий. Есть люди готовые принять "Нацизм" всей
душой, весьма много скептиков, встречаются и такие, что шарахаются от него,
как черт от ладана.
На мой взгляд в "Neue Ordnung" - много важного для Империи, но и много
другого. Воистину: "Что русскому -- здорово, то немцу -- смерть". Это же, -
с точностью до наоборот показало правление Павла.
Ведь политика Павла и была русским "Новым Порядком", исказившимся в
русской действительности до своего отрицания... Но обо всем - по порядку.
"Новый Порядок" был введен Указом моей родной матушки осенью 1784 года
и вызвал неслыханные волнения по всей Лифляндии. Латыши думали, что им дадут
землю, - вот сразу и началось. (Мне стукнуло ровно годик.)
Суть "Neue Ordnung" - в национальном разделении на Сословия, или Касты
латвийского общества. Касты сии были названы "die Nation", или -- Нации.
Отсюда правление в Латвии зовется -- "Нацистским", а партия, которую я
возглавляю, - "Нацистской".
В Указе о "Новом Порядке" Лифляндия упразднялась, а вместо нее
вводилось понятие -- "Латвия", иль "Страна латышей". (По аналогии с
"Пруссией" -- "Страной Пруссов".)
Латвия включала в себя -- Северную Литву, Курляндию, Лифляндию и
Эстляндию. А также северные уезды Витебской и западные -- Псковской
губерний. Иными словами -- все прежние земли Ливонского Ордена на момент
"Вечного мира" меж Гроссмейстером Диттрихом Платтенбергом и Святым
Александром Невским в 1242 году. (После Чудского побоища.) (Наверное, было б
нахальством делать границы такими, как они виделись немцам до этой битвы.)
Если учесть, что Курляндия и Литва были в ту пору под Польшей, а
Эстляндия с Псковом и Витебском -- под Россией, всем было ясно, что новый
Указ имеет в виду грядущие войны с обоими славянскими государствами. Это -
цветочки. Ягодки заключались в понятии "Нация".
Указ разделил всех "латвийцев" на четыре Сословия.
Во главе стали немцы. С детства я помню, как в нашем доме звучало
словечко "Einkreisung", иль "Окружение". Нам говорили -- "Мы живем на
фактическом острове, окруженные только противником. С юга и запада у нас --
Польша, с востока -- Россия, с севера -- Швеция. Мы -- одни и вправе
рассчитывать лишь на свои силы".
Из этого в "Новом Порядке" делался практический вывод, - каждый ливонец
с этой минуты призывался на военную службу. Он был обязан получить военное
образование и "служить Фатерлянду". А так как никто и не думал жить в
постоянной войне со всем миром, он же обязан был получать и вторую профессию
-- для мирной жизни.
Список "нужных" профессий был короток, но впечатляющ. Немцам
дозволялось изучать:
Точные и Естественные Науки (Математику, Химию, Физику и Биологию с
Медициной);
Теорию Производства (то, что сейчас называют Тяжелой Промышленностью);
Инженерное Ремесло (все аспекты Строительства -- от крепостей до
верфей, мостов и дорог);
Горное Дело (геология, география, а также добыча и поиск ресурсов).
Все остальное (экономика, дипломатия, да история с философией) стало
"вольнодумством, да вольтерьянством" со всем вытекающим.
Нет, если вам было угодно, вы могли не служить в армии, да не сдавать
дипломных экзаменов по химии с математикой! Но при этом "Новый Порядок"
уравнивал вас со "славянами" -- низшей Кастой нашего общества.
Помимо прочего немцам запрещалась любая торговля и... владенье землей и
недвижимостью. Отныне считалось, что владельцы земли -- латыши, а немцы лишь
их "управляющие", получающие с латышей "жалованье за свой труд". Сути дел
это нисколечко не меняло, так что немцы сему не противились.
Хитрей получилось с торговлей. Если вы обратили внимание, то заметили,
что офицерская служба, да труд инженера с ученым должен неплохо
оплачиваться, а раз страна "в окружении" и создает себе изрядную армию -- не
сразу понятно, откуда взять деньги.
"Новый Порядок" изменил дело так: раз немцы отныне не имели земли, да
не занимались торговлей -- их раз и навсегда освободили от всяких налогов.
Офицерское же, да инженерное жалованье отныне платила им "Латвия".
Довольно носить мундир, да кончить Дерптский Университет по любому из
четырех направлений и -- до самой смерти государство платило вам жалованье.
В традиционно бедной (с убыточным сельским хозяйством) стране "Новый
Порядок" дал немцам будущее.
По сей день в русской армии стонут "от засилия немцев", но сие -- беда
русских. Русские барчуки приходят на службу с опытом ковырянья в носу, да
гонной травли, в то время как немцы при поступлении имеют двойное
образование -- военное и гражданское.
Давайте начистоту, - немецкие офицеры в малых чинах сегодня заменяют
штатных механиков, строителей, да ветеринаров во всей русской армии! Да у
каждого старшего чина, каким бы он ни был на словах русским, под рукой --
капитан, иль поручик немецкой крови. На случай, если у полковника лопнет
пружинка в часах, лошадь покроется лишаем, иль потечет жидкость в
штормглассе! Вот вам и подоплека...
Сделайте так, чтобы русские захотели учиться, и "засилье" кончится, как
по мановению волшебной палочки!
Но так обстоит дело сейчас -- через полвека после Указа о Новом
Порядке. В начале ж всего этого немцы попросту возопили от ужаса, когда
осознали, что всем им предстоят долгие годы муштры и учебы! Отцы и деды тех
самых -- ныне незаменимых в войсках мастеров и умельцев, на полном серьезе
считали, что все это выдумано, чтоб "извести немецкий народ" и сие --
"происки мирового жидовства".
Бароны прятали детей от учебы. По всей стране составились заговоры
против матушки. Ненависть немецких баронов дошла до того, что матушка просто
боялась оставлять меня с моей сестрой Доротеей вместе с детьми прочих
немцев!
Второй Нацией Латвии стали евреи. Огромный слой немецкого офицерства,
принуждаемого только учиться, требовал средств для прокорма. Нужно было
найти "дойных коров", которые согласились бы содержать всю эту братию.
Впервые в истории человечества "Новый Порядок" законодательным образом
дал право евреям создавать свои банки, назначать любой ссудный процент и
запретил государству любые вмешательства в затеянные гешефты. Только евреи
могли торговать на Бирже. Только евреям дозволено было иметь состояние.
(Если у немца вдруг появлялись лишние деньги -- его сразу тащили в Абвер.
Спросить -- "не продал ли он Фатерлянд оптом и в розницу"?!)
Забавно, но лютеранская Церковь поддержала в том мою матушку. Рижский
Архиепископ выступил с проповедью, в коей не противился большому богатству,
но заклинал паству от "неправедно нажитого". Немцам разрешалось что-то
изобрести, смастерить и построить, получив за сие "честную цену". Но Церковь
воспротивилась "любым спекуляциям".
Кроме того, немцам запрещались все виды гуманитарных наук за вычетом
медицины. Так что экономика и юриспруденция с дипломатией сразу же стали
еврейскою вотчиной. (Что любопытно, - в Дерпте не учили этим наукам, так что
эмигранты из разоренной Европы сразу же получили огромное преимущество.) И
хоть евреи отныне платили в казну до трети выручки -- быть евреем стало
престижно и попросту выгодно.
Немец не смел искупать подругу в ванне шампанского, ибо его б сразу же
посадили в тюрьму, как Изменника. У латышей не было средств. И только евреям
дозволялось "роскошествовать". (Лютеранская Церковь учила -- "На честно
заработанное -- не пошикуешь. Сам заработай и сразу поймешь -- насколько
жаль труда своего".)
Здесь нужно выяснить источник сверхприбылей. Раз "Новый Порядок"
запретил торговлю в Латвии всем, кроме евреев, возникли "ножницы цен" на
наших границах. Товар, стоивший в Москве -- рубль штука, покупался
еврейскими перекупщиками уже в Витебске по три-четыре рубля. В Риге сии
перекупщики отдавали его евреям на Бирже за гульден (чуть больше пяти
рублей). Биржевики продавали товар оптом по два гульдена штука, а на рознице
в Амстердаме сей товар (шкурка соболя) шел за семь гульденов. Итого в Москве
ямщик покупал шкурку за один рубль, а в Лондоне рижский еврей продавал по
цене равной -- тридцати шести рублям с половиной. (А матушка с каждой
транзакции брала третью часть прибыли!)
Только не надо кричать, что кто-то кого-то здесь грабил. Тот же самый
ямщик не просто так трясся по Смоленскому тракту, везя меха к Даугаве.
Ямской промысел от рижской торговли стал настолько вдруг выгодным, что
ямщики образовали целую Гильдию, которая только и занималась тем, что возила
товары меж Волгой и Даугавой.
Главный же перевалочный пункт на этом пути -- Первопрестольная стал
постепенно и главным торговым рынком Империи. (Не будь сей торговли, Москва
бы так и не опомнилась от того, что с ней учинил Петр. Неудивительно, что
былая столица числит себя моей главной опорой в России, - ничто так не
дружит людей, как общий гешефт с верною прибылью.)
Есть, конечно, такие придумщики, кои считают, что лучше бы купцы из
России сами продавали русский товар за границей. На сей счет могу вспомнить,
что это уже случалось при Петре Первом и русские "умельцы" так раскачали
экономику всей Европы своими уродскими ценами, что и сами все разорились, и
Европа чуть не пошла по миру.
(Бабушка моя пыталась создать нам конкуренцию, но русские купцы, да
банкиры пошли по миру, не умея тягаться с евреями. В итоге дело кончилось
тем, что была создана Коммерц-Коллегия во главе с Воронцовым -- польским
евреем.
С той поры в мире Россию представляли лишь две коалиции: рижская --
немецких евреев во главе с моей матушкой, да одесская -- польских во главе с
Воронцовым. И что занимательно -- так на Руси зародился нормальный рынок и
стал богатеть русский купец.
Имя "Рига" теперь звучит в связке с "Москва" и "Нижегородская ярмарка".
"Одесса" значит - "Ростов", да "Киев".
А из сравнений Москвы с Киевом, да Нижегородской Ярмарки с ярмаркою
Ростовской можно понять -- у какой команды дела слаще.)
Здесь я хотел бы прерваться. Я не умею писать историю капитала и эти
события для меня преломились самым причудливым образом.
Я, конечно, не помню подробностей раннего детства, но у меня есть
забавная литография того времени.
На картинке -- грандиозное пиршество. Стол ломится от съестного и
выпивки, а за ним пирует разбойная стая. Во главе стола сидят волки -
артиллеристы, да егеря. Перед ними жирные поросята, паштеты, коньяки, да
шампанское.
Дальше идут волки попроще -- кавалерия, инфантерия, затем инженерия и
потом -- штатская шелупонь. Перед этими -- старые свиньи, обычный шнапс и
темное пиво.
Чем дальше от головы стола, тем больше в пирующих острые волчьи уши
меняются на собачьи висюльки, а хвост все чаще -- колечком. На дальнем конце
-- просто дворняжки в латышских одеждах, а перед ними мосолки, да объедки, и
чашки с явной бурдой.
Картинка названа: "Семейство-то -- псовых, а вкусы -- разные!"
Сей пасквиль можно было б считать карикатурою на злобу дня, если бы не
одна тонкость. За пирующими плохо виден еще один крохотный столик, за коим
сидят два лисенка -- мальчик и девочка. У лисаньки передничек с кружевами и
ромашка за ушком, а лисенок в егерском мундире и крохотной шпажкой на
перевязи. Малыши тянут лапки к своей милой матушке, а она несет им вареную
курочку в чем-то вроде горшочка...
Да, забыл самое главное. Случайные полосы на полу, -- штриховка
художника, в этом месте немного сбиваются. Если взять труд --приглядеться:
над головою лисы и милых лисяток -- короны. Большая и две совсем маленьких.
А доски пола в сем месте образуют шестиконечную звездочку, которая будто бы
отгораживает сию семейную сценку от разгула и вакханалии.
Что ж, - и лисы - семейства псовых. А вы о том не догадывались?
Вот я и перешел к рассказу о детстве. Первое, что я вспоминаю --
вареная курочка. Где бы мы ни были, что бы ни делали -- раз в неделю, в
субботу, матушка бросала любые дела и варила нам с сестрой курочку. (Матушка
выросла в научной и шпионской среде, а в таких семьях не бывает особой
религиозности. Вообще-то, по субботам иудеи не смеют готовить и уж тем более
-- играть в азартные игры, но... Матушка была иудейкой скорей на словах, чем
на деле.)
Жили мы в трех местах: родовом поместьи под Пернау -- Вассерфаллене,
рижском дворце (в дни торговли на Бирже) и домике в Дерпте (в дни семинаров
и конференций). И что бы там ни случилось -- недород в Вассерфаллене,
паденье рубля на рижской Бирже, или важная встреча с видным мыслителем, -
вечером в пятницу матушка смотрела в окно и стоило солнцу скрыться за
горизонтом, она складывала бумажки, отчеты и бухгалтерию и запирала все это
на двадцать четыре часа. (Если дела были плохи, матушка возвращалась в свой
кабинет в ночь с субботы на воскресенье.)
Эти же двадцать четыре часа она целиком посвящала нам с Дашкой. Это
стало немножечко ритуалом -- мы ждали в пятницу, когда солнце сядет, а потом
приходила домой наша матушка и мы шли на кухню. Там нас ждала свежая курочка
-- паленая, потрошеная, да, конечно же, - щипаная. Матушка только клала ее в
особый горшочек и посыпала затем всякой всячиной. А пока курочка потихоньку
варилась, матушка читала нам книжки.
Самой любимой книжкой для нас с Доротеей были "Приключения барона
Мюнхгаузена". Впрочем, скорей не сами дурацкие приключения, но матушкины
рассказы о них.
Видите ли... Существует два варианта "Барона Мюнхгаузена".. Первый
написан Распэ и на титульном листе изображен настоящий Мюнхгаузен --
добродушного вида барон с полным лицом и весьма слабой челюстью. На обложке
варианта Бергера изображен совсем иной человек. По облику он сходен с
самим... Мефистофелем. Тем самым чертом, как его рисовал Гете на полях
рукописного Фауста.
Лицо второго Мюнхгаузена имеет легкое сходство с настоящим бароном.
(Что неудивительно, - эти люди троюродные кузены.) Но в отличие от толстого
добряка первого варианта второй Мюнхгаузен -- зол (я бы даже сказал --
хищен), несомненно жесток, необычайно умен, а формы его подбородка выдают --
громадную силу воли. (Приглядитесь, - сей подбородок перешел по наследству
дочери второго Мюнхгаузена -- Государыне Императрице Екатерине Великой!)
Да, - в сочинении Бергера на титульном листе изображен самый
таинственный человек Пруссии: мой прадед -- барон Эрих фон Шеллинг своею
персоной! Других изображений прадеда просто не сохранилось, - основатель
Абвера не жаждал избыточной популярности и запрещал делать с себя портреты.
Его личный секретарь Бергер воспользовался миниатюрой со "свадебного
медальона", предоставленной ему моею прабабкой -- сию вещь прадед не смел
уничтожить.
Однажды Бергер покупал детские книжки для внуков и внучек своего
господина и наткнулся на книжку Распэ. Внешний вид барона Мюнхгаузена навел
Бергера на размышления и быстро выяснилось, что сие -- бедный и неудачливый
родственник моего прадеда. (К тому же -- не слишком законный.)
Фон Шеллинги весьма ценят родство и мой прадед мигом изменил судьбу сей
"паршивой овцы" к весьма лучшему и бедный родственник не знал, как
благодарить такого кузена. Тогда Бергер взял у него дозволение дописать
"Приключения барона Мюнхгаузена" и сделал книжицу -- знаменитой!
Если творенье Распэ -- сказочка для детей дошкольного возраста, книга
Бергера -- самый ядовитый памфлет на Пруссию Железного Фрица, берлинское
общество и Академию. Но нужно знать все тонкости того времени, чтоб оценить
полеты на пушечных ядрах (Пруссия истратила двести тысяч рейхсмарок на
создание полых ядер, в кои предполагалось помещать лазутчиков -- лилипутов),
изменение цвета глаз по моде "лунитов" (настоящая инструкция Абвера -- о
том, что при допросах цвет глаз жертвы меняется, - на Луне якобы вошел в
моду желтый цвет глаз: в инструкции -- "глаза человека желтеют, если он
хочет врать!") и прочая, прочая, прочая...
Матушка узнала все эти шутки и байки в доме моего прадеда и теперь
читала нам "Приключения", комментируя почти каждое предложение самым
циническим образом. Мы с сестренкой хихикали так, что животам было больно
и... учились придворному уму-разуму, да умению писать, да понять эзопову
речь.
(Чего стоит одна только шутка про Луну, пропахшую протухшим лимбургским
сыром!
В реальности, - Старый Фриц хотел аннексировать Лимбург, но сие
означало б очередную войну с Россией и Францией, а былые силы оставили
Пруссию. Тогда Фриц, наподобье Лисы из Эзопа, в последний раз облизнулся на
виноград и произнес: "Мы не будем брать этот город, - в нем дурно пахнет!"
Теперь вспомните, - с какой язвой сия история описана Бергером в его
варианте "Мюнхгаузена"!)
Кстати, - второй книжкой за Бергером матушка стала читать нам
"Путешествия Гулливера" англичанина Свифта. И наши с Дашкой познанья в
эзоповой речи и грязи в политике оформились совершенно.
С той поры нашими любимыми авторами стали Бергер и Свифт. А вот Мольер
с Бомарше нас прошли стороной...
Видите ли, - кругом столько говорят про тонкий французский юмор, что
мне хочется взвыть от бессилия. Да поймите вы простейшую вещь -- во Франции
существует традиция ругать Власть, Богатеев и Церковь. Да тот же всесильный
Король-Солнце считал своим долгом гладить по головке, да легонько журить
Мольеров с Вольтерами. А если такое дозволено -- как может возникнуть
эзопова речь, или злая сатира?! Разве что -- юмор... Да и то -- для детишек
изрядного возраста.
А попробовал бы Бомарше писать свои гадости в Пруссии, где уже за намек
в адрес прусской короны полагались топор и веревка! Иль -- в Англии, где
умнейшему Томасу Мору живо усекли голову за "Утопию" - гораздо более мягкую,
чем шутки Свифта!
Нет, истинная сатира рождается именно при жестоких режимах, да там, где
правители шуток не понимают. Единожды осознав сатирическую сущность
"Лиллипутии" и "Мюнхгаузена", вы просто не сможете смеяться над
банальностями Скапена, да Фигаро... (Но для этого нужно родиться в жестокой
стране, да кровавых правителях.)
Кстати, у вас мог возникнуть вопрос -- почему у Мефистофеля облик моего
прадеда?
В дни "Бури и Натиска" юный страсбургский поэт по имени Гете близко
сошелся с милой девицей -- наполовину француженкой. Брат ее работал на
французскую жандармерию и существовал заговор, согласно которому немецкий
Страсбург должен был перейти под французскую руку.
Окружение Гете было весьма якобинского и революционного толка, так что
Абвер хотел забрать всех, но... Прадед мой к тому времени прочитал стихи
вольнодумца и лично прибыл в Страсбург для беседы. О чем они говорили, - до
сих пор неизвестно, но после этого Гете отошел ото всех якобинцев, так что
их забирали в его отсутствие.
Говорят, что в день, когда его милую вели вешать, Гете писал в Абвер с
мольбой о помилованьи, а ему вместо ответа положили на стол томик его
стихов. Стихов, напечатанных в личной типографии прусского короля чудовищным
тиражом -- так Гете стал самым известным поэтом Германии.
Говорят, что он плакал, получив вместо ответа томик стихов. (Девушка
была казнена в тот же день.) Шепчут, что потом -- он долго пил. А потом
взялся за ум и стал -- Гете. Просто -- ВЕЛИКИМ ГЕТЕ.
А еще утверждают, что имя той -- наполовину француженки было -- Марго.
Иль -- Гретхен на немецкий манер.
Уже после Войны я встречал великого старца. В первый миг он мило со
мною раскланялся, но потом... Он будто что-то увидел во мне. Лицо его
исказилось, рука, которой он только что сердечно пожал мою руку, вдруг
затряслась и он даже сделал такое движение, будто хотел обтереть ее об себя.
Прикусив губу и не глядя в мою сторону, он как-то сквозь зубы не то --
произнес, не то - удивился:
- "Странная штука -- наследственность... Вы -- потомок одного из моих
старых знакомых..?"
Я пожал плечами в ответ:
- "Не знаю, кого вы имели в виду, но если судить по рассказу моей
матушки... Наверно, я правнук того, о ком вы спрашивали".
Глаза поэта подернулись странною пленкой. Будто он смотрел то ли сквозь
меня, то ли -- внутрь себя. Он, странно улыбнувшись, вдруг прошептал:
- "Так вы -- его правнук... Правнук... И по слухам -- то же самое для
России, чем он был для Германии. Стало быть в вас есть Сила..."
Глаза старика вдруг на миг стали безумными, он вцепился в мой локоть и
лихорадочно зашептал:
- "Ведь я по глазам увидал -- в тебе горит сей Огонь! В тебе есть эта
Сила! Сделай же все -- наоборот. Я был слишком молод, беден и жаждал денег,
Славы и долгой жизни! И он дал мне все это -- слышишь ты -- Дал! А за это
просил только малость... Любви...
Ты же знаешь, - с тех пор я получил все, но не умею Любить! Сын мой --
идиот, жена... Так передай же своим, что... Я готов возвратить все за
крупицу Любви! А ежели нет -- мне не нужно Бессмертие!"
Я весьма растерялся от таких слов. Я не умею разговаривать с
возбудимыми и я сразу сказал:
- "Я не могу отнять у вас Славы, иль Имени. Но обещаю, что сделаю все
от меня зависящее, чтоб страдания прекратились. Даю Вам Честное Слово!"
Старик сразу пришел в себя, глаза его на минуту закрылись, а потом он
вдруг улыбнулся, схватился за грудь и с изумлением пробормотал:
- "Сердце... Сердце мне прихватило. Спасибо. Мне теперь вечность
служить вашему прадеду, а потом, конечно, и вам, когда вы смените его - там.
Внизу. Но... Сердце чуток прихватило. Всю жизнь не болело и вот -- на
тебе... Стало быть -- в тебе и вправду есть Сила".
Он резко тут повернулся и пошел от меня. Затем, через полчаса он
вернулся и подарил мне красочное издание "Фауста", в коем сам написал: "От
глупого старого Фауста -- правнуку Мефистофеля".
Вскоре в Россию пришло известие, что восьмидесятилетний Гете неожиданно
расхворался и умер. На смертном одре он молол всякую чушь про меня и моего
прадеда и давал странные предсказания.
Вроде того, что прусский Абвер и мое Третье Управление -- вещи не от
мира сего, а потому -- бессмертны. И еще он говорил, что Господь -- малый
юнец в сравненьи с "тем самым", ибо Господь не спас его душу, а посланец
"того самого" в один миг дал ему "обрести мир".
Поэтому-то у Мефистофеля лик моего прадеда.
Я стал рассказывать про барона Мюнхгаузена и немного отвлекся. Матушка
привила нам с Доротеей особую любовь к чтению.
Я научился читать года в три. Однажды моя глупая бонна застала меня за
вырезыванием буквиц из матушкиных газет. Меня сразу же наказали, - в таком
возрасте ножницы -- не игрушка. Когда же пришла домой (из лаборатории)
матушка, она сразу спросила -- зачем я вырезывал буквицы. Ей отвечали:
- "Он из них пытался выложить слово".
Матушка изумилась, немного обрадовалась и - не поверила. Мне вернули
все мои буквицы и просили выложить из них что-нибудь. Первым словом,
получившимся у меня, было: "Mutti".
Матушка, увидав это, обняла меня, расплакалась и задушила в объятиях.
Еще немножечко всхлипывая и утирая нос кружевными платочками, она попросила
написать еще что-нибудь. И я написал: "Dotti". (Моей сестре Дашке был ровно
годик и я играл с ней, как с живою игрушкой, - взрослые понимали, что в моем
возрасте без друзей -- совсем туго.) Третьим же словом, выложенным мной в
этот вечер, было имя отца: "Karlis".
Я любил Карлиса и знал, что он меня тоже любит, поэтому имя "Карлис" на
всю жизнь заменило мне слово "фатер". Когда я мог писать "Vatti", я уже так
не любил дядю, что...
Говорят, в первый раз я заступился за матушку, когда мне было три
годика. Кристофер замахнулся на мою маму рукой и я, закрывая собой мою
матушку, бросился на него с кинжалом. Детским кинжалом. Для разрезанья
бумаги. Кристофер шлепнул меня легонечко по лицу и я полетел от него на
десять метров с диким ревом и воем.
Прежде чем я встал, утер мои слезы и бросился во вторую атаку, дверь
отворилась и на шум пришел Карлис. Говорят, он был бледен, как смерть, тяжко
дышал и с него градом катил пот, - он за пару минут пробежал много лестниц
на мой крик. Рука его была на эфесе шпаги и пальцы побелели настолько...
Рассказывают, что братья, как два петуха, долго кружились по комнате,
но шпаги так и не вытащили. Затем дядя мой выругался, обозвал Карлиса
"мужиком", "рабом" и "альфонсом", а потом вышел из комнаты. Отец мой тогда
успокоился, утер пот со лба, наклонился ко мне и строго сказал:
- "Защищаешь женщину? Молодец! Но не смей больше плакать. Барон может
плакать только от своей радости, иль чужой боли. Обещаешь?"
И я отвечал ему:
- "Обещаю!"
Случай сей стерся из моей памяти, но по сей день всех поражает -
насколько я легко плачу над чужим горем, не пролив и слезинки от всех моих
ран и болячек...
Дядя назвал брата своего по-нехорошему, а дело вовсе не так. По сей
день в Риге судят, да рядят -- кто на самом-то деле правил Лифляндией все
эти годы.
Матушка моя проявила себя прекрасной градоначальницей, но никто не
может объять необъятного. С известного времени бабушка стала больше
интересоваться успехами в Дерпте и матушке пришлось с головой углубиться в
науку. Всю же рутину, все управление Ригой и в какой-то мере -- Лифляндией,
она переложила на Карла Уллманиса.
Не женское дело -- управлять Государством. У бабушки для того завелись
фавориты, матушка обошлась моим батюшкой. Он получил от нее все полномочия,
за вычетом политических, военных аспектов, Дерпта и Биржи. Все остальное --
до гибели моего отца в 1812 году лежало на его широких, мужицких плечах.
Все немецкие посты в магистрате отошли к Бенкендорфам, а латышские к
Уллманисам (отец мой, хоть и слыл в Риге Турком, страшно любил всех кузенов
и родственников). Нрава он был сурового. К его услугам были все воры с
пиратами "доброй Риги", так что никто и не думал перечить.
Если угодно, - в Риге мир уголовный вдруг сросся с самим государством и
все от этого только выиграли.
Однажды я был на заседании магистрата, наслушался там речей наших
родственников и, придя домой, повторил то, что услышал. Моя старая бонна
хлопнулась в обморок, а пестуны всыпали мне горячих.
"Чтоб не бакланил на блатной музыке". Перевод на русский не слишком
удачен, но именно так сказал мне отец, наблюдая за сей экзекуцией. А что вы
хотели от потомственного пирата -- разбойника?
Мечтой моего отца было - дети его не шагнут на кривую дорожку, получат
хорошее образование: я стану Лифляндским правителем, Доротея -- чьей-нибудь
королевой, а Озоль -- наследует ювелирное дело Уллманисов. Волки часто
растят из детей примерных овечек, а когда Природа берет свое -- это
разбивает им сердце...
Впрочем, весьма ненадолго. Увидав себя в своем семени, отец наш быстро
утешился и с известной поры гордился нашими самыми кровавыми подвигами. Но
об этом чуть позже.
Иные спрашивают, - что ж для науки сделала моя матушка? Верный ответ --
ничего. Иной, не менее верный -- без нее не было б русской военной науки. Не
суворовской "Науки побеждать", но -- той самой науки, создавшей унитарный
патрон, "вечный" капсюль с гремучею ртутью, знаменитую на весь мир --
винтовку, оптические прицелы -- "Blau Optik", победившие хроматическую
аберрацию, призматические бинокли с призмами из каменной соли, "греческий
огонь" древних, или -- напалм для брандскугелей... Все это и первенство
России в кристаллографии, термо- и газодинамике, теории травлений и
металловедении, а также химии органической, коллоидной и физической -- не
было бы возможно без моей матушки.
В то же время я не могу назвать ее -- чистым ученым. В русском языке
слово "Наука" не имеет той самой двусмысленности, присущей ему в языках
германских. Английское "Intelligence" означает не только "Ум", но и
"Разведку". Немецкое "Wissenschaft" -- лишь частный случай гораздо более
общего "Wissencraft", включающего в себя помимо науки, - колдовство,
астрологию, шпионаж и заплечных дел мастерство. В русском сему просто нет
соответствия, а перевод мог бы быть -- "получение сведений". Вот именно этим
и занялась моя матушка.
В Европе начиналась Большая Война. Все пытались куда-то бежать. А тут,
на краю Европы возникло вдруг государство, нарочно оговорившие особые права
и свободы евреев. К нам хлынули все евреи из разоренной Европы. Согласно
"Neue Ordnung" они обязаны были стать торговцами, адвокатами, да врачами с
банкирами, но...
Лучшей армией того времени была, конечно же, - прусская. Так уж
сложилось, что каждый восьмой офицер прусской армии к концу Семилетней войны
имел еврейскую Кровь.
Ведь начинал Старый Фриц под лозунгами "Терпимости" и многим еврейским
юношам впервые открылась дорога на военное поприще. Но к описываемым мной
временам, ветра поменялись и теперь евреев с той же скоростью, как принимали
в прусскую армию -- ныне выкидывали из нее.
А куда деваться военному человеку? Помирать с голоду на армейскую
пенсию, иль искать службы в любой другой армии. Но в латвийскую армию евреев
не принимали! Что ж делать?
Матушка поступила в характерном для нее духе. С 1788 года матушка стала
рассылать военным евреям (в основном, - в Пруссию) предложения "послужить на
Благо Избранного народа".
Еврей-офицер прибывал к моей матушке и они долго беседовали. Если
матушке человек чем-то нравился, ему предлагали считаться пруссаком и
немцем, а на сем основании зачисляли в Рижский конно-егерский. Если человек
после этого в чем-нибудь провинялся, живо находились свидетели,
вспоминавшие, что его выгоняли из Пруссии за еврейскую Кровь. И несчастного
сразу же выкидывали из полка.
Так создалась знаменитая "Жидовская Кавалерия", - самый боевой и
отчаянный полк союзников. Самый верный и преданный моей матушке. Полк
исполнявший любые матушкины приказы. Полк который фактически был главной
полицейской силой в Лифляндии. А матушка числилась там -- полковником.
Конечно же, находились такие, кому сии порядки пришлись не по вкусу.
(Жиды весьма своевольны и на всякого среди нас -- не угодишь.) Они не желали
служить моей матушке. Тогда их выгоняли со всех работ и им оставалось --
заняться разбоем.
А рижские банды, как я уже говорил, были в руках моего отца. И бывший
офицер, пройдя тысячу проверок бандитов, на торжественном посвящении его в
темный мир встречал главного "пахана" (иль "авторитета") Лифляндии.
Баронессу Бенкендорф -- своею персоной.
После того, как у несчастного проходил первый шок, матушка предлагала
ему закурить и говорила, что ей нравится своеволие. В известных пределах. И
из сей комнаты в грязном кабаке на брегу Даугавы есть только два выхода:
через вот этот люк -- прямо в реку. Иль -- через эту дверь в матушкин Абвер.
К иным своевольным евреям, коим претят муштра, да инструкции. Работа будет
здесь в Риге, в Европе, или - в России. Все увидите, все повидаете...
Выбор за вами. Либо вот этот люк -- прямо в полу, либо интересная и
опасная жизнь за гранью закона с порядками. На благо избранного Богом
народа. На благо простых жидов в Вене и Лондоне, Париже и
Санкт-Петербурге... Почти все выбрали дверь.
Матушка сформировала нешуточный Абвер. Самую грозную шпионскую и
"ликвидационную" сеть во всем мире. Я, создавая Третье Охранное Управление,
просто "унаследовал" все от моей матушки и не решился что-то менять.
Помимо бывших простых офицеров, исполнявших в основном... "ликвидации",
костяк латвийского Абвера составили евреи из Абвера прусского. Главной
задачей Абвера было не уничтоженье противника, а тщательный поиск в
разоренной Европе всех дельных ученых, их данных, приборов и библиотек. Все
это свозилось к нам в Дерпт и с русской помощью превращалось в новые
лаборатории, технологии, да научные инструменты.
Кто-то не желал приезжать, или делиться секретами. Тогда их секреты
покупали, выведывали, иль просто выкрадывали. Если нельзя было выкрасть
секрет, крали прямо ученого. Привозили болезного в Дерпт и там он либо
работал на благо Империи, либо...
Однажды матушкины палачи не решились казнить одного молодого
профессора. Он был очень талантлив, хоть и католик. И он был чересчур
вольтерьянец.
При виде матушки он заорал, что это -- агония всех монархий и что бы мы
тут ни делали, будущее принадлежит простому народу. Тогда матушка пожевала
губами и сухо спросила его:
- "Скажите мне, ведь вы -- немец?"
Тот растерялся, но отвечал:
- "Да. Но все люди мне -- Братья!"
- "Если мы вас отпустим, что вы станете делать? Готовы ли вы клясться,
что не станете помогать якобинцам?"
Юноша с достоинством отвечал:
- "Я -- якобинец".
Тогда матушка с таким же достоинством объявила:
- "А я -- монархистка. И якобинцы рубят головы малых, невинных детей на
своих гильотинах. И вы только что обещали, что убьете моих сына и дочку,
коль я вас помилую. Ради вашего блага -- готовы ли вы порвать с
якобинством?"
Гениальный профессор из Кельна хрипло сказал:
- "Не смею идти против моих убеждений..."
На что матушка приказала:
- "Убейте его. Это -- Война. Мне очень жаль. Но научное превосходство
достигается не только плюсом у нас. Минус у них -- тоже неплохо. На будущее,
- не отвлекайте меня по сим поводам. Раз человек считает себя якобинцем, я
слишком уважаю его, чтоб разубеждать. Таких сразу -- в расход".
Так создавалась наука Империи. Кто был не с нами, тот был -- против
нас.
История эта на том не закончилась. Многие из ученых, собранных в
Дерпте, узнав о таком разговоре и казни, объявили что-то подобное забастовке
и матушке пришлось объясняться.
Ученых собрали в торжественной зале Дерптского Университета и к ним
пришла моя матушка, которая привела за руку меня -- сына трех с половиною
лет. Я этого нисколько не помню, но, по рассказам, матушка вывела меня перед
обществом и спросила при всех:
- "Кто ты? Кто ты -- по своей Нации?"
Я, наверное, уже знал, что только немцам позволено служить в армии и
заниматься естественными науками. Поэтому я слегка напугался и, чуток
оробев, отвечал:
- "Я ж -- немец! Ты что -- забыла?"
Тогда матушка обернулась к прочим присутствующим и, показав на меня,
хрипло спросила:
- "А вы, господа, не забыли, что все вы здесь -- немцы?"
Ученые стали сразу же переглядываться. Матушка не решилась идти против
"Neue Ordnung" и никогда не привозила в Дерпт кого-нибудь без капли немецкой
Крови в их жилах. Так что все ученые Дерпта были лишь немцами.
Они весьма смутились и озадачились столь странным началом, а матушка их
спросила:
- "Много ли среди вас якобинцев?"
Двое-трое из молодых решительно подняли руки, прочие сразу
насторожились, но матушка рассмеялась в ответ:
- "Нет, братцы мои -- какие же вы якобинцы?! Вы работаете здесь - в
Дерпте на крупнейшую и отсталейшую из европейских монархий. Вы живете в
оплоте самой ядреной реакции, какую только можно придумать в современной
политике. И знаете почему?
Потому что вы -- немцы. А якобинцы -- французы. И эти самые якобинцы
вырезают нас -- немцев, где только получится. Так при чем здесь политика?
Давайте называть вещи нормальными именами. В грядущей Войне -- ни грана
политики. Просто французы, да поляки с испанцами, да итальянцами будут
вырезать германские племена, где только смогут. А мы здесь работаем для
того, чтобы после нашей Победы немцы смогли звать себя немцами...
Доложу откровенно -- я ненавижу Пруссию и ее гнилую монархию. В иную
эпоху, иль иные условия я сама стала бы якобинкою. Но сегодня речь лишь о
том, чтоб уцелела Германия с ее культурой, народом, песнями и традицией... А
якобинцы, прикрываясь политикой, хотят это все уничтожить во славу
галльского петуха!
Так я еще раз вас спрашиваю -- кто из вас якобинец? Кто хочет, чтоб
галльский хам ставил свою гильотину на площади Кельна, иль смывал с рук
невинную кровь в источниках Бадена, иль ржал над нашим искусством в
картинных галереях нашего Дрездена?! Кто из вас якобинец настолько, что
желает зла нашей с вами Германии?!"
Давешние бунтовщики, как один, растерялись и сразу усовестились. Кто-то
встал было с кресел и с поклонами пошел приложиться к руке моей матушки, но
она еще не закончила. Она еле слышно прошелестела:
- "Я ненавижу гадкую Пруссию... Она отняла у меня мою матушку... Я
ненавижу Железного Фрица... Это мясник и убийца, у коего руки по локоть в
крови... Но в одном я считаю -- он прав. Мы -- немцы и для нас Германия
должна быть -- превыше всего!
Ради нашей с вами Германии я готова казнить хоть тысячу мерзких
изменников, какими бы видными учеными они ни были... И я казнила бы этого
гада еще раз! И десять раз кряду!
Если ты -- немец, не смей работать на врагов нашей Родины! И вы тоже --
не смейте! Или и вам тоже -- не поздоровится!
Deutschland -- uber Alles!"
И все давешние бунтовщики вскочили со своих кресел и как по команде
стали скандировать:
- "Дойчланд -- юбер -- Аллес! Дойчланд -- юбер -- аллес! Deutschland --
uber - Alles!"
Они кричали сие, пока не охрипли. А, охрипнув, стали обниматься все
вместе, целоваться и плакать, говоря:
- "Мы спасем нашу Родину! Нету значения якобинцы мы, иль монархисты,
когда враг у наших ворот! Германия -- прежде всего!"
С того самого дня любой немец, не желавший работать на благо Победы над
лягушами, казнился в Университете без участия моей матушки. А ученые Дерпта
поголовно стали "нацистами".
Здесь возникает законный вопрос: кем же была моя матушка? Немкой, или
еврейкой? Перед кем она ломала комедию -- перед теми, или другими? Я думаю,
что как всякая полукровка -- она была искренна и в том, и в другом случае.
Она всегда была немножко еврейкой и ровно столько же немкой. Равно как и я
-- в той же мере как немец, так и еврей, или -- латыш.
Я, конечно, меньше ингуш, или, скажем -- швейцарец. Ибо я вырос в
немецкой провинции, учился у реббе, а играл с маленькими латышами. И я
теперь не могу вычленить одно от другого... Лично мне кажется, что я больше
-- немец.
Ибо я могу плакать над строками Гете и Гейне, в то время как творчество
евреев не-немецкого корня оставляет меня безучастным, ровно как и --
латышская народная песня. И поэтому я больше -- немец.
Матушке в Пруссии шибко внушили, что она ныне -- еврейка. И с той самой
поры моя матушка приняла к сердцу боль и обиды любого еврея со всей Европы.
Где можно - она помогала деньгами, когда было нужно - она протестовала
против убийств и погромов, если возможно -- наши парни из Абвера вывозили
несчастных к нам в Ригу.
Вскоре все евреи Европы стали числить ее своею Царицей и в еврейском
народе пошел слух, что ее сын должен стать Еврейским Царем и долгожданным
Мессией. Все это так.
Но я пару раз замечал, как немного брезгливо она пожимала руки
еврейским банкирам и порою шептала мне на ухо:
- "Господи, с какой мразью нам приходится иметь дело! Наворовали денег
и думают теперь, что я с ними должна целоваться! А за душою ни Совести и ни
Чести!
Господи, почему среди наших братьев нет Благородных?! Наверно, все
лучшие наши -- спят вечным сном под стенами Храма, - убитые римлянами...
Купила же себе жизнь - одна только мразь... А это -- ее потомство".
Я всегда чувствовал, что в эти минуты в ней говорит немецкая половинка.
И чем старше я становился, тем все явственней для меня было видно, что
еврейской Крови в моей матушке -- только четверть и не может она бороться с
Кровью потомственных лютеран -- гонителей и притеснителей жидовского семени.
В конце концов, это стали замечать и раввины -- поэтому-то в 1816 году и
начался Исход евреев из Латвии в Северную Америку.
Произошел же Исход оттого, что раввины вдруг поняли, что все годы их
бессовестно водили за нос.
Видите ли... Лифляндия -- крохотная страна. Латыши -- малый народ. А
немцы -- не слишком-то любят русских. И наоборот.
Я, как потомок Бенкендорфов, и природный вождь латышей, эстонцев и
ливов мог стать Царем всей Прибалтики. Но Россия никогда бы не приняла моей
Власти, ибо я был -- не русский. Настолько сильно и откровенно нерусский,
что -- просто смешно...
Но матушка моя была замужем за Кристофером Бенкендорфом. Незаконным
внуком самого Петра Первого. По Крови -- Романовым. И ее сын от такого отца
мог бы претендовать на русский престол.
Разумеется, было "проклятие Шеллингов". Но ровно в ту пору юный врач
Шимон Боткин (зять моего деда Карла Эйлера) создал теорию о "защитных силах
самого организма". По этой теории наше тело само вырабатывает некие
вещества, призванные убивать микробы всякой заразы. Иной раз во всем этом
что-то сбивается и тогда люди страдают "сенною болезнью", или "проклятием
Шеллингов".
Именно Боткину принадлежат слова: "Если пыльца растений вызывает
припадок у болеющих "сенною болезнью", почему не предположить, что мужское
семя в "проклятии Шеллингов" вызывает подобную же реакцию у больных женщин?
На мой вкус -- сие проявления одного и того же расстройства!"
На эту идею его подтолкнул факт, что мы с Доротеей и нашей матушкой
страдали "сенною болезнью" в самой жестокой форме. Дело дошло до того, что
нас с Дашкою держали в четырех стенах -- от всех взаперти с апреля и по
сентябрь. Простой глоток весеннего воздуха, или капля меду с цветочной
пыльцой вызывал в нас троих ужасный припадок с багровеньем лица, ужасной
одышкой и порою даже -- рвотой, если мед попадал в нашу пищу.
Матушка спасалась от этого платочком, сильно смоченным чередой, да
неизменною трубкой. (Она добавляла в табак какие-то травки, спасавшие ее от
"сенного удушья".) Нам же она запрещала курить и поэтому летом мы не смели
выйти из дому.
После открытия Боткина к матушке пришло несколько видных евреев,
которые сказали ей так:
- "Вы можете долго себя обманывать, но истина в том, что ваши старшие
дети -- безнадежно больны. В любой день мальчик и девочка могут погибнуть от
неудержимой рвоты, или удушья. Да и какая их ждет будущность?
Первенец ваш может рассчитывать лишь на правленье в крохотной убогой
Лифляндии, да покорность отсталых и неграмотных латышей. Кто из баронов
возьмет в жены вашу дочку -- больную еврейку? Она же кашляет кровью при
любом дуновении весеннего ветра! Кому нужна в доме больная невестка?!"
Матушку всю передернуло от таких слов, но, не повышая голоса, она вроде
бы спокойно ответила:
- "Что же вы предлагаете?"
Евреи сразу же оживились и самый бойкий из них произнес:
- "Госпожа Баронесса, вам нужно вернуться к Кристоферу. Сын от него
сможет претендовать на русский Престол. Доктор Боткин попробует придумать
лекарство против "проклятия". У него уже заметны успехи".
Матушка вроде бы милостиво выслушала жидов и сказала:
- "Наверное, это будет лучшим плодом всей моей жизни -- родить Царя
русским! Я оправдаю все ваши чаяния!"
Когда же евреи ушли, матушка дала волю эмоциям. Я об этом не помню, но
по рассказам она бросилась в детскую, по очереди вынимала нас с Дашкой из
этакого загончика, в коем мы веселились, и обливаясь в три ручья горькими
слезами, нас целовала и шептала при этом:
- "Сволочи! Я никому не отдам вас, мои лапочки! Господи, какие же
сволочи... Убить невинных детей... Я этого им не прощу..."
Если вам не понятна такая реакция, - объясняю. Мы жили в лютеранской
Лифляндии. По всем правилам и обычаям, даже если матушка родила бы ребенка
от Кристофера Бенкендорфа, он смог бы войти в наследство Кристоферу лишь
после... смерти наследников первой очереди. Иными словами, - третий ребенок
в нашей семье мог бы претендовать на русский престол лишь после моей
безвременной смерти и смерти моей милой сестры -- Дашеньки.
Евреи -- странный народ. Если им уж вошло что-то в голову, это из них
сложно вышибить. Они уверовали в рожденье Царя Иудеи и Мессии в нашей семье,
но мы с Дашкой были слишком больны на их вкус. Теперь они ждали Мессию в
лице будущего Романова в нашей семье. И для этого точили ножи на нас с
Дашкой...
С этого дня и до весьма зрелого возраста мы с сестрицей были навсегда
ограждены от еврейских фанатиков. Нам запрещалось встречаться с евреями
(особенно из богатых и религиозных семей) в опасениях, что сии люди могут
желать нашей смерти.
Другой момент, который не осознали евреи, состоял в том, что они
предложили умертвить всех детей Карлиса и родить сына Кристоферу. А матушка
ненавидела Кристофера, а к нашему отцу...
Я вспоминаю такой случай. В 1787 году стали пропадать наши корабли в
шведских водах, и пошли слухи о том, что шведы стакнулись с поляками и хотят
вместе напасть на Лифляндию. Тогда мой отец сам решил "во всем разобраться".
А стоило ему отплыть, как на Балтике разыгралась ужасная буря и корабль его
не вернулся.
Я помню, как уже глухой осенней дождливой ночью на пристани собрались
десятки женщин, ожидавших своих моряков. Среди них - мы с матушкой и тетя
Лайма с Озолем - маленьким Яном Уллманисом. По мере того, как тучи сгущались
и дождь лил, как из ведра, мы все сильнее прятались под какой-то навес. Из
всех женщин на пристани осталась одна - моя матушка. У нее были безумные
глаза - она, как раненая птица, с подбитым крылом, металась, припадая на
ногу, по черной, мокрой от дождя пристани, и я отчетливо слышал, что она
кричала:
- "Это я во всем виновата, Господи! Покарай меня, Господи, вот я -
грешница, но не оставь вдовы с малым ребенком! Возьми меня, Господи...
Только спаси их! Спаси их всех!"
Про мою матушку уже тогда шла молва, что она - колдунья и знает такое,
о чем лучше не знать иным смертным. Поэтому ей не мешали, а тетя Лайма,
прижимая меня с Озолем к своей полной груди, часто-часто крестилась и
шептала молитвы.
Под утро, когда тучи рассеялись, многие увидали корабль - со сбитыми
мачтами и издырявленными бортами. Он так сильно "лег на борт", что с него
сбросили пушки. Но даже над сими обломками все еще гордо реял наш черный
крест и оттуда кто-то звал помощи. Тут же спустили баркасы и все оживились,
а матушка упала там, где стояла, и погрузилась в глубокий сон.
По сей день в метафизике этот случай - пример "сублимации воли".
Простой же народ верит в то, как "рижская ведьма" колдовством удержала на
плаву обреченный корабль, который пошел ко дну сразу, как она потеряла
сознание... А кто в здравом уме и трезвом рассудке вздумает перечить столь
грозной волшебнице?
Такова была Сила Любви моей матушки.
Винилась же моя матушка перед Господом за ссору с моим отцом. Втайне от
него в очередную поездку в Россию матушка встречалась с венценосною бабушкой
и спросила совета. Та сразу же осознала угрозу ее собственным внукам, коль у
евреев возникнет ребенок с романовской Кровью и... вызвала Кристофера
Бенкендорфа.
На тайной встрече сия троица уговорилась -- Кристофер получал большие
поблажки в Лифляндии за то, что "делал ребенка" с одною из русских фрейлин.
Об этом он писал секретную роспись для бабушкиной Канцелярии, в коей особо
оговаривал то, что будущий ребенок -- никак не фон Шеллинг, и... не еврей,
но -- несомненно Романов.
Матушка же обязывалась делать вид, что вернулась к Кристоферу и носить
положенный срок подушку под платьем. Евреев же она должна была убедить, что
ее младший сын должен вырасти, а до этого срока -- нельзя убивать меня с
Дашкой, ибо сразу ж возникнут всякие подозрения и угрозы еврейству.
Бабушка же с особо доверенными нарочными разослала сии расписки ко
дворам наших родственников -- в Англию, Пруссию и Голландию. (Там все без
ума от фон Шеллингов, а Романовых... Их в Англии не считают "джентльменами",
в Голландии зовут "вечными должниками", а Пруссии кличут -- "славянами". И в
том, и в другом, и третьем случае -- надеюсь, все сказано. В нашем доме мы
весьма верим в Кровь и во все пороки и добродетели, какие с нею
наследуются.)
Разумеется, все трое уговорились обо всем этом молчать и правда вышла
наружу лишь в дни смертельной болезни моей матушки в 1816 году. Она показала
рижанам свою часть расписок и объяснила при этом, почему она вычеркивает
нашего брата Костика из всех завещаний. Евреи ей не поверили и обратились к
русским. Недостающие части бумаг им предъявили -- Государь Александр,
который боялся "еврейской угрозы" от Костьки и мой дядя -- Кристофер.
Все его верили идиотом и нарочно подложили под него самую глупую
фрейлину, но дядя мой оказался истинным Бенкендорфом. Потомком простых
ливских, латышских, да эстонских крестьян с их простотой и мужицким
лукавством. Да, он показал свою часть документов и совершенно разрушил всю
Костькину будущность и опору в евреях.
Но у дяди к тому времени был иной -- незаконный ребенок. Вот ему-то и
пригодились расписки Государыни Екатерины Великой в том, что по ее мнению --
Кристофер Бенкендорф, - законный Романов.
Так незаконный сын моего дяди -- ни на что не надеявшийся "простой
инженер" Nicola вдруг стал одним из главных претендентов на русский престол.
А сделали его таковым -- собственноручные показания моей бабушки!
Но все это было скрыто до времени от моего батюшки. Он не видел причин,
по коим его вдруг сменили на Кристофера, и турецкая Кровь его закипела. У
них с матушкой пошла череда весьма бурных сцен с криками, ругательствами и
всяческим обзыванием.
В одной из таких сцен отец чуть не ударил мою матушку, я это видел и
побежал вставать между ними. Меня мой папа не тронул...
Рука его так и осталась занесенною в воздухе, а потом он грязно
выругался, назвал матушку гадким словом и вышел из комнаты. А матушка вслед
ему в сердцах крикнула:
- "Да чтоб ты сдох! Чтоб корабль твой утопили!"
Отец же со зла нарочно отправился в море в то самое плавание. Вот
поэтому-то матушка так и расстроилась, бегая по сходням в ожиданьи отца из
той экспедиции.
Как я уже доложил, корабль отца и вправду пошел ко дну прямо перед
рижским портом и все домочадцы с тех пор боялись злить мою матушку. Ведь она
мало того, что удержала обреченный корабль на плаву, но перед этим --
простыми ругательствами утопила его!
Отец мой с той самой поры был весьма сдержан в ссорах с моей матушкой,
но от него не укрылось, что она "колдовством" спасла его от погибели. Когда
матушка стала оправляться от своего обморока, отец пришел к нам домой и
пробовал извиняться.
Извинения были приняты, но, по рассказам, он стал было распускать руки,
а матушка не могла ему показать, что у нее под платьем подушка. Они снова
поссорились
Не успел отец выйти за дверь, как в спальню ворвался Кристофер, который
начал орать, что... мол, матушка готова задрать подол пред любовником и это,
мол, обнаружит весь заговор. А...
Тут дверь опять отворилась. Отец мой не понял о чем идет речь, но ему
не понравились крики, да вопли Кристофера. Он потребовал от старшего брата,
чтоб тот немедленно извинился.
Как ни странно, в тот миг правда была на стороне Кристофера, но он не
мог в этом признаться. Вместо ответа генерал выдернул шпагу и закричал:
- "Речь идет о моем сыне -- Наследнике этой страны. А ты хочешь его
погибели! Так я защищу всех моих отпрысков, - защищайся!"
Он не подумал объяснить брату истинный смысл своих слов и планов, а тот
решил, что беда грозит мне и моей сестре Дашке.
Турецкая Кровь ударила в голову моему батюшке. Он немедленно выхватил
свою шпагу и братья стали в позицию. Они догадывались, но не могли объяснить
друг другу -- Брату своему, что дерутся за будущее своих чад. Отец мой
защищал мое Право на всю Прибалтику и Право Дашутки. Дядя готов был умереть
за тайну расписки, в коей сама Государыня называла его -- Романовым и дала
шанс его будущим детям на Русское Царство.
Один был -- хороший солдат и сын лучшего фехтовальщика Российской
Империи. Другой -- прекрасный моряк и -- второй сын того же самого
фехтовальщика. Они кружились между собой и шпаги их то, как хищные змеи,
покачивали своими острыми жалами, то -- как яркие молнии звенели в руках их
владельцев.
Все ж таки -- поединок в дамской спальне дал преимущество для солдата,
который привык драться на твердой земле, а не шаткой палубе. В некий миг
шпага Кристофера скользнула на секунду быстрее и отец покачнулся. Шпага
Брата его пронзила ему бедро.
Пока он инстинктивно схватился за рану, Кристофер выбил шпагу из его
ослабелой руки. Но тут матушка моя пришла вдруг в себя, ударила дядю
подушкой, выдрала какую-то деревяшку от своего алькова и кинулась было на
Кристофера.
Тот на миг растерялся, упустил из виду Карлиса и ловкий пират немедля
подобрал с пола свою шпагу. Правда, от боли он стоял немного согнувшись и
дядя больше внимания уделял моей матушке, которая стояла против него только
в ночной рубашке с огромным поленом в слабых руках. Ленты, удерживавшие
подушку на ее животе, немножечко распустились и матушка то думала
перехватить лучше полено, то пыталась поправить подушку.
В следующий миг Кристофер обернулся к Карлису, а тот не смотрел на
него, но лишь опустил шпагу и уставился на эту подушку. При этом он с
изумленьем шептал:
- "Так вы не беременны? Господи, а... Но почему?"
Кристофер утер пот со лба, выругался на солдатский манер, пожал руку
младшему брату и осмотрел рану его. Сплюнул, расстегнул крючья на воротнике
своей формы и сухо заметил:
- "Пустяк. Заживет, как на латышской собаке... Что будем делать?"
Матушка отбросила свою деревяшку в сторону и стала вновь поправлять
ленты с подушкой. Потом она тихо сказала отцу:
- "Если ты не хочешь, чтобы твоих детей зарезали чокнутые жиды, молчи о
том, что увидел. Если же тебе это важно -- перед Богом клянусь, - я не спала
с братом твоим. Я покажу тебе наши расписки".
Кристофер сокрушенно покачал головой и сказал:
- "Если ты еще считаешь меня своим братом, не рассказывай об этом
дружкам... Я согласился на это, ибо только так Государыня признала меня
Романовым. Я твою подружку и пальцем не тронул".
Отец, немного подумав, вложил и свою шпагу в ножны. Затем, хоть брат
уже и пожал его руку, поверх зажатой в ней шпаги, сам подал руку Кристоферу
и повинился:
- "Прости мне горячность... Это все -- турецкая Кровь. Я верю тебе,
что... В общем, прими мою дружбу. Мы же ведь -- Братья".
Тут дядя с отцом обнялись и расцеловались и с того самого дня и до
смерти жили, как два любящих брата. В домах правящих классов часты трения и
борьба за Наследство, но Бог миловал нас. Во всех домах моих родственников
-- необычайно крепкие Семейные связи. Верно, за это Господь и помогает всем
нам.
Надо же было такому случиться, что буквально через неделю после сего
стряслись большие волнения меж латышей.
Считается, что тогда обсуждался вопрос о введении бумажных денег в
России. И "проба пера" почему-то случилась именно в Риге.
На самом же деле к тому времени стало ясно, что полумеры в отношениях
России и Латвии нам не помогут. Англия с Пруссией благосклонно относились к
тому, что мы ссорились с русскими, но... помощь они обещали лишь по
"сожженью мостов". Тогда-то бабушка с матушкой и решились на все тяжкие.
(Впрочем, на случай слишком сильных волнений к границам Лифляндии были
подтянуты гвардейские части -- в Эстляндию и казаки -- в Витебскую
губернию.)
Лишь после этого в Ригу прибыли мешки с русскими бумажными
ассигнациями. Бумажками, не подкрепленными русской казной.
Как я уже доложил, Лифляндия имела особый статус в Российской Империи.
Строго говоря, она занимала такое же положение, как и Картло-Кахетинское
Царство Ираклия. (И будь у грузин сил побольше -- никому неизвестно, -
смогли ли бы русские превратить Грузию в Тифлисское генерал-губернаторство.)
В политическом отношении это выражалось тем, что бабушка не желала
определять границы Лифляндии. Появись эти границы, наши вожди немедля
предъявили договор меж Петром Первым, да Карлом Иосифом Бенкендорфом о наших
Правах. А так, - все знали где именно существует Лифляндия, но на карте
вместо нее была бабушкина "Ингерманландия" - нечто не имеющее ни
провинциального, ни губернского статуса.
(Ошибку с определением границы Лифляндии допустит несчастный Павел.
Лишь после этого наша страна смогла заключать международные договора через
голову Российской Империи.)
На практике это выразилось тем, что русские держали в Риге отряд, но
местные провинциальные силы (которые-то и звались Вермахтом) были сильней
русского гарнизона.
(В 1797 году армии персидского шаха Магомета-аги стерли в порошок
грузинскую армию и дотла выжгли Тифлис. Русские войска в это не вмешивались
и встали на пути персов лишь в Дарьяльском ущельи -- на пути к русским. Мало
того, - после победы над Персией выяснилось, что их в том году вооружала
русская армия...
А Грузия, не имея больше собственных сил, стала самой обычной --
заштатной губернией Российской Империи. (На Вермахт сие произвело
неизгладимое впечатление.)
Части Вермахта обеспечивались из матушкиной казны и считались народом
"своими". Части рижского гарнизона -- из казны моей бабушки и несчастных мы
звали попросту -- "оккупанты".
Ассигнации были объявлены долгожданной прибавкой к офицерскому
жалованью и розданы по рукам. На другой день ассигнации попали на рижский
рынок, а тамошние менялы сперва растерялись, ибо не знали как к ним
относиться и по какому курсу ставить, а затем пошли к матушке за
разъяснениями. Матушке ничего не оставалось делать, кроме как сослаться на
распоряжение из столицы к обязательному приему ассигнаций по курсу
серебряного рубля. Добавьте к этому, что она ходила в ту пору с подушкой и
не могла бегать по банкам с просьбой о срочном кредите.
Известия о том, что "госпожа баронесса" не готова поддержать новые
деньги привычной наличностью, привели к неслыханному переполоху, - отказ ее
поддержать ассигнации означил, что эти бумажки не стоят бумаги, на коей они
напечатаны. Так что, когда после обеда группе русских солдат отказались
продать какие-то булки, а те заспорили, рынок проявил к ним неслыханную
враждебность.
Те, правда, смогли сбиться в кучу и прорвались в казармы, но волнения
перекинулись в город. Матушка несколько раз выходила к рижанам и просила их
разойтись, успокоиться, обещая назавтра разобраться с виновниками безобразия
и погасить долги русского гарнизона. При этом она многозначительно
показывала на свое чрево и просила не тревожить ее, дабы "плод не имел
лишних волнений".
Надо сказать, что рижане тогда уже во всех своих бедах винили русских
солдат, а командовал ими генерал Кристофер Бенкендорф. В обычное время он,
конечно же, извинился, отправил "виновных" в Россию, а потом за кружкой
темного пива нашел общий язык с озленными латышами. В конце концов, - мой
дядя был -- Бенкендорф, остзейский немец, родившийся в Риге, и в частных
беседах с "нацистами" не хуже их ругал русских.
(А как бы он уцелел в Риге, ведя себя по-другому? Любое иное отношение
"нашего" к русским было б расценено как предательство! А я уже доложил, что
по причине нашего "окружения", в Риге было полно горячих голов, готовых
"кончить с предателем".)
Да, если бы дядя мой вышел и повинился, история Российской Империи,
Латвии, а скорей всего и -- Европы пошла бы совсем по-иному. Но...
Бабушка с матушкой долго обсуждали между собой, - как убедить
европейцев в том, что Россия и Латвия подрались по-крупному. И тогда две
дамы из дома фон Шеллингов пригласили моего дядю и дали ему расписку в том,
что он -- Романов по Крови...
Я не знаю, что думал дядя в те роковые минуты. Но рассказывают, что он
было совершенно трезв, холоден и суров.
Внезапно для всех он выстроил своих офицеров перед зданием комендатуры
и сказал людям так:
- "Господа, многие здесь -- рижане и я не могу требовать у вас
сверхъестественного. Если вы немедленно подадите мне рапорты о болезни, я
прикажу запереть больных.
Здоровым же я приказываю готовить гарнизон к серьезной осаде. Если
бунтовщики на что-то осмелятся -- стрелять без предупреждения. Мы -- русские
офицеры и не дадим местным смутьянам потачки. Готовьтесь к осаде, братцы...
Подмога из Двинска будет лишь к ночи".
(Больше половины его офицеров сказались больными. Остальным с того дня
пришлось жить в казармах -- выходить в Ригу стало для них опасно для жизни.
Но дядя мой с той самой минуты стал русским не только для Риги, но и --
для русских. На это и рассчитывали матушка с бабушкой.
Рижанин Бенкендорф стал бы на сторону Риги. Внук Петра Первого и отец
возможных Романовых своей Честью обязан был в такую минуту стать русским.
Лишь ради этого -- ради будущих русских винтовок бабушка и дала дяде
расписку в том, что он -- внук Петра Первого...)
А за стенами гарнизона бушевал уже почти что весь город. Дело дошло до
того, что весь магистрат вышел на улицы, чтоб только не допустить пролития
Крови.
Банкиры-евреи требовали от своих служащих немедля вернуться к работе --
их гешефты зависели от дружбы с Россией. Офицеры из Вермахта заперли
лифляндцев в казармах. Им не нравились русские, но на срочном собрании
видных "нацистов" большинство согласилось, что мы не готовы к Восстанию.
Англия еще не оправилась от позора в Америке, Пруссия (разожравшись
победами Старого Фрица) трещала по швам, как раскормленный боров, а
Голландия стонала под галльской пятой. Нам неоткуда было ждать помощи, а
силами одних латышей ломаться с Россией -- дело неблагодарное...
Вскоре так получилось, что у стен рижского гарнизона остались лишь
латыши. Темные, бедные, обиженные тройным гнетом, забитые мужики, которым
выпало раз в жизни счастье покричать на господ, побить стекла, да
поскандалить... (Матушка на панихиде назвала сих простаков -- "Священною
Жертвой на Алтарь нашей Свободы".)
Латвии той поры нужны были "Мученики" и "Невинная Кровь"...
Надо сказать, что не все из сильных мира сего покинули сие сборище.
Наиболее образованные и дальновидные из латышей шкурой почуяли, что дело --
нечисто. Некоторые из них вышли к толпе с просьбой -- немедленно разойтись.
Громче всех говорил пастор Стурдз -- муж родной тетки моего отца --
Карлиса. (Жена Стурдза доводилась родной сестрой -- Вильме Уллманис и
потомки его тоже звались в Риге "Турками".)
Если прочих толпа не признала, к словам пастора рьяные лютеране
привыкли прислушиваться и... начали расходиться. Тут-то и прибыли две сотни
казаков из Двинского гарнизона.
Они увидали толпу народа, человека, стоявшего перед ней, и говорившего
что-то на птичьем для них языке, а обозленные люди что-то кричали в ответ.
Тут один атаман (потом объясняли, что он был с пьяных глаз) поднял коня на
дыбы и бросил его на священника. Тот, будучи пастором, лишь перекрестился в
ответ и был срублен первым же взмахом...
Тут же раздался всеобщий крик, - люди бросились на казаков, те стали
рубить... Это вошло в историю, как день "Рижской бойни".
Когда матушка узнала о том, что произошло у казарм, она схватила меня в
охапку и побежала к отцу.
Она догадывалась, что казаки (такие же темные мужики, как и тот сброд,
что болтался в тот миг у казарм) не смогут не "срубить пару пьяниц". Но то,
что первым убьют родного дядю моего батюшки -- было для нее потрясением.
(Вечером того дня она призналась отцу в том, что "бойня" была частично
подстроена. Тогда батюшка сухо поцеловал ее и просто ответил:
- "Это неважно. Народ мой хотел повод для Мести всем русским. Мечта
наша осуществилась. Теперь у нас есть моральное Право убить столько русских,
сколько мы сможем. И ради этого -- большое тебе спасибо. Мой дядя тоже
благодарил бы тебя. Главное в том, что -- русские пролили Первую Кровь!")
Так мой отец сказал ночью. Вечером же...
По общим рассказам Карл Уллманис был бледен, как полотно. Он стоял у
большого стола, на котором женщины его дома уже принялись обмывать тело
пастора Стурдза, и... Ничего.
Он стоял, будто спал наяву. К нему подходили прочие латыши и клялись в
верности дому Уллманисов. Ибо в Лифляндии до сих пор в ходу обычаи Кровной
Мести.
Латыши - разумный народ и такие вещи кончались полюбовными сделками, -
в самом прямом смысле этого слова. Убийца казнился своими же родичами и
кто-нибудь из его родни брал в жены кого-то из родни им убитого. Крови тогда
"перемешивались" и "успокаивались".
Если б убийца был русским, его вздернули б, чтоб "не сдавать своего"
рижскому магистрату. Латыши б пошумели, но дело на том бы и кончилось. Но
убийца оказался казаком.
Да не просто казаком, но атаманом из "низовых", а уроженцы Нижнего Дона
всегда были "белой костью" в казацкой среде. Дело стряслось сразу за
подавлением Пугачева на Волге и Яике. Добавить к сим рекам Дон, да Кубань --
просто немыслимо...
Русские в своих предпочтениях решили держаться казаков. Теперь
сторонники дома Уллманисов клялись моему отцу в том, что будут убивать
казаков при первой возможности, когда бы и где бы их не увидели. А вместе с
казаками и -- вообще русских, ибо обычному латышу сложно знать разницу.
Теперь встаньте на место матушки. Она -- рижская градоначальница и
племянница Государыни, а тут собрались почти все "нацисты" и по очереди
клянутся убивать русских без сна и отдыха. (Заговорщицы желали "небольшой
потасовки" и думать не думали, что события примут столь мрачный и
необратимый характер!)
Матушке нужно было как-то выкручиваться -- она обещала тетке, что не
все мосты меж Россией и Ригой порушатся в одночасье. Так что она потом
говорила, что в эти минуты действовала скорей по наитию.
Матушка сразу толкнула меня к моему отцу:
- "Вот твой родитель. Пусть он ведет тебя на мятеж против твоей родной
бабушки!"
Говорят, отец сразу опомнился. Он чуть присел надо мной, обнял меня и
тихо шепнул (но так, чтоб все кругом слышали):
- "Ты -- Бенкендорф. Не дело тебе соваться в Месть Уллманисов. Когда
твоего прапрадеда против правил убил шведский король, русский царь принял
прадеда твоего и обещал ему дружбу и помощь. Пока руки Романовых не
запятнаны нашею Кровью, ты не смеешь идти против них без ущерба для Чести и
Бенкендорфов, и Уллманисов.
Забери свою мать и уходи, пока не узнал того, о чем обязан сказать
своей бабке -- Романовой".
Все зрители понимающе закивали, а отец поманил моего брата -- Яна
Уллманиса со словами:
- "Встань рядом, маленький Уллманис, и повторяй... Пока я жив, убийцы
моего деда умрут при встрече со мной".
Сегодня в Риге нет русских людей. Говорят, неизвестные сажают их на
корабль и вывозят в Залив. Через недельку они всплывают уже в прусских
водах, а Пруссия -- вне моей компетенции. Но это -- не важно.
Так уж повелось, что мои егеря были и остаются главной огневой мощью
имперской армии. В то же самое время служба в гусарах -- позор для всякой
уважающей себя русской семьи (причины я доложу). Регулярной армии всегда не
хватало дворян в легкую кавалерию. Сей недостаток по сей день покрывают
казаки.
Теперь вообразите себе, что имперские егеря при первом случае стреляют
в спину казакам, а те в любую минуту готовы обрушить сабли на егерей. "День
бойни" привел к разделенью имперских армий. На -- стремительную, но не
способную к прорыву, а только к заваливанию врага горами своих трупов. И --
невероятно мощную, умеющую взламывать "неприступные" рубежи, но... ужасно
медлительную.
(В этом и есть отличье "горячего латыша" от "казацкой вольницы". Казаки
хороши на словах, да в начале сражений. Когда ж они сыщут конец на нашем
штыке, итог всегда за варягом. Судьба ж что Емельке со Стенькой, что
Кондрату с Игнатом -- который век падает решкой.)
Опора Власти есть Сила. А Сила -- Армия. Две армии -- две Силы, две
партии. И я расскажу, как извечный спор славян, да варягов опять кончился
так же, как у Аскольда и Рюрика, иль Ярослава и Святополка.
Мистика. Иль правы те, кто считает, что вещи, народы и страны имеют
свою Судьбу и сколько бы раз не возникла какая-то ситуация -- она всегда
решится так, как уже и решалась.
Говорят, германцам (что немцам, что -- шведам) нельзя воевать с
Русью-матушкой. Говорят, что Россией могут править только германцы. Ибо
русский солдат -- лучший солдат мироздания, а вот русский царь -- ровно
наоборот.
Говорят, что в России нет и не будет добрых дорог. Зато нет и не будет
скверных дорог здесь - в Прибалтике. Ибо в России есть все, а у нас --
только камни. Вы в сие верите? Я -- верю.
Похороны павших в той страшной трагедии вылились в нечто особенное. Я
совершенно не помню подробностей, но рассказывают, что матушка шла впереди
похоронной процессии и держала в руках зажженную свечку, а меня с Дашкой
несли вслед за нею. На кладбище матушка целовала погибших, а все кругом
плакали.
Потом она хотела сказать надгробную речь, но тут закричали, что она -
женщина и жена убийцы всех этих людей и потому не смеет прощаться. Тут
возникла заминка, ибо члены магистрата почуяли, что панихида приобрела
характер политический и антирусский, а речи, какие бабушка простила б
племяннице, выйдут боком для прочего. Так они препирались, пока народ не
утратил терпенье и какая-то латышская бабушка не крикнула по-латышски:
- "Бенкендорфы издревле наши вожди и всегда говорили в таких случаях.
Пусть Бенкендорф скажет и на сей раз".
Матушка рассказывала, что в первый миг она не поняла, что латыши имеют
в виду, пока не увидала, что лица людей обращены в мою сторону. А я -
четырехлетнее дитя - устал ото всей этой церемонии и играл по рассказам с
какой-то веревочкой.
Меня поставили на пирамиду из гробовых крышек и просили сказать
что-нибудь. Я сперва не взял в толк, что хотят, а потом от обилья крестов и
распятий видно решил, что это какая-то служба на улице и прочел "Отче наш" и
"Верую". Представьте себе, что при первых же моих словах все бросились на
колени и стали молиться, говоря: "Чудо, чудо!"
Мой отец -- Карлис Уллманис был ревностным лютеранином и хотел, чтоб
все дети его выросли лютеранами. Поэтому он и выучил нас Писанию, как сумел.
Лютерово учение тем и отлично от католичества, что католики отправляют
службы на латыни, а мы - на родном языке. Вот латыш Карлис Уллманис и выучил
меня - Александра Карла фон Бенкендорфа молитве на своем родном латышском
языке. Но рижане настолько привыкли к тому, что бароны говорят лишь
по-немецки, что молитва неразумного мальчика и показалась им чудом,
ниспосланным Богом для ободрения в страшный час.
Это был холодный, ветреный день, - в начале осени в Риге бывают такие
дни, и свечи у многих собравшихся задувало. Поэтому, когда матушка после
этой молитвы, поднялась на крышки гробов, прикрывая свечу от ветра руками,
это было - нормально. А матушка заговорила о том, что:
"Господь дал нам знак. И хорошо, что сегодня такая погода - само Небо
скорбит вместе с нами. И хорошо, что дует такой сильный Ветер - он быстро
сушит нам слезы. И хорошо, что в наших руках наши свечи - мы видим, как слаб
Божий Огонь перед лицом сего свирепого Ветра.
Так дуй же Ветер! Выдуй же Огонь из нашей свечи! Ведь Ветер был и нет
его, а Огонь - остается.
Ну, дуй же Северный Ветер! Вот Наш Огонь - Огонь победит Ветер!"
С этими словами матушка вдруг подняла свою свечу вверх и первый же
порыв ветра едва не задул ее. Все ахнули, а потом кто-то крикнул: "Горит!
Горит!"
И верно, - огонек матушкиной свечи превратился в тоненькую, мерцающую
ниточку и все казалось, что ветер вот-вот задует его, но огонек отчаянно
трепыхался и люди снова заговорили: "Чудо, чудо..."
Тут матушка резко подняла свечу к самому небу и закричала громовым
голосом:
- "Дай знак Господи! Дай знак нам, детям твоим", - вдруг тучи на миг
раздвинулись и на матушку упал ослепительный луч, и она прошептала на целую
площадь -- "Огонь победит Ветер".
С этими словами она спрыгнула с крышек и, поцеловав ближнюю погибшую,
приладила свечу меж ее мертвыми пальцами и велела всех заколачивать. Все
вспоминают, что свеча, прикрытая стенками гроба, сразу же загорелась ровным,
покойным светом. А люди заговорили:
"Господь подал нам новый знак - нас ждет Царствие Небесное. Огонь
победит Ветер".
Впрочем, надобно сделать одно добавление. Когда я стал немного
постарше, я как-то спросил, почему не приехала комиссия из Синода, дабы
расследовать все эти чудеса. Матушка долго смотрела на меня ошалелым
образом, а затем не то всхлипнула, не то задавила в себе смех и ушла в свою
комнату. Вернувшись оттуда, она передала мне письмо с вензелями моей
бабушки, датированное осенью того самого 1787 года.
В письме было много всяких банальностей и прочей ерунды, а
заканчивалось оно так:
"Приезжай-ка ко мне, милочка, скучно мне тут одной - никто не
повеселит, не позабавит. А помнишь, как ты представляла мне античных героев
в трагедиях? Лучше чем все мои девки - жаль, что так впустую пропал твой
сценический дар. Иль - не пропал?
А помнишь какие ты делала фейерверки на праздник? А помнишь тот фокус с
"негасимой свечой", который ты мне как-то показывала? Невероятно, что могут
сделать эти растворы селитры, серный порошок и этот - порошковый никель, или
как его там? Да, - НИКЕЛЬ. Любопытно - в немецком "Nick" - означает "черт".
"Черт", "сера", "селитра" - пахнет самой дурною алхимией... Сожгут
тебя, милочка, за твои художества, пить дать - сожгут.
Ну, да я на тебя не в обиде - успокоились латыши и Слава Богу. Но в
другой раз, - сама не боишься - сына пожалей. Хороший у тебя лютеранин
растет в православной стране. Иль я опять что напутала?
Приезжай, потолкуем, я тебя, гадючку, поругаю - не взыщи, но не выпорю.
Как строительство Курляндской линии крепостей?.."
Лет двадцать меня устраивало сие объяснение, но вот пару лет назад,
когда я был в гостях в Москве у моего старого друга и однополчанина Герцена
(его настоящее имя Владимир Яковлев,- не путайте пожалуйста этого героя
Войны с его беспутным племянничком - Сашкой: юный негодник просто пользуется
чужим псевдонимом и славой, а друг мой все просит меня, чтобы я не отправлял
паршивца подышать целебным кедровым воздухом), я рассказал ему подробности.
(За вычетом Мести Уллманисов.) Герцен долго молчал, а потом изрек:
- "Да, пример, надо признаться, - прелюбопытнейший. Мы имеем толпу,
можно сказать - народ, обиженный, оскорбленный, жаждущий мести. Пролита
кровь невинных, но восстановить справедливость нет никакой возможности.
Но возглавляет всю эту толпу опытный манипулятор, настоящий трикстер -
в полном европейском значении этого слова: Член Прусской Академии Наук,
бывшая воспитанница Иезуитского пансиона, с детства приученная к тому, что
"цель оправдывает средства" - любопытное сочетание. Да и выхода у нее нет, -
насколько я понял - строительство Рижской крепости еще не закончено. Ваша
матушка просто не может позволить, чтоб рабочие спивались, иль вешались, -
ей нужно Чудо. И она идет на Преступление против Церкви и Веры.
Если я правильно понял Ваши рассказы, она была превосходным психологом
и ей не составляло труда настроить маленького ребенка прочесть молитву, а
раз вы молились по-латышски, с этим - все ясно.
Фокус с "негасимой свечой" известен в научной литературе с
шестнадцатого века, так что здесь тоже понятно. На высокие стенки гроба с
молодой девушкой обратили внимание даже простолюдины и тут все тоже
очевидно. Но вот луч света...
Да, сей луч нечто особенное, - я понимаю, что день был ветрен и по небу
гнало много туч. Тучи шли густо - практически без просветов, иначе б
простолюдины, а в них гораздо больше здравого смысла, нежели в людях
образованных, не обратили внимания на один просвет большее, чем на прочие и
не сочли его - Чудом.
Знаете, я считаю происшедшее проявлением "коллективного
бессознательного" в том смысле, в каком его понимал Кант, или даже
Бэконовских "даймонов Крови" и "Домашнего Очага".
Мы имеем разгоряченную толпу, желающую чуда, талантливого, не
краснейте, друг мой, - несомненно талантливого трикстера, разогревающего
толпу чудесными фокусами и, voila! -- "коллективное бессознательное"
нарушает естественный ход вещей и мы имеем проявление Господа нашего --
Лучом Света.
Нечто аналогичное происходит в миг исцелений у целебных источников,
скажем - в Лурде. Вы только вдумайтесь, - дешевые ярмарочные трюки,
бесстыдное манипулирование темной толпой и Явление Бога в самой лучшей его
ипостаси - Любви. Как жемчужное зерно в куче навоза.
Все равно что книжник колдует над своими ретортами, вызывая нечистого,
а к нему против всех законов, против бесовских книг спускается Ангел. Ибо
первопричина поисков беса - чиста. Да, неисповедимы пути Господни..."
Вот я и перешел к рассказу о моей собственной жизни. Теперь я расскажу
о моем следующем воспоминании.
Меня разбудили крики в доме и топот множества ног. На улице кто-то
истошно кричал и я слышал, как десятки людей грохочут сапогами, а откуда-то
издалека - будто через подушку, что-то глухо бухает со стороны моря.
Тут к нам в детскую прибежали наша бонна и Костькина кормилица, меня
стали одевать, а грудного Костьку вместе с малолетней Дашкой понесли сразу в
церковь. Я был тогда мал и не понял речей, что детей в церкви не тронут.
Меня тоже хотели вести в церковь, но тут прибежала матушка, сказавшая,
что "рижане хотят видеть Наследника в этот час". Я не знал, что она имеет в
виду, но тут отец посадил меня на плечи и я дико обрадовался. Мне очень
любил кататься на его широком загривке - так приятно быть выше всех.
Мы выбежали на улицу, матушка по-мужски вскочила на коня (я до этого и
не знал, что она в Пансионе общества Иисуса привыкла к верховой езде на
армейский манер), отец, не сняв меня с шеи, сел на другого, и мы понеслись к
южным воротам.
Я мог бы многое напридумать про то, что творилось вокруг, но честно
говоря, из всего происходившего в мечущейся, перепуганной Риге, я запомнил
только смертельно бледное лицо моей матушки, которая то и дело оглядывалась
на нас через плечо и ее маленькую, почти мальчишескую фигурку в офицерском
костюме и тонких, ослепительно начищенных сапогах. Матушка дома носила
крохотные туфельки и их обыкновенно было не видно под домашними платьями,
так что зрелище матушкиных сапог так поглотило все мое внимание и
воображение, что я просто не помню, что происходило вокруг. Воспоминания
пятилетнего мальчика могут быть весьма странными - на первый взгляд.
В тот день я любовался собственной матушкой - я по сей день думаю, что
ей очень шел офицерский мундир, к тому же я был поражен увидать ее без
парика в одной треуголке. Она была по пояс окружавшим ее мужикам (латыши
славятся ростом), а сапоги ее столь малы, что больше походили на детские, и
я, разумеется, воображал, что когда капельку вырасту, матушка их мне
подарит.
Восторг охватывал меня при виде того, как здоровенные дядьки слушаются
мою матушку, когда она указывает куда им смотреть, и они все направляют туда
свои трубы.
Матушка была -- никудышной воякой, но у нее были знания и много
здравого смысла. Наши думали драться по-старому, как было во времена Петра,
или Анны. И только от матушки изумленные офицеры услышали, что шведы только
что закончили перевооружение своих войск, что теперь у них уставы
английского образца, что шведские унтера пользуются... нарезным оружием
(правда -- весьма дерьмовым), зато все шведы не меряют порох, но заранее
фасуют его вместе с пулей в этакий бумажный кулек, который зовут -- Hulsen.
И вот эта вот "Хюльза" позволяет противнику достичь неслыханной скорости
перезарядки мушкета...
Все, кто был тогда на сей лекции, ныне только крестятся и говорят, что
если б матушки в тот день не было на бастионе -- они бы со мной не
беседовали. Ибо они вылезли б из рижской крепости (согласно исходному плану)
и легли под огнем гильзовых мушкетов противника.
Я думаю это -- Рок. Провидение. Шведы очень надеялись на внезапность и
то, что русские не знают об этих сюрпризах. Видно Господу было угодно, чтоб
Швеция проиграла войну. Ибо я просто не верю, что случайно бывает такое, что
именно внучка создателя прусского абвера защитит диссертацию именно по
пиротехнике и по своему роду занятий (и разговорам на кухне) будет наслышана
обо всех этих новшествах.
Мало того, - вон сколько ученых дур наберется во всяком собрании. И
что, боевой офицер станет слушать пред боем чье-то кудахтанье? Так случайно
ли то, что матушка успела завоевать огромный авторитет в сей грубой среде,
чтоб они просто захотели услышать то, что им говорил сам Господь?! Ибо вся
разница в жизни и смерти для сих офицеров и состояла в том -- услышат ли они
матушкины слова, или -- нет!
Случается на свете, друг Горацию, то, что не снилось нашим мудрецам...
Мы прибыли на бастионы и откуда-то принесли большую рельефную карту
Риги. Я тоже подошел к большой карте, мне было интересно потрогать ее
руками, матушка велела меня занять и отец дал мне подзорную трубу.
Я долго не знал, куда и зачем надо смотреть, - на этом берегу Даугавы
кругом были поля и перелески и вместо того, чтобы смотреть на шведов, я
разглядывал родную Даугаву, птичек в небе -- я был дитя.
Тут за моей спиной застучали барабаны, загремели копыта и я увидал
генерала Бенкендорфа на огромном жеребце впереди русского гарнизона города
Риги. Помню, как тот спешился, матушка подбежала к нему и стала на пальцах
что-то ему объяснять. Он выслушал ее, потом снял треуголку, перекрестился,
оглянулся вокруг, увидел кресты ближней кирхи, встал на колени и
перекрестился еще раз, а все русские последовали примеру.
Тут генерал увидал нас, подошел ко мне - подбросил в воздух так, что
дух захватило, прижал к груди и сказал громким голосом:
- "Остаешься за старшего. Матушку береги. И сестренку".
Отдал меня на руки Карлису, вскочил на коня и приказал открывать
ворота, а все кругом закричали ...
Обычно кричали "Виват" и "Хох", но на сей раз раздалось только
жиденькое "Ура!" Дядя замер в своих стременах и обернулся. За ним следовала
лишь русская часть гарнизона. Большая ж часть немецких баронов из Вермахта
единой стеной стояли за спиной моей матушки и никуда не спешили.
Дядя мой побледнел, потом усмехнулся, подкрутил ус и сказал:
- "Вот все и выяснилось. Желаю удачи вам, - господа "Наци"! Я пытался
быть своим среди вас, но -- видать не Судьба... Смотрите же, как подыхает
русский Ванька-дурак!"
Матушку всю затрясло от таких слов, она невольно схватилась за поводья
дядиной лошади, но тот мягко, но верно разжал ее руку, а потом подмигнул и
вроде бы как шутливо приложил палец к губам. Но матушка сразу опомнилась, -
дядя сам желал стать истинным внуком Петра Великого.
То, что случилось потом -- плохо укладывается в голове. Дядя посадил
своих людей в седла (благо они шибко освободились), велел играть всем атаку
и вылетел первым из крепости под русским стягом.
Шведы не ждали от нас такой наглости. Они приготовились к инфантерской
баталии с жаркою перестрелкой (латыши не любят ездить верхом) и лихой конный
натиск застал несчастных врасплох.
Разумеется, первый же залп пробил бреши в русском отряде, но даже
перезарядиться шведам не удалось. Тут же засверкали русские сабли, шведская
инфантерия побежала и к ней на помощь появилась шведская кавалерия (самый
дерьмовый у скандинавов род войск).
Наши сразу же "заломили" и шведскую кавалерию и понеслись за утекающими
-- добивать. В считанные минуты поле боя, покрытое трупами, осталось за
нами, а гулянка унеслась куда-то в Курляндию.
(До сего дня я пребываю в уверенности, что лучшие стрелки в мире -- мои
егеря. А вот лучшие кавалеристы -- конечно же, - русские!)
Кто-то на бастионе стал было сему аплодировать, но матушка сразу
сказала:
- "Что за идиотизм? Что за притча? Да неужто шведский король начал
войну столь малыми силами?! Я думаю, - сие удар отвлекающий. Где-то сейчас
движутся к Риге крупные силы... Давайте это обсудим".
Обсуждение было недолгим. Северные бароны были недовольны "Новым
Порядком". Особенно тем, что их детей насильно забирали в ученье. То, что
давешний противник кинулся улепетывать куда-то на юг, означало, что главного
удара стоит ждать с севера.
А так уж сложилось, что главные рижские бастионы были на южной окраине.
Северные ж бастионы были ветхи и не чинились с эпохи Петра. Выдержать в них
большую осаду было просто немыслимо. Но не это самое страшное...
Не просто так в Риге стоял гарнизон русских! Ливонские немцы в массе
своей поголовно больны "ливской болезнью", иль -- "истинною куриною
слепотой". И если при свете дня нет в мире лучше солдат, чем мои егеря,
стоит сгуститься сумеркам -- они встают лагерем, окружают себя тройным
кольцом дозоров из латышей и ждут нового утра.
Позже я объясню суть и причины "ливской болезни". Здесь же должно вам
доложить, что после убытия Бенкендорфа, Вермахт стал с ужасом ждать
приближения ночи. Латышам же раздать оружие никто не решился, - интересно --
как его потом собирать? Да еще в столь привычной к мятежу, да непокорству
стране!
В тот миг офицеры так ничего и не решили. Матушка же забрала меня и мы
поехали обратно домой...
На мосту через Даугаву матушка останавливает коня, слезает с него и,
прихрамывая сильнее обычного, ходит по мосту взад-вперед. Порывом ветра с
нее срывает треуголку, и кто-то бежит ее вылавливать из реки, но матушка
отрицательно качает головой и садится прямо на грязные доски моста и
неожиданно плачет. (Потом она объяснила, что вдруг убоялась выпавшей на ее
долю ответственности. На бумаге-то все было просто... Верно сказано, -
написали на бумаге, да забыли про овраги, - а по ним ходить...)
Я тогда забираюсь к ней на колени и обнимаю. Она смеется сквозь слезы,
а я пою ей колыбельную, которой меня выучил Карлис.
И вдруг - воспоминание на всю жизнь - глаза ее расширяются, становятся
совсем безумными, и она кричит мне:
- "Повтори, что ты сказал? Повтори сейчас же!"
Я тогда страшно напугался и повторил слова колыбельной песенки о том,
что "если детка не будет спать, придут серые волки, унесут ее и съедят"... А
матушка вскочила на ноги, подняла меня на руках и сказала:
- "Ну нет уж, мой латышонок, тобою они - подавятся. По коням".
В городе она приказала собрать всех, кого только можно, на Ратушной
площади, и людей не пришлось звать - сами сбежались, как на пожар. Когда же
народ собрался, матушка сказала, что Швеция, нарушив все договора, напала на
нас без объявления войны. Насколько ей известно, многие наши бароны изменили
своему Фатерлянду и переметнулись ко шведам в обмен на подтверждение их прав
на беглых крестьян. А потом приказала ломать двери арсенала и призвала "Всех
граждан вольной Риги - к оружию!"
Я ничего не помню, что было дальше - в тот день на мое сердце выпало и
так слишком много переживаний. Единственное, что я хотел бы добавить - слова
песни, которую латыши сами придумали и сочинили в эту ночь. Она вышла не
очень складно, но вот ее слова в переводе с латышского: "Глухой ночью волки
ищут поживу и точат зубы. Но пока в Риге горит огонь и льется пиво, нам не
страшны серые разбойники. Нальем же кружки и набьем ружья, а рижская Хозяйка
поднесет Огоньку. Выпьем и выпалим, выпьем и выпалим снова. Наливай,
Хозяйка! Поддай Огоньку, Хозяйка!"
Со времен Томаса Бенкендорфа Рига была "Вольною". А по магдебуржскому
праву беглый крестьянин, проживший год в "вольном городе", становился
свободным.
Рижанам не надо было объяснять, что произойдет, если к нам явятся их
бароны. Дело дошло до того, что матушка велела раскрыть камеры рижской
тюрьмы и обратилась ко всем преступникам с речью, в которой обещала прощение
и пересмотр дел в том случае, если эти люди "встанут на защиту Родной Матери
- Вольной Риги". Порукой же в этом должно было стать одно их честное слово.
Вы не поверите, закоренелые воры и убийцы плакали и крестились, когда им
давали в руки оружие со словами: "Исполняйте свой долг, братья - рижане.
Если же не хотите защитить Мать Свою, защищайте сами себя - от немецкой
петли".
Вчерашние вор и грабитель, плотник и каменщик, торговец и рыбак -
плохие вояки против профессионального шведского солдата и потомственного
немецкого барона, но как говорил Вольтер: "Бог на стороне больших армий".
Разумеется, если б шведы навязали нам "регулярную" битву, все сии
ополченцы имели бы весьма бледный вид. Но они нужны были лишь для ночной
мясорубки. Днем же достойный отпор любому врагу мог дать и наш родной
Вермахт.
Но и шведы знали о "ливской болезни". Поэтому они нарочно подгадали
свой штурм в самое темное и глухое время Ночи. Они, конечно, догадывались о
том, что мы можем выставить против них латышей. Но сии штатские -- будто
стадо без хорошего командира. А все командиры слепли ночью, что -- куры.
Из всех немцев офицерского звания в тот день в Риге была одна моя
матушка. В ее Крови нет ни единого лива и поэтому она не страдала "куриною
слепотой". Потом она частенько нервно смеялась, рассказывая о том, как
ходила меж латышей и ободряла их перед битвой. Прочие ж немецкие офицеры
старшего возраста сказались больны и разошлись по домам. С их "куриною
слепотой" в кромешной ночи было нечего делать. (А может быть они не хотели
идти против своих северных родственников, - кто ж теперь знает?)
Но одной моей матушке было, конечно, не справиться. И, чтоб ее слова
казались весомее, с ней ходили два молодых адъютанта: юный Витгенштейн --
двадцати лет, да совсем молодой Винценгерод -- ему было семнадцать. Оба
шатались, как пьяные, и пытались ногами нащупать под собой почву, а матушка
вела их обоих под руки и отчаянно делала вид, что это они ее ведут по ночным
кочкам. (Если бы латыши в этот миг увидали -- насколько ночью беспомощны их
вожди, из сего могло проистечь много перхоти...)
Пару раз юные офицеры промахнулись, подавая руки невидимым
собеседникам, но этого никто не заметил. Латыши, осчастливленные раздачей
оружия, не замечали странностей в поведеньи господ и бросались пред ними,
преклоняя колени и лобызая протянутые баронские руки. (Матушка частенько
смеялась, вспоминая все эти подробности.) Но и ее адъютанты были не промах.
Витгенштейн, выйдя на освещенное факелами место, сразу же приободрился
и сказал столь горячую и пламенную речь, что латыши одушевились необычайно и
сразу признали его своим лидером. Он стал во главе правой колонны,
Винценгероду досталась левая, а в центре всем заправлял мой отец под
номинальным командованием матушки. Так они и встретили шведов...
Той ночью погибло много рижан. Шведы ударили в штыки именно против
бывших заключенных в надежде, что это самые нестойкие ополченцы. Они
надеялись, что при первой возможности бывшие преступники тут же разбегутся
по всей Лифляндии. А когда поняли собственную ошибку - было уже слишком
поздно. Их колонна отборнейшей инфантерии безнадежно увязла в горах наших
трупов...
Трупов людей не самых добродетельных. Наверняка, - не самых приятных в
обществе, но - свободных. "Они - бежали в Ригу за Свободой. Они умерли за
нее". Так сказала на прощальной панихиде по вчерашним ворам и грабителям моя
матушка. Сказала, бросила в могильный ров горсть земли и приказала выступать
на север.
Тут-то и выяснилось, что выступать-то и некуда. Похороны состоялись,
конечно же, утром. Тем самым утром, в которое северные бароны вылезли из
своих замков (у них тоже была "куриная слепота"!), узнали о разгроме
вражеского десанта и немедля отправились ловить по Лифляндии разбежавшихся
шведов.
Историки в этой связи вспоминают Полтавскую битву, когда немецкие полки
Шлиппенбаха, не получавшие жалованья аж с Рождества, и ворвавшиеся было в
Полтаву, посреди драки остановились, выслушали прибывшего к ним
"светлейшего" Меньшикова, получили с него задаток и точно так же -- ударили
шведам в спину.
Потом многое говорили о Восстаньи в Лифляндии, о Редукциях и казни
моего прапрадеда, но -- факт остается фактом: немцы перешли на русскую
сторону лишь после того, как "светлейший" вывалил перед ними добрую половину
русской казны! (Не забывайте, что Шлиппенбах был курляндцем. Ему-то уж
Восстанье в Лифляндии было -- шибко по барабану. А вот кровное жалованье --
ровно напротив!)
Даже для меня остается загадкой, - была ли договоренность меж моей
матушкой и враждебными ей баронами о совместном уничтожении шведов. Сдается
мне, что бароны нарочно придерживали людей, ожидая итогов сражения под
рижскими стенами. А увидав, что матушка выстояла, они мигом переметнулись на
ее сторону. (К той поре "Хозяйка" всем разъяснила, что не надо с ней
ссориться.)
Как бы там ни было, матушка ни разу за этим не поднимала вопрос, - на
чьей стороне были той ночью северные бароны. А они отплатили ей Верностью и
безусловной приязнью. С той самой ночи и утра с несомненным прощением (почти
что Изменников) отношения меж баронами и моей матушкой быстро пошли на лад.
Интересней сложилась судьба русского гарнизона. У стен курляндской
Митавы русские попали в засаду и чуть ли не окружение. Мой дядя дрался, как
лев, но был вскоре ранен и команду принял его адъютант. Сын претендента на
шотландский престол и рижской еврейки -- Михаил Богданович Барклай де Толли.
Совершив беспримерный анабасис по курляндским тылам, русский отряд лишь
через месяц вышел в Витебскую губернию. (Ни дядя, ни юный Барклай не горели
желанием попасть в Ригу, где по окнам их гарнизонной казармы любили
постреливать неизвестные.)
За это время меж моим дядей и его адъютантом сложилось полное
понимание: дядя был не силен в тактике, да стратегии, Барклай же всегда
отличался легкою нерешительностью. Теперь же один все придумывал, да
рассчитывал, а второй проводил планы в жизнь -- железной рукой. Видно
Господь самолично свел вместе столь разные, но -- дополняющие друг друга
характеры.
В том же году началась война с турками и бабушка воспользовалась сим
предлогом, чтоб угнать бывший гарнизон города Риги -- на юг. Матушка
впоследствии говорила, что бабушка втайне надеялась, что Кристофер
Бенкендорф сложит голову под турецкою пулей, или -- коль не будет столь
храбр, - навлечет позор на себя и своих отпрысков. (Да, она написала дяде
расписку в том, что считает его Романовым. Так ей было нужно. Теперь же ей
было нужно, чтоб сей Романов умер геройскою смертью, иль запятнал свою
Честь.)
Дядя же изменился разительно. До появления столь судьбоносной расписки
он был пьяницей, гулякою и бретером. Немножечко трусом, капельку дураком и
по придворным обычаям -- конечно же, - подлецом.
Теперь же мой дядя строго судил каждый свой шаг, чтоб не было Бесчестья
ему и его - еще не родившемуся ребенку. Он перестал пить и реже играл в
азартные игры. Многие говорят, что он стал гораздо разборчивей в своих
связях, страшно боясь подхватить что-нибудь венерическое и таким образом
погубить своего отпрыска. Но в сражениях он стал совсем безрассудным и,
обращаясь к солдатам, теперь говорил:
- "Ура, братцы! Иль вы не -- дети Петровы! Не посрамим же Чести
родителей наших! За мною -- на Штурм!"
(Считалось, что он провинился, не удержав в руках Ригу, и дядю
поставили во главе штрафников.)
Именно на службе в штрафных дядя и снискал необычайную популярность во
всей русской армии. Он командовал первой колонной, шедшей на приступ Очакова
и получил от самого Суворова Георгия за то, что первым поднялся на стены сей
крепости.
Впрочем, храбрость Бенкендорфов -- такая же фамильная добродетель, как
и "жеребячьи наклонности". Нет, армия восхитилась им скорей не за это.
Будучи штрафником, дядя сложил людей меньше, чем иные в обычных частях!
Сам Суворов обнял великана и произнес:
- "Не ждал... Спасибо за мужичков... Давно тебя надо было в штрафные!
Так -- вот тебе моя рука и спасибо, но... как штрафной, с этой минуты - ни
капли! Хоть плачь!"
Но что еще более удивительно, - вчерашний пошляк с карьеристом вдруг
уступили место благородному человеку. В ответ на милость Суворова дядя мой
отвечал:
- "Не могу принять от вас полной Чести, ибо в успехах моей колонны
большая заслуга за моим адъютантом -- Мишей де Толли. Прошу вас, - наградите
его так же, как и меня".
Великий Суворов рассмеялся в ответ, погрозил дядюшке, подозвал Барклая,
обнял и расцеловал юношу, а затем, повернувшись к новому георгиевскому
кавалеру, отвечал:
- "Да тебя, милый друг, будто бы подменили! Раньше все было -- "Я, да
-- Я", а теперь я гляжу - ты вполне русский! Раньше надо было тебя в
штрафники! Много раньше!"
В итоге Барклая отметили младшей наградой, а дядя заслужил в армейской
среде полное уважение. Одно его появление солдаты стали приветствовать
кликами, а подчиненные невольно вставали, когда дядюшке случалось зайти к
ним в столовую, иль игровую компанию.
Говорят, в такие минуты дядя каменел вдруг лицом, а потом, выходя от
людей, вроде бы украдкой смахивал с глаз слезу -- он и поверить не мог, что
его так все полюбят!
Потом, через много лет, когда мои отношения с ним стали родственными и
весьма дружескими, дядя практически заменил мне павшего на Войне батюшку.
Незадолго до смерти он (в очередной мой приезд к Nicola) показал мне
удивительный документ.
В молодости своей, перед самой поездкой на войну с Турцией, юный
изгнанник (вы знаете - за что дядю с его матушкой изгнали из Риги) пожелал
изведать Судьбу. С этой целью он обратился к самому Калиостро, который в те
дни делал сеансы в Санкт-Петербурге.
Боясь открыться, молодой офицер обратился к волшебнику инкогнито и тот
составил ему гороскоп. Так вот -- великий кудесник (а может быть --
гениальнейший шарлатан) рассказал, что перед ним -- Наследник и Предок
Царей, но сам он -- никогда не получит Короны. Мало того, - пока он сам жив,
потомки его -- будущие Императоры тоже на взойдут на Престол!
Что же касается личного, - Калиостро сказал, что в первую половину
жизни юноше предстоит пережить много бед и несчастий. Женится он -- не по
любви и жена его сразу наставит ему рога с его родственником. В законном
браке у него вообще не будет детей, а все станут считать его рогоносцем.
Кончится это -- новым Изгнанием.
Зато после Изгнания он станет великим военным и его ждет огромная
Слава. Через Славу сию он встретит женщину, с которой у него будет большая
Любовь и родится сын -- будущий Император. В старости же все его
родственники, которые начинали с того, что гнали и презирали несчастного --
станут ему друзьями и покровителями. Смерть придет к дяде покойно в весьма
пожилом возрасте в тот момент, когда сам он уверится в том, что сын его --
будущий Император. Но...
Все это случится только в том случае, если сам Кристофер захочет того.
Как бы он ни ссорился со своею родней, он должен помнить -- именно родня
поможет ему в конце жизни. Как бы он ни сердился на родную жену, неверная
жена даст его сыну -- Империю!
Дядя мой во все сие не поверил. Но он заплатил вдвойне за пророчество
при условии, что Калиостро запишет все это в письменном виде. И если
что-нибудь не сойдется, мой дядя обещал встретить обманщика и заставить его
подавиться всеми этими глупостями. (На самом-то деле, дядя, сам того не
сознавая, выказал своими речами свою Царскую Кровь. Поэтому Калиостро все
это повторил письменно.)
Вскоре Калиостро арестовали за шарлатанство. Дядя сему не изумился и
забросил текст с предсказанием куда-то в бумаги.
Затем он испытал много бед, в довершенье к всему женился не по любви и
вскоре узнал, что жена изменяет ему с его родным братом... В первый миг
Кровь вскипела в жилах "Ливонского Жеребца", а затем... Затем дядя вспомнил
о Предсказании Калиостро. И дикая, безумная вдруг Надежда поселилась в
сердце его...
В самые страшные минуты, в дни тяжких боев и в ночь перед Штурмом
Очакова дядя читал и перечитывал слова Калиостро, втайне надеясь умереть в
старости в объятиях сына -- грядущего Императора. Только сия Надежда и
спасла его в роковые минуты...
Сейчас это Предсказание, - грязное, засаленное, безбожно затрепанное на
всех сгибах хранится в царской семье и там они все -- рьяные мистики.
Я ж неуверен в том, что Калиостро все так предвидел. Разумеется, тут
есть странные совпадения, но...
Я думаю, что дядя сам выковал собственную Судьбу.
Калиостро был мужик ушлый и, конечно -- наводил справки. Он не мог не
узнать о Крови моего дядюшки и том любопытном моменте, что Государыня не
смеет тронуть его даже пальцем. Наследник Павел был слабосилен по женской
части и уже в те времена шушукались о возможном пресеченьи Династии.
Если же вспомнить о том, с какой скоростью бабушка "прорежала" прочих
Романовых, можно предположить, что с каждой казнью шансы моих кузенов
возрастали во много раз.
В то же самое время, достаточно было взглянуть на лицо сего огромного
простака, чтоб понять, что в Государи ему не пробиться.
С Изменой жены -- тоже понятно. Дядя мой обязан был "сесть на
Лифляндии" и бабушка ничего не могла с этим сделать. Стало быть, - она
обязана была насильно женить Бенкендорфа на своей протеже и управлять
провинцией "из вторых рук".
Калиостро к этой поре уже повидал мою бабушку и мог, конечно,
предположить, что она не позволит побочным Романовым делать детей. Отсюда же
вытекает и предсказание про Любовь в позднем возрасте.
Дядя был необычайно красив, а все Бенкендорфы до поздней старости могут
делать детей. В то же самое время, моя бабушка была, конечно, не вечна и
лишь после ее кончины у Кристофера могло появиться потомство. (Nicola
родился при жизни бабушки, но на это возникли причины весьма политические.)
Что же до слов о том, что не надо ругаться с роднею, или законной женой
(несомненной протеже Государыни) так -- на родственных чувствах стоит наше
общество! (Понятно, что родня станет завидовать простаку и немножко его
ненавидеть. Но кто же поможет нам в трудный час, как не родные и близкие?!
Тем более -- отцу грядущего Императора!)
А то, что Любовь придет к нему через Славу... Женщины млеют от Орденов,
да Шрамов на Кавалерах... Особенно при слабых, да штатских мужьях. (Думаю, в
дамах в такие минуты говорит материнский инстинкт, - потомство храброго
офицера легче выживет, чем семя унылого шпака!)
А если б дядя погиб, на сие есть притча о Насреддине: "До того -- много
времени. Пока ишак научится говорить, умру -- или я, иль ишак, иль султан!"
Мертвый дядя уже ни к кому не предъявил бы претензий. Тем более -- к
мертвому Калиостро.
Как видите, - во всем этом много здравого смысла и ни капли
мистического. Я люблю таким способом объяснять мистическую дребедень. Ведь
мистическое в нашей жизни подобно слоеному пирогу, - под глупостью и обманом
тянутся тонкие ниточки, на коих всякие кукольники строят всю эту гнусь.
Но... Под сими ниточками нам могут открыться такие Вселенные...
Я знаю, что Калиостро был шарлатан. Это доказывается всеми архивами
Канцелярии моей бабушки. Но... Почему бы Всевышнему иной раз не "подергать
за ниточки" самого шарлатана?! Ведь не просто так сии люди впервые встают на
эту стезю! Стало быть и у них бывают Прозрения?! Иного объяснения у меня
нет.
Сегодня многие просто не верят, что Барклай начал карьеру штрафным, но
если вы побываете в тюрьмах и каторгах, вы изумитесь как там относятся к
нему местные обитатели. Как скопцы вешают в красном углу образ "Михал
Ларионыча" (ниже я объясню причины), так и воры чтят "нашим" Барклая и
часами готовы рассуждать об его уме, "номерах", да "понятиях".
Забегая вперед, доложу, что мой дядя с Барклаем "нашли товарища". Дядя
во всем слушал великого адъютанта, но, сообразно Рыцарской Чести, не
присваивал чужих лавров, а всячески продвигал протеже и карьера Барклая была
стремительной. В свою очередь тот понимал, что связавши судьбу с моим дядей,
он идет против воли видных евреев, а молодому жиду без такой помощи - просто
веревка.
Когда в 1796 году Павел объявил об изгнании "жидов", сие не коснулось
Начальника Царской Охраны, зато генерал де Толли бежал в "жидовскую" Ригу.
Матушка, будучи мудрой женщиной, приняла "блудного сына" и простила ему все
"грехи юношества".
Сегодня никто и не верит, что "жидовский фельдмаршал" начал карьеру с
того, что взбунтовался против моей матушки.
А сие -- важный момент для понимания всех дальнейших событий. Евреи не
шли против России. (Это ударило б по всем их интересам.) Все офицеры сей
крови остались в подчинении Бенкендорфа и покинули Ригу. Будущая ж
латвийская армия с самого первого дня "настаивалась" исключительно на самых
ядреных понятиях простых латышей и немецких баронов.
"Северная" армия просто не могла не стать "оплотом консерватизма", ибо
Лифляндия той поры была реликтом времен самой что ни на есть -- феодальной
раздробленности. Со странными для России понятьями Рыцарской Чести, да
дуэлями прежних времен. (Стреляться в России стало вдруг модно под влияньем
"варягов".)
Но сие лишь -- одна сторона медали. На второй, - штуки -- вроде забоя
шпицрутенами при прогоне сквозь строй. Русские рубят головы, или вешают и
это лучше, ибо не мучит жертву. Но по нашим понятиям нужно мстить за смерть
родственника, вот и приходится убивать осужденного таким способом, чтоб не
было конкретного палача.
Это самый яркий пример, о других вы и сами догадывались и я умолкаю,
ибо средневековый ум гораздо злее разума просвещенного, а я не хотел бы
учить наше будущее всяким гадостям.
Возглавили ж нас истинные мальчишки. Поручики Витгенштейн, да
Винценгерод. Сопляки. Строго сказать, - молокососы. Но у них хватило
мужества и самое главное -- Чести возглавить народ в тугую минуту. И
неизвестно, - что легче -- первым взбежать на виду у всей армии на стены
Очакова, иль... Совершенным слепцом стоять в кромешной ночи средь криков,
стонов и посвиста пуль.
Понятно, что столь молодые ребята просто не в состояньи в их возрасте
управиться с мужиками. Поэтому матушка стала выписывать из Германии прусских
жидов, коих в ту пору как раз стали выводить за штат за их Кровь.
Люди сии так и не стали в Риге своими. Предубеждение латышей в том, что
"жиды нас продали русским" было столь велико, что ни один приказ ими не
исполнялся до тех пор, пока не бывал подтвержден любым из немецких
мальчишек, взбунтовавшихся в этот день. Так что матушке пришлось создать
"Штаб", разрабатывавший детали войсковых операций, но не связанный прямо с
армией. (Так как там собрались весьма дельные люди -- через двадцать лет
Штаб пришел и в русскую армию.)
Для защиты ж несметных сокровищ еврейского гетто возник Рижский
конно-егерский, иль матушкина "жидовская кавалерия", - полк, в коем все
должности (разумеется, - офицерские) занимали наемники из прусских евреев.
Когда они состарились и вышли в отставку, наша армия стала чисто --
латвийской. (А безоружным евреям, коих латыши продолжили обвинять в "русских
заговорах", пришлось уехать в Америку.)
Все эти события, повлияв на меня, не отразились в моей памяти. Я
потихоньку рос в стремительно растущей и богатеющей Риге и воспринимал
происходящее, как должное. Первые мои сознательные поступки я числю с
окончания Шведской войны. В тот год Шимон Боткин изобрел средство от "сенной
болезни".
До той поры мы жили своим, особым мирком -- мама, отец, я и Дашка.
(Костьку уже в 1788 году отправили в Санкт-Петербург к его истинной матери.
Забавно, но она долго считалась кормилицей собственного ребенка!) Начиная с
конца апреля и до середины октября я мог выйти на улицу только ночью -- чтоб
успеть добежать до нашей кареты, которая перевозила нас с Доротеей из дому в
дом.
Мало того, что у нас была сенная болезнь, - наша кожа плохо
воспринимала солнечный свет. Интересно, что после открытия Боткина этот
симптом быстро прошел, - наверно сие было неким осложнением "сенной
болезни". Во всем доме фон Шеллингов лишь у нас с Доротеей возникала такая
реакция и многие склонны предполагать, что тут Кровь фон Шеллингов смешалась
с Кровью Бенкендорфов.
Бенкендорфы - весьма светлой масти. Их кожа такая же розовая, как у их
верных хрюшек и на коже много веснушек. По сей день мы с Доротеей и наши
дети гораздо сильней "обгораем" на солнце, чем вся наша шеллинговская родня.
Возможно, это и было причиной столь жуткого отношения к летнему Солнцу.
Увы, детские впечатления самые сильные и я по сей день ненавижу Солнце,
жару и теплое лето. Другим сезоном, заслужившим мою нелюбовь, стала зима.
Видите ли... Я недаром сказал, что в нас с Дашкой Кровь Шеллингов
натолкнулась на Кровь Бенкендорфов. Если фон Шеллинги страдают от "сенной
болезни" и "проклятия Шеллингов", Бенкедорфы поголовно больны -- "ливской
болезнью". Другое название этой напасти -- "куриная слепота".
Проявляется она так: стоит зайти солнцу за горизонт и вы сразу же
видите мир в черно-белых тонах. Я сразу начинаю шарить руками перед собой и
могу двигаться только ощупью, натыкаясь на все те предметы, которые еще
минуту назад казались малы и безобидны.
Болезнь неспроста называется "ливской", ибо все практически ливы больны
этой штукой и она, конечно же, передается им по наследству. Доктор Боткин
долго выяснял причины этой напасти и пришел к удивительным выводам.
Да, "куриная слепота" - конечно, - болезнь. Но она - благословение для
племени ливов, жившего в совсем необычных условиях.
Ледник, много веков назад сокрушивший почву Прибалтики, отступал на
север не сразу. Чем раньше от него освободилась земля, тем плодородней
теперь на ней почвы.
Литва -- самая плодородная страна из балтийских. Курляндские земли хуже
литовских, но и на них прибыльно земледелие. Лифляндские латыши живут только
там, где, трудясь на земле, хоть как-то можно свести концы с концами. Дальше
-- владения финнов.
Финские племена, в отличье от балтских, в массе своей -- не
земледельцы. Это -- потомственные рыбаки. Море кормит финские племена. Но
особенность циркуляции вод в Ботническом, Финском и Рижском заливах приводит
к тому, что корма для морских обитателей скапливаются на севере. Именно
поэтому финны -- наиболее богатый народ в сей "семье". Эстонцы живут с
меньшей рыбой и поэтому отстают от "северных братьев". Там, где живут самые
южные из финских племен -- ливы, рыбный промысел, - увы - нерентабелен.
Поэтому ливы традиционно -- охотники. И именно ради охоты в них
развилась "куриная слепота". Боткин сумел доказать, что у ливов гораздо
лучшее восприятие цвета, чем у прочих людей. Вскрытия ж умерших показали,
что в задней части нашего глаза есть особые клетки -- "шарики" с
"палочками".
У людей общее количество этих клеток примерно у всех одинаково. Но у
болеющих "куриною слепотой" отношение "шариков" к "палочкам" в два, или в
три раза больше обычного! Когда выяснилось, что у всех людей "шарики"
расположены ближе к центру глазного дна, а "палочки" - по краям, доктор
Боткин пытался выяснить, - как изменяется в темноте качество "прямого" и
"бокового" зрений.
В итоге опытов выяснилось, - "шарики" отвечают за цвето-восприятие и
ощущенье объема предметов. Они лучше "видят" чем "палочки". У них лишь один
недостаток -- они не умеют смотреть в темноте. Вот вам истинный смысл
"ливской болезни".
Теперь немного истории. В свое время немецкие рыцари подметили
удивительный факт: ливские лучники стреляли лучше и дальше что - немцев, что
- эстонцев и латышей. Бароны были б плохими вояками, если б не попытались
этим воспользоваться.
Ливы, в отличье от прочих племен, получили немалые льготы от новых
хозяев. Вскоре все немецкие лучники с арбалетчиками были лишь с ливской
Кровью. Мало того, - бароны всячески поощряли браки меж немцами и ливинками,
или даже (о ужас!) меж немками и ливскими арбалетчиками. Вскоре смешенье
достигло той степени, что немцы других Орденов стали звать наших предков
ливонцами, а сам Орден -- Ливонским. (Кстати, это единственный случай в
истории, когда имя Ордену дал Народ. Тем более -- порабощенный.)
В итоге, ливы сравнялись в правах с немцами и совершенно в них
растворились. Зато их "куриная слепота" теперь буйствует во всех лифляндских
семействах. Приведу забавный пример.
Мой кузен -- Государь Николай тоже болен "ливской болезнью". Забавно,
что он долго об этом не подозревал, а верней -- пытался это скрывать. Все
вдруг открылось на обсуждении формы одежды для разных полков.
Николая долго держали "в черном теле" и впервые он стал зваться
Наследником после 1816 года, - когда моя матушка решила открыть эту тайну.
Государь Александр признал в нем Романова и сразу же поручил забавное дело:
создать Устав по ношению формы в новых полках. (В ходе Войны в армию пришли
добровольцы, которые служили в старой, - порой дедовской, форме одежды. И
вот теперь Империя решила навести Порядок во всем этом деле.)
Николай принялся за дело с особым усердием. Он сразу решил, что не дело
-- когда полки из соседних губерний имеют слишком разные цвета формы. Он уже
знал о взаимной ненависти казаков и латышей, - так что он предложил
различать всех по цветам и не сводить рядом враждебные друг другу полки.
Вся Империя была им разбита на "Управления Армий" и внутри каждого
Управления полки различались лишь оттенками цвета. Когда будущий Государь
принес свой проект к утверждению, генералы схватились за сердце, а
интенданты -- за голову.
Николай на полном серьезе указал такие цвета: "прелой соломы",
"оливково-желтый", "поспелого колоса", "пожухлой травы" и что-то там прочее.
К этому он приложил квадратики, окрашенные сими цветами и даже -- кусочки
окрашенной ткани!
Так вот, - главный Интендант встал перед ним на колени и с ужасом в
голосе вопросил:
- "Ваше Высочество, да разве же это -- не один цвет? Как же нам сие
различать?"
Николай страшно обиделся. Он прикусил губу и сказал:
- "Да вы что! Да я их отличу один от другого на расстояньи версты! Так
что не будем придуриваться! Если у вас нет таких красок -- так и скажите.
Выпишем краски из Пруссии!"
Дальше последовала немая сцена. Когда Николай понял, что все его --
крупно не поняли, он сухо собрал свои лоскутки и строевым шагом вышел из
Комитета.
В русской Армии его признали почти недоумком. По народу пошли анекдоты
и сплетни. В армии же латвийской несчастного поддержали, - лифляндские
офицеры никогда не могли понять цветовой слепоты русских и прочих славян.
Во всем мире признан талант моих егерей прятаться в зелени. Даже в
России пытались какое-то время красить мундиры в зеленую форму. Не
парадно-зеленую -- согласно петровским Уставам, но травянисто-зеленую, или
-- "защитную". Ни русским, ни французам, ни даже пруссакам это не удалось.
Их формы яркими пятнами всегда выделялись на фоне листвы и травы. В Северной
армии на сей счет шутили, что "даже в этом русские не прочь полодырничать".
А это не лень. Русские и вправду не видят столько оттенков. И немцы не
видят. И даже -- модельеры французы.
Я прибыл к кузену и постарался ему как можно мягче -- все объяснить.
Nicola, у коего это было первым заданием от Императора, был страшно
подавлен, но от моих слов приободрился. Он, невесело усмехнувшись, спросил:
- "Как ты думаешь, я смогу стать хорошим Царем для такого народа? Они
же не видят простейших вещей!"
Я обнял кузена и шепнул ему на ухо:
- "Нет, мой Повелитель. Это не русские не видят многих вещей. Это у Вас
глаза видят этакое, что не под силу обычному смертному. А что еще нужно --
Великому Государю? Научитесь же прощать обделенных сим Даром и Вам --
воздастся".
Кузен мой, наконец, улыбнулся и с легкой иронией вдруг спросил:
- "Так стало быть -- любой егерь способен возглавить этот народ?"
Я поклонился еще раз и отвечал:
- "Сие -- участь варяга. Народ сей не умеет управлять собой сам и вечно
просит варягов на Царство. Если вы будете лучшим варягом, Империя сама
поднесет себя вам -- на блюде".
Юный принц ударил меня по плечу и расхохотался. Он стал совершенно
спокоен и доволен собой.
Как видите -- я не люблю зиму, потому что зимой длинные ночи, а ночью я
все равно что -- слепец. Так что радуюсь я Природе лишь весною, да --
осенью. И если весной сильно грязно, да сыро от прошедшей зимы, осенью...
Я люблю эту пору. В детстве в такие дни матушка уезжала на Биржу и мы с
Дашкой ходили гулять. Без матушки нам скучно было сидеть взаперти.
Нас сажали на маленьких пони и мы ехали в лес -- слушать улетающих
птиц. А еще на берег холодной Балтики -- смотреть на ряд набегающих волн,
дышать свежим запахом моря...
Помню, как хрупали льдинки под копытами моей крошечной лошади, как шел
из моего рта пар, если подуть на дашкины ручки...
Она носила маленькие перчатки с гербами Бенкендорфов и Шеллингов и так
как она всегда их теряла, бонна связывала их тонкой бечевкой, которую
пропускала под дашкиной курточкой. Перчатки были из тонкой и весьма дорогой
кожи и совершенно не грели. Тогда сестрица сбрасывала их и они висели
забавными тряпочками, когда я грел дыханием сестренкины руки...
В наши годы, случись нам встретиться осенью, мы всегда едем в наш
Вассерфаллен и идем к взморью. Там моя сестра -- баронесса фон Ливен всегда
снимает с рук дорогие перчатки и я, как тысячу лет назад, снова их грею
дыханием... Мы с сестрой любим друг друга.
Пилюли доктора Боткина были ужасно горьки на вкус и после них рот жгло,
будто крапивой. Но... Они делали свое дело и мы с Доротеей впервые пошли
гулять летом на улицу. (Отец с матушкой следили за каждым шагом любимых чад,
готовые сию минуту тащить нас домой!)
Первый опыт прогулки удался и Боткин прописал нам эти пилюли два раза в
день в течение месяца. Потом недельку стоило посидеть взаперти, чтоб не
слишком ослабить "естественную защитную силу", а потом -- снова месяц
гулять, принимая пилюли.
Родители наши осыпали Шимона золотом и... У них возникла дискуссия. В
Дерпте гулять было негде -- кругом посты охраны, да закрытые полигоны для
испытаний. Сидеть летом в Риге -- дурацкое дело. Наш же родовой Вассерфаллен
под Пернавом лежал в слишком пустынных местах: местные ливы смешались с
немцами совершенно, а латыши не жили в столь голодных краях.
Поэтому мой отец уговорил мою матушку, чтоб мы ехали отдыхать в его
"родовое поместье". В 1777 году мой дед Карл Александр отбил у курляндцев
"даугавские земли" под Динабургом, называемым латышами -- Даугавпилсом, а
русскими -- Двинском.
Земли сии были розданы его друзьям и приверженцам -- в основном, -
латышам дома Уллманисов. А так как в тех краях баловали курляндцы, Уллманисы
жили там огромными семьями -- с охраной и домочадцами. Если нам с Дашкой не
хватало друзей и подружек, там-то уж их было -- навалом.
Во всем этом был один-единственный минус. До сего дня мы жили вдалеке
от границы Лифляндии. Теперь нам предстояло увидеть истинные отношения
католиков и протестантов.
Это было раннее летнее утро. Я даже не успел как следует проснуться и
вылезти из кровати, когда на улице закричали:
- "Горит! Горит! Это - Озоли (Дубки) горят!"
Я выскочил на улицу. По небу медленно плыли клубы черного маслянистого
дыма. Люди метались по улице, не зная что делать - Карлиса с отрядом в тот
день как раз не было. Он уплывал по торговым делам в Европу и в имении была
лишь охрана моей матушки. Все -- ливонцы, люди - не местные, и они,
естественно, растерялись.
Потом появилась моя матушка, - она была уже в мундире и отдавала
приказы. Люди сразу успокоились и стали вооружаться и делиться на группы, -
кому ехать в Озоли, а кому - остаться на защиту имения. Нас, детей, тут же
согнали в большую кучу и поволокли в "отцову" кирху.
Он как раз выстроил большую кирху из камня и теперь она служила чем-то
средним между штаб-квартирой имения батюшки, сторожевой вышкой и крепостью
на случай осады. Там было все. Вплоть до маленького колодца со "святой
водой" и погребов, всегда набитых солониной и прочими съестными припасами.
Но мне не хотелось в кирху. Я уже думал себя мужчиной, и меня тянуло на
подвиги. Я не знал других мальчиков, но по лицам их понимал, что они -- мои
родственники. (У Бенкендорфов весьма сильная Кровь и среди латышей, да
ливонцев -- много детишек с нашими чертами. Что вы хотите, - мы ж "жеребцы
Лифляндии"!)
Мне было семь лет, но я был воспитан в доме Хозяев и меня сызмальства
приучали к умению командовать окружающими. Я осмотрел толпу мальчиков и
показал на двух самых рослых, сильных (и хорошо одетых) из них:
- "Как вас зовут? Вы -- мои родственники?"
Ребята переглянулись. По возрасту мы были почти одногодки, но им не
понравился мой тон и приказы. Тот, что был побольше и посветлее, сразу
насупился и с угрозой спросил:
- "А ты, кто такой, чтоб нами командовать?"
Паренек был на голову выше меня и, похоже, чуть старше. (Потом
выяснилось, что Петер на полгода старше меня.) Он был здоровый, крепкий,
какой-то белесый и необычайно веснушчатый парень, а кулаки его были уже с
мою голову. (На лице его было просто написано, что он -- Бенкендорф. Потом
выяснилось, что отец его -- деревенский кузнец, - незаконный сын моего деда
Карла Александра. Стало быть, - нынешний начальник Северного участка
Пограничной Стражи Империи генерал жандармерии Петер Петерс -- мой
двоюродный брат.)
Второй парень, что глянулся мне, был темной масти с тонкими чертами
лица. Он был страшно похож на моего батюшку и я признал в нем кого-то из
"Турков" Уллманисов. (Выяснилось, что Андрис -- внук пастора Стурдза. Стало
быть, и нынешний начальник Западного Отдела Третьего управления (Англия и
Голландия) -- егерский генерал Андрис Стурдз тоже мой -- троюродный брат.)
В отличье от здорового Петера, Андрис был тонким и гибким, будто
пружина, а в глазах его уже в столь малом возрасте был виден природный ум
"Турков". Поэтому он не стал со мной сразу ссориться, но предостерегающе
придержал на минуту боевого кузена. Тот же был не дурак помериться со мной
силой.
Я готов был "стукнуться" с Петером (Кровь "Жеребцов" сказалась и в
этом), но в тот момент это было не главное. Я сказал примирительно:
- "Вы -- самые сильные. А мне нужны сильные слуги, чтоб они помогли
убежать мне из кирхи. Там, наверно, Война, а нас тут запирают! Если хотите,
- айда за мной! А если нет -- сидите здесь с маленькими и девчонками!"
Ребята переглянулись. Мы и вправду оказались в компании самыми
старшими. (Потом, матушка с усмешкой призналась, что она, уезжая с народом в
Озоли -- нарочно прихватила с собою всех старших ребят. Догадайтесь с трех
раз -- почему.)
Мы, с выбранными мною ребятами, прокрались в комнатку церковной
прислуги и выглянули в окно. Наши сторожа собрались большой кучей и курили
длинные трубки у церковных дверей. На нас они внимания не обращали, а больше
-- смотрели в сторону далекого дыма с неведомых Озолей.
У меня немедленно созрел план, подсказанный мне одною из читанных
книжек. Мы побежали к прочим детишкам и я приказал родимой сестрице:
- "А ну -- покричи погромче! Да поплачь и покашляй!"
Дашка в первый момент не захотела понять моей просьбы. Ей было пять
лет, но уже в столь милом возрасте сестрица и пальцем о палец не хотела
ударить -- "за просто так". Пришлось договариваться. Я сказал ей:
- "Мы с ребятами пойдем в лет за орехами, а ты -- еще маленькая. Но
если ты немного поплачешь, я принесу орехов и на твою долю!"
Дашка сразу же скуксилась и стала капризничать:
- "Я уже совсем взрослая! Я тоже хочу за орехами!"
На это я показал сестрице кулак и она в три ручья заревела и, конечно,
закашлялась. Правда, ревела она громче обычного и показывала мне, что на
меньше, чем десять орехов она не согласна. (Девочка на удивление быстро
освоила арифметику -- такое часто встречается в еврейских семействах.)
(Кстати, мы с ней еще ни разу не собирали орехи, но уже грызли их, и
знали, что они где-то водятся.)
Сестра орала так громко, что через минуту в дверь церкви молотилась
целая толпа латышат с дикими криками:
- "Хозяйкиным детям плохо! Они -- страшно кашляют!"
Через мгновение церковная дверь распахнулась и перепуганные охранники
пулей влетели к нам в церковь. Дашка кашляла столь оглушительно, что все
мужики побежали прямиком к ней, а наша дружная троица -- бочком, бочком
вышла из церкви.
Мы, наверное, погорячились и сразу же побежали со всех ног. Нас,
конечно, заметили и погнались в погоню. Наверное, меня бы и моих двух
товарищей ждала беспримерная порка, но когда нас поймали и хотели уж драть,
все услышали Дашкины вопли:
- "Отвезите нас скорей к матушке! В этой церкви -- мрачно и сыро. Мне
тут так холодно, что я сейчас совершенно замерзну!"
Мужики растерялись и стали шушукаться. В итоге они порешили:
- "Давайте сюда девчонку и пять человек из охраны. Черт его знает,
может и правда -- их там застудим... Пусть уж сама госпожа Баронесса
разбирается с этими бесенятами!"
Они хотели отнять у меня Петера с Андрисом, но я закричал:
- "Вы их сразу накажете! Я хочу, чтоб они с нами ехали! Я сам объясню
все моей матушке и если нас выпорют, пусть меня выпорют вместе с моими
товарищами!"
Мужики призадумались, а потом признали в моих словах "голос будущего
Хозяина" и Петер с Андрисом спаслись от неминуемой порки. Потом мы все
забрались на телегу и поехали "искать мою матушку".
В дороге Дашка стала нас шантажировать. Она говорила:
- "Я все расскажу моей мамочке! Вы пытались бежать и ослушаться ее
приказания! Если б не я, вас бы точно -- всех выпороли. За это с вас по
десять орехов -- с каждого. И еще по десять за то, что я не скажу все моей
мамочке!"
Петер с Андрисом были в шоке от такой детской жадности. Мужики же, что
ехали с нами в телеге -- помирали все со смеху и говорили, что их ждет
"расчетливая Хозяйка". Самое же забавное состояло в том, что в ту пору еще
не созрели орехи. (Я до тех пор не был летом на улице, а Дашка верила мне
безусловно во всем.)
Стоило огромных трудов доказать скандалистке, что орехов еще нет в
лесу. За это она на нас всех крупно обиделась и сменила свой гнев на милость
лишь после обещания Петера покатать ее на плечах.
Тем временем дорога подошла к Озолям и в воздухе явно запахло гарью.
Скоро нам стало дурно от тяжкого, липкого запаха крови и горелого мяса. Я
даже упросил возницу не ехать к самому хутору, а обождать в стороне. Тот
согласился и наша телега с верховыми охранниками свернула к амбару,
стоявшему на самой границе хутора.
Дорога шла по лесу, а потом была полянка и амбар, так что все мы
выехали сразу на свет, и в первый момент никто не понял, что - перед нами.
Потом Дашка свесилась с телеги и стала блевать, а мой желудок всегда был
крепче и я удержался. Только ноги сами понесли меня вперед - к большим
воротам, на которых висели... десять, или одиннадцать детей и баб. А старики
с мужиками догорали на самом хуторе и воняли теперь на всю округу.
А здесь у старого амбара было очень даже тихо и почти совсем не пахло.
Меня хотели оттащить от повешенных, но я уже усвоил "Хозяйскую формулу" --
"Такова моя воля!" - и никто не смел перечить "маленькому Хозяину".
Я хорошо их запомнил... Они были голыми и на их голых телах ярко горели
две полосы дегтем, - в виде нашего тевтонского креста. Вот только нижняя
часть этого креста была не черной, но черно-красной.
Я знал, что это такое. Я уже своими глазами видел, как оскопляют весной
поросят, чтобы из них выросли жирные и покладистые боровы, но не вонючие и
драчливые хряки. Я знал, что сделали перед казнью с этими мальчиками. И еще
я видел случки и, как осенью потрошат скот, перед тем как подать мясо к
столу. И я своим детским умом уже понимал, что перед казнью сделали с бабами
и девочками, но не мог взять в толк...
Если уже вскрыли живот и выпустили кишки - почему их не удалили и не
промыли? И если уж курляндцы столь людоеды, что вырезают женщинам вымя,
почему они не стали есть всего остального?
А еще я не понимал -- зачем вырезать, да выдавливать людям глаза? Ну
если уж вы -- людоеды, глаза-то при чем? И я смотрел на казненных, а мои
охранники стояли рядом и не решались ни прогнать меня, ни снять убитых, ибо
я запретил им.
Тут прибежал наш возница, а вслед за ним прискакала и взмыленная,
бледная, как смерть, матушка. Она соскочила с коня, крепко взяла меня за
руку и сказала:
- "Тебе нельзя смотреть таких вещей. Пойдем, я уложу тебя спать. Тебе
надо хорошенько выспаться".
А я стал упираться и кричать:
- "Я не могу! Я должен понять, зачем?! Оставь меня! Они играли в войну,
да?! А я могу так же играть с их детишками?! Могу, или нет?!"
Помню, как у приехавших с матушкой людей исказились лица, а матушка
обняла меня, резко повернула к трупам повешенных и чуть ли не ткнула носом в
каждый из них, приговаривая:
- "Это и есть - Война! Они не играли. Они убивали твоих друзей и
подружек ни зачем и ни за что! Медленно убивали. И ты обязан запомнить это,
чтобы когда вырастешь - так же убивать католиков. Медленно. Не спеша.
Запомни это, чтобы потом отомстить!" - и она тыкала меня носом в покрытые
застылой кровью коленки таких же крохотных клопов и клопиц, как и я, и во
вспоротые животы, таких же баб, как и она сама, до тех пор, пока я не заорал
благим матом и не лишился чувств.
С той поры я частенько стал играть со своим ножом, воображая, как я
вспорю им брюхо ненавистным католикам. Для того, чтобы вырезать на их телах
их кресты - курляндские. Католические. Польские. Славянские. Кресты главного
славянского святого - Святого Георгия. И рядом со мной росли такие же
малыши, которые тоже точили ножи и тоже мечтали о скорой мести...
Меня потом часто спрашивали, - почему именно Андрис и Петер? Как потом
выяснилось, - в той кирхе были ребята и поздоровей Петера, и гораздо умней
Андриса. Не знаю. Глянулись они мне с первой минуты и по сей день я не
раскаиваюсь в моем Выборе. Наверно, это -- Судьба.
Другой, не менее важный вопрос -- как сие началось? Откуда возникла
такая взаимная ненависть внутри латышей? Неужто в Религии есть нечто этакое,
что ради того можно вспарывать животы соседям своим? Может быть я не прав,
но вот, что мне кажется:
В незапамятные времена на земли племени ливов прибыли первые немецкие
рыцари. Именно там и возникли первые ливонские города Дерпт и Пернау. В
отличие от дальнейших событий, немцы не ссорились с ливами -- им нужны были
верные стрелки-арбалетчики. Ливы же -- народ очень малый и живший одной лишь
охотой тоже был рад пришельцам. Те привозили ливам много еды.
Потом немцам стало мало "малой Ливонии" и они захотели "большую
Ливонию". У нас был мир и "разделенье Остзеи" со шведами, так что немцы
устремились на юг. А большую часть их армий составляли те самые ливы --
финского корня. История моего семейства звучит так: Тоомас Бенкендорф был
сыном эстонки, женился на ливке, а невестка его была из латышек. Если
задуматься -- за сим семейным преданием чудятся кровавые событья тех лет.
Эстонка, ливинка, латышка... А за всем этим стальная поступь Орденских
армий, постепенно утюживших мою Родину с финского Севера на балтский Юг.
А навстречу нам маршировали поляки. И огромная Даугава стала природным
барьером, разделившим германские и славянские армии. Да, по обеим сторонам
Даугавы жили, конечно же -- латыши. Но в жилах северных латышей теперь текла
и немецко-финская Кровь. Кровь истинных протестантов. А в жилах южных --
Кровь поляков с литовцами. Кровь католическая.
Можно всячески восхвалять безвестных ливинок, даривших немецким
возлюбленным первых ливонцев. Можно всячески жалеть несчастных южных
латышек, коих якобы жестоко насиловали бессовестные поляки. Но -- если
вглядеться в суть дела...
Боюсь, что в известные времена у латышек не было выбора. Они обязаны
были оказаться в чьей-то постели. Те, кто пустили к себе барона, иль его
арбалетчика -- дали начало лифляндцам и протестантам. Прочие переспали со
шляхтичем и его литовским уланом, став прабабушками курляндских католиков.
Так что -- резня меж лифляндцами и курляндцами имеет на мой взгляд, -
не религиозные, но национальные и межкультурные корни...
Стоило кончиться Шведской войне, как части Вермахта стали возвращаться
с севера - из Эстляндии, которую мы под шумок к тому времени практически
оттягали из-под носа России. Теперь наши руки были полностью развязаны в
отношении Курляндии.
В первый год стрельба на границе шла ни шатко, ни валко, но к осени
1790 года мы стали совершать сперва робкие, а с каждым днем все более и
более дерзкие вылазки на вражеский берег. Кто-то, конечно, погиб, но прочие
обрели нужный опыт. Курляндцы же столкнулись с нежданной проблемой - они
физически не могли прикрыть огромную по протяженью границу меж нашими
странами.
Хитрость же заключалась в том, что мы так и не смогли вернуть в
арсеналы оружие, розданное в начале Войны латышам. К счастию, - оно
обернулось не против нас, но -- ненавистных католиков. Теперь с нашей
стороны дрались обычные мужики, а с их -- дорогие наемники. Своим же мужикам
курляндские сволочи раздать оружие - побоялись.
К весне 1791 года ситуация на границе изменилась разительно:
курляндские помещики бросили свои земли вдоль всей Даугавы и прятались в
укрепленных городах и крупных селах, наши же мужики осмелели настолько, что
рейды аж до самой Митавы почитались у них - плевым делом. Самым же обыденным
развлечением стали регулярные "охоты" на католиков.
Ранним летним утром 1791 года нас - совершенных молокососов, после
долгих месяцев муштры и обучению стрелять из мушкетов, вывезли, наконец,
"нюхать пороху". Матушка в тот день как раз поехала по дальним хуторам
осматривать хозяйство (она сама была бы против такой забавы), ну, а Карлис
только спал и думал, как бы быстрее нас с Озолем приучить к "мужскому делу".
А в семье Бенкендорфов единственным занятием достойным мужчины почиталось
умение владеть шпагой и пистолетом, а также - практическое использование сих
средств на католиках.
Стояли мы в постах внешнего оцепления отряда нашей милиции. Наше
"оцепление" "совершенно случайно" оказалось развернуто в сторону нашего
берега,- позади всех прочих. Да на "флангах" располагались ребята постарше,
которые фактически и прикрывали подходы со стороны реки. Мы - малышня -
этого, конечно, не знали и относились к полученной "боевой задаче" со всей
серьезностью и ответственностью.
Всю ночь перед походом мы точили ножи и надраивали кремневые ружья.
Само собой, нам было запрещено раньше времени заряжать их и лишний раз
баловаться с порохом, но - мальчишки есть мальчишки и ружья зарядились как
бы сами собой задолго до выхода и здорово мешались на марше и переправе.
Прибавьте к этому колкую вонючую рубаху. Лифляндское ополчение испокон
веку имело некое подобие военной формы, - грубые льняные рубахи из
небеленого полотна, которые специально вываривались в густом травяном настое
и от этого приобретали характерный буро-болотный цвет.
Единственным украшением к такому наряду полагались четыре белых
прямоугольных клина, нашиваемых на плечо левого рукава так, чтобы со стороны
это выглядело как буро-зеленый крест в белом канте. Все вместе это
называлось "лютеранским крестом" и носилось как знак отличия от
"католического" красного креста, вышиваемого на правом плече белой рубахи.
Но я отвлекся - в то холодное туманное утро я был всего лишь маленьким
испуганным мальчонкой, сжимающим огромное тяжкое ружье и мечтающим о великих
подвигах, которые я совершу этим утром. По молодости и неопытности я надел
тогда льняную рубаху прямо на голое тело и теперь у меня все нестерпимо
чесалось. Может ото льна, а может - и от моей сенной болезни. А еще от
свежевыкрашенной рубахи несло какой-то гадостью, да так - что меня чуточку
подташнивало. От нас эти дни несло, как из хлева.
Добавьте к этому холодный сырой туман, клубившийся от какого-то
безымянного ручейка на этом берегу Даугавы. На нашей стороне мы знали
местность, как свои пять пальцев, но здесь все казалось другим и очень
страшным. Да и в сон клонило с непривычки, и ноги были уже стерты почти до
крови с нее же. В общем, война оказалась совсем непохожа на веселую
увлекательную игру, как это казалось из сытой, довольной Риги.
Сейчас я не могу вспомнить точно, как это именно произошло - то ли
хрустнул сухой сучок, то ли пахнуло каким-то непривычным запахом - у меня
всегда был необычайно чувствительный нос, но что-то заставило меня
встрепенуться и обернуться чуть в сторону. (Через много лет я пришел к
выводу, что среди пленных католиков наши мужики нарочно отобрали жертву,
которую и выгнали на нашу детскую цепь.)
Я, ни задумываясь ни на миг, при виде поляка стал тщательно целиться и
как только уверился в правильности всех моих действий - тут же нажал на
курок. Поляк упал, затем тут же вскочил и побежал, покачиваясь, на
заплетающихся ногах прочь от нас. Я сразу понял, что попал в цель, выдернул
нож из голенища и закричал что есть силы:
- "Не стрелять! Он мой!" - и бросив уже ненавистное, оттянувшее руку,
ружье, побежал за моей жертвой. Мои друзья тоже побросали свои ружья и
побежали за мной следом.
Поляк пробежал недолго - шагов пятьдесят - не больше. Потом он упал
ничком на землю и, все пытаясь подняться на колени, стал читать молитву.
Пытался читать - моя пуля вырвала у него часть горла и теперь несчастный
только булькал кровью и хрипел что-то нечленораздельное: я разобрал что-то
вроде "доминус" и "Кристи". Если бы он просто лежал, или молил нас о пощаде,
мы бы скорее всего смутились и оставили парня в покое, но мерзавец молился
латынью, выказывая себя мерзким католиком, и мы сразу ожесточились.
Я подошел к упавшему, встал над ним поудобнее, а затем всадил свой нож
ему под ухо, под самую челюсть - туда где проходит сонная жила. Поляк
дрыгнул ногами, захрипел чуть громче и я, припоминая, как на моих глазах
умирали мужики на Шведской войне, понял что - убил его.
Я тут же выдернул нож из раны и отскочил подальше, чтобы меня не
обрызгало кровью, а мои товарищи тут же стали тыкать ножами в еще живое
тело, чтобы тоже считаться настоящими мужчинами. Потом мы, пьяные от запаха
крови и полученных впечатлений, пошли назад. Затем ребята решили, что теперь
уже не стоит вытаскивать пули из ружей и стали стрелять на меткость по трупу
и совершенно разнесли ему череп и разворотили грудь и живот. Я плохо помню
последовательность всех этих событий - в памяти сохранились только два
странных факта. Я опомнился от своей победы, когда кто-то из мужиков тронул
меня за плечо и сказал, что нельзя так сильно нажимать на штык - он может
сломаться. В этот миг я вдруг осознал, что расстрелял все три моих заряда и
почему-то держу в руках неожиданно легкое, почти ничего не весящее ружье,
хотя очень хорошо помню, как бросил его за полсотни шагов от этого места.
Второе странное воспоминание об этом дне. Мы плыли на лодках назад - на
наш берег Даугавы и я почуял какой-то странный непривычный запах. Я долго не
мог догадаться что это и откуда это, а потом неожиданно понял, что это
пахнет от меня - кисловатым запахом мужского пота - как от взрослого мужика.
Я был так потрясен своим открытием, что невольно толкнул моего соседа и мы
стали нюхать сперва друг друга, а затем и всех остальных по очереди. И,
представьте себе, ото всех нас и вправду пахло, как от настоящих мужчин - а
нам было по восемь лет! Можете вообразить нашу радость и ликование.
Я не помню, что было дальше. По рассказам прочих, по возвращению нас
всех отвели в баню, а затем омыли наши ножи пивом и мы - малыши напились им
до совершенного изумления и здорово проблевались после этого.
(Латышонок-протестант, не умеющий пить пиво, в глазах хуторян выказывает
себя слабаком, - от этого все лифляндцы такие большие и тучные. Кроме того,
- дополнительный вес дает финская Кровь. Финны в массе своей -- тучней
балтов.)
Матушки, как я уже говорил, в тот день как раз не было дома. Вечером
же, когда матушка вернулась, она обнаружила меня в стельку пьяным и, памятуя
о непутевой судьбе Кристофера Бенкендорфа, испугалась, что наклонность к
алкоголю может быть не только в роду Романовых, но и - Бенкендорфов, и
потребовала объяснений. Когда же она поняла истинную причину моего
опьянения, у нее вышел глубокий обморок, и ее всю ночь не могли привести в
чувство.
Наутро же у нее вышел крупный разговор с Карлисом и, по слухам, она
даже собиралась кого-то за что-то наказывать, но потом - передумала. Вместо
этого она позвала нас с ребятами, поздравила нас "с первой добычей",
благословила на грядущие подвиги, а потом вдруг опечалилась и сказала:
- "Вы у меня молодцы! Растете настоящими воинами. Защитниками сирых и
слабых. Настоящими христианами. Вот только поступили вы - не по-христиански.
Это католики, как дикие звери, терзают свою добычу и бросают, где убили, да
позабавились. Истинный же христианин должен иметь милосердие в сердце своем
и заботиться о душе врага своего.
Нет греха в том, что вы убили католика - вы не могли поступить иначе.
Но грех ваш в том, что вы не предали тело еретика - земле, дабы душа его
могла в урочный час предстать пред Господом нашим и покаяться во всех своих
смертных грехах.
Как вам не стыдно?! Как вам не совестно?! Разве не читали вы Писания,
где сказано, что долг каждого христианина - спасать душу заблудшую, а вы
бросили труп на съедение диким зверям, "аки сами - звери дикие есмь".
Пойдемте ж, ребятки, исполним наш долг".
Мы вышли на улицу и опять переправились через реку. Убитый нами
мальчишка лежал все на том же месте и даже еще не начал разлагаться. Мы с
ребятами взяли по лопате и стали копать могилу.
С ней пришлось попотеть. Я почему-то думал, что в Курляндии - сплошной
чернозем и надеялся, что работа быстро пойдет, но не тут-то было. Нет, почва
оказалась посуше, да и камней поменьше, чем на нашем болоте, но - не
чернозем.
Когда мы здорово употели и поснимали рубахи, кто-то из взрослых сказал:
- "Может хватит, - дети ведь... Госпожа баронесса, мы согнали сюда всех
окрестных католиков, они за пару минут управятся - ведь дети малые!"
А матушка, которая гарцевала вокруг нашей могилы на своей кобыле,
привстала на стременах и осмотрела огромную толпу согнанных латышей
католиков. Потом, прикрыв глаза рукой, она взглянула на ослепительное,
жаркое солнце и сухо ответила:
- "Ничего, не маленькие. Смогли человека убить, пусть смогут и
схоронить по-людски. Они же теперь - совсем взрослые", - и все разговоры
сразу же смолкли.
Было очень жарко и пот заливал мне глаза. Да и чуть пониже пошел
сплошной камень. Ясное дело - высокий берег Даугавы. Да и глина под ногами
была покрепче нашей - у нас на такой глубине уже бы хлюпало. А тут берешь
деревянную трамбовку, бросаешь на дно круглый голыш. Удар и голыш ушел в
землю. Только круглая дырка осталась. Нет, хорошая земля в Курляндии - на
нашем берегу эту дырку сразу бы глиной затянуло. Такое у нас болото.
Вот выкопали мы наконец могилку: ноги гудят, руки горят и крючьями
сволокли в нее этого. На этот раз я его хорошо разглядел - совсем мальчишка.
Правда, лица у него попросту не было, но по всему остальному - несомненный
мальчишка. Ручки тоненькие, ножки щупленькие, а шейка такая, что я ее мог бы
голыми руками сломать - настоящий дистрофик. И странное дело - думалось мне,
что должна была у меня к этому мальчишке проснуться то ли ненависть, то ли -
жалость. Но ничего так и не было. Случайный парень. Случайно мы его убили.
Не сказал бы он на латыни - остался бы жить...
Засыпали мы его быстрее, чем яму выкопали. А за то время, пока мы
копались, прочие ребята сколотили простенький деревянный крест, а Ефрем
достал киновари и нарисовал на могильном кресте простенький красный крестик
- курляндский, католический.
Воткнули мы крест в могилу и хорошенько обложили вынутыми из ямы
камнями и я сам вырезал на кресте: "Behut euch Gott" - "Храни вас Бог".
Матушка, прочитав мою надпись, одобрительно кивнула головой и объявила со
значением в голосе:
- "Господа католики, теперь вы можете вернуться к своим занятиям. И
"Храни вас Бог!", коль с надписью что случится!"
Вечером я тихонечко постучал к маме на кухню. Была пятница, но она
почему-то не позвала меня, чтоб читать новую книжку и варить нашу курочку.
Из этого я заключил, что она -- сердится на меня.
Матушка сидела за кухонным столом рядом с Дашкой и делала вид, что не
знает о моем появлении. Дашка же посмотрела на меня, наморщила носик и всем
видом показала, - как она мною брезгует.
Я подошел к ним, встал перед матушкой и сестрой на колени и тихонько
проблеял:
- "Я больше не буду! Простите меня, пожалуйста!"
Матушка оторвала свой взгляд от книжки и я никогда не забуду -- с какой
болью она посмотрела вдруг на меня. Голос предал ее. Она минуту не могла
ничего вымолвить, а потом даже не прошептала, а, скорей -- просипела:
- "Ты доволен собой, протестант?! Ты знаешь -- кого ты убил? Ты своего
прадеда бил прикладом! Ты свою бабушку резал ножом... Ты ее -- именно ТЫ ее
изнасиловал и замучил! Иди же к своим -- протестант! К таким же как ты --
кальвинистам с пруссаками!"
Я обнял ее колени, я зарыдал, прижался к матушке всем моим телом и
закричал:
- "Я больше не буду! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ! Я не подумал! Я люблю тебя,
мамочка! Я так больше не буду..."
Матушка мгновение смотрела на меня с недоверием, а потом всплеснула
руками, обняла меня, трясущегося от рыданий, и заплакала вместе со мной:
- "Я понимаю... Я все понимаю. Ты -- не можешь иначе. Ты ведь, правда,
- не можешь иначе! Я все понимаю...
Они убивают твоих друзей. Если ты хочешь дружить с латышатами -- ты
тоже должен убивать этих католиков... Но не таким же способом!
Святой Долг любого мужчины -- защищать Дом, Родину, любимых женщин.
Убивать ради этого! Но не безоружного мальчика! И не прыгать потом на
хладном трупе с пещерными воплями..!"
А я, обливаясь слезами, стоял перед матушкой на коленках и ревел еще
пуще:
- "Я больше не буду, мамочка! Я ТАК БОЛЬШЕ НЕ БУДУ!"
С того самого дня прошло уже больше полвека... Я убил много народу, но
никто и никогда не посмеет обвинить меня в том, что я убил безоружного, или
-- не-преступника. И еще, - с того самого дня я ни разу не глумился над
трупами. Убил и -- убил. Не надо плясать над чужим телом. Это был --
Человек.
К тому времени среди немцев пошли разговоры против жидов. Матушка, на
всех углах говоря о своей "нелюбви к оккупантам", исправно платила налоги и
сборы русской казне. В ту пору Империя дралась на два фронта: пока мы брали
Измаил, да Очаков, шведы стали нам шилом в заднице и "рижский мятеж" был
весьма кстати.
Матушкина родня в Берлине и Лондоне требовала от Швеции "оставить Ригу
в покое" и так как шведы во всем зависели от британцев, "Латвию" объявили
"нейтральной". Матушка немедля ввела Вермахт во все города побережья - до
Нарвы и получилось, что шведы могли воевать с Империей только в предместьях
Санкт-Петербурга. Такое сужение фронта было на руку русским и бабушка
пальцем не шевельнула на все наши "Восстания".
Долго такие штуки не могли продолжаться и вскоре по Риге пошли
разговоры, что "госпожа баронесса" на самом-то деле -- "жидовка, продавшая
нас русским". Латвию же за глаза стали звать не иначе, как "Царством жидов".
Немцам все это не нравилось и многие из них стали все чаще поглядывать
в уставы магдебуржского права, в коих черным по белому было прописано
запрещение нашему племени занимать должности в магистратуре, и даже -
торговля.
Но матушка была необычайно популярна среди латышей. Она открыто жила с
латышом и ее первенец был - от латыша. Все помнили, как латыши по матушкину
призыву согнули в рог местных баронов и... Назвать ее "жидовкой" было -
небезопасно, но очень хотелось.
Повод для скандала нашелся на изумление быстро. Я пошел в школу только
с восьми, - годом раньше шла Шведская. Латышских школ в ту пору в Риге еще
не было, а отдать меня в обученье раввину - казалось политическим
самоубийством. Так что я пошел в школу немецкую и для немцев, хоть матушка и
прекрасно знала о том, как не любит нас немецкое население города.
Я ощутил сие на своей шкуре в первый же день. На протяжении всех
занятий вокруг меня существовал этакий вакуум, - прочие дети не играли со
мной и даже не разговаривали. Учителя не задавали мне вопросов и не вызывали
к доске. Даже места по обе стороны от меня были пусты. Передать не могу, как
скверно было у меня на душе. На перемене я слышал, как мне в спину шипели:
"Жид!"
Я оборачивался, дабы проучить наглецов, но все были заняты своими
делами и никто, казалось, не обращал на меня никакого внимания. Я даже не
мог догадаться, кто именно только что открыл рот и в мой ли адрес брошено
оскорбление. Да, этот день я не забуду до конца моей жизни.
По счастью - всему всегда приходит конец. После уроков нас повели на
молебен. У дверей в часовню стоял один из учителей богословия -- скромный и
незаметный. Впоследствии я узнал, что в тот день он был без уроков, но его
нарочно позвали, ибо все знали, какой он - маньяк и фанатик. Мания его
состояла в идее национальной чистоты и всемирного жидовского заговора.
Был он человеком твердых и неколебимых принципов из породы людей, что
когда-то становились мучениками.
При виде моей жалкой персоны сей господин аж вскинулся телом, издал из
своего нутра победительный клекот и кинулся на меня. Он больно схватил меня
за ухо, выволок из строя учеников младшего возраста и завопил, что есть
силы:
- "Святотатство, поругание святынь! Мерзкий жид пытался войти в Храм!
До чего дошла Рига, сия саранча скоро выживет немцев из нашего города!
Буль-буль-буль! Кудах-тах-тах!" - ну и так далее.
Он стоял и крутил мне ухо, а мне было не больно. Я слишком был поглощен
запоминанием всех деталей происходящего, чтобы обращать внимание на сии
мелочи, а этот олух от сего сильней распалялся. Под конец он не выдержал и
завопил мне в лицо:
- "Почему ты не отвечаешь, когда с тобой говорят старшие?"
На что я, в лучших традициях дома Бенкендорфов, задумчиво пожал плечами
и тихо произнес, внимательно разглядывая его побагровелую морду:
- "Вас, верно, удивит сие откровение, но в моем доме меня с детства
учили, что нет смысла общаться с покойниками", - моего врага чуть кондрашка
не хватила от злости. Но он тут же выпустил мое ухо и почти нормально
сказал:
- "Простите, милорд, но я не имел в виду ничего оскорбительного для
имени Бенкендорфов! Я всего лишь хотел обратить внимание общественности на
то, что в жилах твоей матери есть примесь жидовской крови от "известных
жидов" Эйлеров и настало время..." - тут он снова распетушился и стал орать
во всю глотку. Я даже понадеялся, что еще немного и его хватит удар от
такого усердия и не придется марать об него руки.
Вдруг крик его прервался на полуслове. Неизвестно откуда появилась моя
матушка, которая осторожно взяла меня за руку, опасливо заглянула в мои
глаза, не плачу ли я, а затем выпрямилась и весьма сухо сказала:
- "Друг мой, я уже поняла суть Ваших слов и преклоняюсь пред Вашим
мужеством. Я приму меры, дабы волосок не упал у Вас с головы до итогов Суда.
Коль Церковь признает моего сына жидом, я покину сей город с моим сыном
и пусть курляндцы всех здесь рассудят по справедливости. Но ежели Церковь
сочтет моего сына - немцем и истинным арийцем, молитесь, друг мой...
Вижу, - здесь католический заговор. Прошу Архиепископа дозволить
применение пыток к подозреваемым, как и положено при следствии по делам
Веры.
Но, повинуясь милосердию, коему меня научила Церковь, имея натуру
женскую, слабую и впечатлительную, я готова простить раскаяние.
Чистосердечье его мы установим из подробного изложения фактов о природе
заговора, составе участников, а также степени их вины. А пока - доброй всем
ночи. Не опаздывайте".
Мое дело оказалось довольно простым: суд не интересовали линии
Бенкендорфов, Уллманисов, или -- фон Шеллингов.
Проблемы мои возникали, когда речь заходила об Эйлерах. Однажды я,
несмотря на мой малый возраст, чуть не спросил: если мой прадед, да будь он
трижды жидом, был-таки избран умнейшим человеком Пруссии и сделал немало для
ее славы и процветания, может быть... Но потом природная
предусмотрительность взяла-таки свое и я предпочел оставить сию мысль при
себе.
Вины же Эйлера состояли в том, что он: во-первых, "жил с еврейкой";
во-вторых, не мог произнести букву "р"; в-третьих, называя свое имя, говорил
"Эйля", в то время, как "истинный ариец" произнес бы "Ойлер" по аналогии --
"Euler" - "Deutsch". И, наконец, самое главное обвинение заключалось в том,
что он "бежал из Швейцарии от жидовских погромов секты Кальвина". Тем самым,
он, якобы, "самолично признал свою жидовскую кровь". Конец приговора.
И вот, - каждый Божий день я обязан был являться поутру в суд, класть
руку на Библию и публично клясться перед скопищем идиотов в том, что я:
"Немец, только немец, и ничего, - кроме немец". После чего все эти чудаки
долго думали, с весьма глубокомысленным видом шептались о том, что с моей
буквой "р" - все в порядке, да и выговор скорее с латышским акцентом, нежели
жидовским, а на внешность так и вообще - истинный ариец, тяжко вздыхали и
отпускали с миром ввиду малолетства. На другой день процедура повторялась до
йоты - и так на протяжении четырех месяцев!
Каждый день прямо из зала суда я бежал в казармы Рижского
конно-егерского полка. Того самого, который и получил в народе прозвище
"жидовской кавалерии". В том, что я близко сошелся с этими людьми не было
ничего странного, или предосудительного: водиться с немцами мне стало
небезопасно, латыши боялись вмешиваться в "баронские дрязги" и только жиды
не боялись ни упреков в "жидовстве", ни дружбы с мальчиком "спорной крови".
В полку меня встречал капитан Меллер, который в ту пору командовал
первым (кавалерийским) батальоном (полковником числилась моя матушка) и
отвечал за подготовку "молодого пополнения и ополченцев".
Познакомился же я с ним при печальных обстоятельствах. Моего пони звали
- Венцлем и у него была белая лоснящаяся шкура и подстриженная грива. Я
всегда укалывал об нее руки. Я был без ума от Венци. Он у меня был такой
умный и - вообще...
И вот однажды мой Венци захворал. До сих пор не знаю, чем была вызвана
эта болезнь, но он вдруг погрустнел и стал худеть прямо на глазах, а шерсть
отваливалась целыми клоками. Никто из ветеринаров не знал, как помочь моей
беде (вернее знали, но боялись сообщить мне страшную правду) и, наконец,
кто-то из них посоветовал мне обратиться к Давиду Меллеру - лучшему из
рижских лошадников.
Ко мне пришел голубоглазый и светловолосый дяденька небольшого
росточка. Он долго смотрел на моего Венци, а потом вытащил пистолет, зарядил
его и вложил в мои руки, сказав при этом:
- "Это твоя лошадь и ты сам должен убить ее. Она - неизлечимо больна и
к тому же заразна. Чем дольше она стоит в этом стойле, тем выше опасность
заразить прочих лошадей и тогда другие мальчики будут плакать по их
любимцам. Ты - внук моего командира, барона фон Шеллинга, я не должен
объяснять тебе, каковы твои обязанности перед твоими друзьями и лошадьми
твоих друзей. Я жду на улице".
Он сказал эти страшные слова и вышел из конюшни, а я впервые обратил
внимание на то, что соседние стойла с моим Венци - давно пусты. А еще -
пусты стойла дальше по проходу, - тех лошадей чаще прежнего стали выводить
на прогулку, причем открыли дальние двери и теперь лошади не проходят мимо
стойла моего верного друга...
Господи, как же я плакал в тот день... А Венци стоял рядом со мной,
будто все понимал и только губами будто целовал, да облизывал слезы на моих
щеках. А потом я вложил дуло пистолета в ухо моей лошади и нажал...
Сразу откуда-то появились люди... Венци упал... Я выронил из ослабевшей
руки пистолет и, не разбирая дороги, пошел на выход. Там меня поймал Давид
Меллер, он хотел что-то сказать, но я оттолкнул его, наговорил каких-то
гадостей и убежал куда-то, не помню куда, забился там в какой-то темный
уголок и плакал там, пока не заснул.
А когда проснулся, мне стало так совестно, что я оскорбил единственного
человека, который осмелился сказать мне правду и объяснить, что я - потомок
фон Шеллингов обязан сделать в этой ситуации. И я пошел в расположение
Рижского полка, сказал, что мне нужно найти капитана Меллера и меня -
пропустили.
Я нашел дядю Додика сильно пьяным. Он сидел в своей комнате за столом,
на котором стояла пустая бутылка из-под шнапса и пустой стакан, пахнущий
водкой. Я подошел к дяде Додику, встал перед ним на колени и повинился:
- "Господин офицер, простите мне мою неуместную выходку. Я осознаю, что
мое поведение было недостойно будущего офицера и дворянина. Я был в
состоянии аффекта, простите меня".
Пьяный капитан на глазах протрезвел, затянул верхний - единственный
расстегнутый крючок на его безупречной форме, встал из-за стола, убрал
бутылку со стаканом в сторону и строго сказал:
- "Господин будущий офицер, Вы - прощены. Но в будущем старайтесь
держать свои нервы в руках. Помните, что Вы - офицер германской армии и вам
не пристало иметь какие-либо эмоции. Держите себя в руках, - это Вам
пригодится для разговоров с солдатами. У Вас есть пара минут свободного
времени?"
- "Да, так точно".
- "Прекрасно, тогда пойдемте в конюшни. Сегодня у нас замечательное
событие. Моя личная кобыла сегодня как раз ожеребилась и это важно, чтобы
маленький с первого дня стал привыкать к своему хозяину. Близко Вас мать,
конечно же, не допустит, но малыш должен запомнить ваш голос и запах -- сие
важно.
Ты уже почти взрослый, - тебе нужна настоящая лошадь, но не детский
пони. Я понимаю, что никто, конечно же, не сравнится с твоим Венцлем, но
жизнь - штука долгая, а Господь так устроил мир, что лошадиный век короток.
Тебе еще не раз придется прощаться с друзьями... Держись. Ты -- офицер".
Он говорил мне эти слова и мы шли по казармам Рижского полка и дядю
Додика можно было бы принять за совсем трезвого, если бы на поворотах его
чуток не пошатывало и глаза его не были столь багровыми и маслянистыми.
Я увидал моего будущего коня, против всех законов и обычаев настоял на
том, чтобы его тоже назвали - Венцлем, а потом кобыла дяди Додика так
доверилась нам, что даже сама взяла из моих рук корочку хлеба с солью, а
маленький Венци стоял рядом и прядал ушами, приглядываясь ко мне своими
черными и очень умными глазками. Но я уже был достаточно большим, чтобы не
поддаться моменту и не протянуть руки к нему - приласкать малыша. Матушка
его меня бы не поняла.
Потом мы сидели с дядей Додиком на скамеечке у ворот конюшни и он
рассказывал мне множество самых занимательных историй про лошадей, которые
только знал, а я настолько ими увлекся, что и не заметил, что на дворе -
глубокая ночь и около нас переминается с ноги на ногу моя глупая, старенькая
бонна. Наконец, сам дядя Додик обратил мое внимание на поздний час и
предложил прийти завтра, обещав показать, как моют и вычесывают лошадей. А
на прощание сказал так:
- "Приходи чаще. У меня самого где-то растет вот такой же сорванец -
вроде тебя. Я вот все разговаривал с тобой и думал, что бы он сделал на
твоем месте? Вырастет ли из него настоящий офицер?"
- "А что с Вашим сыном?"
Дядя Додик потемнел лицом и, подмигивая мне, признался:
- "Девичья фамилия моей матушки - Раппопорт. На этом основании меня
попросили с военной службы, а мать моего сына развелась со мной, сказав, что
я обманул ее доверие, не сказав ей о матушке до свадьбы...
Знаешь, пока топится кровавая баня, многим старшим командирам сложно
разглядеть в пороховом дыму форму носа и ушей младших офицеров, а гул
канонады приглушает особенности выговора. Но стоит войне стихнуть... При
маршировке на плацу, или - скажем, перед важным парадом, въедливое зрение и
острый слух вдруг возвращаются к владельцу. И начинается...
Если бы твой дед не взял всех нас в Америку, мне бы, к примеру,
оставалась только - пуля в лоб. Я же ничего не умею, кроме как скакать на
лошади, махать саблей, да орать команды дурным голосом. А из Америки я сразу
приехал в Ригу - так что и не знаю, где мой сын и - что с ним. Приходи
завтра. Я разрешу тебе самому помыть лошадь и даже -- потом ее вычесать!"
Я пришел на другое утро. А потом всякое утро, когда я бывал в Риге, я
"прибывал в расположение" Рижского конно-егерского полка и учился стрелять,
ездить верхом, владеть всеми видами оружия и приемам верхового боя. Отец
научил меня владению клинком в пешем порядке, но именно дядя Додик сделал
меня лучшим "верховым рубщиком" всей Империи.
У нас с ним никогда не было разговора на сию тему, но сдается мне, что
судьба распорядилась так, что мы сразу - понравились друг другу и мне от
дяди Додика досталось все то, что обыкновенно полагается родным детям. Так
что именно от "старого жида", как он себя называл, я и получил все навыки
армейского быта, а самое главное - этакую "прививку" от обратной стороны
армейской рутины.
Когда в 1812 году я стал генералом двадцати девяти лет от роду, я в
сердцах написал на оборотной стороне приказа, что из меня такой же генерал,
как из быка - балерина, а вот настоящего генерала - военного Божьей
милостью, так до шестидесяти лет и продержали в полковниках. А после того
как он сложил свою золотую голову под Фридляндом, хоть бы кто вспомнил о его
семье - о его безвестном сыне!
Но меня не поняли. Решили, что это "очередная шаловливая выходка". А в
ответном письме начальник Штаба - граф Беннигсен отвечал мне в том духе, что
мол -- "жиду довольно было и полковника, в Пруссии-то он так и помер бы
капитаном".
В этом граф был, разумеется, прав. Но я очень хорошо запомнил этот
ответ. Мы и до этого-то были не в самых хороших отношениях.
Дело же мое кончилось самым образом. Матушка доказала практически
невозможное: дед был совсем даже не немцем, но итальянским швейцарцем, да
вдобавок ко всему и католиком! Скандал случился невероятный, - матушка при
всех плакала, когда ей пришлось открыть столь позорные обстоятельства.
Родство с "итальяшками" во всей Германии всегда считалось более чем
предосудительным. Упоминание же о том, что ее родной дедушка был католиком,
вызвало в латышах столь противоречивые чувства, что потребовалось
специальное заседание рижского магистрата, на котором было принято решение,
что внучка не может отвечать за "религиозные заблуждения" ее деда и матушку
публично "простили".
Впоследствии многие утверждали, что наших противников сгубила
чрезмерная уверенность в себе, - им надо было сосредоточиться не на моем
прадеде, но на его жене - урожденной Гзелль. Она была из семьи придворных
художников и скульпторов и ее отец (негласно) создал первый в
Санкт-Петербурге молельный дом и был там реббе.
По счастью, суд при изучении российских архивов столкнулся с
определенными трудностями, вызванными тем, что моя бабушка сразу заявила:
"Шарлотта - моя племянница, моя кровь и для всех остальных этого должно быть
довольно". Но не это -- самое удивительное. Ровно так же. Как из
Санкт-Петербурга следователи не нашли русских архивов, из Берлина к ним не
пришли архивы пруссаков!
В итоге нас с Дашкою признали "немцами" и "истинными арийцами". На сем
Суд и кончился.
Ровно через неделю после Суда из России и Пруссии прямо аж повалили
бумаги о нашем еврействе. Наши обвинители бросились к судьям и услыхали, что
"по германским традициям в вопросах о Крови" рыбка задом не плавает. Когда
же наши враги совсем было отчаялись, кто-то вдруг вспомнил, что у нас есть
младший брат -- Костик.
Тут же устроилось новое следствие, на коем об Костьку заочно не вытер
ноги только ленивый. Когда его официально объявили "евреем", немецкая
публика устроила прямо овацию!
Но больше всего всех изумила реакция моей матушки. Она на глазах всех
вышла к тому самому обвинителю (немножко фанатику), облобызала его в обе
щеки и с чувством сказала:
- "На таких как вы -- держится мир!"
Окружающие решили, что у матушки временное помутненье рассудка. Лишь к
1816 году всем вдруг открылось, что Костька, как жид, не смеет претендовать
на нашу с Дашкой недвижимость. Как видите, - в делах династических порой
нужны и фанатики!
Стоило суду объявить приговор, матушка отправила меня изучать Закон
Божий к Арье бен Леви. При этом она произнесла ее знаменитую речь, в которой
высказала надежду, что этот церковный суд был последним в истории Риги, и
более она не допустит подобного варварства. Она же отдает сына - немца в
синагогу, именно потому что она не считает евреев, немцев, или латышей ни
лучше, ни хуже прочих других людей и сын ее отныне будет учиться среди
жидов, потому что жиды ничем не отличаются от немцев ни в худшую, ни в
лучшую сторону.
Где бы я ни бывал, что бы я ни делал, я всегда натыкался на людей,
которые в один голос могли повторить хотя бы основные положения матушкиной
речи и четко представляли себе, что я - ее сын.
Долго ли, коротко ли прошло время - наступил 1793 год. Годом раньше
русские армии под командованием графа Суворова приняли участие во Втором
Разделе Речи Посполитой. Матушкины же латыши, несмотря на все ее горячие
мольбы, к войне допущены не были, а Курляндия так и осталась - польской. В
Риге это вызвало очередной взрыв антирусских настроений и все чаще стали
раздаваться призывы к немедленному отделению от России. И вот - осенью 1793
года к нам в Ригу пришло письмо от моей бабушки, в коем та предлагала
обсудить мою будущность.
Бабушка желала, чтоб я начал свое обучение в Пансионе Иезуитов Аббата
Николя. (Практически единственной на всю Империю школе, где учили
разведчиков и дипломатов.)
Письмо это вызвало в Риге целую бурю страстей, - матушка в течение трех
дней обсуждала все возможные варианты развития событий, а также политические
последствия как поездки, так и непоездки в столицу.
В самом конце октября, в день закрытия торгов Рижской Оптовой Ярмарки
матушка обнародовала свое окончательное решение. Мы с нею едем в столицу
Российской Империи без охраны в надежде только на добрую волю моей бабушки -
Государыни Императрицы. После пяти лет фактического мятежа и изгнания
русских войск из пределов Латвии. (Да еще в иезуитскую школу -- меня, -
протестанта!)
Когда матушка зачитывала решение перед магистратом, Карлис вдруг
побледнел, как смерть, бросился к ней, упал на колени и на всю Ригу
выдохнул:
- "Если ты белены объелась, сына-то пощади! Убей меня, но пока я жив,-
сына на смерть я не отдам!" - все так и ахнули. Вся Латвия, разумеется,
знала - кто мой отец, но впервые он сам признал это. Да еще при таких
обстоятельствах!
Матушка тоже побледнела, попятилась от отца, а затем еле слышно
ответила:
- "С Сашей ничего не случится. Порукой в том - наши егеря. Русская
армия ничего не стоит - ты сам введешь наших людей в Санкт-Петербург и
поквитаешься за меня и сына, если с нами что-то случится. Я составила
завещание - Ян Уллманис наследует Александру Бенкендорфу, но лишь в том
случае, коль Карл Уллманис отомстит за смерть Александра".
Помню, как я стоял посреди Рижской Ратуши и слушал и не слышал
матушкины слова, а рядом со мной стоял Озоль - Ян Уллманис. Губы Озоля
безмолвно шевелились - он читал какую-то молитву, а потом он повернулся ко
мне, облизал пересохшие губы и прошептал:
- "Ты верь мне, Сашка, я - твой младший брат и ни против тебя, ни
против твоих детей - не пойду", - и мы с ним крепко обнялись. Нам было по
десять, но дети живущие в непосредственной близости от престола, рано
осознают, что есть - вопрос династический.
Тут от слов Озоля матушка опомнилась и объяснила:
- "Государыня боится, что Латвия отделится от России. Поэтому, прежде
чем дозволить нам поход на Курляндию, она намерена взять заложника. Такого
заложника, жизнь коего для меня значила больше - латвийского трона.
Я думаю - нам нужна Курляндия и русское покровительство. Во-вторых, я
считаю, что моему сыну не повредят знакомства и дружба русских вождей - нам
суждено вечно граничить с Россией и нашему принцу важно иметь побольше
друзей при русском дворе.
Я привела свои резоны и теперь прошу моего верного слугу встать с колен
и забрать свои слова обратно. Я знаю, на что иду в берлогу медведя, но --
иного пути у нас нет".
Члены магистрата зашумели, раздались аплодисменты, а мой отец, не
вставая с колен, стал целовать руки матушке, прося у нее прощения за
несдержанность, а она - простила его.
В ту осень супруги Бенкендорф искренне пытались примириться между собой
и Кристофер, дабы развеять матушкины опасения за мою будущность, даже сыскал
цыганскую ведьму, которая гадала на звездах и умела предсказывать.
Ведьма знала, кто ее очередные клиенты (не догадываясь, - насколько у
нас с Константином -- разные отцы и даже -- матушки) и сразу сказала, что
наши с Костькой судьбы будут связаны с судьбами наших тезок - Романовых:
- "Все четверо мальчиков вырастут и прославятся великими
военачальниками. Всех четверых ждут известность и слава, и всем четверым
суждено стать вождями политических партий. Но наступит день и принцы
латвийские скрестят шпаги с принцами русскими и в этой дуэли в живых
останется только один. Но ему - не суждено царствовать".
Матушка упала в обморок, а Кристофер рассказал о сем за обеденным
столом у Наследника в том смысле, - какими дурацкими бывают иные
пророчества. Через много лет свидетели этого обеда припомнили, как мой дядя
смотрел при этом на жену своего повелителя, а та на миг застыла, как перед
разверстой пропастью, но сразу перекрестилась и сделала вид, что не слышит.
Рассказывают, что матушка моя, заметившая эту странную реакцию, изумленно
приподняла бровь и задумчиво посмотрела на старую подругу (они вместе
учились в пансионе Иезуитов), а потом на своего мужа, но так и не проронила
ни слова. Сам же Наследник обратил все в забавный анекдот про темных
гадалок.
Матушка уж надеялась, что все дело анекдотом и кончится, когда в двери
нашего дома постучался личный фельдъегерь Ее Величества и передал
приглашение на аудиенцию "Шарлотте Бенкендорф с сыновьями - А.Х. и К.Х.
Бенкендорфами".
Вот тут уж матушка всерьез упала в обморок и ее добрый час отпаивали
ландышевыми каплями и терли виски нюхательной солью. Когда же матушка
очнулась, она приказала срочно одевать меня и запрягать сани. Мы немедля
возвращаемся в Ригу.
Дворня не поняла, что одевать надо меня одного. Истинная Костькина мать
бросилась к моему дяде на службу, тот прибежал с ватагою офицеров и вышел
очередной семейный скандал.
Генерал обвинял матушку, что она намерена украсть у него ребенка, а
когда матушка изругала его последними словами и выскочила со мной на улицу,
выяснилось, что за то время пока они препирались, офицеры охраны Ее
Величества, пришедшие вместе с Кристофером, распрягли наши санки и увели
всех наших лошадей на какие-то празднества.
Тогда матушка вернулась домой и написала записку прусскому послу, чтобы
тот подал прошение матушкиной кузине с просьбой о направлении меня в
какой-нибудь из германских Университетов с целью изучения богословских наук.
К сожалению, вместо ответа на записку очередной фельдъегерь привез
матушкину порванную бумажку и устный совет Государыни Императрицы не спешить
с определением моей судьбы. Обучение в чужедальнем Университете дело долгое,
а Германия славится своим скверным климатом. Государыня же настолько дорожит
своими внуками, что не желала бы потерять хотя бы одного из них из-за
какой-то дурацкой простуды.
После этого визита у матушки случился второй обморок и очнулась она уже
поздним вечером, когда ворота нашего дома были уже заперты и их охраняли
офицеры лейб-гвардии Ее Величества, посланные дабы никто не смог потревожить
ночного покоя Государыниной племянницы.
В общем, ночь была нервной и наутро у меня с Константином глаза
слипались от усталости.
Наутро нас троих привезли во дворец и матушка перед самыми дверьми Ее
Величества немилосердно отхлестала меня по щекам, иначе бы я упал прямо к
ногам Государыни Императрицы и забылся глубоким сном. Она отхлестала меня
столь жестоко, что у меня аж слезы выступили, а щеки горели так, будто у
меня - скоротечная чахотка.
Я не помню ни об убранстве комнаты Государыни, ни о том, какая была
погода на улице - слишком много воды утекло с того самого дня. Я помню
только ужасную обиду на матушкины пощечины и невероятное, почти животное
чувство страха, которое мне передалось от нее. Я боялся бабушки до такой
степени, что у меня свело живот! Если бы не аудиенция, я заперся бы в
клозете и просидел там до самого вечера. Нет, эта аудиенция запомнилась мне
на всю жизнь.
Интересно, что я не очень хорошо помню бабушку. Она почему-то
представляется мне этаким белым облаком жира и жасмина, которое сразу
поползло в нашу сторону, стоило нам войти в кабинет.
У облака был чуть дрожащий от старости голос, необычайно сильные и
цепкие руки - морщинистые и узловатые на запястьях, на которых росли
неестественно белые, будто точеные, пальцы с длинными, ярко накрашенными
ногтями. Будто когтями хищной птицы. Если бы мне в ту минуту сказали, что
бабушка любит ужинать десятилетними мальчиками, я бы поверил этому, не
задумываясь.
Эти ужасные, мертвенно-холодные пальцы придвинулись к моему лицу,
впились в мои щеки, и откуда-то из глубины облака заскрипело:
- "Покажи-ка мне моего внучка. Второго-то я каждый день вижу, а вот на
"принца латвийского" не любовалась. Хорош. Хорош..."
Она так больно сдавливала мои щеки и так царапала их ногтищами, что я
не вытерпел. Нет, если бы матушка не отхлестала меня перед этим, я бы,
конечно, сдержался, но тут два мучения наложились одно на другое и я так
испугался заплакать перед царицей, что почел меньшим злом взять ее
жирно-костлявую руку и отвести от моего лица со словами:
- "Простите меня, Ваше Величество, - Вы делаете мне больно".
На пару минут воцарилось молчание, матушка даже задержала дыхание от
моей выходки, а Государыня... Она тут же оторвала руку от моего лица и даже
отступила на шаг в сторону. Затем она медленно, стуча клюкой, обошла меня
кругом (у нее тогда уже сильно развилась водянка и она не могла ходить без
палки) и снова остановилась передо мной. Потом она пригнулась ко мне и я до
сих пор помню особую смесь из запаха вкусной помады, жасмина и стареющей
плоти, которыми пахнуло на меня.
А еще я увидал глаза Государыни, и этого зрелища мне не забыть до конца
моих дней. Представьте себе, у этого ходячего трупа, у этой горы жира и
вонючего мяса были молодые глаза! На меня смотрела если не юная озорная
девушка, то смешливая, веселая женщина лет тридцати - не больше.
Она подмигнула мне, и один из ее лучистых, серовато-голубых глаз на миг
закрылся старым, морщинистым в старческих пятнах веком и мне стало так жаль
ее - это несправедливо... Несправедливо, что тело старится быстрее души и я,
чтобы утешить царицу, сказал:
- "Зато Вам есть, что припомнить. Ведь Вы ни о чем не жалеете, правда?"
Мои слова прозвучали так нежданно-негаданно, что Государыня прыснула,
будто монетки просыпались, сразу закашлялась и побагровела. Матушка даже
бросилась к ней в опасении худшего.
А Государыня, насмеявшись вдоволь, сказала:
- "Позабавил ты меня, внучек, ой - позабавил. Мне уж о погосте пора, а
ты все на старые мысли... Позабавил. Скинуть бы мне годочков сорок, да тебе
накинуть двадцать - то-то бы мы позабавились! Хочешь орешков? Вкусные,
медовые, нарочно для тебя заказала".
Протягивает мне горсть медовых орешков, а у меня хоть плачь - сенная
болезнь к меду. Вот и прикиньте, что лучше: обидеть Государыню второй раз,
или обчихать с головы до пят?
Я сделал страдальческое лицо и сказал:
- "Простите меня, Ваше Величество. Я тут провинился - переел сладостей,
что были приготовлены моим отцом для меня и теперь у меня зуб болит - спасу
нет".
Бабушка пару минут сдерживалась, а потом лукаво глазами - то на меня,
то на матушку, а потом опять - как прыснет со смеху:
- "Зуб у него болит! Ты благодари Бога, что я не Петр Алексеевич, он-то
любил таким вот придумщикам самолично зубы драть. Ему от чужой боли слаще
елось, да пилось, - и сынок мой весь в своего предка! А ты - мой. Наша
кровь.
Спасибо, мать, за внука, - порадовала ты меня, ой, порадовала. Слушай,
ты знаком с кузеном - моим внуком Сашкой?"
- "Не имею чести".
- "Ну да ладно, с Сашкой-то у тебя в годах разница, а вот с Костькой я
тебя познакомлю".
- "Не имею желания", - ответил я, и сам испугался сих слов.
Бабушка насторожилась, посмотрела внимательно и говорит:
- "Почему ж это ты не хочешь с ним познакомиться?"
- "Все кругом говорят, что им суждено убить меня, зачем же мне
знакомиться со смертью?"
Бабушка наклонила голову, будто долго прислушивалась к чему-то, а потом
тихо сказала:
- "А ведь ты и вправду - настоящий фон Шеллинг. Наша кровь. Черт побери
-- наша! Жаль будет, если мои недоноски доберутся до тебя, право слово...
Учить тебя надо... Слышишь, Шарлотта, надобно учить твоего первенца - жаль
если такие задатки пропадут для России".
В матушкином горле что-то пискнуло и она упала на колени перед бабушкой
и стала обнимать ее за ноги, говоря, что я еще мал для учебы. Тут Государыня
жестом повелела мне отойти дальше, сама поковыляла к своему креслу и они на
целый час с матушкой стали поглощены разговором.
Я все это время так и простоял навытяжку, ожидая решения своей участи,
а Костька добрался-таки до вазочки с медовыми орешками и сожрал добрую
половину сладостей. Сожрал, а потом и захрапел с очередным орешком в кулаке
прямо на собачьих подушках. Ну что с него было взять - шесть лет малышу.
Тут матушка с бабушкой кончили свой странный торг и вернулись.
Государыня еще раз протянула свою когтистую руку к моему лицу, чтоб лучше
рассмотреть меня (к старости она стала хуже видеть), но вдруг отдернула руку
и я вздохнул с облегчением. Некрасиво дважды подряд противоречить Ее
Величеству, но и нельзя, чтобы тебя унижали, когда ты уже выказал свое
отношение. Так говорила матушка. Поэтому, чтобы помочь бабушке, я нарочно
подошел к свету, и она долго стояла у самого окна и рассматривала меня,
будто не могла наглядеться. А потом обещала:
- "Запомни на всю свою жизнь, Сашка, коль угодишь в беду - говори всем,
что ты - мой внук. Ты первый из внуков, кто стал мне перечить, и пожалел
меня - бедную, а этого я не забуду".
Затем обернулась, ища глазами Костика, увидала его храпящим промеж
собачек и, с видимым неудовольствием в голосе, произнесла:
- "Вы посмотрите на этого поросенка - вылитый Бенкендорф! Ничего не
говори, душенька, я сама была замужем за таким же сокровищем и, как же я
тебя - понимаю! Боже, какая мерзость".
На том моя первая и последняя встреча с Государыней и закончилась. Нас
троих вывели из покоев Ее Величества. Вслед за нами вышел лакей с совочком,
в коем лежали орешки. Я был так потрясен этим зрелищем, что даже спросил у
матушки, неужто Государыня так разозлилась на Костьку, что приказала
выбросить за ним сладости, но матушка загадочно покачала головой и еле
слышно ответила:
- "Сие - испытание. Фон Шеллинги не выносят меду. У самой Государыни от
него до крови свербит. Но ее муж - Петр Третий любил медовые пряники и сын
Павел - любит. И внуки любят - так что у нее много медовых орешков, да
пряников. Ты первый из внуков, кто выказал к ним фамильную неприязнь.
Поздравляю".
Точной даты прибытия в Колледж я не помню, - мы с матушкой вернулись в
Ригу и я справлял Рождество дома. В том году матушка дала роскошный
рождественский бал в здании театра и было очень весело - особенно, когда
прочие разъехались и остались только свои. В ту пору кровь "лифляндских
жеребцов" уже дала о себе знать и я вовсю ухаживал за актрисой Деборой
Кацман. Все это было по-детски и весьма наивно, к тому же Дебби - старше
меня на добрых семь лет, так что с ее стороны такое внимание к моей персоне
было скорее знаком вежливости к моей матушке. Однажды мы с ней так
нацеловались, что я даже принялся ее раздевать и ей стоило больших трудов
убедить меня, что в театре много народу и в комнату могут войти. Не стану же
я компрометировать мою возлюбленную! Господи, а ведь мне было всего десять
лет тогда...
В последний вечер перед отъездом мы с Дебби долго катались на санках по
льду залива. В небе стояла огромная луна и снег искрился, искрился и шуршал
под полозьями. Я сидел на месте извозчика в легком полушубке, лифляндской
фуражке, отороченной мехом, легких шерстяных штанах, новеньких яловых
сапогах (мне их сшили по особому заказу - нарочно для Колледжа) и кожаных
перчатках с гербами фон Шеллингов и - знай себе, погонял лошадей. Дебби была
в артистическом платье (даже туфельки - атласные, несмотря на мороз) и
поэтому всю дорогу она куталась в медвежью доху, которую я подарил ей на
прощание.
Мы остановились посреди совершенной ледяной пустыни и я целовал ее
глаза, губы и шею, а она шептала в ответ, что обязательно меня дождется. А
если поднять глаза вверх, было видно бездонное черное небо, сплошь усыпанное
звездами, и откуда-то оттуда появлялись холодные искристые крупинки, которые
опускались на наши разгоряченные лица и я все удивлялся - откуда берется
снег, если небо чистое? Она не дождалась меня...
Был один древний банкир, кто ухаживал за актрисой и когда я убыл в
столицу, сделал ее наследницей, ибо родных он сжил со свету. Он был стар и
уже не мог быть мужчиной, поэтому он, как Давид, хотел чтобы девица грела
его по ночам и... радовала на французский манер.
Тем и кончилось для меня мое первое чувство. У них длилось недолго -
месяца три, а потом он умер и действительно все оставил подружке... С тех
пор я отношусь к актеркам так, как они того и заслуживают: увидал милую
дебютантку -- назначил ей цену. Если "да" -- марш в постель, если "нет" --
пошла вон! Последние годы я не слышу "нет" от этих девиц. Поэтому я и
простил Дебби...
Ясным январским днем 1794 года я прибыл в Санкт-Петербург, где меня
встретил Карлис: у него вдруг появились дела в столице - на Рождество, пока
мы с матушкой поехали в Ригу, бабушка вызвала его к себе и сделала много
подарков и прочих милостей. А как только я приехал на обучение, она и
отпустила отца домой.
Наутро мы с провожатым сели в санки и поехали в Колледж, а Карлис
вернулся в Ригу. Сперва он хотел меня проводить, но... в общем, его не
пустили. Помню, отец на прощанье обнял меня что есть силы - так что у меня
слезы на глазах выступили и шепнул на ухо, мешая латышскую и немецкую речь:
- "Держись, Бенкендорф. Анна велела деда твоего в масле варить, коль он
не смирится. Да только сдохла курляндская сука за месяц до казни, а Бирон -
не решился. Даст Бог..."
И я отвечал ему по-латышски в первый и последний раз в жизни:
- "Pal'dies, teevs. (Спасибо, отец.)"
Потом мы поехали со двора и он все шел за санями и махал мне рукой, а я
не обернулся ни разу и только смотрел на полированную металлическую спинку,
в которой кое-как отражалось то, что осталось за нами. Помню, мой провожатый
все смотрел на меня, а потом не выдержал, выматерился и не проговорил, а
будто сплюнул сквозь зубы:
- "Что вы за народ -- немцы?! Не сердце, а -- камень..." - а потом
выругался совсем непотребно, прибавив, - "Волчонок..."
Так кончилось мое детство.
x x x
Из журнала графини Элен Нессельрод
Однажды мы разговорились в салоне на тему: "Что есть -- Божья Любовь?"
Было высказано много мнений, а в конце все обратились к моему Саше -- ибо он
у нас всегда говорил последнее Слово.
Граф тогда сильно задумался, а потом произнес:
"Когда меня отправляли в учение к русским, я очень не хотел уезжать. И
тогда отец мой вывез меня в деревню и показал простой камень. Он сказал:
- "Знаешь ли ты -- что есть этот Камень? Это -- Дар Божий!"
Я весьма удивился. Тогда батюшка мой объяснил:
- "Когда человек мал и неопытен, он жаждет, чтоб Господь выказал ему,
как Он его Любит. И Божью Любовь мы все понимаем, как кусок Золота с неба,
иль красивую девку, а может -- еще какую забаву...
Но... Вместо всего этого Господь посылает нам на сию землю одни только
камни. Камни сии растут прямо из-под земли по весне и убивают наши и без
того крохотные наделы...
Камни сии надобно убирать, разбивать на куски, строить из них дома,
изгороди, или -- мостить ими дороги. И юный глупец готов проклясть Господа
за сей Дар, ибо он несет лишь тяжкий труд, да всякие тяготы.
И лишь на краю жизни старый латыш вдруг понимает, что Господь -- Любит
его. Ибо сей Камень и есть -- тот самый важный Дар Господа. Самый его Ценный
Дар.
Ибо истинную Ценность Камня может понять лишь лифляндец. Уроженец наших
топких болот...
* Часть II. Ливонский меч *
"Нет мелочей в
Делах Династических!"
Колледж Иезуитов Аббата Николя был в том году самой лучшей, дорогой и,
я бы сказал - элитной школой Империи. Именно из Колледжа вышли лучшие
разведчики, дипломаты и управленцы. Однако, - в Колледж не рвались и для
России он стал "вещью в себе".
Видите ли, - ученикам приходилось принять католичество. А это -- на
Руси не приветствуется.
Теперь вы поняли -- кто учился в Колледже. Там были дельные мальчики из
захудалых фамилий, много отпрысков видных поляков и огромное число
лизоблюдов и прихвостней этих католиков. Там было немало курляндцев, в жилах
коих текла немецкая и польская Кровь, но ни единого немца и лютеранина!
Мне не следовало приезжать в сей гадюшник. Единственное, на чем сошлись
бабушка с матушкой -- иезуиты мне обещали гарантии и протекцию: мой прадед
по матушке был внуком Генерала Иезуитского Ордена в Рейнланде с Вестфалией,
а в Братстве -- большое почтение к Крови и былым достоинствам предков.
Вдобавок ко всему Генералом "русской ветви" нашего Ордена был Карл
Магнус фон Спренгтпортен -- лютеранин и швед. (Бабушка наотрез
воспротивилась тому, чтоб на сей пост назначали католика, или -- поляка.
Бабушка всегда была дальновидною женщиной.) Хоть шведы не слишком дружны с
нами -- немцами, но поляков они попросту презирают. Так что мое появление в
Колледже случилось под прямым патронатом Генерала "русских" иезуитов.
Добавьте к тому, что иезуиты замарали себя помощью всяким Костюшкам и
бабушка запретила им свободное передвижение, иль проповедничество средь
простого народа. Многие решили, что сие -- полное запрещение Ордена, но это
-- не так.
России нужна была хоть какая-то разведслужба и вся иезуитская система
образования осталась нетронутой. Но иезуиты хорошо запомнили тех мурашек,
которые по ним бегали, когда моя бабушка (в присутствии своего ката --
Шешковского) грозила им пальцем. Так что бабушке с матушкой были даны все
мыслимые и немыслимые гарантии, что с моей головы -- волос не упадет.
Началось все, как будто -- нормально. Меня представили прочим ребятам и
определили в казарму к "десятилеткам". Я начинал учебу с зимне-весеннего
семестра и сильно отставал по многим предметам, - поэтому мне самому
предложили выбрать Учителей и "Кураторов".
Преподаватели сразу же захотели знать -- насколько велики мои знания в
том, или -- этом, - так что я так и не успел познакомиться с прочими
"десятилетками". Выяснилось, что я хорошо знаю -- химию, физику, математику
и геологию с географией. Гуманитарные же науки оставляли желать много
лучшего.
Отпустили меня "Кураторы" только лишь к ужину и я чувствовал себя
совершенно разбитым и вымотанным. Я так устал, что... был зол на всех и на
каждого. В Риге я привык к тому, что все меня считали лучшим учеником, а тут
-- целый день меня возили "по столу мордой" и я совсем разозлился.
В проверках мы прозевали обед и я был страшно голоден. Меня привели в
столовую и посадили за один стол с прочими малышами. Я уже хотел есть (от
еды на столах так вкусно пахло!), но все чего-то ждали и я не решился идти
поперек местных традиций. Затем появился сам Аббат Николя и стал читать
Мессу. Разумеется, по-латыни. И все стали повторять молитву вслед за
отцом-настоятелем.
Впоследствии многие говорили, что я проявил лютеранскую твердость, но в
ту минуту я попросту хотел кушать и... не знал слов по-латыни. (Каюсь,
грешен. Знал бы - прочел и на славу поужинал!) Повторять же за прочими чужие
слова я не мог и не желал, ибо сие -- Смертный грех.
В ешиве Арьи бен Леви жидята надо мной подшутили, - сказали чтоб я
прочел некий текст -- якобы сие молитва Всевышнему, а там было написано: "Я
-- дурак". Верней, еще хуже и во сто крат обиднее. (Что-то из Библии про
arsenokoitai. И что-то еще. Я таких слов даже в словаре не нашел!) С тех пор
я ни разу не повторил на слух тех слов незнакомого языка, значения коих я
пока что - не понял.
Вдруг воцарилось молчание. Ко мне подошли надзиратели и встали за моею
спиной. Один из отцов-иезуитов тихо спросил:
- "А ты почему не молишься вместе с Братией?"
Я постеснялся ответить, что я не знаю латыни и тихонько промямлил в
ответ:
- "Vater Unse..." - я не успел даже кончить, как кто-то схватил меня за
рукав и громко взвизгнул:
- "Ах ты, еретик! Проклятый маленький протестант! Мог бы хотя б сделать
вид..."
Ребята, обрадовавшись развлечению в монастырской рутине, заорали на все
голоса:
- "Еретик! Схизматик! На костер лютеранина! Бей протестантов!"
Столовая в один миг обратилась в бедлам и мне с настоятелями отрезались
все пути к нормальному разрешению. Еще минуту назад они могли сделать вид,
что ничего не заметили, а я -- попробовать помолиться на римский манер...
Теперь же им нужно было карать "схизматика", а я не мог отступиться от Веры
всех моих предков.
Все муки голода обрушились на меня, живот сводило от всех вкусных
запахов, когда я медленно встал из-за стола и хрипло сказал:
- "За сим столом несет кровью моих друзей и товарищей... Я не смею
трапезничать в одной компании с убийцами братьев моих... Будьте вы все --
прокляты!"
В столовой вдруг воцарилась ужасная тишина. Потом сам Аббат Николя
веско сказал:
- "Молодой человек, вас прислали сюда приказом Ее Величества и не в
моей власти вышвырнуть вас отсюда. Потрудитесь пройти, пожалуйста, в карцер.
На хлеб и на воду.
С завтрашнего дня вместо занятий вы будете стоять на плацу -- при
позорном столбе до тех пор, пока не извинитесь перед Колледжем. Я знаю, что
в ваших краях идет ужаснейшая война католиков с протестантами, но проклинать
за нее ваших Учителей, по меньшей мере, - Бесчестно.
Засим -- жду вашего извинения".
Я щелкнул каблуками в ответ и вышел вслед за двумя дюжими надзирателями
из столовой. Мне так сильно хотелось кушать, что -- ноги подкашивались. Но я
вспоминал сладковато-тошнотный запах паленого мяса в Озолях и трупики
маленьких девочек со вспоротыми животами. Я теперь не мог извиниться пред
сими католиками даже на смертном одре. С голоду.
С того самого ужина и по сей день я чую себя -- лютеранином.
Карцер располагался в огромной землянке, в коей в теплое время хранили
продукты, чтоб они не испортились. Зимой же здесь было страшно холодно. Мне
дали два теплых, шерстяных одеяла и я ими замотался, как кукла. Пара сухих,
ржаных сухарей, да кувшин холодной воды, на коей уже стал появляться ледок,
не спасли меня от мук голода, а надзиратели нарочно принялись греметь
ложками, да вонять тушеной говядиной и картошкой с подливой из слив.
Иной раз сии мучители нарочно подходили к окошку в двери, стучали
ложкой по котелку и звали меня:
- "Эй, лютеранин! Поди сюда, скажи молитву и ешь на здоровье!"
- "Ты не понял, Болек, ты не тем его завлекаешь -- эти свиньи не жрут
говядины, им подавай только свинину! Эй, ты, жиденок -- хочешь свининки?!
Хрю, хрю -- сволочь!"
- "Нет, правда, мы дадим пожрать -- скажи только "Anne Domini", или
что-то еще, а?!"
Так они развлекались всю ночь -- видели в окошко, что я не сплю, а я
сидел, сжавшись в комочек, и думал -- что было на уме у моего дедушки, когда
курляндцы взяли его в плен и приговорили к четвертованию? Что думал мой
прапрапрапрадед Иоганн, когда его -- мальчиком выводили из пылающей Риги,
чтоб жить на болотах -- до того дня, пока он не прогнал поляков с нашей
земли?
Каково ему было в первый раз съесть слизняка, да лягушку, ибо
нормальная еда раздавалась лишь детям, да женщинам на сносях?
Я сидел и мучил себя такими вопросами и в какой-то момент стены карцера
вдруг раздвинулись и ко мне вдруг сошли и Карл Иоганн -- "Спаситель всех
протестантов", и Карл Александр - "Освободитель", и несчастный Карл Юрген,
убитый в Стокгольме, и Карл Иосиф -- первый владетель русской Лифляндии.
Они сидели со мной и рассказывали, - как это было в их время и чего
стоило: кому воевать с всесильной Курляндией, кому прокормить целый народ на
бесплодных болотах, а кому и -- перед лицом палача не отказаться от своих
слов... И с каждой минутой, с каждым их словом я становился сильней и
взрослей, а голод и холод отступались от моего бренного тела.
Когда наутро мучители отворили дверь карцера, они не поверили ни
глазам, ни рассудку -- по их рассказам (и донесениям, сохранившимся в
архивах Колледжа) глаза мои стали необычайно покойны и -- совершенно не
детски. Я был очень бледен, но уже -- при полном параде, - готовый стоять
хоть всю жизнь на часах "при позорном столбе". Потом мне признались, что сам
Аббат Николя, увидав меня у столба, сказал своим людям:
- "Этот не извинится. Надо что-то придумать, чтоб и нам спасти свою
Честь, и Государыня не взбеленилась, что мы тут морим морозом, да голодом ее
любимого внука. Черт побери, она даже Александра Павловича не называет
"любимым", а вот этого жида-лютеранина..!
Я, кажется, начинаю понимать -- за что!"
Пока они так совещались, прошло время занятий, обеда, свободного
времени, полдника, прогулки и ужина. После каждых пятидесяти минут стойки
навытяжку, мне дозволялось правилами десять минут посидеть в караулке и
попить горячего чаю перед печью-голландкой. (В противном случае -- я замерз
бы еще до обеда!)
Интересно, что если в первый раз охранники (из вольнонаемных русских)
даже не шелохнулись, чтоб пустить меня ближе к огню, а чашку я мыл себе сам,
ближе к обеду один из них подвинул мне кусок сахару и ломоть хлеба с маслом.
Слезы едва не навернулись мне на глаза и с тех самых пор я считаю русских
людей -- самыми отзывчивыми людьми на свете. (Латыши б не простили врага, а
тут...)
Ближе к ужину русские мужики уже нарочно грели для меня чай и сластили
его ровно по вкусу. Тайком от начальства они наварили картошки и я
потихоньку жевал ее с маслом и солью -- божественная еда! Пару раз они
пытались заговорить со мной, советуя "не лезть в бутылку". Я же отвечал им,
что сие -- "Вопрос Веры".
Они сразу же начинали злиться, но к вечеру я стал заставать их за
спорами -- почему на Руси такие Порядки? И самые злые из них ругались и
говорили:
- "Немцы вон - почитают Веру Отцов, а мы? Православные християне, а
прислуживаем всяким католикам! Тьфу, пропасть!" -- и кляли себя, как скотов
и предателей. (Меж ними не обошлось без доносчика и на другой день тем --
двоим, самым злым мужикам иезуиты дали расчет. Мне стоило огромных трудов
написать матушке и вскоре этих двоих вернули в Колледж -- моими
телохранителями.)
Самое страшное случилось после вечерней поверки. К тому времени весь
Колледж уже побывал предо мной: малыши строили рожи, ругались и плевались
исподтишка, ребята постарше грозили по-всякому, Кураторы хмурились и
шептались между собой.
Когда стало темнеть, ко мне подошла группка старших ребят. Я не видел
их лиц по причине "ливской болезни" и от этого мне стало страшно -- я
слышал, как они еле слышно уговариваются лишить меня Чести. На содомский
манер.
Если бы они кричали, иль угрожали -- это было б не страшно. Но они
обсуждали сие спокойными ровными голосами и отвергали разные планы --
там-то, по их мнению, нас могли увидать надзиратели, в ином месте трудно
было привесть "москалей" и так далее...
Я не знал латыни и греческого, но уже хорошо понимал польскую речь. И я
по построению фраз и всему прочему чуял, что это -- родовитые шляхтичи --
истинные Хозяева сего места. Все в Колледже крутится согласно их желаньям и
планам. Они нарочно стоят тут - предо мной, ибо знают, что лифляндцы больны
"куриною слепотой" и я не узнаю их, случись нам вдруг встретиться!
Окончательно же меня убедило в том, что это -- не шутки, - их планы по
сему грязному действу. Они ни разу не предложили друг другу (даже в шутку)
"баловаться его задницей", но сразу решили, что насиловать будут - русские
прихлебатели. "Москали это любят!"
Смертный холодок пробежал у меня по спине. Что я мог -- десятилетний
против толпы пьяных, возбужденных подонков, действующих по приказу? Ниже я
доложу все подробности отношения к мужеложцам как в русской армии, так и в
Лифляндии. Здесь же достаточно указать, что мне было проще повеситься, чем с
таким-то позором являться в родную Ригу!
Я не хочу марать мой Колледж, но в любом заведении, где содержатся
только мальчики, бытует эта зараза. И везде, где есть сия гадость, находятся
люди, кои...
В общем, - не отдавайте детей ни в какое учение, если там уже не учатся
их кровные родственники! И чем родни больше, тем ребенку жить -- проще. Я не
хочу вас пугать, но... Запомните сей совет.
Когда поляки ушли, я еще долго стоял и трясся, как заячий хвост. А
потом я вдруг увидал в кромешной тьме всех моих предков и они смотрели на
меня осуждающе...
И я подумал, - какого черта? Вот сделают меня "девочкой" -- тогда и
буду плакать, да думать, как с отцом объясняться. Сейчас же нужно решить --
что делать в такой ситуации. Мне было десять лет и я не мог тягаться в
прямом бою с большинством воспитанников -- особенно русских. Но самое
страшное было -- не это. Я ничего не видел в сгущающихся зимних сумерках.
Мне нужен был прежде всего -- свет. И я придумал, как я его получу.
Теперь нужно было решиться с оружием. Я стоял у столба с незаряженным
мушкетом, который нещадно оттягивал мне плечо. Мушкет был без штыка и я не
мог воспользоваться им, как пикой. А на то, чтоб размахнуться им, как
дубиной, у меня в десять лет -- не было сил. К тому ж я не сомневался, что
ко мне прибудут здоровые парни, наученные в Колледже уклоняться от прямого
удара дубиной и палкой. А в рукопашной у меня не было шансов...
И тут меня осенило...
Во время очередной отлучки, я попросился у русских охранников "до
ветру", а сортир стоял рядом с карцером. (Это чтоб пленники в наказание
получали и запахи!)
Солдат довел меня до сортира и... Я отворил дверь, он из деликатности
отвернулся, а я прошмыгнул в карцер. Там я сказал дежурному, что меня
посылали за теплым -- мол, настоятели решили, что я за свои проступки буду
дежурить всю ночь. Он обалдел от такого известия, похоже что -- пожалел меня
и пропустил в камеру. А там уже были сложены все мои вещи, - во время обеда
кто-то из Кураторов подошел к моему посту и сказал, что мои вещи принесли в
карцер. Настоятели не хотели, чтоб я отныне общался с католиками.
Он не подчеркнул это, но я по сей день думаю, что Наставники, отвечая
за меня перед Государыней, боялись именно чего-нибудь мужеложеского.
Ночью-то они не смели зайти в наши палаты...
Я быстро обшарил сумки и нашел кинжал моей матушки. Не мальчишеское
дело драться кинжалами, но матушка всегда говорила:
- "Мы живем в век тления и разврата. Кинжал -- вот единственный Оберег
Чести благородной девицы!"
С пяти лет Дашку учили правильно пользоваться сим инструментом, пряча
его в рукавах, или -- юбках. C'est la vie!
Одной Дашке было скучно с кинжалами и вскоре я стал составлять ей
компанию. Учили нас сей премудрости бывалые пираты нашего батюшки, а уж
они-то постигли науку драк в кабаках, да тесных трюмах!
Разумеется, кинжал был и остается весьма "дамским" оружием и на обычной
войне не имеет значения. Так что я привык скрывать эти познания от
окружающих и отцы-настоятели не придали значения фамильному оружию в вещах
десятилетнего мальчика. Может, - я хотел его на стенку повесить, чтоб каждый
раз перед сном смотреть на гербы нашего Дома?!
Я вложил кинжал в голенище левого сапога, а еще -- под штаны закрепил
этакую железку. Коль в драке вам саданут между ног -- очень полезно, ежели
там что-то железное! (Такие штуки носят ливонские рыцари со времен основания
нашего Ордена и всем они хороши -- да только в них нельзя помочиться, иль
облегчиться по-крупному.)
Подготовившись таким образом, я вышел из камеры и побежал к охраннику у
сортира. Ему я сказал:
- "Там... В туалете я встретил самого отца-Настоятеля. Он велел вам
сказать, чтоб вы повесили фонарей вокруг моего столба. Я буду стоять до
отбоя и хотят, чтобы прочие меня видели".
В Колледже было принято, чтоб воспитанники сами шли к "дядькам" с
приказами о собственном наказании. Разумеется, в иных случаях -- дядьки шли
проверять к начальству, - правильно ли до них донесли приказ, но... Охранник
долго и тупо смотрел на дверь туалета, но -- не решился зайти и проверить, -
какает ли там Аббат Николя?
В конце концов, дядька хмыкнул и отвел меня в караулку. Там охранники
посовещались и решили между собой, что мне -- попросту страшно стоять в
темноте и я все придумал. Тем не менее, (а страх пред начальством -- в Крови
русского человека) они разожгли два огромнейших фонаря на десять свеч каждый
и пошли вешать их на мой столб. Теперь вокруг меня было огромное пятно света
и "куриная слепота" отступила.
Негодяи пришли после вечерней поверки. По их речам и произношению это
были ребята, конечно же, русские и не из самых видных семей. Потомственные
лизоблюды разных хозяев.
Яркий свет их, в первый миг, напугал, а люди этого сорта любят вершить
дела в темноте. Но потом страх перед польскими господами заставил их
показаться.
Их было пятеро. Я верю в физиогномику и по всему было видно, что все
это -- люди слабые и зависимые. Им приказали -- они и пошли.
"Не-джентльмены". Весьма -- не джентльмены.
Они что-то начали говорить про то, - как мне с ними будет сейчас хорошо
и прочие гадости, а по мерцающим огням в детских казармах я видел, что все
воспитанники прилипли к окнам и радуются бесплатному представлению. Это
входило в мой план.
Дело было после вечерней поверки и я уже мог не стоять по-парадному.
Поэтому я скинул с плеча мушкет, ухватился за его ствол покрепче и сделал
вид, что хочу использовать его, как дубинку. Эти шакалы тут же взяли меня в
круг и стали дразнить, чтоб я "раскрылся".
Я же прижался спиною к столбу, и делал вид, что готовлюсь драться
мушкетом. Сам же -- незаметно для нападающих, - вытянул плечевой ремень из
оружия. Когда по их лицам (а мне теперь хорошо было видно) я понял, что они
готовы броситься, я внезапно кинул мушкет им под ноги!
Один из них оступился и я пустил по снегу ременную петлю, захлестнув ею
ногу второго мерзавца. Споткнулся и он, зато третий налетел на меня и со
всей дури -- пнул меня промеж ног!
Честно говоря, я верил, что сия "миска" лучше бережет "мое достояние".
Но удар был такой, что у меня искры из глаз посыпались, а я подлетел от
удара чуть ли не до небес! Но моему врагу пришлось еще хуже -- "лифляндская
миска" имеет своеобразные выступы и шипы впереди так, чтоб с одной стороны
не порвать спину лошади, а с другой... С другой стороны нападающий заорал
благим матом и повалился на снег, цепляясь за несчастную ногу (он сломал на
ней сразу три пальца!).
Но и я рухнул наземь. На меня тут же бросились двое оставшихся
негодяев. Первый прыгнул на меня сверху и его вопль был слышен даже в покоях
Отца-Настоятеля.
Я целил ему ножом в глаз, но чуток промахнулся. Глаз, конечно же, вытек
и рожа преступника практически развалилась напополам, но... Он остался в
живых. Впрочем, весьма ненадолго.
В разные стороны брызнул фонтан КРОВИЩИ и прочие молодцы обкакались на
месте от ужаса. Они готовились к своему преступлению, но мысль, что резать
будут именно их -- не приходила им в голову. Будь на их месте настоящие
шляхтичи -- меня бы, конечно, убили, но слабые люди поступили так, как им
было привычней. Они замерли на местах, выжидая - чем это кончится.
Из них рядом со мной остался последний. Прочих я задержал своими
уловками и теперь мы были один на один. Он - здоровый и сильный. Но из всех
пятерых он шел сзади всех и я знал, что он -- трус. Я -- десятилетний малыш
с фамильным кинжалом в руке. Но -- четверо валялись вокруг меня. И я сжег за
собой все мосты...
Он взглянул мне в глаза, смертный ужас плеснулся из них и сей здоровяк
обернулся и побежал. А я знал, что если он убежит -- придут новые и
когда-нибудь добьются все-таки своего...
Поэтому я ловким ударом заплел ему ноги и бросился на него сверху с
кинжалом. Удар ножа пришелся в какую-то кость и рука моя на миг онемела --
настолько сильна оказалась отдача. Но, когда я выдирал нож, КРОВИЩА
хлестнула и в этот раз и такого ужаса противники не могли вынесли. Они со
всех ног бросились от меня, а сей -- последний парень был шибко ранен и не
мог убежать. (Парень с перебитыми пальцами на ноге удирал чуть ли не на
четвереньках, а прочие его просто бросили. Что взять с них -- не
джентльменов?)
Со всех казарм к нам бежали, кто-то кричал и грозил мне всеми смертными
карами, но... Я знал, что обязан преподать всем урок -- не связывайтесь со
мной! Поэтому я расстегнул крючки на форме несчастного, раскрыл мундир там,
где сердце и посмотрев в искаженное ужасом лицо раненого, сухо сказал:
- "Не вноси платы блудницы и цены пса в дом Господа твоего, ибо сие --
мерзость перед Всевышним!"
По его глазам я увидел, что он не понял моих слов, а стало быть не
знает ни Истории, ни Писания. А раз человек не ведает Заповедей -- сие не
убийство. И я опустил нож ему прямо в сердце...
Он дрыгнул ногами, я потянул кинжал на себя и он, с легким чавканием,
вышел из тела. Я аккуратно обтер кинжал полой куртки убитого и вложил его
назад в голенище. Вокруг нас тесным кольцом были люди. Впереди всех в
накинутой наспех шинели стоял Аббат Николя. Я, пожимая плечами, сказал:
- "Он не понимал слов Второзакония и стало быть -- не знал Писаний.
Стоило ли держать его Иезуитом?"
Аббат потрясенно кивнул, а потом вдруг опомнился -- Писанье --
Писанием, но я же ведь у него на глазах совершил -- истинное убийство. С
холодным расчетом и в полном сознании.
Когда это дошло до него, Аббат отшатнулся от десятилетнего душегубца и,
невольно крестясь, пробормотал:
- "Случалось уже убивать?"
- "Да, я убил однажды поляка. Не сознавая того. Но я был тогда еще
маленьким -- в этот раз все по-другому!"
Аббат еще раз перекрестился и еле слышно сказал:
- "Вернись в свой карцер. Я сообщу обо всем Государыне и твоей матери.
До их решения из камеры ты не выйдешь. Мы учим воспитанников убивать, но
боюсь общенье с тобой их научит -- черт знает чему..."
- "Ваше Преосвященство -- сей русский не ведал смысла Писаний! И я
сообщу чрез свою мать о том, что вы заставляете нас зубрить священные
тексты, не вникая в их суть! Что скажут в Риме?!"
Не знаю, что на меня нашло и откуда во мне -- десятилетнем ребенке
взялись эти слова. Но они зафиксированы в протоколе об этом событии и многие
из тех, кому довелось читать их -- верят, что средь фон Шеллингов не все
чисто. Мол, иной раз нашими устами говорит...
Некоторые думают, что это -- Всевышний. Другие верят, что это -- Его
главный Враг...
Как бы там ни было, все Наставники прямо аж поперхнулись от моих слов.
До них внезапно дошло, что я и впрямь способен нажаловаться непосредственно
в Ватикан, а там по сей день служат иные мои родственники. (Сегодня
Посланник самого Папы при Ордене Иезуитов мой шестиюродный брат -- с той
самой ветви, где дед по матери прадеда был Генералом Ордена в Рейнланде с
Вестфалией.)
А среди Иезуитов важнейшей из добродетелей почитается разъяснение Сути
Писания всем воспитанникам, так что мое обвинение было ужаснейшим из тех,
какие только можно придумать.
Я-то узнал сие и многие иные из темных мест, не разъясняемые
христианам, из чтения Талмуда и Торы под руководством Арьи бен Леви. Сие --
История пращуров наших и Арья считал, что нельзя к ней подходить с
нравственными оценками, свойственными христианству. Христиане же, когда
"налетают" на такие места в Священном Писании, начинают юлить, ходить вкруг,
да -- около, ибо дословный перевод того, что тут сказано, порождает больше
вопросов, чем возможных ответов. Особенно сими штуками грешат Евангелия, так
что я люблю сажать в лужу всяких там проповедников, да "святых старцев".
Знаете, если человек и вправду Святой, Господь укажет ему, как
разъяснить иные противоречия Святого Писания. "Святоши" же сплошь и рядом
начинают вертеться, что уж на сковороде -- вконец запутывают себя и других и
становятся общим посмешищем. Я же говорю в таких случаях:
- "Религия -- Вопрос Веры. Ежели вы верите в то-то и это -- сие не
требует объяснений. Так оно -- было. Поэтому и появилось в Писании. А ежели
вы с тем не согласны, пытаясь объяснить сие на ваш вкус, - вы - неверующий.
И доказываете вы нам сейчас не Писание, но -- собственный атеизм и душевную
пошлость. Слава Господу, что вы пред нами, наконец-то -- разоблачились".
Ровно неделю я сидел в моей камере. Но уже на второй день ко мне пришли
солдаты из русских, которые стали ставить огромные нары в три яруса и
мастерить новую печку.
Я, грешным делом, думал, что мой поступок вызвал резонанс в Колледже и
многие русские восстали против навязанного им католичества... Но ровно через
неделю двери моего узилища вдруг растворились и сам Аббат Николя вызвал меня
на улицу. Там в две шеренги стояли мальчики в лифляндских цветах -- черное и
зеленое.
Аббат сказал мне:
- "Я чувствую, что ты будешь у них предводителем. Принимай же команду,
чертов ты -- лютеранин..."
Я пошел мимо строя и на меня смотрели такие знакомые -- родные милые
лица. Все -- немцы и мои родственники, или -- родственники моих
родственников. За вычетом двух ребят.
Я не поверил глазам, - самыми младшими среди прочих стояли Петер и
Андрис. Два моих латышонка, кои никак уж не могли попасть в столь дворянскую
школу. Но на рукавах латышей красовались странные вензеля и не виданные мною
гербы (правда полученные путем трансформации Ливонского Жеребца -- знака
Бенкендорфов).
Я отсалютовал вновь прибывшим и они выдохнули в морозный воздух в
двадцать маленьких глоток:
- "Хох! Хох! Хох!"
Нары в карцере стояли в три яруса по семь коек и я теперь понимал --
почему.
Через минуту нам дозволили "разойтись" и я первым делом обнялся с моими
товарищами. Оказалось, что у матушки случилась разве что -- не истерика, как
только она услыхала, что мне тут угрожало. Она сразу же созвала всех наших
родственников и попросила подобрать "ребяток покрепче". (При этом она
всерьез спрашивала -- не будет ли кто из родителей против, если их чадам
"доведется взять в жены католика"?)
Вопрос сей вызывал бурю веселья средь наших родственников, - впрочем,
многим ребятам родители не советовали "увлекаться такими делишками". В
Лифляндии позор может пасть лишь на "девочку" в этом процессе. Парень же,
выказавший себя "мужиком", заслуживает легкого порицания и горячего скрытого
одобрения за сей "подвиг".
Два места из двадцати было сразу же занято за Петером Петерсом и
Андрисом Стурдзом, а их отцов матушка внезапно для всех посвятила в
дворянство. Так что остальные вакансии ушли под самых здоровых, твердолобых
и драчливых сыновей моей Родины. Удивительно, но самыми тупыми, могучими и
выносливыми оказались именно Бенкендорфы, да Уллманисы -- "мужицкая Кровь"
понимаете.
О пруссаках сказывают, что они славны "классическим воспитанием".
Заключается оно в следующем. Если у мальчика есть "голова", его порют до тех
пор, пока он спросонок не начнет брать интегралы. Если у мальчика есть
"рука", его лупят до тех пор, пока он не перестанет свинячить в своих
чертежах и не научится с первого раза рисовать паровик в туши, не пользуясь
циркулем и линейкой. Ни для чертежа, ни для снятия измерений.
А если у парня нет ни "головы", ни "руки", его ждет казарма.
Попадают туда совсем просто. Тебя лупцуют до тех пор, пока ты не
отчаешься выучить очередную китайскую грамоту, иль выполнить простейший
чертеж. А отчаявшись и собравшись с духом дашь когда-нибудь сдачи своему
педагогу!
По слухам, будущего генерала пруссаки узнают по сломанной челюсти,
рангом пониже - по выбитым двум-трем зубам. С одного раза.
Прибывшие "новички" были еще слишком малы, чтоб с удара проломить
череп, но... В миг встречи я сам оторопел от их внешнего вида. У семи
молодцов были шрамы на всем лице, у половины сломан нос и "пересчитаны" зубы
и у каждого (они по очереди пожимали мне руку) костяшки на пальцев настолько
распухли, что кулаки больше походили на добрую кружку для пива.
Ребята были разного возраста -- от десяти до шестнадцати лет и все, как
один, страшно уважали меня: каждому из них доводилось уже убивать (особенно
всяких поляков), но это было в пылу борьбы -- под аффектом. Убийство ж
"глаза в глаза" в здравом уме и трезвом рассудке (да еще в таком возрасте!)
поразило их воображение и до сего дня сии костоломы смотрят мне в рот (благо
к тому же я завоевал их симпатию подсказками на уроках).
В первый же день по прибытии "новички" в "свободное время" устроили
грандиозную драку: мы против всех. Итог драки был непонятен и на второй день
побоище повторилось -- за обедом в столовой. В третий раз мы схлестнулись с
русскими и поляками на вечерней поверке и...
Если б Колледж был армейской казармой, неизвестно чем бы все кончилось
(меж русскими есть истинные богатыри). Но...
Иезуиты не любят сплоченные коллективы и с первого дня ребят заставляли
шпионить за ближним, да наушничать друг на друга. Единственные, кого обошла
порча сия, были благородные шляхтичи, которые не желали утратить собственный
"гонор" и поэтому сохранили между собой нормальные отношения. Прочие же
пресмыкались пред этой действительно сильной и очень сплоченной группкой
ребят. Но поляки не так хороши в рукопашном бою, как немцы и русские...
В остальном же, в Колледж до того дня брали ребят, выказавших прежде
всего свой рассудок, и поэтому наша крохотная компания быстренько навела
"страх Божий" на славянское большинство.
Аббат Николя был опечален сими событиями и даже писал в Ригу письмо, в
коем пенял моей матушке:
"Я знал вас воспитанницей нашего Ордена и ждал, что вы пришлете
воспитанников, могущих прибавить Славу и Честь вашей же Альма Матер. Вы же
пригнали мне юных существ, коих я не решусь назвать даже людьми..."
На что матушка отвечала:
"Я не забыла моего Долга и Признательности перед Орденом и клянусь
Честью прислать вам воспитанников, за коих нам не придется краснеть. Но,
увы, сейчас середина учебного года и я не могу отрывать от учения мальчиков,
коим вредна перемена в учебе. Они будут у вас, как положено -- в сентябре.
Пока ж я прислала тех ребят, коим не важно -- где, когда и чему там учиться.
Прошу вас не прогонять их, ибо первенцу моему скучно жить без родных лиц и
товарищей".
(Осенью прибыло еще тридцать новеньких, - на сей раз им было по
девять-одиннадцать и теперь все мы числимся гордостью и легендой русской
разведки. Но и "родные лица с товарищами" остались на обучение. Они стали
красою и гордостью нынешней жандармерии.)
Вскоре после прибытия новых воспитанников тот самый кривой, из
покушавшихся на мою Честь, был изнасилован неизвестными и повесился. Или был
кем-то повешен. Следствие так и не пришло к какому-то выводу.
Кто-то сломал ночью решетки на окнах его лазарета и засунул чуть ли не
целую простыню ему в рот, чтоб было тише. Затем ему практически разорвали
всю задницу, -- так что ни у кого не возникло сомнений -- что испытал
несчастный в последние часы своей жизни. (А, судя по следам в лазарете, это
были и вправду часы -- для несчастного это была очень долгая ночь.) Потом он
повесился.
Наутро вся наша компания поднялась по тревоге и была проведена в
лазарет. Там врачи всерьез разглядывали наши "хозяйства" на предмет поисков
свежих надрывов, крови, кала и прочего... Ну, вы - понимаете. Ничего такого
у нас не нашлось, да и вспомнили лекаря одну тонкость -- преступление
произошло темной ночью, а у нас всех, как на грех -- "куриная слепота"!
Доказанная медицинской проверкой...
Вот и зашло следствие в дикий тупик, да так из него и не вышло. Лишь
через много лет -- на смертном одре один из бывших русских воспитанников на
предсмертной исповеди сознался, что -- насиловал в ту ночь несчастного.
Потому что кое-кто подошел к нему ясным днем и русским языком посоветовал
"принять участие в оргии", а не то -- "в другой раз весь Колледж возьмет
тебя замуж". Исповедник так и не смог добиться у умирающего, - кто же
заставил его совершить эту гадость. Даже на смертном одре сей слизняк
страшился тех загадочных неизвестных, которые обещали опозорить не только
его, но и его сестру и малого брата в придачу.
Между нами же -- доложу: я сказал моим парням, что мы не должны быть
хуже поляков. Если поляки не хотели сами марать (сами знаете что) в чужой
заднице -- чем же мы хуже?!
Как бы там ни было -- всю нашу шатию взяли под подозрение. Наш карцер
обратился в вылитую тюрьму. На территории Колледжа появился новый забор и
уроки у нас теперь были в бывшем караульном помещении. Мало того, - теперь
мы ходили даже в туалет только строем и разве что - не с собаками!
Только уроки, путешествия в коллежскую библиотеку строем и потом -- на
весь день под замок в общий карцер. В землянку.
Нам построили огромную печь, чтобы нагреть сие подземное помещение. Да
только всю землю нагреть невозможно и на бревнах стен по утрам снова был
иней. Зато печь раскалялась так, что камни краснели и нам приходилось ждать,
пока не прогорят все дрова -- карцер был под землей и мы боялись угореть
ночью, коль что -- не так.
Сперва мы думали дежурить по очереди, но потом выяснилось, что в
одиночку человек засыпает и тогда мы решили как-нибудь развлекаться. Все
вместе -- пока не прогорит печь...
Нас, в отличие от других, подымали лишь после рассвета. С "куриною
слепотой" мы все равно были, что слепые котята в утренних сумерках и поэтому
нам можно было спать по утрам. (Зимние ночи в Санкт-Петербурге длинней, чем
даже -- в Риге.) Так что и засыпать мы могли много позже.
Зато фонари охрана тушила сразу после отбоя и мы почти что весь вечер
лежали на наших нарах, укрывшись тремя одеялами, и глядя на раскаленную
докрасна печь. А что делать такими ночами?
Тут-то и пригодилась моя любовь к литературе. Я рассказывал "родным и
товарищам" приключения Барона Мюнхгаузена, путешествия Гулливера в
Лиллипутию и Бробдингнег... А еще все сказки братьев Гримм и германские саги
с преданиями. У меня оказалась хорошая память и ночами я читал моим парням
историю о "Рейнгольде" и вспоминал, как лесные эльфы пляшут вокруг своих
страшных костров. Удивительно, но все эти немцы совершенно не знали ни
собственной мифологии, ни современных романов, ни сказок!
Ребята дожили до шестнадцати лет и не знали о "Верном Хагене", иль про
"Голландца Михеля" и "Холодное Сердце"!
Потом, когда уже наша часть Колледжа переехала в Ригу, а затем на
Эзельские острова -- все казармы строились так, чтоб все кровати были в три
яруса и все дети в казарме могли видеть раскаленную печку и огонь в ней --
долгими зимними вечерами. А средь ребят всегда находились рассказчики,
которые повторяли и немножко перевирали мои самые первые байки и басни,
которые я рассказал "родным и товарищам". А многие их поправляли из темноты,
ибо все эти рассказы спелись в этакий неразрывный канон, который теперь
передается из поколения в поколение.
Эзельская Школа Абвера сейчас стала Школой при Академии Генерального
Штаба. Теперь уже большинство наших воспитанников -- славяне, а не --
германцы (немцы со шведами). Но по-прежнему в нашей Школе стоят кровати в
три яруса и долгими зимними вечерами докрасна топится печь... (Казармы же по
сей день без нормального отопления и освещения!)
И все эти "канонические" истории вновь и вновь под мерцанье огня и
хруст горящих поленьев повторяются из уст в уста по-немецки на ливонском
наречии, характерном для нынешней Южной Эстонии... (Лишь в последние годы
самые популярные истории и сюжеты сих баек стали (опять же изустно)
переводиться на русский язык.)
Тут... Все важно! И обязательный холод в зимней ночи, и темнота вокруг
малышей, и их уютные норки из трех слоев одеял, и тепло от почти что --
костра посреди древней пещеры, и даже -- мистическая пляска язычков пламени
-- все это действует на что-то, оставшееся в нас от первобытного
троглодита... Причастность к общей пещере. Племенному огню. Единому племени,
готовому за вас биться. А самое главное -- к Истории, традициям и обычаям
"наших". Поэтому -- именно немецкие сказки. Диалект древних ливонцев.
Сказание. Тайна.
Детям важно ощутить себя чем-то целым и я против иезуитских привычек
всех меж собой перессорить. Да, большая "связность" моих воспитанников
грозит нам "обрушиваньем" всей Сети сразу, заведись в ней червоточина. Но
зато мои парни реже "горят", чем агенты противника. Один-единственный раз
пролитая совместно слеза на скованным семи обручами сердцем "Верного Хагена"
стоит для меня во сто крат больше, чем остальные уроки все -- вместе взятые.
(А если они еще и догадываются, что "Верный Хаген" прибыл в сказку из "Песни
о Зигфриде" и сердце его "рвется" под уколами Совести, - я считаю, что
прожил жизнь не напрасно.)
Ребятки мои умирают, но "вытягивают" "паленых" товарищей, а сие --
главная черта русской разведки. Начинается ж она -- с совместного слушанья
сказок и СОПЕРЕЖИВАНИЯ наших учеников.
Сия методика появилась случайно, но будем мы прокляты, ежели откажемся
от столь эффективного... Да черт с ним, с методом! Главное, что мы учим
ребят быть друг другу -- РОДНЫМИ ТОВАРИЩАМИ!
Все это, конечно же, хорошо, но... Иезуиты не стали бы главными и
лучшими в сих делах, если бы не пытались сделать что-то подобное. Увы, они
обнаружили в нашей методе -- серьезный изъян. (Вернее, - не в нашей, ибо
подобные вещи пытались войти в обиход много раньше.)
Червоточина заключается в том, что мы опираемся на такие понятия, как
-- Родина, Честь, Долг, Порядок и Верность. Но сие -- увы, не добродетели,
но "атрибуты" воспитанников. Объясню разницу.
Все наши качества делятся на две категории. Одна из них -- Добродетели.
Это такие качества, которые могут меняться со временем. Можно выучиться, иль
заставить себя быть умнее, добрее, отзывчивее. Можно быть злее, иль
скаредней -- бывают и сии "добродетели". Можно стать даже чуть более
честным, иль совестливым!
Но нельзя быть "немножко больше ПОРЯДОЧНЫМ". Сие -- нонсенс. Человек
или порядочен, или -- нет. Поэтому Порядочность (в отличие от Доброты, или
Совести) не Добродетель, но -- Атрибут.
Главное же отличие Добродетели от Атрибута -- первая обычно
воспитывается, но второй -- наследственный признак! Никогда от осины не
родятся апельсины. Если матушка -- продажная тварь, грешно требовать от
потомства Чести, иль Верности. Если папаша -- потомственный паразит --
блюдолиз, сыночки его унаследуют и гибкий хребет, и "масленую задницу".
Таковы уж законы Наследственности.
Именно посему дворянство любой страны пытается возвести барьеры меж
собой и всем прочим. Все прочее попросту неспособно в лихую годину "встать
под орла" и сдохнуть во имя - ИДЕИ. Иначе -- оно само звалось бы --
Благородным Сословием!
Увы, наше сословие -- меньшинство во всех странах. При том, что
благородные люди Пруссии, или Франции не горят желанием поработать на нашу
разведку. Стало быть -- наша методика годна лишь для юных дворян Российской
Империи. Да и то -- не для всех.
"Баловаться любовью" - свойство всех нас без изъятья. Поэтому из
Холмогор и приходят крестьянские мальчики в лаптях, да опорках и
превращаются в Славу и Гордость Империи.
Увы, - обратное тоже бывает. Слишком много "князьев", да "графьев" в
дни Нашествия прятались по поместьям, чтобы не предположить, что их матушки
(или бабушки) "крутили романы" со смазливыми кучерами, да конюхами.
Кровь-то ведь не обманешь -- коль папашу, иль деда пороли за
"баловство" на конюшне, этакий "князь" сам дождется насильников, доверит им
вожжи, да заголит задницу! А-то и -- подмажет родимую, коль его папаша, да
дедушка улещали не только "хозяюшку", но еще и "Хозяина"! Дело-то для сей
Крови -- привычное...
А как увидать сию "подлую" Кровь в маленьком мальчике? Остается либо
довериться Чести его отца, и особенно -- матушки, иль... отказать ему прямо
с порога. Ибо если его низкая Кровь проявится за границей во время задания,
-- такой погубит не только себя...
В итоге -- моя разведка стала лучшей в Европе и мире, но -- мне не
хватает учеников. Один из моих лучших воспитанников -- Федя Тютчев выказал
талант поэтический и мог (и должен был!) стать выше Пушкина. Но мне в тот
момент нужен был резидент на юге Германии и я предложил на выбор --
публикации, гонорары, всемирную Славу, иль -- безвестность за тридевять
земель от России...
Мой ученик выслушал мое предложение и просто спросил:
- "Если бы вам не нужен был человек там -- в Баварии, вы бы меня
напечатали?"
У меня сжалось сердце. Мой мальчик хорошо "почуял" то, что я счел его
Незаменимым для Дела.
Я не смог говорить. Руки мои затряслись, и я никак не мог высечь искру,
чтоб раскурить трубку. Тогда мой любимый ученик подошел к моему креслу, сам
ударил кремнем по огниву, долго смотрел на тлеющее пятно в табаке, затем
грустно улыбнулся и, пожимая плечами, тихо сказал:
- "Спасибо. Такая похвала -- дорого стоит. Зато я знаю, что у меня есть
хотя бы один -- читатель и почитатель".
Через год он прислал мне письмо с новым стихотворением. Оно называлось
"Ad Silentium" и... Лишь когда Тютчев "сгорел на посту", я издал все его
гениальнейшие стихотворения и вы, конечно же, их знаете. Но, как приказал
нам сам Тютчев - "Молчи!"
И все же - признаюсь. В тот день, читая стихотворение Тютчева, я
плакал. Я рыдал, как ребенок, ибо век поэтический короток, а я не дал ему
писать в самые романтические, в самые плодотворные годы...
Да, я фактически приказал "убрать" Пушкина. Я дозволил уничтожение
моего племяша -- Миши Лермонтова. Но если -- ТАМ меня спросят, каюсь ли я, я
отвечу:
"Я грешен пред русской словесностью только в том, что не дал писать
Федору Тютчеву. Сей Грех на мне и за сие -- нет мне прощения. Но в том году
у меня не было иных резидентов, а Федя спас Империю от войны на три
фронта..."
Я объяснил главную проблему нашей методики. Мы выпускаем лучших
разведчиков, но с самого первого дня принуждены отсеивать много лишних.
Иезуитская же метода тем и удобна, что позволяет работать на "любом
матерьяле". С тою поправкой, что если мы пытаемся говорить с ребятами на
языке "высших материй", иезуиты используют для себя самые простые и часто --
низменные стороны нашего естества.
В итоге, - мои ученики всегда выходят победителями в споре с
иезуитскими выкормышами, но... Пока я готовлю одного Федора Тютчева, мои
противники выпускают полтысячи негодяев, с коими... сложно бороться. Но
можно и ДОЛЖНО.
Чтобы не быть голословным, опишу -- как нас воспитывали иезуитскими
методами.
Как я уже говорил, прибывшие ребята не отличались сообразительностью, а
за неисполнение простейших заданий нас пороли Наставники. Вернее не нас, -
их.
Меня нельзя было трогать, - я мог нажаловаться и за меня спрашивала
сама Государыня. Но наши мучители никогда не делали тайны, что порют моих
друзей не за их проступки и глупость, но -- мое своеволие и то, что я --
зарезал католика.
Сперва это просто. Когда весь класс выводят на порку за какой-то
проступок, а тебя на глазах всех оставляют, это -- такое счастье... В первый
раз. Потом ты лучше других чувствуешь каждый удар розог и сдавленное мычанье
товарищей по ночам, когда они не могут лежать на спине.
Пару раз я вставал и пытался пройти порку со всеми, но меня выводили из
строя и говорили:
- "Вас, милорд, - не положено!" -- это было хуже самого наказания.
Первое время я не знал, что мне делать... Потом же мы обнаружили, что у
Наставников все меньше поводов пороть нас. (Разве что за драки с католиками,
но тут уж - вопрос принципа и мы били славян -- всласть. Авансом за те
мучения, что придется нам выдержать в экзекуции за сию драку.)
Единственное, за что они могли нас пороть были -- уроки. И тогда мне
порой приходилось не спать, решая три-четыре варианта контрольных на всю
"немецкую" братию.
Вскоре, как нам показалось, Наставники стали что-то подозревать и
однажды ребят поймали с моими решениями. Была грандиозная порка, но "крепкие
на голову" латыши, да бароны оказались настолько же "крепки на задницу" и
"решальщик" остался не названным. (Меня бы не выпороли, но возник бы ущерб
для моей Чести, а стало быть и -- для Чести любого лифляндца.)
В ночь после сей экзекуции мы обсудили дела и уговорились о тайных
знаках и потаенных местах, где будут мои варианты.
Пару недель все шло хорошо, а потом нас опять сцапали. Опять были
розги, опять все молчали и нам пришлось менять код, приметы и места
"сбросок". Ровно через неделю мы снова попались -- словно на пустяке. А
дальше и мы, и Наставники шли на принцип...
Ровно в день раскола Колледжа на столичную часть и "Эзельс абвершуле"
мучители показали нам свои тайные кондуиты. И выяснилось, что те давно
плюнули на наши познания в истории с географией, зато мы, не зная того,
штудировали полный курс "тайных сношений, переписки и обмена сигналами на
вражеской территории"!
Я, кроме того, проходил курс "повышения работоспособности в
экстремальных условиях", а тупоголовые братья мои -- "поведению при допросах
с пристрастием".
В этом и есть вся суть иезуитства -- мы верили, что создаем что-то
новое, боремся против Системы, а Она в это время, строго придерживаясь
учебного плана, учила нас грязному ремеслу: умного заставляла еще сильней
напрягать извилины, а явным "бойцам" показывала на страшном примере -- где
человеку больно. Как делать -- больно. Как самому терпеть нестерпимую боль.
Как развязывать языки при помощи боли. Без помощи боли. Как пытать. Как
терпеть пытку. Как ненавидеть мучителей и весь мир, а особенно -- ближнего
своего.
Сплошь и рядом, когда мы ловим вражьих агентов, выясняется -- насколько
они ненавидят друг друга и работают зачастую лишь за страх, иль - в надеждах
занять высший пост в иерархии и самому "пороть низших", иль "избавить себя
от всяких порок". Успехи моего Управления, Абвера и "Интеллидженс Сервис"
лежат именно в том, что мы боремся за Идею (каждый -- свою), а наши враги -
в страхе "порки". Мы, конечно же, - лучше. Но их -- в сотни раз больше.
Когда мы плыли в то Рождество (в декабре 1795 года) из Санкт-Петербурга
на Эзель, настроение у ребят было жуткое. Нас унизили, оплевали, заставили
сомневаться в товарищах...
Ребята боялись и не хотели между собой разговаривать -- все думали, -
кого из друзей пороли чуть меньше и -- что за этим скрывается. Если бы мы
оставили это, как -- есть, эти мысли разъели бы нас изнутри, как ржа
разъедает самый лучший клинок.
Но все эти порки научили меня чуять боль, настроения и сомнения моих
родных и товарищей. Поэтому я собрал их в трюме нашего корабля и сказал так:
- "Нас обидели потому, что мы -- лютеране не дали спуску юным
католикам. За это нас обижали и мучили. Но если бы мы не были вместе и
гнулись перед католиками, нас бы не только мучили, но и обратили бы в
"ночные горшки", иль посмешища -- даже для русских. Ибо сии негодяи
ненавидят всех нас за то, как родители наши режутся с мировым католичеством!
То, что нам стало известно, случилось намеренно и для того, чтобы
разъединить нас. Господа, я верю в невиновность всех нас и любого в
отдельности, ибо в ином случае -- это стало б огромным пятном на Чести всех
нас. И об этом бы -- нам доложили. Враги не упустили бы случая обидеть нас
побольней!
Раз этого не случилось, все мы -- чисты и сегодня нас волнует иная
проблема. Два года сии нелюди пороли и мучили нас. Они многократно пролили
нашу Кровь. Если мы не ответим -- пятно на нашей Чести.
Я предлагаю -- убить их. Всех до единого. Без изъятья. Всех, кто хоть
раз -- когда-то коснулся нас розгами".
Парни мои зашумели и сразу обрадовались, но мудрый Андрис, который был
смышленей всех прочих, засомневался:
- "Самому старшему среди нас нет девятнадцати. Как же мы убьем сих
взрослых людей, - опытных разведчиков и жандармов?"
Я сразу призвал всех ко вниманию и пояснил:
- "Конечно, мне только -- двенадцать. Я пока не имею ни сил, ни умений
на такой шаг. И враг наш ждет сегодня чего-то подобного. Поэтому я прошу от
вас Клятвы -- в принципе.
Пока же мы должны сделать все, чтобы наши Наставники ничего не
пронюхали. Каждый из нас должен выучиться от них всему лучшему, принять все
хорошее, что бывает в сем ремесле. Никаких кислых рож, иль чего-то
подобного. Орден должен считать, что недовольство всех нас было вызвано тем,
что мы учились в России.
Пусть Орден думает, что мы -- его скрытый резерв в лютеранской части
Империи. Пусть он доверится нам. Пусть он выдаст нам списки своих тайных
агентов в Прибалтике и России (а они -- существуют, - вне всяких сомнений!).
Пусть Орден доверится нам настолько, что поможет нам оружием и деньгами на
Восстание против России. И тогда...
Нас слишком мало, чтоб перебить католиков один на один. Но когда
русские осознают, что сии медоточивые люди толкают нас на мятеж, у нас будут
силы и средства совершить наше мщение!"
Ребята затихли, а потом хором крикнули: "Хох!" Так началась наша тайная
борьба против Ордена.
Многие русские не могут поверить, что такую "людоедскую" Клятву --
"вырезать всех своих Учителей и Наставников" мог потребовать
двенадцатилетний мальчик. Но сие подтверждается рассказами всех основателей
Третьего Управления и Корпуса Жандармерии, а также - личными письменными
воспоминаниями графа Дубельта. А еще -- сие подтверждается кровавыми
событьями "католической Пасхи" 1812 года. (Шестнадцать лет мы ждали удобного
случая и, наконец, добились того, чтоб русские убедились в Измене католиков,
а видные Иезуиты собрались на свой ежегодный шабаш...)
Но о сем позже, когда до того дойдет речь.
Много позже -- после Войны, ко мне возникли вопросы, - как мои
тогдашние действия сообразуются с Честью и Совестью.
Я не привык прятаться от сих обвинений и на очередном заседаньи Сената
просил слова по этому поводу. Я сказал так:
- "Я наполовину немецкий латыш, а на другую -- немецкий еврей. Род отца
моего -- яростно лютеранский. Род моей матери -- ревностно иудейский.
Посему, - где нужно я -- лютеранин, а где возможно я -- иудей. Я никогда не
делал секрета из этого и род моего отца и моей матери верит мне и уважает
верованья рода супруга своего. В этом я чист пред моими Отцом и Матушкой, а
также моими Честью и Совестью. Немецкий латыш обязан быть лютеранином, а
немецкий еврей -- иудеем.
Вы спрашиваете, - за что я возвысил немецких воспитанников Колледжа
Иезуитов?! За то, что мы вместе потребовали от этих католиков поставить нам
кирху, - в противном случае мы отказывались заниматься. Иезуиты давили на
нас. Обещали льготы, чины и награды. Потом они поместили нас в настоящее
гетто -- подобье тюрьмы без света, тепла и положенной пищи. Мы могли
получить это все, выйди мы из темницы. Но путь наш лежал через католическую
часовню...
Поверьте мне, дети ранимее взрослых. Им так хочется тепла, дома и
ласки... Мы плакали по ночам в нашем карцере. Но ни один из нас не предал
Веры Отцов и основ лютеранства. И что бы там ни случилось, - я не верю, что
кто-то из тех плакавших мальчиков -- когда-нибудь станет Предателем. За это
я доверяю им абсолютно и они исполняют мои поручения государственной
важности.
Что же касается прочих воспитанников... Все вы знаете, как мы
относились к полякам. Если они застигали нас, - они нас убивали. Если мы их
-- мы не оставались в долгу. Судьба была благосклоннее к нам и их больше
нет. Просто -- НЕТ. Что же касается русских...
Господа, поднимите руки те, кто считает, что русский мужик, не несущий
в жилах ни капли поляцкой крови и крестившийся в католичество -- не
Изменник. И что этому РУССКОМУ, мать его так -- КАТОЛИКУ дозволительно
занимать хоть какие-то должности в Российской, я повторяю -- РОССИЙСКОЙ
ИМПЕРИИ!"
Сенаторы зашумели, стали переговариваться, да обсуждать, но никто не
решился отвечать на мой вызов. Тогда я крикнул в толпу:
- "Ну же! Не вижу рук!!!"- ответом мне было вдруг возникшее гробовое
молчание. Тогда я, собирая бумаги с трибуны, сухо простился:
- "Спасибо. В сей тишине я вижу полное одобрение всех моих действий.
Еще раз -- спасибо!"
И лишь когда я пошел на свое место, раздались первые робкие
аплодисменты. Через мгновение сенаторы стали вставать и садился я в свое
кресло под одобрительный рев и овацию. Всех сенаторов.
Что же касается прочего...
Я впервые оказался в казарме. Если вы живете в землянке с двадцатью
иными ребятами, вы все совершенно лишаетесь частной жизни. Нельзя съесть
больше чем остальные, отказаться убрать в свою очередь общую вашу постель,
иль, к примеру -- не умываться.
Именно в ту зиму я впервые узнал, как пахнут другие и с той поры
умываюсь три раза на день. С мылом до пояса. В конце недели -- любой ценой
баня. Два раза в день я сам себе мою ноги вплоть до колен. Это всем кажется
диким, но я приучил себя - самому надраивать свои сапоги. Если это делает
кто-то другой, мне кажется, что они -- недостаточно вычищены. И каждый вечер
я сам себе стираю портянки.
Это -- немного. Но весьма помогает мне (несмотря на мой возраст) хорошо
выглядеть и все еще нравиться моим (уже старым) подружкам.
А в это же время крепостные лакеи все бегали за нашими славянскими
визави, подтирая им то нос, а то -- задницу, а юные барчуки марали стишата,
да спорили про смысл жизни -- с грязными сапогами. И эти грязные сапоги с
угодливыми лакеями в России во всем! Начиная с ежедневных доносов всех и вся
друг на дружку и кончая безобразным планированьем декабрьского мятежа!
А еще Император Август писал, что в человеке все связано, - коль
Меценат декламировал собственные стишки распоясанным, так и получались они у
него -- "без рифмы, смысла и соли". Раз был Марциал в юности чьим-то
наложником и паразитом (в римском смысле этого слова), так и стихи у него
получались иль порнографией, иль хвалебными одами. Коль Ювенал не любил
"инородцев", да всего нового, так и в стихах видна вся его желчь, - а я
просто не верю, что Рим той поры -- так уж плох.
Не жил Ювенал на Руси, не видал наших реалий...
Всему приходит конец. Кончился, наконец, весенний семестр и нас
распустили всех на каникулы. Тут-то меня и ждал первый сюрприз.
Я, честно говоря, сильно расстраивался из-за того, что отцу предстоит
провести лето в столице. Но приезжаем мы всем кагалом (все - двадцать один
человек!) в наш питерский дом, встречаю отца и сестру Дашку (ее привезли той
зимой с двадцатью мальчиками тоже учиться, но -- при моей бабушке личною
фрейлиной), а они счастливы до безумия и показывают мне бабушкино письмо, в
коем сказано: "желаю вам провести лето полной семьей и жду осенью для
дальнейшего обучения".
В первое время я не знал, что и думать! Ответ нашелся, когда я увидал
Ригу собственными глазами. Я никогда не знал, что люди могут так радоваться:
все улицы были начищены до парадного блеска, рижане пели и плясали, девушки
обнимали и целовали на улицах случайных прохожих, а те смеялись и
подшучивали.
Я впервые видал, чтобы все окна моего родного города были сплошь
уставлены свежими цветами. Строгие уличные торговцы кормили прохожих
бесплатно, да еще и благодарили за это, а те в ответ просили распить с ними
кружку темного рижского пива.
Рига ликовала. Сбылась вековая мечта всех лифляндцев. В один солнечный,
майский день наши стрелки внезапно, без объявления войны, пересекли Даугаву
на всем ее протяжении и за девять часов взяли Курляндию, потеряв при этом
семь человек. Сам Суворов, который хоть и не сомневался в превосходстве
лифляндских сил над курляндскими, был потрясен примером такого блицкрига.
Ведь курляндцы сопротивлялись отчаянно - их потери в сей мясорубке превысили
полторы тысячи человек -- только убитыми!
А ларчик легко открывался: был в Англии человек. Звали его - Джеймс
Уатт. Придумал он паровую машину с особыми клапанами. Бабушка моя всегда
хотела приобрести такую, но продали ее только матушке, - чтобы она восстала
против России.
Жил в Пруссии другой человек. Или вернее, - много людей. Они научились
делать резцы из особого сплава и с их помощью точить оружейную сталь. А еще
-- сверлить, да фрезеровать заготовки. И бабушка моя готова была отдать
полжизни за секреты резцов, сверл, да фрезеров. Но ей их не продали. Зато
матушке -- отдали задаром. Ради ненависти Латвийского Герцогства к великой
России.
Жили в Швеции умные люди. Они придумали, как увеличить жар в топке и
плавить особые сорта бронз и сталей. Бабушка хотела купить их секреты, но ей
и это -- не продали. Зато матушка получила их за "невмешательство" ее войск
в ход русско-шведской войны.
Когда же все это собралось в одном месте, на свет появился нарезной
штуцер с картонною гильзой... Матушка моя не сделала ни единого открытия за
свою жизнь. Но под ее руководством военная наука шагнула из дня вчерашнего в
день настоящий. Во всех Академиях и военных училищах Историю Войн делят на
три этапа:
- с древнейших времен до начала XV века, иль военное искусство до
изобретения пороха;
- с начала XV до конца XVIII века, иль военное искусство прошлого
времени;
- и наконец, - нынешняя эпоха -- век нарезного оружия.
Первое же массовое применение нарезных штуцеров и произошло весной 1794
года в день завоеванья Курляндии. Мы впрямь положили полторы тысячи
курляндских солдат, потеряв только семь человек. Немудрено, - несчастные
имели не больше шансов, чем голый индеец с дубиной против лошади и мушкета
конкистадоров Кортеса!
Мушкет можно сделать вручную. "Гильзовый" штуцер - только на паровом
станке с устройствами, отслеживающими толщину стали и глубину резьбы. Ну, а
как удалось целиком машинизировать процесс производства оружия и гильз к
этому оружию - дальше все пошло, как по маслу. Из Пруссии пришли патенты на
картонную гильзу, из Бельгии на новый тип герметичного замка и - поехало.
В итоге мы получили нарезной "длинный штуцер", бьющий на четыреста
пятьдесят шагов со скорострельностью - пять выстрелов в минуту. Против
"гладкого" курляндского мушкета с дальностью выстрела - двести пятьдесят
шагов при двух выстрелах в минуту.
Это была не война, это был не блицкриг, это был банальный массовый
расстрел несчастных курляндцев задолго до того, как они могли броситься в
штыковую.
Перевес в огневой мощи не только над курляндцами, но и над прочими был
так велик, что во всех уважающих себя странах стали появляться паровые
машины и сверлильные, токарные и фрезерные станки. Как грибы стали расти
закрытые "университеты", в которых цвет местной науки стал создавать свои --
национальные штуцера. Можно сказать, что событья в Курляндии дали толчок
нынешней "гонке вооружений" и все те страны, которые не смогли
"соответствовать", сегодня уже превратились в полуколонии индустриальных
соседей.
Еще вчера Польша, Австрия, Турция, Швеция, Персия и Голландия числились
в ряду "сверхдержав". Но сегодня они не могут тягаться с промышленной мощью
и военной наукой Англии, Франции, Пруссии и России и фактически -- обречены
влачить жалкое существование наших "клиентов". Недаром военную Историю
принято делить на три этапа: точно так же, как и сегодняшние дела, прошлую
"Военную Революцию" не пережили Бургундия, Византия, Венеция, Генуя, да
"Второй Рейх" вместе с Великой Литвой... А ведь какими сильными, да богатыми
они до поры выглядели!
Так было в то далекое лето... Именно тогда и случилось странное
происшествие, после коего меня признали своим латыши.
Однажды мы как-то играли в нашем лесу. И тут на дорогу вышли солдаты.
Много... Пехотный полк.
Их вели из столицы к литовской границе. Вели спешно -- люди устали и
страшно вымотались, но офицеры их подгоняли, - про нас меж русскими уже шла
дурная слава.
Был жаркий день и лица солдат были черны от пота и соли, но все боялись
уйти от дороги. Пару раз таких бедолаг разные шутники заводили в болота и
там бросали на произвол судьбы. Узнав о таких проказах, матушка шибко
серчала, но никогда не наказывала -- она умела не перечить собственному
народу.
При виде детей от колонны выделились офицеры. Они подъехали ближе и
один из них, указав на рот, прохрипел:
- "Тринкен... Вассер... Пить!"
Мы переглянулись с ребятами. Сын моего Учителя Арьи бен Леви -- (коего,
как я предполагал, евреи послали шпионить за мной) Ефрем тихо сказал
по-еврейски:
- "Ты не латыш. У тебя хороша одежда для этого. А раз ты - немец, ты не
можешь не понять его слов!"
Озоль же прошипел по-латышски (он знал немецкий и выучился немного
болтать на еврейском):
- "Никто их не звал! Пусть убираются к черту в Россию, - там и пьют --
сколько влезет!"
Я помню тогда согласился с Ефремом, ибо моя еврейская сущность молила
меня покориться, но губы сами вдруг шевельнулись:
- "Piedodiet, es jus nesapratu..."
Русские переглянулись. Кто-то из них неуверенно протянул:
- "Может быть он -- не немец? Местные латыши очень богаты..."
Другой же с раздражением крикнул:
- "Придуривается так же, как прочие! Что за страна, - идем целый день
по болотам и ни одна сволочь капли воды..." - тут старший по званию, -
наверно, полковник (в ту пору я еще плохо знал знаки различий -- особенно
резервных полков) -- прервал его сими словами:
- "Нужно не так. Мейн кинд, ихь волле тринкен. Гебен Зи..."
- "Es jus nesapratu. Atvainojiet, bet man jaiet..."
С этими словами я повернулся, чтобы идти. Тут самый горячий из русских
спрыгнул с коня, схватил меня за плечо и резко повернул к себе, пытаясь
ударить. Я, хоть и был одиннадцать лет, перехватил его руку и впился в него
взглядом. Матушка учила меня, что если у меня меньше сил, надо заставить
врага смотреть прямо в глаза -- редко кто выдержит взгляд фон Шеллинга, не
попав под фамильную Волю.
Пока мы так барахтались, из лесу вдруг вышли латышские егеря под
командой Петерса-старшего -- батюшки нашего Петера. Бывший кузнец, а теперь
- дворянин играючи снял руку противника с моего плеча, чуток отряхнул
мундирчик русского офицера (тот выглядел просто гномом рядом с медведем в
егерском мундире с капитанскими знаками), чуть кивнул прочим пришельцам и с
сильным латышским акцентом спросил:
- "Што фам укотно?"
Русские отвечали, что ищут колодец и гороподобный телохранитель моего
отца на пальцах им объяснил, как добраться до конского водопоя. Если русские
поняли, что это вода для людского питья, сие была уже их проблема. Нас же --
детей, пока шло объяснение, егеря увели в спасительный лес и я уж не знаю,
чем там все кончилось. Но по довольным ухмылкам спасителей, да более вольным
речам мужиков, я понял, что с этой минуты для них я -- латыш и ливонец.
Уважение латышей всерьез я ощутил через год. Год Третьего Раздела Речи
Посполитой - год второго блицкрига латвийской армии - теперь уже над Литвой.
Лето стояло жаркое, на полях было выгнано множество новых, незнакомых
крестьян - в конце мая 1795 года матушкины стрелки в течение одного
светового дня овладели Литвой и здорово разграбили там католиков. Стоило мне
вернуться из Колледжа, как мы поехали "поглазеть на девчонок". Там было на
что посмотреть, - ко двору моей матушки вели лучших девушек, но и просили за
них...
Был жаркий июньский день и я совершенно взмок, катаясь на лошади, а
девушек гнали многие версты по раскаленной пыльной дороге и вид у них был
самый жалкий. Матушка даже выстроила большую баню и пленниц нарочно мыли, а
потом переодевали в новые наряды в народном стиле. А пока мыли, наши
служанки успевали пощупать и рассмотреть товар получше.
Я сразу приметил Яльку. Одна из девчушек притомилась в дороге и сильно
отстала. Я невольно обратил внимание на то, что рядом с нею ехало сразу двое
охранников, которые грозили ей плетками, если она не поторопится - но в ход
их не пускали. Из этого я сделал вывод, что охранники не хотят "портить
шкурку", надеясь на особый барыш.
Девочка прихрамывала, чуть припадая на правую ногу - точно так, как это
делала при походке моя матушка. Я указал хлыстом на эту группку и через
мгновение мой отряд окружил отставших.
На вид девчонка была моей сверстницей. Всю дорогу из Литвы она
проделала босиком и теперь мы видели причину ее хромоты. Ноги несчастной
были черны от грязи и пыли, а правая - стерта в кровь. Для крестьянских
девушек это весьма необычно. Деревенские нимфы привыкли ходить босиком и к
шести-семи годам у них на ступнях образуется род панциря, которому уже не
страшны никакие дороги. То, что эта несчастная умудрилась сбить себе ногу,
говорило о ее происхождении из высоких сословий.
После избитых, израненных путем, ног шло платье из дорогого красного
сукна, чуточку порванное на боку. За платьем шла рубашка - когда-то белая из
дорогого тонкого полотна. Рубашка была сильно разодрана спереди, а правого
рукава просто не было. Посреди разрыва виднелся золотой крестик на
простеньком шнурочке.
Крестик был католическим и мне это очень понравилось: я сразу
представил себе, как наши солдаты вошли в дом этой девочки, выгнали ее на
улицу, затем кто-то из унтеров полез было ей за пазуху (известно за чем),
нащупал ненавистный "польский" крест и пытался его сорвать. Девочка, видно,
не дала своего креста в обиду, тогда... В отношении католиков было разрешено
все, что угодно.
Выше рубашки начиналась белая шея с явственными почернелыми отпечатками
чьих-то пальцев и характерными ссадинами. На шею ниспадали локоны грязных,
спутанных волос темного цвета.
Темные волосы пленной девочки грязной копной закрывали ее лицо и Озоль
(будучи "местным" и как бы хозяином, принимавшим "гостей"), не слезая с
коня, кончиком хлыста поднял голову пленницы вверх, чтоб я мог лучше ее
рассмотреть. У нее были прекрасные зеленые, покраснелые от слез, заплаканные
глаза и я, увидав их, невольно отшатнулся - такая в них была ненависть.
Неведомая сила сбросила меня с седла моей лошади, заставила вынуть и
размотать парадную куртку и набросить на плечи несчастной. Волна жалости и
ярости на моих же людей ни с того, ни с сего вдруг захлестнула мне сердце и
я, с трудом сдерживаясь, чтобы не накричать на ни в чем не повинных
охранников, процедил сквозь зубы:
- "Ефрем, деньги! Третий кошель".
Ефремка, который был в таких поездках моим казначеем (по "Neue Ordnung"
немцам зазорно иметь дело с деньгами), тут же выдал увесистый кошелек с
голландскими гульденами. Я на всякий случай лишний раз взвесил его на руке
и, швыряя охранникам, спросил:
- "Хватит ли вам, друзья мои?" - они тут же уехали.
Тогда я легко поднял девочку на руки (она и не весила почти ничего),
вскочил при помощи друзей на кобылу и шепнул ей на ухо:
- "Ты не плачь, теперь тебя никто здесь не тронет. Ты только не
плачь..." - а девочка вдруг прижалась ко мне всем телом, обхватила что есть
силы руками за шею и заревела в три ручья. Да так горько, что я сам чуть не
расплакался.
Больше мы уже не катались, а сразу вернулись к нам в поместье. И надо
же было такому случиться, что именно в миг возвращения матушка вышла на двор
встретить целую делегацию курляндских баронов, которые приехали поздравлять
ее с моим днем рождения.
Матушка издали заметила нас, сразу извинилась перед гостями и пошла нас
встречать. Я слез с лошади, поднял на руки мою возлюбленную (нога ее
распухла и была в состоянии ужасном) и молча понес ее в мои комнаты. Тут
матушка остановила нас и, видя мое настроение, весьма осторожно просила меня
представить ей "мою новую пассию". Я не знал имени литовской девочки и
признал это. Тогда матушка спросила меня - зачем я купил рабыню?
Я был в таком шоке, что сперва не знал, что ответить, а затем выдавил
из себя, что не покупал ее в рабство. Эта девочка - свободна. Тогда матушка
кликнула гостей и всех прочих:
- "Господа, идите сюда! Посмотрите на этого мальчика! Он нарочно купил
рабыню, чтоб отпустить ее на волю!" - потом она наклонилась ко мне и
объяснила, - "По всем документам эта красавица - твоя невольница. До тех пор
пока ты публично не объявишь о своей воле и не подпишешь ей вольную - она
твоя рабыня и обязана исполнять любые твои прихоти".
- "Эта девушка рождена свободной и ею останется. ОНА СВОБОДНА - ТАКОВА
МОЯ ВОЛЯ. Что я должен подписывать?"
Откуда-то сбоку мне подсунули листок бумаги, на котором я повторил свою
волю и, объявляя свободу незнакомке, спросил у нее, как ее звать?
Она отвечала:
- "Эгле", - только у нее вышло очень мягко и послышалось -- "Елле".
Кто-то сказал, что "Елле" слишком на литовский манер, (латышский
выговор "открытей"), и поэтому в вольной я записал, что отпускаю на волю
"Ялю". Далее вольную надо было завизировать у начальства, а моим начальством
вплоть до совершеннолетия была матушка. Она же подписывала и указы об
освобождении из рабства.
С плохо скрытым волнением я подал ей бумагу, дабы она могла
ознакомиться и согласиться, или отклонить мое прошение. Ялька, чуть
подпрыгивая на одной ноге, стояла прильнув ко мне, как тонкая тростиночка на
ветру и от испуга совсем перестала дышать.
Матушка молча прочла мое прошение, щелкнула пальцами, ей тут же подали
перо и чернильницу и она одним росчерком подписала вольную. Потом она
подняла голову и все мои страхи улетучились. Я увидал, что матушка -
счастлива. Счастлива тем, что освобождение произошло при таком стечении
народа перед самым Лиго, когда в наше поместье стекаются латыши со всей
Латвии и о моем поступке через неделю станет известно на хуторах. А я был
счастлив, что у меня - такая хорошая матушка.
Тут она сделала вид, что впервые обратила внимание на дорогое платье,
сбитые ноги и католический крест девочки и спросила:
- "Тебя обидели мои люди? Почему ты здесь? Кто родители? Я запретила
крепостить шляхту, почему мои приказы не исполняются?!"
Тут Ялька опять горько расплакалась и объяснила, что она - не
шляхетского рода, но ее отец был управляющим в одном крупном имении. Когда
пришли солдаты, ее отпустили было вместе с прочими свободнорожденными
девушками, но тут (в этом месте Ялька на минуту запнулась) один латышский
унтер "нечаянно нащупал" на ее груди католический крест и попытался его
снять. Прочие девушки быстро расстались со своими крестиками и им ничего не
сделали, а Ялька, по ее словам, "по собственной глупости -- стала мешкать" и
унтер решил, что она - явная католичка и "пытался сделать то, что ваши
солдаты делают с упорными католичками".
Тут Ялькин отец, услыхав шум и крики, вышел на двор, увидал, что
происходит и выстрелил из своего мушкета. Пуля попала в голову унтера -
зачинщика всего этого дела и убила его наповал. А первый из солдат, который
дотянулся, бросив Яльку, до своего штуцера - убил ее отца. Литовцы, надо
сказать, всегда умели умереть с Честью...
На выстрелы прибежали офицеры и хозяин имения. Тут-то и выяснилось, что
Ялька теперь осталась совсем одна - мать ее умерла Ялькиными родами и Ялькин
отец растил ее бобылем. После этого возникла проблема: с одной стороны
погибший унтер несомненно превысил свои полномочия, но сам он погиб и
спросить с него не было никакой возможности. Ялькин же отец, в свою очередь,
тоже был виновен в убийстве солдата, а этот проступок карался смертью, что и
произошло. Но что теперь было делать Яльке? В разграбленном дочиста имении
хлеба могло не хватить даже детям хозяина, чего уж там говорить про
несчастную сироту.
Поэтому, ввиду особой Ялькиной красоты, было решено отправить ее на
торги в матушкино поместье, дабы там она досталась кому-то из офицеров и
таким образом - обеспечила свою будущность.
Матушка, пока слушала эту безыскусную историю, мрачнела лицом на
глазах, а потом, вне себя от гнева, прямо-таки прохрипела:
- "Господа, мы - маленькая страна. Мы - малый народ! Вы же множите
наших врагов на глазах... Не хватало еще, чтоб литовцы ополчились на нас.
Меллера и Бен Леви - ко мне! Из под земли достать!"
Яльку отнесли в баню, где хорошенько отмыли от дорожной грязи, личный
врач моей матушки перевязал Ялькины изувеченные ножки и... Я приказал
постелить моей гостье на моей собственной кровати (я боялся, что наши
лютеранские слуги могут надругаться над католичкою), а сам лег с ребятами на
клеверном сеновале. (Там не было ромашки с полынью, вызывающих мою сенную
болезнь.)
Вечером другого дня на сеновал пришел мой отец, который без лишних слов
стащил меня со стога за ухо и повел домой. В моей комнате была расстелена
вторая постель на узенькой оттоманке возле самой двери. На ней-то мне и
приказали ночевать, если я не желаю спать с моей пленницей. (В Риге ходили
страшные сплетни насчет содомских оргий Наследника Константина, и мои
родители были рады появлению Яльки. По их мнению, мне уже было пора
"показать себя мужиком". Мне было - двенадцать.)
Помню, как я всю ночь ворочался у себя на постели, не зная, что должны
делать мальчики в таких ситуациях. Мои друзья советовали мне... сами знаете
что, но я по сей день - мучаюсь из-за этого. Я знаю людей, которые делают
это совсем не заботясь о последствиях, но матушка приучила меня к тому, что
для женщины, а особенно - девушки, это все очень важно. Одного неверного
раза довольно, чтобы поломать чью-то судьбу и по сей день я испытываю
известное беспокойство по сему поводу.
Многие смеются из-за того, - я с легкостью убивал, или приказывал
убивать, а в такой ерунде всегда проявляю избыточную щепетильность и "лишаю
маневра" моих сотрудников. Мое мнение на этот счет таково, - Смерть легка, и
убить легко, но поломать Жизнь - это иное. Если мой человек совратил
невинную девушку -- будь сие в стране трижды наших врагов, он обязан
жениться, или как-то обеспечить ее Честь и безбедную будущность. Или --
лучше ему не показываться мне на глаза. Смерть -- одно, Бесчестье -- иное.
Это не касается любви за деньги. Если девица готова продать свои
прелести, - здесь нет вопросов. Но если она готова на это по Любви, или ради
спасения близких, - мой человек обязан жениться, или... "Многие знания таят
много печалей". Ведь у меня не уволишься и не выйдешь в отставку. Специфика
ремесла.
Ялька тоже не спала, но сидела на подушках, свернувшись калачиком, и
всю ночь смотрела на меня. Под утро она тихонько позвала меня и сказала, что
мне неудобно на узкой лежанке, а моя кровать достаточно широка для нас. Я
очень смутился, но мне так хотелось оказаться поближе к этой красивой
девочке, что я без дальнейших слов нырнул к ней под одеяло, а она вытянулась
рядом со мной и застыла, как изваяние. Я, конечно же, не удержался от того,
чтобы осторожненько не потрогать ее крохотные и твердые, как камешки, груди,
но она так сжалась и съежилась, что я невольно отдернул руку, усовестился
своего поступка, пожелал гостье "покойной ночи" и от пережитых волнений тут
же уснул, как убитый.
Наутро я предложил ей вернуться в Литву и тысячу рублей "на обзаведение
хозяйством". Бедная девочка снова расплакалась, обняла меня и на ломаном
латышском спросила, как я это себе представляю. Она не уточняла деталей, но
я и сам догадался, что юной девице с католическим крестиком дойти от нас до
Литвы вещь - немыслимая. Участь полковой шлюхи в итоге такой прогулки станет
лучшей судьбой.
Единственной защитой для литвинки в этих обстоятельствах могла быть
только моя собственная спина, - так что я с чистым сердцем предложил девочке
жить у меня на правах "сестры". А Ялька страшно обрадовалась и зацеловала
меня.
Вечером же, когда наша компания вернулась после детских игр, нас всех
послали в баню и ребята, сразу заподозрив истинное значение этого события,
тут же стали меня подзуживать. В спальне же я встретил совершенно
заплаканную Яльку, которая после недолгой словесной обработки, которой меня
уже обучили в Колледже, постепенно призналась в том, что утром к ней
приходила моя матушка и у них вышла жестокая ссора. Я до сих пор не уверен в
том, что именно было сказано - обе рассказывали о сем совершенно противное.
Я до сих пор не могу спокойно слушать моих женщин, когда они рыдают у
меня на груди. В тот вечер я так разозлился на матушку, что моча мне ударила
в голову, и я понесся к ней, как разъяренный бычок.
Матушка раскладывала за столом пасьянс, и я сказал ей так:
- "Сударыня, я уже взрослый человек и сам буду решать - где, когда и с
кем спать. Вы можете меня насильно кормить, умывать, учить уму-разуму, но вы
не в силах принудить меня изнасиловать несчастную сироту!"
Матушка смертельно побледнела, руки ее задрожали, но она, не прекращая
раскладывать карты, тихо ответила:
- "Друг мой, выйдите вон и войдите, как положено офицеру в кабинет его
непосредственного начальства. Кругом!"
Я не двинулся с места. Я ударил кулаком по столу и заорал:
- "Нет! Если мне скажут, что Ялька сбежала в Литву, вот тогда-то я и
сделаю "кругом", и ты меня больше здесь не увидишь! Я уеду к бабушке и
предложу ей мои руку и шпагу! Не будь я - фон Шеллинг!"
Руки матушки затряслись еще больше, по лицу поползли характерные алые
пятна, а губы на глазах стали закаменевать. Она резким движением смешала
карты на столе, оттолкнула их, откинулась в кресле и уставилась на меня в
упор. Господи, какой же у нее был тяжелый, свинцовый взгляд...
Я не хотел, я не мог более смотреть в эти страшные ледяные глаза и чуть
было не опустил взора и не вышел, побитой собачонкой из этого, - вдруг
охолодавшего, как могильный склеп, кабинета. Потом, Карл Эйлер по секрету
сказал мне, что у матушки необычайно развиты гипнотические способности. Это
- в роду фон Шеллингов.
Меня удержало простое видение. Жаркое испепеляющее солнце, бесконечная
пыльная дорога и на ней - крохотная хромая девочка с огромными зелеными
глазами. И в этих глазах - ненависть. Я не подчинился матушкиной воле лишь
потому, что мне страшнее было смотреть в эти зеленые глаза, полные презренья
и ненависти, нежели в матушкины серые, пусть и полные упрека и ярости.
Не знаю, сколько я простоял перед матушкой, а она смотрела в мои глаза.
Вечность.
Потом что-то в матушкином лице еле заметно сместилось, затем
надломилось, щеки ее потихоньку затряслись, а рот медленно искривился... А
потом она закрыла свои воспаленные глаза ладонями и зарыдала в голос:
- "Господи, прости меня, Сашенька... Прости, дуру старую... Она - злая.
Ведьма! Она околдовала тебя... Все ложь! Не верь ей..."
Будто что-то огромное ударило меня по ногам и подкосило их. Я, еле
шевеля во рту сухим, огромным и необычайно шершавым языком, слабо
пролепетал:
- "Посмотри мне в глаза. Повтори, что она - лжет, глядя мне прямо в
глаза..."
Но матушка уже ревела в три ручья и слабо отмахивалась от меня, пытаясь
закрыться от моего взгляда. Тут на шум прибежал мой отец, который грубо и
непечатно наорал на меня, отвесил мне истинно "бенкендорфовскую" затрещину,
от которой я пришел в себя, еле встав с пола, а после этого отец приказал
мне выметаться, чтобы ноги моей больше здесь не было.
Я, цепляясь за стены, еле дополз до двери и уже оттуда выдавил:
- "Я... Я не могу больше жить в этом доме. Продайте мне выморочные
"Озоли" и я уеду туда с литвинкой. Завтра - Лиго. Оно празднуется как
латышами, так и литовцами. В этот праздник я обручусь с моей невестой по
народным обычаям. Вы не смеете пойти против Лиго. Это языческий обряд и ни
вы, ни Церковь не имеете надо мной Власти. Пусть Лиго нас рассудит".
При первых моих словах отец бросился ко мне с таким видом, будто хотел
убить меня, но я стоял у дверей, лучи яркого заходящего солнца образовали
как бы нимб вокруг моей головы, а открытая дверь в коридор дала вдруг
необычную акустику моему голосу. (Все это по рассказам наших слуг - латышей.
Сам я после отцовской затрещины не помню всего этого.)
Прежде чем мой отец успел что-либо предпринять, добрая половина наших
людей встала вдруг на колени и принялась бить мне земные поклоны. Личные
отцовские телохранители повисли на нем и принялись умолять своего господина
- покаяться и немедля просить прощения у Короля Лета.
При этом они держали пальцы оберегом, который, по мнению латышей,
спасает грешников от кары "старых" богов. В первый миг отец не знал, что и
делать, - но латыши шептали древние молитвы, прося прощения у Иного Короля
Лета, за то, что их повелитель поднял на него руку, объясняя это происками
Перконса-Лиетуониса - покровителя и "отца" злобных литовцев.
Отец, сперва все порывавшийся вырваться из рук собственных слуг и
расправиться со мной, постепенно приутих, прислушиваясь к нашептываниям
стариков, а затем стряхнул с себя своих охранников, обернулся к матушке,
выразительно всплеснул руками, но быстро и сухо прочел языческую молитву
Иному Королю Лета и вышел на улицу, чуток сдвинув меня с дороги.
Матушка, по рассказам, сперва была поражена такой невероятной переменой
в слугах, но живо выяснила, что мой отец в день Солнцеворота, по общим
понятиям, совершил святотатство, ударив Сына Лиго (ибо я родился 24 июня!),
и теперь - обязан замолить свой грех, принеся жертвы Господину Того Мира.
Матушка, услыхав этакие новости, долго смотрела на распростершихся
передо мной людей с таким видом, будто увидала перед собой разверстую
пропасть, а немного придя в себя, даже изволила милостиво улыбнуться, но и
взглянула на меня с нескрываемым ужасом и опаской. Но с еще большей опаской
она разглядывала всех этих фанатиков. До этого дня она и представить себе не
могла, - насколько тонок слой лютеранства и паровиков, "намазанный" на толщу
языческих верований латышской деревни.
Матушка сорок лет правила безусловно и самовластно лишь потому, что
простой люд считал ее "ведьмой" и боялся пуще России с католиками. Об этом
странно и жутко говорить в век Просвещения, но власть моей матушки,
строившей школы, больницы, театры и библиотеки, имеет во сто крат более
"мистичную суть", нежели у многих правителей самого мрачного средневековья.
Горько признать, что не будь этого феномена, мы бы добились немногого...
В день Лиго посреди нашего имения была запряжена бричка с четырьмя
вороными. Сзади к бричке были привязаны коровы, черные пятна на коих
занимали больше половины шкуры, а мои дружки сгоняли в стадо с десяток
черно-розовых хрюшек. Потом из дому вынесли Яльку. Она была в особом
черно-белом наряде - жертвы Велсу, а потом я встал на козлы брички и мы
поехали оживлять "Озоли". А вся честная компания шла всю дорогу за нами
пешком и пела свадебные песни, пила и плясала. А мы с Ялькой ехали в нашей
открытой бричке бросали в толпу мелкие монетки и желуди и целовались, как
безумные. Я был счастлив, что Ялька сразу согласилась стать моею женой, а та
была счастлива, что выходит замуж. (После всего, что случилось.)
К тому же, - ей, как невесте Короля Лета, положена была немалая свита и
ради того были освобождены остальные литвинки, которых гнали на праздничный
аукцион. Теперь они бежали следом за нашей бричкой и не помнили себя от
радости.
В "Озолях" же грянуло такое гулянье, что, пожалуй, небесам стало жарко
и сам Перконс на радостях почтил личным присутствием наше собрание. Посреди
праздника шарахнула такая гроза, что молниями расщепило один из дубов,
окружавших "Озоли". Все так и поняли, что Король Лета - простил моего отца.
Да и шутка ли, - в ночь перед Лиго отец собственноручно заколол чуть ли
не полсотни черных быков, да коров и без малого - сотню свиней. Сегодня вся
эта еда была выставлена на угощение и участники праздника под конец лежали
вповалку с раздутыми животами и славили Лиго. Пива же было выпито столько,
что я с высоты нынешней своей старости и опыта до сих пор удивляюсь, как это
никто не помер со всего этого? Ну да - латышские желудки крепки к их
напитку.
Мы же с Ялькой так и уснули в обнимку в копне клевера. Мне было
двенадцать, так что ничего не было... Так я женился на литовской католичке -
моей ненаглядной Ялечке двенадцати лет от роду. Это был один из самых
счастливых дней моей жизни.
Если бы не одно "но". До дня моей "свадьбы" я числился просто - Королем
Лета. Вот и просил сдуру "Озоли" - "Дубки". Хутор, одно название коего, как
мне казалось, связывало его с Дубом-Перконсом. Я был слишком мал и, зная
мифологию античную и германскую - не мог себе и представить, что латыши
услышат в сей просьбе иное:
"Дайте мне выморочные Озоли, дайте мне пепелище - кладбище "Дубков"!
Отдайте мне владения Господина Иного Мира - Велса!!!"
Велс - Повелитель Даугавы, Король Голода и Холода, Король Унылого
Дождя... Перконс - Солнце и Жизнь, Велс - Ночь и Смерть.
Только один раз в году - в день Лиго братья-соперники встречаются, на
один день мирятся и пьют и пляшут в одном кругу. В день Лиго, согласно
преданиям, - Перконс совсем было побеждает Велса и в знак этого женится на
Вайве -- "радуге". Он играет с ней свадьбу, но стоит померкнуть последнему
лучу Солнца, прекрасная Вайва обращается в бледную Ель -- Гадюку
(по-литовски - Эгле!!!) - Королеву Ужей, которая подносит Перконсу --
"сонного зелья" и потом милуется со своим старым возлюбленным Велсом. Лето
умерло!
Я радовался моей столь пышной "свадьбе", но в двенадцать лет я просто
не понял, что вижу древнюю латышскую тризну -- "свадьбу" Велса (и Ели) с
погибшим вождем-героем.
C этого дня я к титулу "сына ведьмы" прибавил яркий, запоминающийся и
явно мистический ореол. Но ценность его для правления, скажем так... немного
сомнительна.
Как вам идея, что ваш будущий юный правитель -- вождь "некромансеров"
(колдунов, оживляющих умерших), а его мистический знак (символ Велса --
Патолса) -- Мертвая Голова?!
(Помните "Песнь о Вещем Олеге"? Как вам идея насчет того, что Гадюка
выползла из Конского Черепа?! А теперь вспомните, что Бенкендорфы -- Жеребцы
Лифляндии, герб фон Шеллингов -- Лошадь Бледная, а я сам -- сын Иного Короля
Лета, - Мертвой Головы - Велса!
Да, многие в сем стихотворении Пушкина сыскали подтекст политический.
Говорят, что за ним - попытка наших врагов рассорить меня с Nicola, коего с
той поры иной раз зовут -- "Вещим Олегом"!)
Я так увлекся моими отношениями с Ялькой, что и думать забыл про прочий
мир. А там разбушевалась истинная гроза.
Наследнику Константину исполнилось шестнадцать. Слухи о его дурных
наклонностях докатились до самой Государыни, и по ее личному приказу к нему
подложили несомненную красавицу, которая обнаружила, что Наследник... не
выносит женского пола, ибо сам привык быть -- "девочкой".
Здесь мне придется затронуть весьма щекотливую тему мужеложества.
Долгие годы я возглавлял Особый Комитет по этой проблеме и попытаюсь
обрисовать картину из первых рук.
Этот порок всегда существовал в самых верхах русского общества. На Руси
принято почитать старину и историю, а в ней есть один весьма пикантный
момент...
Владимир "Красно Солнышко", тот самый, который ввел на Русь
христианство, был, как известно "робичичем, сыном Малуши -- ключницы из
града Мурома".
Кстати, ее старшего брата звали -- Илья, а прозвище его было,
разумеется, - "Муромец". Впоследствии он возглавил дружину собственного
племянника и понятно, что не случайно "первейшим" из былинных богатырей был
родной дядя Владимира "Красно Солнышко".
(Во всем этом есть забавный аспект -- раз Малуша стала рабыней, то и ее
старший брат начинал, конечно, рабом. Вспомним, что Муром основали в те годы
как крепость в сердце только что покоренных "финских земель". Тогда
становится ясно, почему "Илья тридцать лет на печи сиднем сидел". Просто он
был обычным финским рабом до тех пор, пока его младшенькая сестра не стала
наложницей русского князя.
Кстати, русским очень не нравится мысль, что их главным былинным героем
был по происхождению -- финн. И "первый князь" - тоже. По-крайней мере --
наполовину. Но тут уж ничего не поделать -- в окрестностях Мурома в X веке
жили одни "мурома", а славянами там и не пахло!)
В России необычайно популярен эзопов язык и люди сызмальства учатся
читать между строк, так что в самых лучших семьях отпрыскам строго-настрого
запрещалось иметь дело с рабыней "до срока". Дабы "сын смердячки" не порешил
в один прекрасный день все законное семя, как это и сделал Владимир
"Святой".
Но вернусь к мужеложцам. Наученные горьким опытом, вплоть до
совершеннолетия (по "Домострою") будущие князья и бояре не смели
притронуться к женщине. Причем отец семейства имел право убить, как
"ослушника", так и -- "гнусное семя". А Природа своего требует. И как
говаривал Адам Смит, "коли есть спрос - будет и предложение".
Впрочем, все это происходило в замкнутых теремах, за семью печатями и
засовами в темной подклети. Все изменилось с воцарением Петра Великого.
Если просмотреть списки Великого Посольства можно обнаружить
поразительный факт, - три четверти петровых посланцев умерли в течение
пяти-семи лет после выезда за границу! (А реформы пошли прахом, - не стало
людей.) Причиной их смерти стал... сифилис.
Оказалось, что Россия сухопутная, отсталая и домостроевская не знала
этой современной проказы, завезенной из Нового Света. Это прозвучит
мистикой, но русские люди, подхватив эту гадость, сгнивали прямо на глазах,
за какой-нибудь год, - не больше того!
В 1699 году была создана первая комиссия по вопросам сифилиса, которая
обнаружила "панацею" от сей напасти. Все те, кто не заразился в Европе,
просто-напросто - не спали с иностранками. А естественную потребность
"счастливчики" удовлетворяли за счет... собственных слуг. Среди них был и
сам "герр Питер", поступавший так по просьбе его матушки - Натальи
Кирилловны.
(Одно дело - проверенная личными лекарями Анна Монс, иное -- "гулящие
твари заморские".)
Как только "мин херц" уяснил себе причины "спасения", Александру
Меньшикову был пожалован титул "светлейшего князя" и прочая, прочая,
прочая...
(А вы думали безродный Меньшиков добился чего-то своей головой?! Коли
так, то лишь в - "смысле французском"!
А ежели вы верите, что безродный мальчик мог оказаться в компании
будущего царя "по случайности", - попробуйте прибыть в Царское Село. Если вы
подойдете к Наследнику ближе чем на триста шагов и в вас не окажется с пяток
штыков, - я сам лично сломаю собственный штык о кости егерей караула,
допустившего подобное безобразие. Это сейчас - в покойное время, а
представьте, каковы были меры охраны в дни резни меж Нарышкиными и
Милославскими!)
После столь скандального "возвышения" Меньшикова высшее сословие
приободрилось и с тех пор выезжало за рубежи исключительно со смазливыми
"слугами". Юноши ж "низкие", но привлекательные, увидав в сем примере робкую
надежду "подняться" (а другими путями ко двору не выбивались, - богатеи
вроде Демидовых - не пример), стали открыто предлагать услуги, и понеслась
душа в рай...
Церковь была от всего этого просто в шоке и удаление Патриарха с
заменой его Синодом вызвано и сей щекотливой причиной. (А также клеймо
"Антихриста". А вы думали, что простой люд так прозвал царя за страсть к
табаку и усечение бород?! Помилуйте, до него на Кукуе было тесно от бритых
курильщиков! Что далеко ходить, - те же "раскольники" жгли себя заживо,
спасаясь... "от женской участи".)
Дело дошло до того, что под нажимом Государя "первейшим" членом Синода
был избран Феофан Прокопович. Сей святой муж происходил из самых низов
общества и сам добился "высших степеней" именно таким способом. ("На
заметку" моим предтечам он попал, растратив несметные конфискаты Патриархии
"на милых отроков".)
Я готов признать, что у сих... "перегибов" была и рациональная сторона.
Возник щекотливый выбор: пользоваться прелестями "иноземок" (при том, что в
Тайном Приказе господствовало убеждение, что "враги нарочно подкладывают
заразных"), иль... это дело. Здесь я должен снять шляпу перед Великим
Петром. Мои сведения показывают, что Государь нарочно раздул "дело с
Меньшиковым".
Да, он стал "Антихристом", но сохранил "Окно в Европу" открытым.
(Государь пошел на сию "славу" при том, что предпочитал "лучшую половину".
Вообразите, - насколько сильны были сторонники "закрытья границ" и отзыва
всех послов и посольств.)
К 1710 году эпидемию сифилиса удалось обуздать. Все зараженные были
изолированы от общества, невзирая на звания и фамилии. Методой изоляции
стала бессрочная ссылка за рубеж, или в отдаленный гарнизон. Чтоб впредь
такой страсти не повторялось, по дипломатическому ведомству пошла бумага за
подписью Прокоповича, в которой черным по белому было сказано, что "Церковь
не может оправдать сего поведения, но отпускает сие прегрешение, дабы не
допускать заразы на Русь".
Так наши посольства стали прямо-таки рассадниками "иной любви", а
Пажеский Корпус - их "кузницей кадров". (Ведь дамы в составе посольств
появились лишь при моей бабушке. До того им запрещалось нос казать за рубеж
по причине "слабости естества" и "падкости на галантное обхождение".)
Из этого проистекает столь жгучая ревность меж дипломатами и моим
ведомством. Основу моего будущего Управления составили Бенкендорфы --
"племенные" Жеребцы всей Прибалтики. Наша Кровь принуждает нас любить,
холить и лелеять всех милых дам в обмен за... известные знаки внимания с их
стороны. (Я сам люблю женщин и все мои кузены с племянниками их -- обожают.
А против такой Крови, конечно же - не попрешь! Законы Наследственности...)
В итоге сложилась довольно комичная ситуация, когда две трети
посольских работников предпочитают "жить сами с собой", а другая треть -
офицеры моего ведомства. Они не дипломаты и не занимают больших постов, а
потому и не имеют права вывозить своих жен за границу. Ну, а среди подруг
сановных мужеложников, мои парни "как сыр в масле катаются".
Нессель в итоге обвиняет моих людей в "бесстыдстве, распутстве и
свальном разврате". Мои ж ребята, времени не тратя даром, делают все, чтоб
многие старинные дома на Руси не пресеклись по причине бездетности. Лучшая
же половина человечества - целиком на моей стороне. Из сего проистекает
молва, что истинная власть Бенкендорфа исходит не от жандармерии, но -
будуаров.
Но вернемся к нашим баранам. Смерть Петра на время положила конец
вакханалии. Первым делом Екатерина Первая сослала Меньшикова (в
обвинительном приговоре мелькают словечки типа "шлюхи" с "разлучником"),
куда Макар телят не гонял, и вся сия братия вмиг присмирела. Но...
"Лед прорвало" в годы правления Анны. Во время турецкой кампании из
недр бироновской канцелярии на войска обрушился фантастический документ, в
коем предписывалось, - "Запретить использование питьевой воды на
гигиенические нужды после употребления нижних чинов греческим образом".
(sic!)
Умом я понимаю, что война шла в безводных степях, где каждая капля на
вес золота, но... Только в немецких мозгах, привычных к порождению всяких
инструкций с регламентациями, могло родиться подобное. Русский Иван до сего
в жизни бы не додумался!
Ну, а раз есть приказ на сию тему, - даже те, кто и не думал об этом,
поспешили его исполнить и мы имеем то, что имеем.
Таков взгляд на проблему "сверху". "Снизу" же суть дела такая, - на
Руси нет и пока не создано экономических предпосылок для заработков помимо
военной службы, доходных мест в министерствах, торговли и поместного
землевладения.
Выход один, - записаться в полк, или учиться "в чиновники". В обоих
случаях существует опять два пути - простой и тяжелый. Тяжелый заключен в
том, что вы тянете воз за себя и "того парня", получая все шишки, но и -
бесценный опыт при этом. Вряд ли вы подниметесь когда-либо выше
подполковника, или статского советника (полковники и действительные
получаются только из нашей касты), но небывалое - бывает и тогда не вы, но
ваши дети по праву займут место среди наших детей. А самое главное, - вы
сохраните Честь для себя и всех своих отпрысков.
Простой способ гораздо быстрее и легче. Надобно намаслить задницу и
залезть под одеяло к начальству. Что в армии, что в министерствах высшим
шиком считается "намаслить" не крепостного раба, но офицера, или в штатских
делах - чиновника. Стоит сие удовольствие больших денег и "клюква", вылетая
со службы, уже обеспечил себе безбедную старость. (Согласно Кодексу Чести
сей фрукт не может получить чин выше майорского.)
Как видите, - все очень легко и просто. Тонкости в мелочах.
"Покровитель" платит "клюкве" за "девство", за "верность", за всякие
фантазии в стиле Древнего Рима, так что сия судьба довольно докучна. Если
"покровителя" убивают, "клюква" идет по рукам и судьба его просто ужасна. А
самое главное, - за детьми его идет слава родителя и по зачислении в полк к
ним сразу относятся как к "юной малышке". Сын "клюквы" практически с первых
дней службы обречен на такую же участь. Россия сродни Индии - попал не в ту
касту, вот и мучайся.
Кстати, "клюква", чтоб вы знали - это анненский знак 4-й степени,
представляющий из себя красный темляк из трех шерстяных узлов на эфесе
оружия. Сам по себе знак ничего дурного в себе не несет, ибо клюква есть у
всякого офицера.
Она появилась в правление Анны, но нынешний смысл приобрела в правление
Павла. Тот попытался обратить этот знак в методу разделения офицерства на
"агнцев" и "козлищ".
Будучи знаком 4-й степени, клюква стала условием к получению прочих
крестов, но... Выдают ее лишь по кадровому представлению.
Иными словами, - крест дают за личное мужество, за геройский поступок,
за умелое командование, а "клюкву" за то, что ты глянулся командиру. Чуете
разницу?
В итоге сложился обычай, - в боевых частях "клюквой" не отмечают. Ждут,
когда офицер проявит себя и в день подвига представляют к кресту и чину,
оформляя "клюкву" задним числом.
Увы, крест полагается за нечто этакое, что подтвердили бы все товарищи.
"Клюкву" ж дает начальство по произволу и много ль найдется вояк, смеющих
отказаться, раз ее отсутствие закроет путь к дальнейшим чинам и наградам?
Только сильные духом готовы жить вообще без крестов, надеясь в один
день совершить сразу два подвига, прочие же надевают "клюкву". А потом
годами ждут случая - снять ее. Ведь пока нет креста хотя бы 3-й степени, вы
принуждены ходить с нею и вызывать всеобщие смешки, да намеки!
Казарма остается казармой и носителей "клюквы" открыто дразнят
"любимчиками". Ведь согласно иному обычаю, командир "благодарит" свою
"женушку" помимо прочего все той же "клюквой"! (Отсюда чисто армейское --
"кормить узлами от клюквы", а когда юнца... это самое - "красить мальчику
клюкву".)
Коль вы увидели офицера с "развесистой клюквой", плетущего про его
подвиги, можете позволять себе в его отношении что угодно. Это либо трус,
либо шпик, либо дурак, либо "ночной горшок" у начальства. Словом --
"клюква". (Не было у него никаких подвигов!)
Сегодня у нас юноша "пользующийся" окружен ореолом озорства и
молодечества, несчастному же "пользуемому" проще пустить себе пулю в лоб,
чем терпеть все то, что его окружает. То, что Константин Павлович привык
быть "девочкой", вызвало шок при дворе!
Умом я понимаю, что такое поведение Наследника Константина было
следствием ужасной болезни, но - сердцу не прикажешь, и на всю жизнь во мне
поселилось самое брезгливое отношение к несчастному.
Первое же микроскопическое исследование семени царевича (полученного
"дурным" способом) показало, что Константин никогда не сможет иметь детей.
Бабушка моя была в совершеннейшем шоке. Когда она немного пришла в
себя, она потребовала немедленного освидетельствования на сей счет другого
внука - Александра. Тот в отличие от Константина был необычайно красив, но
очень стеснителен и наотрез отказался иметь дело, как с девицами, так и -
мальчиками. Только после сильной дозы опия удалось получить образцы его
семени.
Оно тоже оказалось нежизнеспособным. Бабушка моя постарела в один день
на десять лет и созвала срочный консилиум из лучших врачей Империи, дабы они
дали совет, как бороться с этой напастью.
Только на Совете и выяснилось, что врачи, имевшие дело с Наследниками,
давно уже знали, что у мальчиков прошли все сроки для нормального развитья
яичек, но боялись сказать о том венценосице.
Бабушка была вне себя от услышанного. В конце концов она осознала всю
тяжесть и неотвратимость фактов и спросила, - как быть?
Ей отвечали, что в сем деле следует уповать лишь на Господа, но можно
верить, что у Александра возможны дети, правда - нежизнеспособные. Его образ
жизни таков, что "его семя постепенно накапливается в организме и может еще
зачать плод". Что касается Константина... "Он уже вошел во вкус удовольствий
и принуждает к ним других мальчиков". В этих условьях прогноз - ужасен.
Тогда несчастная Императрица спросила: каковы шансы на то, что хоть
какая-нибудь из Наследниц сможет принести ей венценосного правнука? На что
врачи долго мялись, а потом Карл Эйлер осмелился выйти вперед:
- "Ваши внуки таковы, потому что таков Ваш Сын - Наследник Павел. Все
дети Наследника Павла больны наследственным сифилисом. Так же, - как и сам
Павел. Он же был заражен в вашем чреве - вашим мужем сифилитиком Петром III.
У вас не может быть ни правнуков, ни правнучек. По-крайней мере, -
жизнеспособных".
Пока мой дед говорил эти страшные слова моей бабушке, лицо ее багровело
и искажалось. Потом она встала, тяжко прохрипела:
- "Так я и знала... Все этот паскудник... Кончилась Россия..." - а
потом тяжко повалилась на пол прямо со своего кресла. К счастью, все это
произошло посреди врачебного консилиума и - бабушку "откачали". Она всего
лишь месяц и пролежала с легким параличом правой стороны тела.
Многие удивляются, - как Петр III мог заразить Павла в чреве моей
бабушки, не заразив саму бабушку? Сифилис -- удивительная болезнь. В форме
заразной он поражает органы и тело несчастного, но его можно вылечить. Да
вылечить так хорошо, что внешне не остается никаких следов страшной болезни.
Но он -- не исчез. Он теперь -- не заразен, но перешел -- в форму
наследственную.
Скорее всего, сифилис проник в дом Романовых с Екатериною Первой --
полячкой Скавронской. Она до брака с Петром вела жизнь полковой шлюхи и,
возможно, переболела сифилисом в легкой форме. (Прибавьте к этому, что
поляки почему-то устойчивей к заразным болезням, чем остальные славяне --
все вместе взятые.)
В момент свадьбы она была уже совершенно здорова, но ее дети с Петром
поголовно имели признаки наследственных сифилитиков. (Вспомним странную
смерть Петра Петровича, иль бездетность почти всех Петровен!)
В то же самое время поздние дети Петра от иных женщин (тот же Кристофер
Бенкендорф) -- несомненно здоровы и можно считать, что Государя миновала
чаша сия. Да и удивительно было б ему заразиться, если всех его дам "перед
этим" проверяли его личные фельдшеры! (Петр жил под впечатлением судьбы его
"Посольства в Европу" и страшно боялся "чего-нибудь венерического".)
Поздний вечер, бабушка не спит в ее Царском Селе, - она постанывая и
покряхтывая ползает по своей спальне, тяжко вздыхает, крестится и все
стучит-стучит своей теперь уже неизменной спутницей и подругой - толстой
узловатой клюкой. Потрескивая горят свечи, и неверные тени, отбрасываемые
ими на стены, все время пляшут какую-то страшную и неведомую пляску. Стучат
в двери. С поклоном входит одна из фрейлин со словами:
- "Прибыла - Госпожа Бенкендорф".
Старуха вздрагивает от такого известия, быстро и часто кивает немного
трясущейся головой и ползет к своему креслу. Совсем уже хочет в него сесть,
но затем передумывает и, принимая величественную позу, встает посреди
спальни, пытаясь унять старческую дрожь в коленках.
Двери распахиваются. В комнату входит моя матушка. Вместе с нею
врываются запахи летней ночи, ароматы ночных цветов, свежего воздуха и
недавно отгремевшей грозы. Матушка стремительна и решительна во всех
движениях, ее сапоги начищены до блеска и чуть поскрипывают при ходьбе и
звенят подковками. Сегодня Шарлотта Бенкендорф практически не прихрамывает и
без ее обычного "летнего платка" с чередой - единственным спасением от
сенной болезни.
Дряхлая Императрица в старческом ночном капоре с усилием приподнимает
голову, чтобы хватило сил посмотреть в глаза гостье. Старуха ведь тоже рода
фон Шеллингов, - в молодости ее гипнотический взгляд заставлял трепетать
королей и фельдмаршалов, но... сегодня ей не тягаться с пронизывающим взором
племянницы. Старенькая бабушка покорно опускает слезящиеся глаза и, тихонько
вздыхая, спрашивает:
- "Как добралась? Тебя больше не мучит сенная лихорадка?"
Матушка небрежно отмахивается:
- "Все пустое... Тяжко было в твоей России, - по моей же Прибалтике
пронеслись с ветерком, я даже нисколько не запыхалась. Вообрази, -
проскакала всю дорогу от Риги до твоей дачи в стременах и ни разу не присела
в седле. Говорят, это от радости. Мой Карлис радует меня постоянно - вот я и
в форме! Ну да что мне об этом тебе говорить, - у тебя ведь тоже все это -
было... Не так ли?
А что касается сенной лихорадки... Ты тоже в свое время шибко страдала
и вечно слезилась, да сопливилась, а как отправила к лешему своего муженька,
так и выздоровела. А я вот никого не придавила, а все равно - Слава Богу,
вылечилась. Кончила с курляндцами, поквиталась со шведами, успокоилась
насчет тебя, да графа Суворова, и - как рукой сняло.
Как здоровье?"
Женщины разговаривают по-немецки и видно, насколько каждое новое
матушкино "Du", обращенное к тетке, коробит русскую Государыню, но с улицы,
через распахнутую дверь доносится ржание лошадей и немецкая речь. Матушка с
недавней поры наносит визиты исключительно в компании полка конных егерей. В
какой-то степени, это беседа рижских паровиков с золотыми руками тульских
мастеров-оружейников. Бабушка злится на матушкино "Du", но терпит, а
племянница получает от разговора явное удовольствие. Женщины любят сводить
старые счеты.
Государыня машет рукой и, оседая в свое кресло, бормочет:
- "Дела наши скорбные... Знаешь, небось, про мою беду... Что скажешь?
Ведь мы с тобой, чай, - одной крови..."
Племянница пожимает плечами и, стягивая с руки перчатку для верховой
езды, пропитанную грозой, конским потом и запахами асфальтов, коими стали
"крепить" дороги Прибалтики, легко бросает:
- "А и думать тут - нечего. Вызови сюда невестку и скажи ей, чтобы она
с этого дня жила с любовником, не скрываясь, а сына пошли в Крым послом к
туркам - бумажки носить, да перышки чистить.
Господи, о чем это я?! Ведь Крым-то давно наш! Совсем все перепутала -
где-то я это слышала, а где - не припомню..."
Государыня сидит, вжавшись в кресло и крепко зажмурив глаза, ее пальцы
побелели и похожи на кости скелета, вцепившегося в ручки кресла, а по щекам
бегут дорожки непрошеных слез. Наконец Императрица Всея Руси, открывает
глаза и шепчет:
- "Откуда ты это взяла? Про любовника... Мне ничего не сказали... Зачем
ты мучишь меня и болтаешь вздор. Нет у нее любовника! Откуда ты знаешь?!"
Матушка заразительно смеется и, многозначительно потирая в воздухе
пальцами правой руки, шепчет на ухо несчастной старухе:
- "Я уже купила весь твой Тайный Приказ. Мне, а не тебе - сообщают все
пикантные слухи твоего двора!"
Бабушка плачет навзрыд, а матушка сперва стоит рядом с теткой и на
губах ее - улыбка. Потом улыбка как-то линяет и племянница садится прямо на
пол в ногах у кресла своей былой благодетельницы и покровительницы. Затем
она вдруг обхватывает руками коленки дряхлой старушки и обе женщины плачут
вместе. Они обнимаются, целуются, бормочут друг другу мольбы о прощении и,
наконец, успокаиваются во взаимных объятиях.
Потом бабушка спрашивает:
- "Кто он? Верные ли у тебя сведения?"
Матушка в ответ странно смотрит на венценосную тетку, а потом на
большие часы, стоящие на полке не растопленного камина:
- "Это не моя тайна... Обещаете ль вы, что не накажете мою былую
подругу?"
Государыня с подозрением и хитрецой ухмыляется (на ее постарелом лице
-- гримаса выглядит просто ужасно) и говорит:
- "Конечно... Ну, разумеется!"
Матушка покорно кивает и зовет за собой...
На улице хорошо пахнет грозой, свежим воздухом и нежными листьями.
Старуха с усилием ковыляет, поддерживаемая сильной племянницей, и клюка ее
теперь качается в воздухе, будто -- усики огромно-неповоротливого жука.
Сперва она полна решимости идти на край света, чтоб узнать -- кто любовник
ее невестки, и даже не замечает, что вышла из дома в домашних тапочках.
Затем...
Затем она вдруг замирает, прислушиваясь к чему-то слышному только ей.
Потом она медленно, как сомнамбула идет по тропинке меж древних берез на все
громче слышные голоса...
В летнем павильоне кто-то играет на клавесине и печально поет:
"... Ach, Madchen, du warst schon genug,
Warst nur ein wenig reich;
Furwahr ich wollte dich nehmen,
Sahn wir einander gleich. ..."
Поют на два голоса: мужской -- низкий и сильный будто поддерживает
высокий и словно девичий голос женщины. А тот рвется под небеса и так и
давит слезу у незримого слушателя...
Сложно не узнать в этом пении моего дядю -- Начальника Охраны
Наследника Павла Кристофера Бенкендорфа и Великую Княгиню -- жену Наследника
Павла.
Но бабушка почему-то не спешит прервать старинную песню и разоблачить
безбожных любовников...
Сгустился ночной туман, моросит мелкий дождь, иль капли сыплются с
листьев от недавней грозы -- лицо Государыни мокро. Она стоит в мокрых
домашних шлепанцах, закрывши глаза и вцепившись рукой в плечо любимой
племянницы. Потом она подносит палец к губам и почти что не слышно шепчет:
- "Я ничего не слышу. Я ничего не вижу... Бог им Судья..."
На самом-то деле, - это конец истории. Середина же ее такова:
Не доезжая до Царского Села, матушка отделяется от кавалькады прибалтов
и несется сквозь дождь, сопровождаемая лишь капитаном Давидом Меллером и
раввином Бен Леви. (Арья Бен Леви, хоть и духовного звания, но в Пруссии ему
пришлось служить в армии -- военным священником в "жидовских частях". Так
что ему не в новинку гарцевать на горячем коне...)
На перекрестке незаметных тропинок их ждет одинокий ездок. Матушка и
незнакомец спешиваются и откидывают капюшоны дорожных плащей. Незнакомец
оказывается Кристофером Бенкендорфом... Он с опаской смотрит на спутников
своей законной жены, но признав в них знакомые лица, капельку успокоен:
- "Мадам, я прибыл сюда по вашей записке... Это -- опасно. Меня могут
заподозрить в любую минуту. Я и так -- как уж на сковороде меж двух огней, -
немцы не любят меня за мое "как-будто" предательство, на которое я пошел по
вашему наущению, русские же не доверяют -- потому что я -- немец! Сколько ж
продлится сие безобразие?"
Матушка примирительно кладет руку на рот гиганта и тот сразу же
успокоен. Как ни странно -- похоже эти два непримиримых на людях врага --
всецело доверяют друг другу. Матушке нужен последний из Романовых --
способный к деторождению, дяде нужны матушкины мозги. Вместе они -- страшная
сила.
Матушка спрашивает:
- "Вы сегодня встречаетесь с вашей любовницей в летней беседке, что у
южных ворот?"
Дядя смертельно бледнеет:
- "С чего... Откуда вы знаете?"
Матушка невольно улыбается такому наиву и говорит:
- "Сегодня там будет стоять клавесин. Не спрашивайте -- откуда и не
удивляйтесь его появлению. Пусть сегодня ваши друзья из охраны и фрейлины
Великой Княгини не оставляют вас тет-а-тет. Если что-то пойдет вдруг не так,
- мы должны иметь кучу свидетелей, что в сей встрече нету ни капли... чего
недозволенного.
Вы садитесь с Княгинею за клавесин и занимаетесь чем угодно, пока по
тропинке не пробежит кто-то из моих егерей. Его увидят и ваши спутники.
Поэтому он не пойдет к вам, он не подаст какого-то знака, но как только он
пробежит по тропе мимо беседки, - вы начинаете играть "Nonne und Graf". По
моим сведениям вы оба любите петь сию песню, оставшись наедине, и у вас,
конечно -- получится.
Пойте же так, чтоб ангелы на небесах облились слезами! И если вы споете
действительно хорошо, я обещаю вам, что... Исполнятся все ваши желания!"
Дядя растерян, он жует губами, он морщит лоб, пытаясь найти в сем
какой-то подвох, затем по-бенкендорфовскому обычаю машет рукой, и с
отчаяньем в голосе говорит:
- "Ах, пропадай моя задница...! Я опять доверюсь тебе, жидовская морда!
Но если ты подвела нас под монастырь -- ты губишь не только меня, но и
подругу свою! А она верит тебе -- просто всецело. Мы с того света придем
мучить тебя!" -- при этом он протягивает руку, как для пожатия. Матушка
протягивает руку в ответ и дядя ни с того, ни с сего (на жидовский манер)
вдруг бьет ее ладонью по ладони, гикает, вскакивает на коня и с грохотом
уезжает.
Кончается моросящий дождик. Матушка поднимает глаза к небу, беззвучно
говорит ему все, что думает о давешнем собеседнике, а потом, ковыляя, идет к
своей лошади. Бен Леви и Меллер беззвучно смеются и матушка невольно
подхватывает их смех, восклицая:
- "Ну вас, жидовские морды! Довели меня до греха!"
Это -- середина истории, а вот какое у нее было начало:
Когда моя матушка приезжала в 1783 году к моей бабушке, был месяц март
на дворе, а матушка была мной на сносях.
Встретившись, они гуляют по берегу Финского -- матушке прописали
прогулки на воздухе, а бабушке нравится выезжать из душного, большого
дворца, в коем даже у стен растут уши.
Оставив за спиной роскошные санки, они бредут по дорожке с расчищенным
снегом по высокому берегу моря, а под ними расстилается белая гладь...
Сверкают снежинки и мягко хрустят под ногами, воздух прозрачен и свеж, а
солнце сияет так, что даже дыхание женщин искрится в его лучах.
Тетка спрашивает у племяшки:
- "Почему такой грустный вид? На тебе лица нет!"
Матушка, печально покачав головой, отвечает:
- "Да нет, - я -- счастлива... Правда! Вот только..."
Тетка внимательно смотрит на лицо юной девушки и с пониманием
произносит:
- "Сей Уллманис -- купец и пират! Я же имею глаза..."
Матушка невольно смеется в ответ:
- "От ваших глаз ничто не может укрыться! Мы любим друг друга и он --
славный малый, но...
Когда он садится выпить с друзьями, все их разговоры будут о ценах на
порох в Гамбурге и Амстердаме, о новом оружии, о том, как визжали очередные
католики, когда их резали после удачного абордажа... Когда же они
вспоминают, как стонут пленные католички, мне приходится уходить -- иначе
меня вырвет!
А еще они бредят охотой, своими собаками, лошадьми, да меняют щенков на
любовниц! К лошадям, да собакам их отношение лучше, - ими они не меняются...
Мой Карлис... Однажды он заснул крепким сном посреди "Гамлета"! А в
антракте назвал в ложу дружков и они пили пиво, да обсуждали, каковы должны
быть в постели актрисы, игравшие Гертруду с Офелией! А потом...
Я посмотрела на Карлиса и он в том не участвовал, но прочие сели
играть. Играли они на то, кому из них после спектакля везти Гертруду, а кому
-- Офелию! Как они смеялись - "их ужинать"!
Я... Я ненавижу их! Господи, как же я ненавижу сих деревенских ослов!
И... Я люблю Карлиса и понимаю, что он, в сущности, - такой же как все! И
это разбивает мне сердце...
Первое время я думала, что весь этот порох с оружием -- признак рьяного
лютеранства и целостности натуры. Теперь же... Это -- ужасно!"
Тетка внимательно слушает, снимает с руки перчатку, подбирает снег с
небольшого сугроба, скатывает из него снежок и идет, подбрасывая сей комочек
в руке. Она вдруг улыбается:
- "А у нас в Цербсте снегу порой наметало... Я любила играть в снежки.
А ты?"
Матушка теряется от таких слов, потом берет из рук Государыни твердый
снежок и... почему-то нюхает его:
- "Я тоже любила снежки... Мы играли в них с дедушкой. Он выезжал в
кресле-каталке в наш сад к большому сугробу и... Мы с ним кидались, пока не
помирали со смеху... Он очень любил снежки!
Иной раз я лепила снежок, иль поднимала снежок дедушки, а он пах
камфорой -- я растирала ему культю ноги камфорным спиртом... У нас с ним
руки всегда пахли камфорой..."
Лицо Государыни вдруг меняется. Она закусывает губу и лицо ее будто
трясется. Затем она начинает рассказ:
"Я тоже любила снежки. Мой отец, верней -- муж моей матери был
генералом в армии Железного Фрица и редко когда навещал нас. Он был очень
жадный, холодный и скупой человек. Я никогда не любила его... Зато я любила
моего крестного.
Когда он приезжал к нам из Берлина - начиналось веселье! Он привозил с
собой гору подарков: сладости, игрушки, обновки для меня, и для матушки...
Много ли нужно вечно голодной и бедной принцессе для счастья? Крестный же и
привозил в наш дом Счастье...
Потом он опять уезжал к жене и детям в Берлин и я оставалась его
ждать... Летом мы играли с ним в мяч, а зимою в снежки... Однажды мы с ним
слепили такую большую снежную бабу, что она была ростом с крышу! Когда
приехал муж моей матери, он разозлился -- баба мешала подъехать к крыльцу и
он приказал разломать ее...
И тогда матушка сказала ему:
- "Сломай ее сам, коли смелый!"
Я впервые увидела -- насколько мать его презирала... А он вдруг
испугался, замахал на нее руками и баба простояла у меня под окном до самой
весны. Она почернела и принялась оседать, когда снова приехал крестный и мы
с ним вместе разломали дурацкую статую...
Перемазались тогда... И смеялись до колик...
А потом... Крестный привез большой торт и мы втроем ели его с подноса
-- ложками, точно свиньи... А мама с отцом кормили друг друга тортом с
ложечки, очень смеялись, да измазались тортом. Я так смеялась, глядя на них,
а потом...
Мы запивали торт -- кофе. Черным и горьким кофе. И я, поднеся чашку к
губам в очередной раз, увидала в кофе -- свое отражение. А перед глазами --
как раз крестный целовал мою мать...
У меня помутился рассудок... Я увидала перед собой два похожих лица.
Слишком похожих, чтобы это было случайным! И сразу мне пришло в голову, что
крестный всегда приезжает тогда, когда муж моей матери покидает наш замок.
Верней, крестный всегда присылает письмо и сей человек сразу же едет в
командировку...
Я поставила чашку на стол и не могла смотреть на отца. А он вдруг будто
почуял мое настроение, встал со своего места и вместе со стулом подсел вдруг
ко мне.
Он провел рукою по моей голове и спросил:
- "Ты знаешь, что мы двоюродные с твоей матерью?"
В груди у меня что-то сжалось и я прошептала:
- "Знаю, папочка..."
У отца перехватило дыхание. Он поцеловал меня в обе щеки и:
- "Я... Мы пытались бежать из дому... Ни в одной германской стране нас
не приняли. По германским законам мы -- брат и сестра и не имеем права на
брак. А твоя мать была уже тобой в тягости...
Тогда я купил ей мужа, страну и королевский престол... И я хочу, чтоб
самая старшая из моих дочерей была -- Счастлива. И я сделаю все, чтоб и у
тебя была -- пусть крохотная, но -- Империя и царский венец! Ты -- веришь
мне?!"
Я вцепилась в отца руками, я облилась слезами, ибо мне стало так
хорошо, сладко и больно в его объятиях... И я прорыдала:
- "Я верю тебе, папочка..."
Прошли годы. Я стала Наследницею Престола России. Моя сестра (из
законных) была уж сговорена к браку с Наследником Прусской Короны. Самая
младшая же из нас еще не появилась на свет, но и ее дождалась Корона
Ливонии. Отец умел выполнять обещания.
Правда... Фридрих Великий пошел на мой брак лишь потому, что отец
наплел ему, что я -- великий разведчик. Прусский король надавал мне массу
приказов, за исполнение коих в России мне б полагалось десять усечений
головы сряду! Но стоило мне прибыть в Санкт-Петербург, как кто-то из моей
свиты сразу "донес" про сии поручения и всех немцев сразу же выгнали.
Лишь потом я поняла, насколько был мудр мой отец. Сыск русских
находился в зачаточном состоянии и пруссаки водили их за нос буквально во
всем. И со зла русские ловили кого придется и -- сразу казнили, не обременяя
себя доказательствами. Много погибло невинных, но столь частыми казнями
русские повывели и всю нашу разведку, так что -- в сей жестокости был толк.
Меня же не тронули, ибо я уже была единожды "схвачена" и теперь за мною
следили в сто глаз. Именно потому, что за мною следили -- я оказалась вне
подозрений!
Это я поняла потом... А так -- был период, когда я готова была руки на
себя наложить. Я как раз родила Павлушу и у меня его сразу отняли... Не дали
единого разика -- грудью его покормить! (Корми своего малыша только грудью!
Чем дольше, тем лучше. Меня с тобой матушки кормили грудью и мы с тобой --
толковыми выросли, а Павлуша мой... Что с него взять -- грудью не
кормленный!)
Слонялась я по дворцу -- никому не нужная, всеми забытая. И вдруг
однажды -- слышу кто-то поет... "Nonne und Graf". Когда отец был вместе с
матушкой, они всегда вместе пели "Монашку и Графа"...
Я тайком подошла... Один из моих офицеров стоял на посту и тихонько пел
себе под нос. У меня отобрали всех моих немцев и в охране остались одни
только русские... Средь них никто не мог знать сию песню!
Слушая офицера, я невольно шумнула и он услышал меня. Он сразу
прекратил петь и вытянулся по стойке. Я подошла ближе...
Гриша был настоящий красавец, - стройный шатен, кровь с молоком,
гренадерская стать... У меня аж сердце в пятки ушло. А на уме -- "Я родила
им Наследника. Теперь я никому не нужна. Государыня при первой возможности
пострижет меня в монастырь. Так чего ж теряться? Последние денечки на
свободе хожу..."
Я спросила его:
- "Ваш голос -- хорош. Где вы услышали сию песню?"
Он щелкнул мне каблуками:
- "Моя матушка любила мне ее петь перед сном!"
- "Ваша матушка?! А откуда она знает немецкие песни?"
- "Моя матушка -- урожденная баронесса фон Ритт! Это по отцу я --
Орлов. Григорий Орлов -- к вашим услугам!"
Я обомлела. Я и представить себе не могла, что в моей свите могут быть
немцы! Ну... Пусть хотя бы наполовину.
Я не знала что и подумать и побежала за разъяснениями к садовнику. Он
был англичанин, а мы с тобой в родстве с английской короной и, когда из
России выслали немцев, я знала, что англичане -- мне не чужие. (Чутье не
обмануло меня, - наш садовник оказался резидентом "Интеллидженс Сервис" в
России и через много лет возглавил сие заведение. С моей помощью,
разумеется.)
Я спросила его, - что он думает на сей счет? И тогда англичанин,
поклонившись, сказал мне:
- "Мадам, вы еще слишком молоды и не понимаете поступков людей. Ваш же
отец с самого первого дня знал, как именно поступит Государыня Всея Руси. Вы
можете сердиться на Елизавету, но в сущности это -- очень добрая женщина.
Истинная полячка.
Мать ее -- полька. Екатерина Скавронская. И пока Елизавета была
маленькой, из ее окружения то Петр Второй, то Государыня Анна убирали
поляков. Боялись, что польские родственники настроят девочку на свой лад.
Вплоть до того, что маленькой Лизаньке запрещалось петь польские колыбельные
-- так, как пела их ей ее матушка. И девочка сего не забыла.
Теперь она - Государыня и из принципа окружила себя поляками.
Воронцовы, Чернышовы, Шуваловы, Разумовские, Шереметьевы...
Это все -- польская шляхта с примесью русской крови. Чистых же поляков
среди них нет, ибо тех когда-то повывели и Государыня привыкла жить среди
"русских поляков".
Запомните же, - Государыня может быть глупой, строптивой и
необразованной женщиной, но у ней -- доброе сердце. Все ваше окружение --
обязательно русское, но с обязательной примесью родной вам -- немецкой
крови. Государыня настояла на этом. Она сказала:
"Я сама прошла через весь этот ад и, как добрая христианка, не хочу,
чтоб невестка моя так же мучилась! Может быть, когда я стану старенькой --
она позаботится обо мне, а не вырежет всех, как я -- семя чертовой
Иоанновны! Я слишком озлобилась, а Катарина не должна жить в этой злобе..."
Запомните же -- вас окружают ваши друзья и приверженцы. Можете на них
положиться всецело -- русские немцы в одной вас видят надежду и спасение от
произвола русских поляков!"
Как только я поняла, кто -- меня окружает, я стала жить так, как мне
нравилось. И я стала -- Счастлива.
Когда ж наступил День, мои люди вышли под моей командой на улицы (их не
пустили на войну с Пруссией за немецкую Кровь) и я стала Императрицей. Пока
у тебя не найдется горстки людей, готовых ради тебя на все тяжкие -- Власть
твоя не стоит и пфеннига!
А Людей невозможно завлечь чем-нибудь, кроме Идеи, Веры и Крови. Ваших
с ними Идеи, Веры и Крови.
Так прими мой совет, - окружи себя соплеменниками. Да, ты живешь в
готической Риге. Но ты выросла среди Торы, мацы, да игры в шахматы! И
никогда немцы, да латыши не признают тебя своей! Даже и не пытайся...
Так не изводи себя -- будь верной своему Карлису, но отводи душу средь
своих -- средь евреев. Пусть немецких, но -- все же евреев. Это --
нормально. Это -- Путь к Счастью!"
Такой вот был разговор меж моими мамой и бабушкой в марте 1783 года. И
матушка из него вынесла много важного. Во-первых, она выписала из Германии
Меллера и Бен Леви. Во-вторых, она создала "Жидовскую Кавалерию" - Рижский
конно-егерский. В-третьих, она запомнила про снежки и про то, как бабушкины
отец с матерью пели "Монашку и Графа". И о том, как сию песню пел юный
Орлов...
Бабушка услыхала пение Бенкендорфа в августе 1795 года. С того дня дела
между Россией и Латвией пошли на поправку и многие опытные царедворцы мигом
связали это резкое улучшение с болезнью Наследников. Многие заговорили о
том, что Государыня намерена "предать Россию в руки жидов" и уже подписала
секретное завещание насчет того, что в случае ее смерти русский престол
переходит к ее внучатому племяннику -- "жиденку Александру Бенкендорфу".
Этот слух породил невиданное брожение в умах, в остальном же -
столичный двор радовался. Восстановление связей между Санкт-Петербургом и
Ригой привело к тому, что матушка возобновила дружбу со своей доброй
приятельницей - урожденной Принцессой Вюртембержской. Две старых подружки
теперь долго сидели в обнимку и посмеивались чему-то своему, девичьему. Сам
Наследник Павел, как ни настроен он был против моей матушки, был немало рад
такой перемене в настроении любимой жены. Такой веселой, по его собственным
словам, он не видал ее со времен свадьбы.
Только один-единственный раз он всерьез разозлился, дав волю своему
природному бешенству. Однажды он пришел в гости к жене и обнаружил ее в
необычайно хорошем расположении духа. Генерал Бенкендорф рассказывал ей с
матушкой пикантные анекдоты. Наследник решил присоединиться к веселью, но
вскоре взбесился.
Бенкендорф был не в ладах с русским и потому рассказывал анекдоты
исключительно по-немецки, а его не знал сам Наследник. Тогда Павел приказал
всем присутствующим говорить только по-русски и все веселье сразу же
кончилось. Бенкендорф не мог дольше веселить дам по причине незнания языка,
а те со зла стали говорить гадости на чистом русском, а он как известно -
велик и могуч, и склонен к эзоповым и византийским роскошествам.
Так что Наследник выбежал из покоев жены совершенно взбешенным, а вслед
ему раздался дружный смех. Бенкендорф, по простоте душевной, не поняв ни
одной из дамских шпилек на чуждом ему языке, продолжил увлекательную историю
про жену молочника, или что-то вроде того. Самое любопытное, что Наследник
нисколько не озлился на своего Охранника. Он был сыном своей матери, чтоб
обижаться на главного придворного идиота.
Тот же, "радуя" жену господина всеми доступными способами, говорил
всем, что такими методами он восстанавливает мир в семье. Ведь частые роды и
впрямь жестоко обезобразили его любовницу. Вот такая идиллия.
В ноябре месяце 1795 года к нам в Колледж прибыл вестовой с приказом от
Государыни "всем воспитанникам организованно прибыть в театр и просмотреть
весь репертуар заезжего Рижского театра". Ну, не надо и говорить, какое у
нас началось оживление. Казарма она и есть - казарма и там не до
развлечений.
В театре давали премьеру (для России) "Гамлета" - у столь позднего
дебюта Шекспира в России весьма прозаическое объяснение: русский
профессиональный театр появился на свет только в 1783 году (в Риге - в
1782). До того театры в России были исключительно крепостными, исполняя
функции публичных домов, да борделей.
Во-вторых, - Шекспир писал во времена английской династии Тюдоров и был
придворным драматургом протестантки Елизаветы Великой, которая, как
известно, разгромила испанскую Непобедимую Армаду и обезглавила свою
соперницу - католичку Марию Стюарт.
Елизавета была женщина властная и жестокая. Сам Шекспир частенько
принимал участие в возмущениях против своей покровительницы и она миловала
вольнодумца единственно ради его таланта. Когда же, к безграничной радости
великого драматурга, Елизавета умерла, пришедшие к власти Стюарты выкинули
его на улицу. Я люблю вспоминать эту притчу нашим фрондирующим литераторам,
но они смеются и делают вид, что сие - не про них.
Потом на английский престол взошли наши родственники. Они-то и вымели
со сцены всех католических драматургов, сдунув пыль с уже забытого
протестанта - Шекспира. С этого дня Шекспир стал культурным идолом всех
протестантов. Именно этим и объясняется его столь бешеная популярность в
Англии, Пруссии, и разумеется - Риге.
Россия же долгое время дружила с католиками против нашего брата. А на
русских крепостных подмостках безусловно господствовали пасторали. Но когда
во Франции грянул Террор, русским срочно понадобился Шекспир. Расин же стал
вольнодумством, а за Мольера сразу рвали ноздри и - в Сибирь на вечное
поселение.
Бабушка даже нарочно устроила гастроли рижского театра, - матушкины
актеры не знали русского и спектакли шли по-немецки. (Языком знати к той
поре был язык Вольтера -- "злостного якобинца", согласно новому веянию.)
Поэтому после представлений всех, кто не понял сути происходившего, люди
Шешковского тут же брали "на манжетку", как предполагаемого вольтерьянца со
всеми вытекающими последствиями. (Цены на немецких учителей выросли до
небес, а от французских гувернеров шарахались, как от чумы.)
Надо ли объяснять, что спектакли смотрели, затаив дух, с замиранием
сердца и занавес опускался под всеобщие аплодисменты, переходящие в бурную
овацию, так что зритель шел более-менее подкованный и многие из моих
друзей-актеров потом со слезами на глазах признавались, что так как в России
- их не принимали больше нигде во всем мире.
С той поры во всех губерниях идет хотя бы одна пьеса Шекспира и это
ныне числится лучшим примером "благочиния" всей губернии.
(Что меня радует в сей истории, - благонадежность проверили все-таки на
Шекспире... А ведь могли и на чем-нибудь квасном, кондовом, да доморощенном!
Помните, - "по брегам невским много крав лежало, к небу ноги вздрав!" А
ведь сей "пиит" стал при Павле числиться "русским народным классиком", да
"гордостью русской литературы". Чур меня, Господи!)
Пригнали нас в театр, рассадили на галерке и началось представление. По
счастью, вся моя группа знала немецкий, и мы (в отличие от славян) получили
огромное удовольствие.
Впрочем, гастроли в столице начались скандалом. В царской ложе посреди
"Гамлета" поднялся шум и спектакль вдруг прервали. Потом по нашим рядам
побежали какие-то люди, которые спрашивали, - нравятся ли нам жиды? Многие
из тех, кто ответил отрицательно, тут же поднимались и покидали театр.
Прочие же чисто подсознательно пересаживались ближе к моей группе. (К нам
просто не подошли.)
Вскоре добрая половина театра опустела и стали играть дальше.
Оказалось, что посреди представления Наследник Павел вдруг вскочил с места и
произнес:
- "Такой великий герой, как Гамлет, не мог быть жидом! То, что его
играет жид - оскорбление. Я требую убрать евреев со сцены!"
Пару минут в царской ложе царило гробовое молчание, а потом Государыня
обернулась к моей матушке и прохрипела:
- "Объясни ему, что они все - жиды и жидовки. Если их убрать, вообще
никакого спектакля не будет. Он страшно близорук и чуток косоглаз, а Гамлета
он опознал лишь по выговору. Объясни ему. Я уж язык обмозолила, да и не
разговариваю с этой радостью. Всякий раз, будто дерьма наешься..."
Наследник весь аж пошел багровыми пятнами и заорал:
- "Все зло от сего чертова семени! Жиды совершили Революцию в Франции,
в России они пролезли на все посты, жидовка отбирает у тебя Прибалтику, а ты
ей во всем потакаешь!"
Тут уж почти все невольно отшатнулись от матушки и в ложе образовалось
как бы пустое место. А посреди него матушкин стул и чуть ближе к сцене -
кресло моей бабушки.
Тишина стояла такая, что казалось - еще немного и грянет гром среди
ясного неба. Даже на сцене все замерли. Актеры не станут играть, пока из
царской ложи раздаются всякие выкрики. Потом кто-то из знати наверняка
захочет поглядеть пропущенную сцену еще раз, так зачем потеть дважды?
Затем моя бабушка оторвалась от созерцания застывших актеров,
обернулась к матушке и, чуть пожимая плечами, повинилась:
- "Тяжело тебе с ним придется. Весь в отца. Не думает ни о приличиях,
ни о своей голой заднице, ни даже - Империи. Где он кредиты намерен искать
-- не возьму в толк... Не был бы моей плотью - удавила б гаденыша".
Тут уж у матушки не выдержали нервы и она, забыв об обычной
предосторожности, поклонилась Государыне и отвечала:
- "Я исполню все тайные желания Вашей Милости!"
Тут Наследник картинно взмахнул руками (он всегда любил "жест
ироический") и воскликнул:
- "Решено! Я - не стану вторым Густавом Третьим! Те, кто любит меня и
готов живот положить в битве с сей саранчой - ура, за мной!!"
Добрая половина двора бросилась вслед за будущим Императором и первым
среди них - Кристофер Бенкендорф, а прочие сдвинули стулья ближе к
центральным двум креслам и трагедия продолжалась.
Кстати, совсем забыл объяснить - при чем тут Густав III. Сей подлец в
свое время получал от матушки весьма крупные кредиты на более чем приятных
условиях и обещался, в свою очередь, обеспечить нейтралитет Риги в случае
русско-шведской войны. Но он и не думал держать своих слов.
Матушка этого так не оставила и в 1792 году, через два года после
ничейного исхода Шведской войны, Густава III - зарезали.
Впервые в истории Северной Европы Помазанник Божий пал жертвой наемного
убийцы. Все следы заговора вели к нам в Ригу, но на шведских следователей
было оказано колоссальное давление со стороны Англии (должной - полмиллиарда
гульденов частным инвесторам) и в итоге выяснилось, что смерть Густава -
дело рук маньяка. Конечно же, -- одиночки. Впрочем, с той поры матушку ни
разу не решились надуть при сделке. Даже монархи.
Люди же, с коими матушка никогда не вела дел, (навроде - Наследника
Павла), не зная подробностей, стали во всеуслышание болтать о существовании
некоего "всемирного заговора", нити которого тянутся к некоему таинственному
Рижскому Синедриону и главе его - Шарлотте Бенкендорф. Ну, что возьмешь с
больных, да убогих?
По возвращении в Колледж страсти накалились. Две плотных толпы
воспитанников, возглавляемые Наставниками, чуть ли не сцепились у мостков на
наш островок. Только личное вмешательство самого Настоятеля Колледжа -
Аббата Николя предотвратило кровавую драму. Стороны уже взялись за шпаги, -
сторонники Павла прибыли на островок раньше нашего и теперь отказывались
пускать нас за нашими же вещами.
Переговоры продолжались всю долгую, холодную и мерзостно-слякотную
столичную ночь и к утру в нашей компании выработалось общее мнение, что нам
нужны лишь наши вещи, а учиться под одной крышей с сей сволочью мы не
станем, чего бы это нам ни стоило.
Были небольшие сомнения -- что делать с русскими, пожелавшими примкнуть
к нашей группе? Мы предложили им вернуть исконное православие, плюнув на
католическое распятие и латинскую Библию. Средь них было много сомнений и в
конце концов мы взяли лишь тех, кто согласился стать православным, но
отказался осквернять святыни общие для всех христиан.
(В католическом Колледже того не учили, но по протестантским понятиям
-- нет различий в кресте протестантов с католиками. Тем более - нет ложных
Писаний. Есть Писания на латыни, по коим грешно справлять лютеранскую
службу, но от этого они не прекращают быть Святыми Писаниями!)
С католиками нам было не по пути, а существ, для коих нету Святынь
(пусть даже и -- католических!) я не считаю людьми. (Кстати, сам граф
Спренгтпортен впоследствии говорил, что я поступил в лучших иезуитских
традициях.)
Мы даже немного побили отказавшихся поганить святыни. Впоследствии это
стало обычаем Эзельской Школы -- мы (в иезуитском обличье) били
новоприбывших за их лютеранство, требуя от новичков Отреченья от Веры. Если
мальчик ради шкуры своей отрекался, его выгоняли, стойких же помещали в
карцер, откуда они выходили уже нашими Братьями и -- полноправными членами
нашего "цеха".
Так в моем Управлении появились первые русские и я никогда не жалел,
что принял этих ребят к нам на службу. Русский -- обязан быть Православным и
уважать чужую Веру при этом...
К утру прибыли бабушкины лейб-гвардейцы и матушкины конные егеря. Две
детских толпы были наконец-то разведены и бабушкины охранники стали выносить
нам из казарм наши вещи.
Все наше имущество было изодрано, запачкано и осквернено юными
"павловцами" и я приказал ни к чему не касаться. (Кроме, разумеется,
памятных вещей и - семейных реликвий.) Так мы покинули Колледж налегке, а за
нашей спиной осталась гора изгаженных "павловцами" вещей. В прямом смысле
этого слова - изгаженных.
Так кончилось мое обучение в столице и началась моя рижская жизнь. В
следующий раз мне довелось прибыть в столицу только через шесть лет - в 1801
году принять участие в коронации Императора Александра I.
19 мая 1796 года жена Наследника Павла разрешилась от бремени
мальчиком, названного Николаем. Николаем Павловичем.
С первой минуты после рождения придворные дамы, присутствовавшие при
сем событии, стали шушукаться о том, что теперь с наследованием трона
проблем не предвидится, - роды были очень тяжелыми. Мальчик родился в два
раза тяжелее и в полтора - длиннее своих старших братьев, - Александра и
Константина. Но больше всего поразил факт, который сразу стал анекдотом.
Павел был колченог и потому носил короткие сапоги. В длинных кривизна
ног сразу бросалась в глаза - даже по швам. Точно такие же ноги были и у
Константина. Александр же унаследовал ноги матери и любил щеголять во всем
обтягивающем. Ножки его имели вид самый что ни на есть - соблазнительный, а
попка - аппетитней попок многих и многих дам. Извините за эту "казарму".
Итак, у Александра ножки были - фигуристыми и он предпочитал сапоги
мягкие, почти дамские, которые бы хорошо облегали ногу и подчеркивали
достоинства фигуры Наследника. У новорожденного же ноги были невероятно
длинны и очень мощны. До такой степени, что придворная дама, исполнявшая
роль восприемницы от повитухи, при виде сих ног перекрестилась и
воскликнула:
- "Ну, наконец-то! Теперь и в этой семье есть кому носить ботфорты
Петра!"
Тут в дверь постучались и сказали, что Наследник желает знать о
здоровье и статях новорожденного. Дама тут же передала мальчика на руки
своим помощницам, а сама вышла к Наследнику, который стоял в окружении
свиты, и рассказала:
- "Это мальчик, Ваше Высочество! Настоящий богатырь, вырастет в
подлинного гренадера! Я приняла роды у многих женщин и сразу могу сказать,
кто в итоге получится из маленького. Мне частенько приходится кривить душой,
но сегодня мальчик удался на славу - истинным русским богатырем! А ножки у
него просто на радость! Несомненно мальчик будет... будет... носить...
ботфор..." - тут несчастная мертвенно побледнела и упала в глубокий обморок.
Вернее, не упала. Потому что ее успел подхватить на лету Начальник
Охраны Наследника. Генерал-лейтенант гренадерского роста и богатырских
статей - Кристофер Бенкендорф. Он стоял совсем рядом с Наследником и
последние слова впечатлительной дамы были обращены скорее к нему, чем к
Принцу. Вернее, не к нему, а к его сапогам - огромным, тяжелым, надраенным
до зеркального блеска ботфортам, которые заканчивались, извините за
подробность -- "у самых... причиндалов", а те как раз получились на уровне
грудей восприемницы. И груди Наследника.
Начальник Охраны Наследника был воистину богатырского роста. И я весь в
него, вернее - в его родного брата, который тоже был таким же, как и все
Бенкендорфы. Сегодня при дворе только один человек может оспаривать у меня
пальму первенства самого рослого человека русского двора. Это нынешний
Государь Всея Руси - Николай Павлович Романов.
Любопытна реакция Наследника на сии сообщения. Он необычайно
приободрился и сказал весьма гордым голосом:
- "Это - неудивительно. Ребенок настолько большой, потому что мать
переносила мальчика в своем чреве. Представьте себе, она по моим подсчетам
носила моего сына десять с половиною месяцев! Вот он и вымахал таким
громадиной. Ничего удивительного!"
На другой день о десяти с половиною месяцах и ботфортах судачило
пол-России и люди не знали, что им делать, - смеяться, или плакать в
ожидании правления Павла.
Доложу, когда я впервые услыхал про десять с половиною месяцев, я ржал
до болей, до визга, до колик в желудке!
Сегодня мне стыдно за тот смех, - из архивов я понял, что Наследник
чуть ли не с первых дней знал, что жена ему изменяет...
Люди - странные существа, и я никогда не любил Павла за то, что он был
несомненным лунатиком и маньяком. И вот теперь, после многих лет я узнал,
что он... любил свою жену. Любил настолько сильно, что готов был простить ей
предательство несомненное. Любил до того, что искренне желал, чтобы ее
ребенок любой ценой стал Императором Всея Руси. Много ли найдется других
мужчин, которые бы любили своих жен до такой степени?
На нем же самом лежало какое-то ужасное проклятие, - его не любили. Его
не любила матушка, его не любили жены, его не любили любовницы. Ужаснейшая
кара, какую только можно представить...
Сегодня я пытаюсь понять, какое нужно было самообладание, для того,
чтобы не учинить скандал в тех условиях, чтобы не объявить новорожденного
младенца - незаконнорожденным...
Ради чего?! Ради сущего пустяка - вашей Любви к неверной вам женщине.
Люди бывают странными существами. Даже курносые, колченогие карлики,
способные одним своим видом вызвать только наше презрение. Никогда не
смейтесь над странностями других людей. Вы можете просто не знать некоторых
неприметных подробностей.
А кроме того возникла проблема и -- юридическая.
В незапамятные времена в Великой Степи кочевали монгольские скотоводы.
Пока монголы резались меж собой, не все примечали, что мужчины надолго
покидают свой дом. Но потом стало ясно, что в годы походов резко падает
деторожденье в Степи и стало быть -- меньше солдат вырастет для новых войн.
Из этого в Ясе Чингисхана появился любопытный Указ.
Ввиду того, что монголы числили себя по родам по мужской линии,
Чингисхан объявил, что нет разницы от кого родится ребенок. Лишь бы он
появлялся от родственника ушедшего на Войну по мужской линии!
В домонгольской Руси право наследованья шло по "братней лествице". По
"Русской Правде" (Своду Законов Кнута Великого) наследство умершего
переходило к его младшему брату, а если он сам был младшим в семье -- к его
племяннику от старшего брата при условии, что старший брат сам владел сим
имуществом.
Увы, деловая и судебная практика скандинавского общества, выросшего на
постоянных "квиккегах" -- пиратских походах в соседние земли, сразу вошла в
разительное противоречие с Правом и обычаями древних славян. И уже после
смерти Ярослава был созван Любечский собор, на коем постановили: "каждый
держит отчину свою". (Судя по всему, у тогдашних славян было больше в почете
право "отцовское", нежели - "братнее".)
Оба Права все время вступали в конфликт меж собой, но поистине
неразрешимым он стал уже при монголах после смерти Даниила Московского. Сей
Святой Князь имел несчастие умереть раньше своего брата -- Андрея и таким
образом не стал Наследником. И стало быть его сыновья -- Юрий Злой, да Иван
Калита лишились прав не только что на "Великое Княжество", но даже -- самое
Москву.
Будь сие с другими князьями, История пошла бы иным путем. Но мать Ивана
и Юрия была единственной дочкой хана Берке -- младшего брата хана Батыя. Сам
Берке при жизни имел титулы "Меч Ислама", да "Бич Неверных" и среди своих
родственников почитался почти что Святым! И тогдашний Хан Золотой Орды --
дядя юных московских князей, - знаменитый на весь мир хан Узбек объявил
Москву -- "ханским городом", выведя ее таким образом из состава Руси.
Теперь в Москве действовала Яса Чингисхана со всеми ее Указами и
нелепостями. Так в "Домострое" появилась строка про то, что "если воин по
приказу правителя покинул очаг, а его жена забеременела от родственника его
-- ребенок считается мужним"!
Сложно сказать, - как сия норма действовала в допетровской Руси, но в
эпоху Петра Россия испытала те же проблемы, что и Монголия Чингисхана.
Постоянные войны за тридевять земель от России требовали все больше
дворян в действующей, а законы Природы уменьшали число законных детей -- в
сердце Империи. И тогда древняя норма официально вошла в Законы Петра
Великого...
Опять-таки сложно сказать, как именно она воплотилась в жизнь, но из
архивов явствует, что иногда офицеры пытались подать в суд на своих жен, а
им отказывали именно по этой статье.
Скандал разразился в годы правления бабушки. Потерпевшим оказался сам
граф Суворов! За время трехлетней отлучки жена его -- урожденная боярыня
Прозоровская родила ему сыночка Аркадия.
Суворов был в бешенстве. Ни по срокам, ни по приметам он не мог быть
отцом своему первенцу и на основании этого он подал в суд на жену и...
собственного племянника. А ему в суде показали на дверь и кипу ровно таких
же жалоб иных офицеров.
Сама Государыня сказала своему лучшему генералу:
- "Я понимаю размеры вашей обиды и негодования, но... коль уважить сию
просьбу, выйдет еще худшая обида для прочих! А там недолго и до мятежа с
Революцией!"
Суворов очень переживал, но не решился пойти против всего офицерства,
обиженного ровно этим же образом. Но теперь - если бы Наследник Павел посмел
возмутиться и его жалоба была б принята к рассмотрению, - обиженным оказался
бы сам граф Суворов и добрая половина офицеров всей русской армии! (К тому
же сам "обиженный" -- Павел не желал и слышать об Иске.)
Так что Наследникам Александру и Константину осталось лишь утереться и
смотреть на крохотного Nicola с долей презрения. Весь двор знал -- кто отец
Николая, но с точки зрения русских законов он был, конечно же - "Павловичем"
и никто не мог с этим что-то поделать!
Вся декабрьская катавасия проистекла из того факта, что в общественном
мнении укоренилось два факта: Наследник Константин - бездетный содомит и
педераст с весьма сомнительными развлечениями из эпохи Нерона и Калигулы, а
младшие братья - Николай с Михаилом -- "наполовину - немножко ублюдки". Если
первый из фактов попал в нынешние учебники, второй -- "ушел в дальний путь
по Владимирке".
Одним летним утром 1796 года нас с Дашкой нарядили получше и повезли к
"тайным" пристаням, - где сгружали секретные грузы и контрабанду. Поездка
была из обычных, но я сразу же удивился, что нас сопровождают -- капитан
Меллер и его ветераны. Да не в обычной, зеленой форме Рижского
конно-егерского, но самых разнообразных одеждах их прусской молодости.
Когда мы приехали, к причалу швартовался "американец". Только с него
подали трап, я увидал старенького субъекта высокого роста и необычайной
худобы, - из-за высокого борта торговца сперва показался высокий цилиндр,
затем узкое, худющее лицо, испещренное глубокими морщинами, которое
увенчивала необычайно нахальная козлиная бородка торчком вперед. Далее
появился узкий черный сюртук нараспашку, из-под коего виднелась атласная
жилетка с огромными золотыми часами на толстенной цепочке и белая рубашка,
да галстук - "веревочкой". Но самым ошеломительным в наряде нашего гостя
были - полосатые штаны! Навроде тех, что носят комики в балагане и фарсах.
На ногах незнакомца были длинные остроносые штатские штиблеты, которые
вызвали у нас с Доротеей презрительные ухмылки. Для нашей касты человек не в
сапогах - не совсем человек.
Американец подошел к нашей группе встречающих, картинно раскинул
руки-жерди в стороны и обнял дядю Додика. Со стороны было очень смешно
смотреть на этого долговязого, смахивающего на кузнечика, - или вернее -
хищного богомола, старикана и маленького, подтянутого и крепко сбитого
полковника Меллера, стискивающих друг друга в объятиях.
Затем визитер оторвался от создателя нашей армии и подошел к самой
матушке. Она была ростом гораздо ниже его и старику пришлось нагнуться,
чтобы расцеловать ее щеки. Только когда их лица оказались рядом, я осознал,
где видел это лицо, - каждое утро в зеркале во время утреннего туалета!
И еще за завтраком, когда я входил в столовую и наклонялся к матушке,
дабы поцеловать ее. Разумеется, в том отражении, которое я видел в зеркале,
лицо было пошире, потяжелей в челюстях (кровь Бенкендорфов), а у матушки еще
не образовались эти глубокие, точно кора старого дуба, морщины, но...
Это было наше лицо. Лицо - фон Шеллингов.
Старик шагнул к моему отцу и они пожали друг другу руки. Потом он
повернулся ко мне и сказал странным, высоким, чуть надтреснутым голосом:
- "Сэмюел Саттер, к вашим услугам. Можно просто - дядюшка Сэм. А вы -
кто такой?"
Голос господина Саттера был каким-то особым, какого-то странного
тембра. Стоило ему заговорить чуть громче, как появлялись какие-то весьма
неприятные на слух, визгливые нотки, но в целом - это был голос человека
любившего посмеяться и посмешить окружающих. И я отвечал ему, раскрывая
объятия:
- "Я родился после твоего отъезда. Рад тебя видеть, дедушка".
Лицо моего деда исказила какая-то совершенно непередаваемая гримаса, он
будто поморщился от какой-то неведомой боли, усмехнулся, ухмыльнулся,
подмигнул мне, состроил комическую гримасу, хлопнул меня по плечу, ущипнул
меня за нос, обхватил меня за плечи и одновременно шепнул на ухо:
- "В нашем роду рождаются - одни девчонки. Наследственная болезнь...
Правда, она позволила нам оказаться в постелях всех лютеранских государей
Европы, но... женщины, на мой взгляд, дают опору семейному клану, но только
от мужчин зависит его слава и положение. Ты не находишь?
Готовишься стать военным? Это хорошо. Все фон Шеллинги, - кем бы они не
стали впоследствии - академиками, торговцами, или вот как я - паяцами, все -
проходили через армейскую форму. И надо сказать, у нас получалось -
недурно!"
- "Я знаю, Ваше Превосходительство. Дядя Додик рассказывал, что Вы были
- хорошим генералом, а он всегда знает о чем говорит".
Дед тут же нахмурился и с деланным подозрением и неодобрением воззрился
на своего бывшего комбата:
- "Давид-то? Он - романтик! Кого ты слушаешь?! Да он в Америке не мог
самолично повесить ни одного французского шпика - так у него руки тряслись!
Да курица он мокрая, а не - офицер! Кого ты слушаешь?! Он тебе про меня
басни плетет, а какой я генерал?"
Дядя Додик и оба его зама - все хором прошедшие американскую кампанию,
от души расхохотались, а дед, разгорячился, распетушился, поставил руки
фертом, откинул в сторону неведомо откуда появившуюся в его руках тросточку,
и закричал неприятным голосом:
- "Цирк приехал, господа! Дамы, не пропустите случая посмотреть на
нашего Вильгельма - перекусывает якорные цепи одним зубом, подымает пудовые
гири одним пальцем, делает славных детей одним... О, господи,
зарапортовался!
Не слушайте меня, увечного, искалеченного, героя войны, а пожалейте,
купите билетики, наши билетики - цена двадцать центов, - деньги немалые, но
у дядюшки Сэма лучшее зрелище во всех северных штатах! Цирк приехал!
Фокусы! Фокусы! Мсье, посмотрите вот сюда, какая это карта? Не угадали,
милейший, свои часы и бумажник получите у кассира за вычетом двадцати центов
- актерам тоже нужно с чего-то жить. Мадам, ах, какой запах у ваших духов, я
просто потерял голову... Точно такая же голова - голова индейского вождя
Тути-Мкути приветствует вас в нашем паноптикуме, а под ним коллекция
скальпов его семерых жен, снятая мною собственноручно! Обратите внимание на
третий и пятый, они, как видите, белокуры. Я плакал, господа, поверите или
нет, я плакал, когда снимал скальпы этих восхитительных дам!
А они что? Они - хоть бы что! Отряхнулись, взяли у меня мои кровные и
оставили эти парички мне на память, сказав, что через дорогу они купят
новые. Господа, танцы! Дамы приглашают кавалеров, - в заведении дядюшки Сэма
все танцуют только самые модные и непристойные танцы из до самого нутра
прогнившей - старушки Европы. Итак..." - дед внезапно оборвал свою
необычайно занятную тираду (я и впрямь уже чувствовал себя этаким лопоухим
зевакой перед дверьми балагана в далекой, неведомой для меня Америке). Его
лицо стало каким-то смятым, торжественным и печальным. Он выпрямился во весь
свой рост и резко скомандовал так, будто подковки на сапогах лязгнули:
- "Сабли... наголо..! Француз в ста шагах за гребнем. С Богом, братцы!"
- а его бывшие солдаты вдруг словно загавкали:
- "Хох, хох, хох, ур-ра!" - и я как наяву увидал генерала в блещущем
золотом мундире впереди кавалерийской лавы на стремительно несущемся коне...
Меня охватил какой-то суеверный ужас и я дал зарок, - коль мне суждено
умереть до срока, я это сделаю в сапогах и офицерском мундире. В штиблетах и
полосатых штанах что-то есть - омерзительное.
А дед мой уже теребил меня, устанавливая мои ноги в исходную позицию и
орал:
- "Эту ногу сюда, эту - сюда, улыбочку... По-ошли! Да не так же! Да на
тебя обхохочутся все портовые доки от Балтимора до Провиденса! Ты же фон
Шеллинг! У тебя должно быть врожденное чувство такта! Ритм, чувствуй ритм,
какой ты - будущий жеребец, ежели ритма не сможешь выдержать?! Еще раз -
пошли!
Вот! Вот так! Получается... Ура, получается - вот это и называется -
чечеткой. Смотри и учись - пока я жив!" - тут он прямо перед таможенной
будкой встал в позицию и отбил такую лихую чечеточку, что даже таможенники
выглянули посмотреть и захлопали в ладоши - так здорово у него получилось.
А дед мой, садясь со мною, Дашкой и матушкой в одну карету, обронил
вдруг сквозь зубы:
- "Белобрысый парень со сломанным передним зубом справа - негоден.
Смотрел на меня, разинув рот, а за его спиной - щель в заборе, - ткнуть его
ножом и проход справа открыт.
Замени и девчонку, смешливую такую, что стояла у крыльца перед женским
пунктом досмотра. Глаза у нее - шальные, - влюбчивая. Хороший контрабандист
ее так скрутит, что она ему и ключи, и печати - маму родную со службы
вынесет.
Смени, но - не выгоняй. Белобрысого я бы послал за рубеж. Раз так
смотрел - парень с воображением. Ему с людьми должно работать -- не с
тряпками.
А смешливая -- хороша! Выдать ее замуж за не слишком ревнивого и - за
границу. Интересные мужики по ней будут с ума сходить, а она видно - с
фантазией..."
Тут мой дед обернулся ко мне, прикрыл пальцем мою отвалившуюся от
удивления челюсть и сухо заметил:
- "А вот это - нехорошо. Мой внук должен меньше глазеть, да сильней
примечать! Впрочем, - мал ты еще для семейного ремесла".
Я страшно обиделся. Я так обиделся, что не выдержал:
- "Я встречал тебя со всей душой, а ты мне - такие гадости! Как же тебе
не стыдно?!"
Дед выпучил глаза, - будто от удивления:
- "Мальчик мой, что есть - стыд?! У разведчика не должно быть стыда. Я
ведь не собираюсь тебя чему-то учить. На мой взгляд - общение меж людьми
сводится к простому обмену мнениями. Коль я тебе интересен, - слушай. Нет, -
жизнь моя на этом не кончена!"
Я растерялся, - этот странный человек с неприятным голосом вел себя
вызывающе, можно сказать - по-хамски, но... я отвечал:
- "Прекрасно. Я согласен на такие условия. Мне интересно, что ты мне
скажешь, но я... оставлю за собой право - делать любые выводы и думать своей
головой".
Мой дед обернулся к матушке и с интересом спросил:
- "Этому мальчику только тринадцать?! Из молодых, да - ранний.
Интересно пощупать - чем он тут у тебя дышит".
А матушка многообещающе ухмыльнулась и предупредила:
- "Я думаю, что вы оба еще удивите друг друга. С ним - забавно. Он у
меня уже на все имеет свою точку зрения и однажды - послал меня к черту.
У него есть невеста, о которой я тебе написала, но он - упрям, как все
фон Шеллинги. Ведь ты женился на моей матери тоже против воли всей нашей
семьи - не так ли?"
Дед внимательно, но с некоторым осуждением во взоре, окинул меня с
головы до ног, а затем подмигнул моей матушке:
- "Разберемся. Впрочем, я о том ни разу не пожалел. А ты?"
Матушка задумчиво улыбнулась, и вдруг отчужденно и как-то холодно
прошептала:
- "Конечно, нет. Только вот ждала я тебя слишком долго... Лучше бы ты
вернулся пораньше!"
Где-то через неделю - мы с дедом катались в окрестностях Озолей и он
показывал мне всякие штуки. Как обертывать копыта лошадей лопухами, или
вести ее под уздцы так, чтобы она не заржала и не захрапела. Или наоборот, -
как заставить кобылу тихонько подать голос, чтобы ей ответил жеребец
неприятеля. Все это не составляет никакого труда - если знать, как сие
делается. Но для меня это была настоящая "Терра Инкогнита" и я слушал дедов
урок, затаив дыхание.
Был жаркий полдень и дед устал мотаться со мной по лесам, да болотам и
мы присели с ним отдохнуть и немножко перекусить. Мы разломили с ним краюху
хлеба и кусок сыра, а запивали - темным пивом из одной фляжки. Только в тот
день я впервые заметил насколько он старый, - капельки испарины выступили на
его висках и под усами на верхней губе, а руки еле заметно дрожали,
передавая мне флягу с пивом. Я спросил его:
- "Сие не опасно?"
- "Что именно?"
- "Твоя болезнь. У тебя язва?"
Дед внимательно окинул меня взглядом и тихо спросил:
- "С чего ты взял?"
- "Матушку частенько мучит изжога. Она говорит, что в нашей семье много
умерло язвой. У тебя все симптомы. Почему не лечишься?"
Дед обнял меня и, похлопывая по плечу, отвечал:
- "Когда-нибудь... Когда-нибудь ты тоже плюнешь на всех докторов и
захочешь пожить последние дни без лекарств и рецептов...
Ты прав, - это опасно. Это смертельно опасно и врачи прочат мне не
более полугода. Поэтому мне и разрешили проститься. С дочкой и внуками. По
долгу службы я не могу покинуть Америки.
Но я - не боюсь. У меня нет страха перед падением занавеса. Я всего
лишь - смою с лица грим и...
Возможно, я встречу там единственную женщину, которую любил всем
сердцем. И мы - заживем вместе долго и счастливо. Арлекин соскучился по
Коломбине и просит отставки... Finita la commedia".
Что-то было в его голосе странное. Непривычное, волнующее сердце. Я
невольно сделал к нему движение и спросил:
- "Ты не жалеешь... Ты не скучаешь по Родине? По Германии?"
- "Не знаю. Возможно я - слишком голландец, или чех, или - бродячий
цыган для того. У меня была жена. Германия убила ее...
Нет, я не жалею ни о чем. Барон фон Шеллинг умер задолго до того, как в
Америке объявился негоциант и комедиант Саттер. У Саттера ныне в Бостоне
жена и две очаровательных дочки. Приемных.
Одна на выданье, другая - уже на сносях... Замужем за сенатором! Я -
американец Саттер, а бедный барон - Иоганн фон Шеллинг умер от горя по своей
молодой жене. Я уж и забыл про него".
Я долго смотрел на моего родного деда и все пытался представить мою
бабушку, - я видел только ее крохотную и не очень хорошую миниатюру в
матушкином медальоне. И вот только этим жарким днем мне вдруг пригрезилось,
что я - наконец-то хоть немножечко ее увидал. В глазах моего деда. Я сел к
нему поближе и...
Тут дед резко выпрямился, подтянулся и будто захлопнул створки
невидимой раковины со словами:
- "Отставить слезы и сопли! Сейчас у нас будет сеанс практической
магии. Исполняю самые сокровенные желания посетителей - только в нашем
цирке. Единственная гастроль - единственное желание. Загадывай желание и я -
исполняю его".
- "Идет. Можно начать?"
- "Валяй".
- "Сделай так, чтобы я смог жениться на Яльке. Чтоб мы любили друг
друга долго и счастливо и... И только смерть разлучила бы нас".
Дед прищелкнул пальцами, сделал в воздухе пару пассов, а потом вдруг
застыл на половине жеста:
- "Погоди, я-то женю тебя на литвинке и влюблю вас друг в друга, - но
как же обычаи? Ты - лютеранин, она - католичка, твоя мать - яростная
иудейка, что скажут церкви? Ты понимаешь сколько законов вам придется
преступить в один миг? Да и кто осмелится вас венчать? По какому закону?"
Я от души рассмеялся:
- "О католиках - не беспокойся, мы их повывели. Я - глава латвийской
лютеранской церкви, - как прикажу - так и будет. А что до евреев... Не думай
об этом. Матушка скажет -- они подпрыгнут!"
Дед внимательно взглянул на меня, затем опять завертел в воздухе
пальцами и... снова остановился:
- "Еще одна закавыка. Ялька-то - деревенская! А ты - горожанин. Сможешь
ли ты прожить с ней в твоих деревенских Озолях? Сможет ли она выжить в Риге,
или, предположим, - Санкт-Петербурге?"
Я растерялся. Я никогда не задавал себе этого вопроса. В глубине моего
сердца невольно шевельнулось воспоминание, - Ялька скучает в нашем рижском
доме, когда я привожу ее туда в гости к родителям. А я сам порой выхожу из
себя от сознания того, что я наблюдаю в Озолях, как трава растет, а в Риге -
премьера "Много шума из ничего" и все мои сверстники, - конечно же - там. Но
Ялька плачет и не хочет в Ригу. Да и что ей делать в обществе хорошеньких
баронесс и юных банкиров?
Господи, но о чем это я? Какие пустяки лезут в мою голову?!
- "Это все - ерунда. Ей когда-нибудь понравится город. Да и мне неплохо
в Озолях. Но погоди, - ты обещал исполнить мое желание, а не - отговорить от
него..."
- "Да я уже почти исполнил его! Только ответь мне на последний вопрос,
- кто отец твоей Яльки? Думал ли ты о том, что, возможно, именно ее отец -
выжег твои Озоли?! Понимаешь ли ты, что кровь пролита между тобой и любой
католичкой?!
Доходит ли до тебя, что об этом никогда не забыть твоим людям?! Они
придут на твою свадьбу и будут думать, что их госпожа - дочь человека,
который проливал кровь их отцов и дедов?!"
Я подскочил на месте. Я взорвался. Я вцепился руками в лацканы дедовой
куртки. Я заорал что-то на тему, что не его собачье дело лезть в мои дела и
вообще...
Я попытался увидать Яльку. Я позвал ее, я хотел во что бы то ни стало
увидать ее лицо, а вместо этого передо мной стоял тот страшный почернелый
амбар. Ворота перед ним. На них петли, а в них - одна из фигур вдруг ожила и
сама собою повернулась ко мне. Совсем юная светловолосая девчонка с
вырезанными глазами.
Черный крест, - дегтем - по ее голому, потрошеному телу... Чуть ниже
пупка - крест становился черно-красным. Что-то черно-красное медленно и
лениво ползло вниз-вниз, туда... На черную от крови землю. А я вновь был в
жертвенном круге и держал в руках острый нож... И оглушающе: "Будь здоров,
Велс! Доброй тебе еды!"
Я взмахнул ножом и попал в самое сердце очередной телки - черной масти.
Она упала на черную от крови землю и захрипела и забилась в судорогах. Тут
она подняла ко мне побледнелое лицо и я понял, что убиваю Яльку... А все
кругом в экстазе выкрикнули -- "Доброй тебе еды, Властелин Того Мира!"
Я выронил нож, шагнул вперед, обхватил мою возлюбленную за плечи и
поцеловал в губы, на которых пузырилась кровавая пена... Ялькины глаза
распахнулись в немом крике и... Они у нее были вырезаны, а волосы посветлели
прямо на глазах. Совсем, как у неизвестной мне латышской девочки с
вырезанных Озолей!
Я закричал, сам не знаю - отчего и вцепился в платье умирающей Яльки (а
может быть - латышской девочки) и...
А мой дед отвесил мне тяжеленную оплеуху и оторвал мои скрюченные
пальцы от лацканов его сюртука. А потом - вдруг подмигнул и заразительно
расхохотался мне прямо в лицо.
Я опомнился и, сгорая от стыда, отошел подальше от старого черта и
бросился ничком на землю. Изо всех сил ударил кулаком по мягкой зеленой
травке пригорочка и - ничего.
Только... Я утирал странные, пустые слезы, которые сами собой катились
по моему лицу. А на сердце у меня было так холодно и пусто, что кажется -
ударь меня по груди и оттуда раздастся гулкий тупой звук. Настолько там
ничего не было...
Потом я рассмеялся, сел на пушистую зеленую травку и никак не мог
вспомнить - почему я только что пытался броситься на моего родного деда?
Ради Яльки? Нет, разумеется, она была весьма соблазнительной девочкой и моя
жеребячья кровь тут же начинала бурлить при одном воспоминании о ее нежном и
сладком теле, но... не больше того. Что-то было еще... Но я никак не мог
вспомнить -- что...
Что-то оборвалось. Какой-то дурман. Наваждение... Не могу объяснить -
как сие называлось.
Солнышко ярко светило в голубом небе, птички щебетали о чем-то своем,
легкий ветерок быстро высушил мои странные, пустые слезы и на душе моей
снова стало покойно и тихо. Поэтому я улыбнулся:
- "Зачем ты это сделал? Тебя мать просила? Зачем ты - так..."
Дед мой долго смотрел мне в глаза, а потом вдруг спросил:
- "Ты... Ты все равно хочешь жениться на ней?"
- "У меня нет теперь выбора... Я не могу выгнать девушку
обесчещенной... Я обязан жениться".
Дед продолжал смотреть мне в глаза и бородка его меленько затряслась.
("Как у козла", - что-то холодно шепнуло во мне.) Глазенки его суетливо
забегали и он гадливо проблеял:
- "Но вы же не спите! Я по вашим лицам видел -- вы же не спите! Как же
ты мог ее обесчестить?!"
Я будто со стороны услыхал чей-то тихий, суровый голос:
- "Ее могли обесчестить наши солдаты. Ее почти наверняка обесчестили...
И если мои солдаты готовы умереть за меня, я -- Честью отвечаю за все их
поступки".
- "Погоди, - но тебе лишь тринадцать?! Ты даже не командовал сими
скотами! Как же ты можешь за них отвечать?! Ими командовал жид - Меллер! Ими
командовал пират -- Уллманис!"
Будто что-то оборвалось во мне. Я нормально воспринимал от дяди Додика
слова, что он -- "старый жид". Я смеялся с моею матушкой, когда она звала
дядю Додика, иль Арью Бен Леви -- "Моими жидами", а Рижский конно-егерский
-- "Жидовскою Кавалерией". Сами егеря моего "родного" полка звали себя в
обиходе -- "жидами" и даже гордились сим прозвищем. Но из уст моего деда сие
слово прозвучало вдруг... Оно -- нехорошо прозвучало.
Внутри меня все как будто окаменело. Я услыхал будто со стороны мой
покойный вопрос:
- "Кстати, а как ты получил под команду Давида и прочих? Ведь ты не
хотел быть их командиром, не так ли?"
Человек с козлиной бородкой растерялся от моих слов. Что-то в лице его
надломилось и он прохрипел:
- "За что я должен был быть им командиром? За что я должен любить сих
людей?! Бабка твоя оскорбила меня и совсем опозорила... Я не хотел видеть
жидовские морды... Но когда началась Революция, я по чину должен был стать
командиром полка, а прусские немцы не желали приписаться в мой полк. Жиды ж
думали, что моя жена была Честной и не знали подробностей... Вот они и
просились ко мне... Мне нужны были дельные офицеры -- так что пришлось их
терпеть..."
Я иногда вспоминаю сей разговор и удивляюсь, - он начинался, как
отеческие советы старика малолетке, а обратился в какую-то исповедь, где я
оказался вдруг исповедником...
Как ты думаешь, - почему мне -- наследственному барону дозволили взять
в жены еврейку? По прусским законам ведь сие -- невозможно!!! А все --
просто. Все очень просто...
Я болел в детстве свинкой... А может быть сие - "Проклятье фон
Шеллингов"! Я не могу... Я - нормальный мужик, но от меня не бывает детей! Я
-- стерилен! Я НЕ ТВОЙ ДЕД!
Что-то огромное, мягкое нежно ударило мне под коленки и я осел на
землю. Мир потерял вдруг устойчивость и я понесся туда -- в тартары. Я
замотал головой, я закричал:
- "Неправда! Моя бабушка не была шлюхой! Она -- иудейка, она не могла
быть шлюхой!"
Лицо старика приняло странный вид. Он будто прислушивался к чему-то,
что слышал один только он. Затем паяц кивнул головой:
- "Ты не понял... Она не была шлюхой. Она даже... любила меня. Но тебе
надобно вырасти, чтоб понять мир взрослых...
Я был сыном моего отца -- друга Фридриха, его кредитора, Создателя
Абвера и прочая, прочая, прочая... Меня принимали как наследного принца и
многие дамы были рады свести знакомство со мной... А любил я лишь твою
бабушку...
Потом настала Война с русскими и французами. Сперва мы побеждали и я
быстро двигался по чинам, пока не стал генералом и командиром дивизии. Но...
Я получил мою должность до срока, - не имея к ней ни умения, ни привычки...
Однажды, когда моя дивизия шла на марше, мы нос к носу столкнулись с
русскою армией...
Русских было так много, что на одного нашего приходилось
десять-двенадцать славян. А так как мы не успели перестроиться в боевые
порядки, дело пошло с рукопашной и люди мои побежали...
Паника случилась ужасная. Люди бежали по узкой дороге, бросая оружие,
форму и снаряжение и не слушали ничьих приказов... Я пытался... Я хотел
остановить их... Но они бежали, как безумное стадо и чуть было не затоптали
меня самого.
И тогда я решил, что мне надо возглавить отряд, который бы стал
заслоном перед бегущими и как-то остановил их. Я вскочил на коня и мы
понеслись по дороге, обгоняя солдат... А потом общий ужас, крики проклятий
моих же людей, произвели страшное впечатление на мою лошадь и она понесла...
Я опомнился лишь когда какой-то капитан нашей армии схватил моего коня
под уздцы. Я хотел... Я пытался ему объяснить, что случилось, что сейчас
сюда придут русские и мы должны...
Тут он выдернул меня из седла, дал мне пощечину и прошипел:
"Слезайте немедленно с лошади, люди подумают, что их бросили! Придите в
чувство, вы же -- генерал нашей армии! Вон те холмы, встаньте на них в каре
и попытайтесь остановить как можно больше людей, чтоб защищаться! Я же с
моим батальоном постараюсь задержать русских, пока вы... Пока вы не
приведете людей в чувство!"
Я сразу опомнился. Я пошел, как сомнамбула и воткнул мою шпагу в землю
на ближайшем холме и мои солдаты, бежавшие по дороге, при виде меня, стали
по одному останавливаться, озираться вокруг, вооружаться оставшимся у них
оружием и занимать место в строю. Так мы стояли и ждали русских...
Только русские не пришли. Вся их армия уперлась в единственный батальон
и понесла в битве такие потери, что русские командиры не решились атаковать
штандарты целой дивизии после конфузии с единственным батальоном пруссаков.
А тот капитан и все его люди полегли, как один. В том бою на один его
штык пришлось... Бог весть -- сколько штыков русских...
На другой день стало известно, что главные силы Железного Фрица смогли
нанести контрудар и теперь русские отступают по всему фронту... Потом
прибыли вестовые, которые предложили мне ехать в Ставку, а вместо меня был
назначен новый комдив...
На Трибунале я объяснял ситуацию, рассказал все, как было, и у меня
оказались свидетели, так что... Меня оправдали.
Но пока шло это следствие, я оставался при короле под домашним арестом
и не мог знать, что происходит с моей женой - твоей бабушкой.
В день оправдания (а следствие длилось почти ровно год) ко мне подошли
и сказали:
"Твоя жена тебе изменила. Она родила от твоего же отца! Теперь тебя
ждет в колыбельке маленькая сестричка, а старый греховодник так спятил, что
показывается всюду с твоею женой, как с твоей матерью! Даже хлеще того, -
целует ее перед всеми -- старый сатир! А от этих евреек и впрямь легко
потерять голову -- они же такие все сладенькие!"
Я сошел с ума от сих слов. Я не помнил себя. Я испросил дозволения у
короля и поехал домой. Я вбежал в мой собственный дом и в спальне жены...
Там была люлька и Софи кормила малышку своей собственной грудью. А
крохотная девчушка пускала огромные пузыри, гулила и размахивала
ручонками...
Я сказал Софье:
"Как ты могла? Ведь я так сильно любил тебя! Как ты могла предать нашу
Любовь?"
Тогда твоя бабушка положила твою мать в люльку, убрала в платье грудь,
приложила палец к губам и шикнула:
"Не пугай ее! Говори тише".
Затем она вышла со мною из комнаты, прикрыла за собой дверь, с досадою
посмотрела на меня и просто сказала:
"В кого же ты такой уродился? Недоделок... Отец бы твой за такое --
прибил бы и меня, и мой плод! А ты даже выходишь на цыпочках... Ладно, чего
уж теперь...
Уходи отсюда, пожалуйста. Дочь моя не должна тебя больше видеть. Пусть
лучше я родила ребенка в Грехе, чем... Сей Грех -- на мне и я теперь --
шлюха. Зато на моей девочке нет Пятна за то, что ты сделал. Иль верней за
то, что не смог сделать. Уж лучше бы...
Лучше бы ты застрелился в тот день! Своей Чести не жаль, отца б
пожалел! Он чуть не умер со стыда и горя из-за тебя..."
Я не помню, как вышел из моего ж дома... Потом я написал прошение
Фридриху, в котором просил его отправить меня -- куда-нибудь, лишь бы из
дома подальше. Америка тогда считалась известнейшей ссылкой и меня послали
туда -- с глаз долой.
После Войны, когда меня выкупили из французского плена, я узнал, что
отец, будучи комендантом Берлина, был тяжко ранен. Русское ядро раздробило
ногу его, а он все пытался ее сохранить -- вот и доигрался до сепсиса...
Ногу пришлось отнять по бедро, но по его личной просьбе Фридрих оставил его
комендантом Берлина и командующим берлинского гарнизона.
Уже после Войны рана его вдруг воспалилась и он пролежал в горячке
полгода. За время сие они убили твою бабушку - Софью.
Ее изнасиловали до смерти в тюрьме. Было следствие и по личному приказу
Фрица всех насильников обезглавили. Но я, как человек причастный к разведке,
знаю подоплеку этого дела...
Мой отец и твой дед страстно влюбился в мою жену и твою бабку. Он
настолько потерял голову от Любви, что она стала вертеть им, как хотела. А в
Пруссии начались гонения на евреев и советники Фридриха сказали ему, что
нужно прервать эту связь, иначе прусский Абвер может обернуть оружие против
немцев! Но они боялись, что отец все узнает, а он до смерти был -- ужасного
нрава.
Поэтому тюрьма и пара безмозглых скотов, которым нравилось мучить
насилуемых... Все списали на их зверскую похоть и ошибку охраны. Да только
отец был умнее других. Он не мог предъявить обвинений Железному Фрицу,
зато...
Протри глаза, мальчик. Если твоя бабка умерла, когда твоей матери было
пять лет, а еврейских родственников к тому времени выгнали из страны --
откуда в ней такая ненависть к Пруссии? Откуда она знает, что ее мать
изнасиловали? Почему она больше всех ненавидит именно Железного Фрица?
Подумай, сынок!
Воспитывал ее -- один мой отец. Воспитывал он ее, как самую любимую
доченьку -- младшенькую! И я не думаю, что он самолично все ей рассказывал.
Да только дети чуют такие штуки порой -- лучше нашего! Так что было на душе
у отца, когда он рассказывал твоей матери о пруссаках, евреях и Фридрихе?!
Других учителей у малышки не было и -- не могло быть. Глава национальной
разведки -- такое лицо, у коего не может быть домашних учителей для
потомства..."
Я слушал и не слышал этого человека. Я пробормотал:
- "Зачем ты мне это сказал? Зачем ты мучишь меня?"
Иоганн фон Шеллинг воскликнул:
- "Да как же ты не можешь понять?! Если мужчина любит, он -- во власти
жены! А ты хочешь жениться на литвинке и католичке! А, представь, - у вас
пойдут дети! Твои ж латыши и придавят эту девчонку, ибо она воспитает детей
в литвинстве и католичестве! А когда они сделают это, (а по другому дело не
кончится!) ты возненавидишь собственный же народ ровно так же, как это
сделал твой дед! Пока не поздно -- откажись от нее!"
Я смотрел на сие существо и не мог понять, как в нашем роду могло сие
уродиться? Я только пожал плечами и прошептал:
- "Не так важно -- Люблю я ее, или -- нет. Мои люди совершили над ней
злодеяние. Или -- пытались его совершить. Я взял ее к себе в дом, чтоб
загладить вину слуг моих, ибо я им - Хозяин.
Я -- Бенкендорф и Жеребец Всей Ливонии, а мой отец -- лишь купец
Уллманис. Так что и отвечать за дела егерей -- мне, а не моему отцу!
На карте Честь семьи Бенкендорфов и очередной Господин моих подданных
не может "поматросить с девицей", а потом выставить ее за порог! Мои
подданные -- сего не поймут. Стало быть, я -- стану спать с Ялькой и она
принесет мне кучу маленьких. И никто уже не сможет сего изменить. Ибо сие --
Честь моя!
Тебя мать пригласила приехать? Чтобы ты рассказал мне все это? Сколько
она тебе заплатила?"
Паяц заморгал глазами и я понял, что ему и вправду заплатили энную
сумму. Тогда я встал, позвал мою лошадь и, седлая ее, произнес:
- "Спасибо за истории про лошадей. Интересно, что о тебе -- на самом-то
деле думает дядя Додик?
Только он ведь не скажет -- мы ж с тобой родственники, а он - Честен...
Хоть, по твоим словам - он, конечно, и -- жид... Прощай, я не хочу тебя
больше видеть".
Так я впервые узнал, что средь моих родственников попадаются и не
только хорошие. И еще то, что даже самый честный на свете капитан Давид
Меллер может мне врать... Наверно, из самых хороших и дружеских побуждений.
А еще я вдруг понял -- истину в отношениях меж мамой и "бабушкой". Они
и впрямь никогда не жили, как "почти мать" с "почти дочерью", но -- как две
сестры: самая старшая в огромном семействе и -- самая младшенькая. И еще я
теперь знал, что иной Грех -- лучший выход из таких положений.
Каким бы греховодником, Мефистофелем, иль убийцей ни был мой дед (или
-- прадед?!), с точки зрения общества он был более Честен, чем его
неудачливый сын. (А я не думаю, что Иоганн струсил -- по моему армейскому
опыту я сам знаю, как заразительна паника...)
Я не знал, что мне делать со свалившимся на меня Знанием. Я просто
заперся в моей комнате и не вышел к обеду, когда на него стали звать. Тогда
вечером в мою комнату постучали мама и Дашка.
Я открыл им, матушка сразу втолкнула мою маленькую сестру ко мне в
комнату и я не посмел при Дашке говорить о том, что -- нельзя при столь
маленькой. Матушка же села рядом со мной на постель, и, обняв меня, тихо
спросила:
- "Ты хочешь, чтоб он уехал?"
Я молча кивнул головой. Тогда матушка, показав глазами на Дашку,
поинтересовалась:
- "О чем вы с ним разговаривали?"
- "Так... Ни о чем. О тебе. О моей бабушке. О прадеде Эрихе. О том, как
он любил мою бабушку. О том, за что ее убили, да еще таким жутким
способом... В конце концов мне сие надоело... Скучно..."
От таких слов встрепенулась моя сестра:
- "Да как же тебе может быть сие - скучно? Ведь..."
Мы с матушкой рассмеялись в ответ, стали тискать Дашутку и вконец -
настолько защекотали ее, что сами взмокли и запыхались.
Сэмюэль Саттер вскоре уехал. А в конце лета к нам из Берлина пришла
посылка, в коей оказалось две шпаги. Одна из них была - четырехгранной
рапирой, чтобы - колоть, вторая же - трехгранной саблей - рубить.
На гарде эфеса рапиры было выгравировано имя мастера "Джузеппе дель
Джезу", а на гарде сабли -- "Иоахим дель Джезу". Я сразу опробовал красоток
в деле и они превзошли самые смелые ожидания.
Отец мой признался, что никогда в жизни не видал столь дорогих и
смертельных "железок", а уж он-то повидал их на своем долгом веку!
Правда, он понимал в оружейной стали и объяснил мне:
- "Видишь эти полоски вот тут - на металле? Это признак толедской стали
и руки испанского мастера. Ей, наверно, лет триста -- не меньше! Очень
жестокая и жесткая синьора, смею тебя уверить!
А вот эту веселую мадьярку выковали относительно недавно - в Будапеште.
Как видишь здесь полосы не прямые, но - крученые, характерные для
мадьярского палаша. Колоть ей не советую, но вот разрубить противника можно
от плеча до седла! Догадываешься зачем они выполнены, как родные сестры?"
- "Кому-то из пришла на ум озорная проделка! Вызываешь врага на дуэль,
показываешь ему рапиру, а потом - бац - и одним ударом голову ему с плеч!
Или того лучше - показываешь ему саблю, сходитесь, он закрывается от
рубящего удара, а ты - бац - и пришпиливаешь его к стене, что муху иголкой в
гербарии. Или я - ошибаюсь?!"
Отец с удовольствием потрепал мою голову:
- "Кстати, тебя не пугают моральные аспекты этой проделки?!"
Я расхохотался:
- "Отнюдь. Прежде чем тебя кокнули -- убей врага первым! Это же -
Заповедь Бенкендорфов"!
Отец мой, - потомственный пират, согласно кивнул головой. На Дуэли и
угрозы убийства в нашей Семье понятия Чести не распространялись. Впрочем,
как и в Доме фон Шеллингов!
К шпагам прилагалось письмо-завещание барона Эриха фон Шеллинга. В нем
говорилось:
"Шпаги сии завещаю первенцу дочери моей Шарлотты, если он примет к
Чести сей дар, осознавая что в нашем Доме шпаги сии переходят от деда к
внуку -- обязательно через женщину. Если же он не сможет жить с Грехом моим
и его родной бабушки, шпаги переходят к тому из внуков, кто примет сей Грех.
P.S. В момент согласья с Грехом первенец моей младшей дочери (иль иные
Наследники) не должен знать, - какой дар его ожидает".
(В 1837 году, лежа после инфаркта, я написал подобное завещание,
оставив шпаги еще не рожденному первенцу моей дочки Эрики (в браке -- фон
Гинденбург). С тем же самым условием -- передать их Наследнику только в том
случае, если он признает Грех мой и его родной бабушки, не ведая о
подробностях моего завещания...)
Сие было летом, а осенью я совершил иное открытие. Я не знал
предыстории сего дела, но однажды, прибыв домой на побывку, я обнаружил
странного человека у ворот нашего дома.
На нем был великолепный мундир с Орденами - размерами с суповую
тарелку. На нем были чиновнические панталоны (чуть ниже колен) из черного
бархата и белые чулки из батиста. И вот этими самыми чулками (а обуви на сем
господинчике не наблюдалось) сей субъект стоял в луже грязи прямо пред
воротами нашего дома!
Это не самое удивительное в происшедшем -- сей удалец держал в руках
настоящую Тору и бубнил слова иудейской молитвы, а вокруг него стояла группа
раввинов, которая осуждающе покачивала головами! Прибавьте к сему этакие
привесные пейсы с ермолкой странного посетителя и картина окажется полной. Я
чуть не упал на месте от этого зрелища!
Средь раввинов я приметил Бен Леви и бросился к нему с вопросом, - "Кто
сей чудак?" Ответ просто убил меня наповал. Бен Леви невольно закашлялся,
странно пожал плечами, а потом (будто бы извиняясь) с укоризною произнес:
- "А это -- Президент Имперской Коммерц-Коллегии граф Воронцов... А ты
что, - сам не видишь?"
У меня помутился рассудок. Я спросил заплетающимся языком:
- "А что ж он тут делает? Да еще -- в таком виде?!"
Мудрый раввин лишь развел руками в ответ:
- "Видишь ли... Он -- еврей. Может быть даже что -- иудей. И по
договору с твоей матерью он занял свой пост в обмен на... Кое-что. И в знак
своего согласия он целовал Тору в моей синагоге. Мало того, - твоя матушка
по сему договору согласилась платить Десятину на Храм. А потом сей субъект
отказался делить выручку с твоей матерью и она не смогла платить сию
Десятину.
Тогда она сама заплатила его долю и предложила нам взыскать с сего вора
и клятвопреступника. Сей человек выгнал наших послов из Одессы и мы объявили
его -- Вне Закона.
Его партнеры в Англии, Голландии и Германии отказались покупать теперь
"некошерный" товар и сей субчик ныне на пороге банкротства. Теперь он стоит
перед домом твоей матери и сам просит, чтоб мы взяли с него Десятину.
Только-то и всего!"
Я от изумления открыл рот. Я никогда не задумывался, что под всем
матушкиным иудейством может быть... база практическая. И до сего дня я не
знал реальную силу наших раввинов. Но вид Президента крупнейшей российской
внешнеторговой организации, стоявшего на коленях в дерьме -- произвел на
меня... Я не могу забыть этого.
Я бросился к матушке, потребовал объяснений и услыхал удивительную
историю:
"Будь осторожен с нашими братьями. Взять хотя бы наших друзей --
Воронцовых. Уж казалось бы -- такие друзья, - не разлей вода! Я дочь назвала
в честь княгини Дашковой и все Эйлеры помогли ей стать Президентом Академии,
а что получилось?!
Мои люди доставили нам из Франции секрет производства шампанского.
(Благо во Франции сейчас Революция и многие виноделы бегут из страны со
своими секретами.)
Увы, в наших краях не растет виноград и я предложила друзьям Воронцовым
создать партнерскую фирму, - мы в их Крыму выращиваем виноград, мои химики
производят "шампанское", а потом я по моим каналам поставляю его прусскому и
английским дворам. Революция и войны с проклятой Францией прервали поставки
сего напитка на Север Европы и я почуяла в сем... Недурной профит.
Воронцов ударил со мной по рукам, мы сделали пробную партию и дело
пошло. Но через три года я узнаю... непонятное. Моя прусская кузина пишет
мне, что цены на "шампанское" крымского производства стремительно падают,
ибо начали прибывать просто гигантские партии напитка ужасного качества.
Вообрази, - шампанское поставляют целыми бочками!!!
Через месяц мне о том же сообщает английский кузен, - все в ужасе: оба
двора были со мною в концессии и наживали немалые суммы с торговли крымскими
винами. Теперь же вдруг получается, что сей благородный напиток оказался
чем-то меж яблочного сидра с плодовой мадерой!
Я тогда пишу Воронцову и спрашиваю, - что происходит? Откуда сии
избытки? Почему вы не сообщили мне о ваших прожектах и почему так упало
качество вин?!
На что сей подлец отвечает, что раздел прибылей -- восемьдесят моих
процентов на двадцать его -- изжил себя, ибо виноград растет в Крыму, а не в
Риге. К тому же, по мнению сего наглеца, я брала с него слишком дорого за
бутылку, производимую на Рижской стекольной фабрике и его хохлы надумали
разлить шампанское бочками!
Далее он мне сказал, - пока речь шла о бутылках, имело смысл везти
шампанское через Ригу, но бочечное шампанское лучше возить из Одессы --
нового имперского порта в Новороссии.
А раз вино теперь не шло через Ригу, - он и не счел нужным делиться со
мной отчислениями!
Сей человек клялся передо мной на Писании! Я сама ходила с ним в
синагогу, где сей подлец настоял на том, чтоб я платила храмовую десятину из
моих отчислений! И после этого он назывался ЕВРЕЕМ!?
Хорошо... Я пошла в синагогу и показала им мою бухгалтерию. Все, что
положено Богу, я отдала из собственной доли. Этот же выкрест не отдал на
Храм ни копейки из своих гешефтмахерских прибылей. Раввинам не пришлось
всего объяснять, - все они владеют самой простой арифметикой и могут
сосчитать Десятину. Так что в день получения столь наглого ответа на мой
вопрос сей Воронцов был отринут всей нашей церковью и раввинами по всему
миру!
Через неделю мои послания получили в Берлине и Лондоне и в обеих
странах были приняты самые строгие меры по борьбе с незаконной продукцией.
Корабли Воронцова были немедленно арестованы, подложное шампанское
конфисковано, бочки разбиты и при стечении тысячных толп вылиты в море!
Как человек совершенно бесчестный, он был лишен всех патентов и
привилегий как в Англии, так и в Пруссии, а счета в банках (как самого
Воронцова, так и его проклятой Коммерц-Коллегии) были немедленно арестованы
и конфискованы в пользу казны в возмещенье убытков, причиненных сими
подделками.
Воронцов в течение месяца был разорен... Тогда он прибыл к нам в Ригу и
как Генрих Гогенштауфен стоит пред воротами нашего дома в грязи на коленях,
чтоб я его приняла и выслушала..."
Я не знал, что и думать... Сызмальства я учился, что мы -- евреи
Избраны Богом и потому должны... (Ну -- не важно...) Наши враги в моих
мыслях преследовали нас по всему миру и мы Избраньем своим должны были
держаться нашего племени.
И что же теперь? Вождь "польских евреев" Российской Империи целует
Писание, а потом не хочет платить Божье -- Богу?!!
Ради доходов с "шипучки"?! С того самого "квасного", о чем особо
оговорено в Заповедях?!! Так какой же он Иудей после этого? И во что на
самом-то деле -- Верит моя матушка?
Ведь получалось, что они на пару с сим Воронцовым подделывают вино и
развозят его контрабандой -- по всему миру! А королевские дворы половины
Европы поощряют сей преступный гешефт, принимая участие в прибылях! Так о
какой же тогда Морали и Нравственности смеем мы говорить? Если сие -- не
коррупция, так что же тогда называть преступлениями?
Мир мягко качнулся и ушел у меня из под ног...
Я, запинаясь, спросил у моей матушки:
- "Ты сгноишь его в долговой яме, правда?"
Мама с изумлением посмотрела в мою сторону, и покрутив пальцем у своего
виска, веско ответила:
- "Извини, но у нас -- не растет виноград! А шампанское нашей выделки
уже нашло покупателей и приносит нам хороший доход! Нет уж, пусть он еще
денек постоит, да подумает, а потом я приму его и он будет платить Десятину
из своей части! Цену ж на пустую бутылку я подыму... Пожалуй -- до полутора
гульденов!
Он все равно останется с профитом и потому примет все мои требованья.
Ты, Сашенька, намотай-то на ус -- никогда не оставляй партнера без
профита. Давить этих гадов -- понятно, - дави, но и дай заработать. Иначе в
сем мире -- не проживешь!"
Для меня эти слова были громом средь ясного неба. Я был еще мал и от
этого -- максималист. И сия меркантильность всерьез подорвала мои иудейские
идеалы. Наверно, в тот день я перестал быть только лишь иудеем.
Прошло много лет и лишь теперь я могу судить здраво об этих событиях.
Да, разумеется, производство чистой подделки и явная контрабанда не красили
моей матушки. Равно как и покровительство всему этому со стороны
протестантских корон. Но было ли это коррупцией? Если угодно, - насколько
сие -- преступление?
Газированное вино той поры производилось только во Франции (я не говорю
о всяких там сидрах, да "бродящих мадерах"). Сей напиток весьма нравится
дамам и потому на него -- недурной спрос.
Но во Франции той поры бытовал Робеспьер. Робеспьер, помимо казней
невинных людей, торговал и шампанским. Вы можете удивляться, но... В годы
Террора Франция продала миру вина на три миллиона гульденов!
Коль мы живем в правовом государстве, мы не можем запретить всяким
подонкам -- вроде Бекфорда, или Куртне пить шампанское. Даже, несмотря на
то, что деньги за это шампанское идут на строительство гильотин!
Увы, Бекфорды с Куртне могут жить, как им хочется, пока они не затеяли
заговоров. Сие - суть современного общества и Права на Личную Собственность.
Но дозволительно ли из этого -- подкреплять деньгами правительство
насильников и убийц?!
Здесь мы входим в царство юридических тонкостей, выходом из коего и
стало сие преступление. Да, производилось вино подделанное. По ряду своих
свойств первое время оно, конечно же, уступало настоящим шампанским. Но
выброс его на рынок под своим именем низвел бы его до уровня обычного сидра!
А времени ни у кого не было -- на уровнях кабинетов Англии с Пруссией
принималось решение "вытеснять продукцию якобинцев со свободного рынка".
Так на рынке появилось "Шампанское -- крымское", хоть это название из
серии шуток про "сладкую соль". И мы добились достигнутого -- французское
шампанское было на все время Войн вытеснено с английских и прусских рынков!
(За счет более низкой цены "шампанского" наших фабрик.)
Когда начался скандал с Воронцовым, наши союзники улучили момент
обвинить во всем сего гешефтмахера и уничтожили "шампанское -- бочковое".
Зато матушка смогла сменить марку и теперь уже наше вино поступало на рынок
под маркой "игристого крымского" и в этом качестве смогло победить
французские вина. (По окончании Войн, когда цены на все французское резко
упали, "шампань" "отыграла" назад свой "сегмент рынка", но и мы закрепились
на рынке дешевых вин.)
Нам, в России, удивительно слышать, что английский, иль прусский король
не могут запретить своим подданным пользование товаром из Франции! На Руси в
таких случаях все -- много проще. Но до тех пор, пока наше правительство в
борьбе с невыгодным импортом будет пользоваться лишь запретительством -- мы
не можем считаться культурной страной.
А пока сего нет -- мы обречены жить в условиях торговой войны, все
время переходящей в блокаду, - если мы хотим продвинуть наши товары на
рынке, мы не должны запрещать вторжение иностранных товаров в Россию! А
иначе -- никто сюда не приедет и не захочет здесь торговать. Всякий раз,
когда я говорю это в Сенате, находится человек, кричащий мне с места:
- "Вы -- еврей и желаете заполнить наш рынок своими товарами! Все это
-- политика жидовского заговора!"
Однажды я не сдержался и крикнул в ответ:
- "Да кому вы нужны?! Весь торговый оборот Российской Империи, за
вычетом лютеранских губерний, не составляет и трети от торгового оборота
разрушенной Пруссии! Франция, раздавленная на корню, уже имеет двукратное
превосходство в торговле. Бюджет же крохотной Англии превосходит наш -- в
двадцать раз! А вы все..."
Я не смог продолжать, я сбежал со своего места и покинул Сенат, хлопнув
дверью с такой силой, что осыпалась штукатурка. И сразу же нашлись этакие,
кто сказал -- "Правда жиду -- глаза колет!"
А вы говорите -- Реформы... Освобожденье крестьянства...
А чем занять столько освободившихся рук? Ежели не привязать их к станку
-- они потянутся к топору! Это же -- очевидно...
Интересно закончилась распря матушки с Воронцовыми.
Согласно их новому договору, прибыли стали считаться не
"семьдесят-Десять" и "двадцать", но "десять-Десять" и "восемьдесят". А сверх
того Воронцов подарил матушке свой лучший крымский дворец, переименованный
им по сему случаю -- "Ливонской Аркадией". Или сокращенно -- "Ливадией".
Матушка частенько грозилась там отдохнуть, но... Однажды я спросил у
нее:
- "Когда ж ты поедешь в нашу Ливадию?"
Матушка засмеялась в ответ и напомнила:
- "Видел ли ты глаза Воронцова, когда он стоял под моими воротами? В
Крыму он же -- Царь и Бог и я не проживу и минуты под сим жарким солнышком.
Он прикажет зажарить меня на шашлык и самолично обсосет каждую косточку! Он
же нарочно подарил мне Ливадию, чтоб я ее посетила! А посетив, дала б шанс
его Мести!
Нет уж... Бойтесь данайцев, дары приносящих! Никогда я не поеду в сие
гадючье гнездо и тебе с Дашкою не советую. Будем-ка мы дружить с Воронцовыми
на расстояньи оптического прицела!"
Моя мамочка всегда была необычайно доверчивым, незлопамятным и
незлобивым существом. И она всегда думала, что ее окружают столь же милые и
хорошие... гешефтмахеры.
Кстати, - как я уже доложил, матушка сменила наклейки и клейма и с того
дня наши фирмы стали продавать не "шампанское", но "игристое крымское"... В
рижских бутылках.
Тем временем бабушка стала совсем плоха. Со дня рождения "Nicola" она
уже не вставала с постели. У нее разыгралась ужасная водянка и она
превратилась в одну огромную гору тухнущего рыхлого мяса. Честно говоря, я
очень переживал оттого, что не могу навестить ее. Но теперь ее окружали
выдвиженцы этого злобного коротышки и все столичные евреи спешили
перебраться в нашу Ригу. Речи не было о том, чтобы мне съездить в столицу -
навестить бабушку.
Мало того, - из столицы в Ригу привезли мою Дашку, которая там жила
рядом с бабушкой -- ее личной фрейлиной. С нею приехали и Эйлеры, и прочие
жиды и матушкин двор сразу стал одним из самых блестящих дворов всей Европы.
В Санкт-Петербурге же времена становились угрюмее день ото дня.
Наконец, 6 ноября 1796 года из бабушкиных покоев вышел настоятель
столичной Немецкой Церкви (сперва был православный поп, но бабушка прогнала
его), который подошел к Карлу Эйлеру и просил его пройти к Государыне.
Мой дед дотронулся до шеи покровительницы, прислонил зеркальце к ее
побелелым и обметавшимся губам, а затем заплакал и, утирая слезы, сказал
присутствующим:
- "Да здравствует Государь Император Павел Петрович!" - дальше силы
оставили несчастного медика и, если бы его не подхватили под руки, мой дед
упал бы рядом с телом его единственной пациентки.
Потом дед, поддерживаемый Шимоном Боткиным вышел из дворца Ее
Величества и сел в карету. Дядя Шимон приказал кучеру:
- "Теперь гони, будто за тобой черти гонятся!" - и карета с последними
столичными евреями полетела к Нарве - в матушкину Прибалтику. Вслед за
каретой вскачь понеслись две сотни бабушкиных гвардейцев - каждый третий из
ее личных охранников. Никто из них не был жидом, но раскол в столичном
обществе был настолько велик, что они не желали присягать Павлу, но решились
держаться моей матушки.
Именно они и сообщили печальную весть...
Нас (в ожиданиях непоправимого) в те дни нарочно привезли с Эзели в
Ригу и учили в казармах Рижского конно-егерского полка. У нас шли занятия,
когда в Цитадели вдруг тяжко грохнула пушка. Мы все вскочили со своих мест,
хоть шел урок картографии и нельзя даже тронуть кальки карт во время
копирования.
Через миг двери в класс распахнулись и вошел граф Спренгтпортен со
словами:
- "Господа, я пришел сообщить о большом горе", - на его левом рукаве
был уже повязан черный муаровый бант, и мы сразу поняли, о чем речь.
Мы построились, повязали черные ленты и вышли из класса с непокрытыми
головами. На улице моросил мелкий дождик и дул сильный ветер с моря, который
резал капельками дождя наши лица, но мы не чувствовали боли. Все шли молча,
но на уме у нас был один лишь вопрос, - будет ли война с Россией?
По мере того, как наш отряд подходил к Ратуше, улицы заполнялись
народом. Все были в трауре и почти все женщины плакали. Плакала моя матушка,
покрыв волосы черной шалью, плакали прочие еврейки, а офицеры латвийской
армии глухо переговаривались, передавая друг другу известия о том, как
проходит мобилизация наших частей. Латвия вставала под ружье, готовясь к
страшной войне с великим восточным соседом.
Я плохо помню подробности панихиды, единственное, что осталось в
памяти, - я стою под проливным дождем (моросящий дождик сменился ужасным
ливнем - недаром так тянуло с моря!) и утешаю Дашку. Ей было всего
одиннадцать лет и она последние годы провела у юбки нашей с ней бабушки.
Теперь у нее сделалась настоящая истерика. Мне самому дико хотелось
разрыдаться, но обязанности старшего брата не позволяли мне это сделать и я
только сжимал Дашку в объятиях, успокаивая ее.
Самым же страшным в этих слезах были Дашкины всхлипывания:
- "Ненавижу! Как же я его ненавижу! Он сказал мне: "Когда старая шлюха
сдохнет, папка подарит мне настоящую лошадь, а тебя с Сашкой - лишит
наследства!" Как же я его ненавижу!" - а невольные свидетели этих горьких
слез, догадывались, что речь идет о нашем брате и, содрогаясь от бездны,
разверзшейся внутри нашей семьи, - спешили отойти дальше. Кому охота влезать
в это страшное и уже - недетское горе?!
Так мы похоронили бабушку. Потом были указы новоявленного Императора
Павла об "объявлении всех жидов вне закона", "о губернском устройстве
Прибалтики" - по которому Латвия делилась на четыре куска - Эстляндию,
Лифляндию и Курляндию, а "даугавские земли" отходили к губернии Витебской.
Были еще указы о "правилах престолонаследия", согласно которым наша
семья лишалась всяких прав на русский престол и даже - назначение Кристофера
Бенкендорфа рижским генерал-губернатором! Много было всякой ереси и прочих
павловских благоглупостей, которые кончились пшиком,- ибо их можно было
привести в жизнь только силой оружия.
Нет, прямо в ноябре 1796 года, пока еще не успел остыть бабушкин труп,
наш коротышка совсем уж надумал воевать и даже назначил командующим самого
Суворова. Да вот только тот, будучи во сто крат умнее нашего недоросля,
немедля отказался от такой чести, заявив: "Стар я воевать против штуцеров на
мушкетах...". За что и попал в опалу. Правда, от войны Павел почему-то вдруг
отказался. Он у нас был весьма переменчивый.
Ну да Бог с этим, - я учился в Эзельской Школе и расчеты опор мостов,
да построение полевых карт заботили меня больше, чем интриги политические. К
тому же я, по матушкиным стопам, увлекся химией, и мне было во сто крат
интереснее собирать перегонные кубы, да выдувать стеклянные дефлегматоры,
нежели вникать в очередные затеи несчастного сифилитика.
x x x
Блестящее правление моей бабушки под конец было... Нет, не испорчено.
Должность правителя -- докучная штука. Хорошо, коль ваш друг -- настоящий
министр. Но годы берут свое...
Что вы сделаете со старым товарищем?
За годы правления он обрастает сторонниками. Уберите его и в его лесу
подымется буря -- вековые стволы будут рушиться один за другим, подминая под
себя юную поросль. Может быть -- новый министр будет и лучше, но удаление
прежнего расколет правительство и лишит вас многих старых друзей.
Готовы ли вы общаться с "молодыми, да ранними"? И догадываетесь - или
нет, - что вас первого "молодежь" считает "историей" и тщится отправить на
свалку?
Эти люди не помнят событий и развлечений из вашей молодости, не поют
старых песен и не ведают ваших танцев. А вы не понимаете ни их шуток, ни
новомодных (и весьма странных!) привычек.
Вы будете пытаться "подмолодиться", конечно, но... Это никого не
обманет. Равно как старая дама смешна рядом с юными жиголо, так и старый
король жалок в окружении юных министров. (И если старец -- мужик, его все
зовут "содомитом", а если сие -- королева, все говорят -- "шлюха на троне"!)
Итог же этого -- одиночество.
Нет, если вы не хотите остаться один -- ненужный и презираемый
обществом, нужно держаться друзей -- Вашего детства. Конечно, - "Короля
играет его свита", но и - "Каков поп, таков и приход"!
Те из великих, кто имел несчастье состариться, оставшись при том --
человеком, к концу собственного правления имели правительство глубоких
старцев и застой и гниенье в стране.
Таков был закат Петра Великого в нашей стране. Только ленивый не ругал
его под конец "пьяницей" и "табачником". Пришедший на смену Бирон и вправду
не пил водки и не курил табака.
Над "устарелыми понятиями" и "Кодексом Чести" Короля Солнце в последние
годы смеялась вся "просвещенная" Франция... Досмеялись до Робеспьера с его
гильотинами.
Тяжко и долго задыхалась Англия в последние годы Елизаветы Великой. На
смену ей пришел содомит Яков Стюарт и привел за собой милейшего Кромвеля. Уж
тот-то хорошенько "проветрил головы" всем недовольным, просушив их на
солнышке.
Испания проклинала в конце жизни своего Карла Великого. Как же она
радовалась воцаренью нового короля -- Филиппа! Кровавого... При коем Испания
перестала быть страной, "где не заходит Солнце".
Я мог бы множить примеры, - но факт остается фактом: если правитель
добр и человечен, его подданные начнут проклинать его еще при жизни. За
"Несвободу". За отсталость страны во всем. За архаичные формы правления. За
дружеские чувства к выжившим из ума маразматикам, которые управляют страной.
На волне сего недовольства всегда приходят молодые, да рьяные. Желающие
все изменить. Вот тогда-то страна и взвывает от ужаса и уже после смерти
называет "выжившего из ума" старичка, иль старушку -- Великим. Или --
Великой.
По "имперской истории" на сегодняшний день "Великих" на Руси только
лишь двое -- Петр, да моя бабушка. Всех остальных придавила корона до самого
что ни на есть -- обычного состояния. А в обычном состоянии сию Империю не
поднять... Не хватит Величия...
Именно это и случилось с Императором Павлом. Да, к моменту смерти моей
бабушки страна устала от ее "просвещенного абсолютизма" и жаждала перемен.
Да, "вельможи в случае", - те что "тем паче" - утомили всех своим
сребролюбием. Да, вся Империя потешалась над страстью бабушки к миловидному
графу Зубову и звала ее... вы знаете как. Россию же сама же Россия называла
"просвещенным борделем".
Да, все это было... Но Павел не понял самого главного, - сие было
следствием слишком долгого правления одних и тех же людей, а любая Власть...
Власть -- страшная штука.
Из самых первых рук доложу: бабушка моя никогда не была шлюхой. Видите
ли... Всю жизнь она любила одного-единственного человека -- ее "Гришеньку".
Князя Орлова.
Другое дело, что Григорий Орлов воспитался его матушкой -- баронессой
фон Ритт в самых что ни на есть -- прусских традициях. Он был красавец,
бретер, волокита и бабник. Разумеется, - прекраснейший офицер и специалист
инженерного дела. И при всем том -- ужаснейший организатор и совсем никакой
управленец. (Сие -- обычные доблести и вопиющие недостатки всей военной
касты пруссаков. Отсюда и военные поражения Пруссии при великолепнейшем
офицерстве.)
Пока бабушка "тащила Империю" на своих слабых плечах, она была
счастлива с "Гришенькой". Но потом ее одолели хворобы и врачи ей сказали,
что если она и дальше все будет тянуть на себе -- ее скоро не станет. Тогда
и появился Григорий Потемкин. Бабушка его не слишком любила, но он был
Администратор от Бога. Без него Империя сегодня не была б тем, что она -
есть.
А "Гришенька" тогда сказал моей бабушке, что не может быть в постели
втроем и предложил выбирать. И бабушка моя выбирала меж Любовью и Долгом.
Меж Любовью и Властью.
Она просила "Гришу" остаться, но тот, как истый пруссак, отвечал, что
сие не позволит ему его Честь. А на прощание Князь подарил венценосице
знаменитый алмаз: "Князь Орлов". Вот тогда-то бабушку со зла и понесло во
все тяжкие.
Это Власть превратила бабушку в "даму легкого поведения"! А к шлюхам --
не возвращаются. Не вернулся и Князь Орлов... А Империя без его гвардейцев
стала терпеть одно поражение за другим. Впрочем...
Бабушкина Империя чем-то напоминала гигантского ящера. В молодости он
боролся с врагами "внешними и внутренними", отрастив для того лес клыков, да
когтей. И, конечно ж, всем сим армейским хозяйством должен был управлять
офицер и службист.
Сожрав всех врагов, сей ящер получил несваренье желудка в виде
ужаснейших эпидемий и народного недовольства -- венцом коего стал Пугачев. И
стало ясно, что когти с клыками -- плохая подмога в борьбе с собственным же
народом и бабушка отказалась от них, доверив Империю -- "травоядному"
экономисту Князю Потемкину.
При Потемкине Империя приняла свои нынешние очертания, но и
свойственные исполинам проблемы, - неповоротливость, "холодную кровь" и
полную атрофию "военной" мускулатуры.
Покорение Крыма и Польши случилось экономическим методом, но не силой
оружия! В то ж время войны со Швецией и Турцией показали органическую
слабость всей русской армии. Да, мы взяли Измаил, да Очаков, но кто и когда
посчитал -- какой кровью?! И воевали мы с самой отсталой из армий Европы!
Со шведами ж мы просто не смогли ничего сделать -- на одного убитого
шведа пришлось восемь погибших русских, а в конце войны шведы перетопили
практически весь русский флот! И это (да извинят меня шведы) в войне с
маленьким, да извините за слово, захолустным государством на самом краю
Европы! В годы, когда во Франции уже стали сгущаться тучами якобинские орды!
А Франция это -- не Швеция... Во Франции были Лавуазье с Бертолле.
Экономику (после Лоу) там делал Кине, а солдат воспитали Вольтер, Дидро и
Руссо. Не будем вдаваться в подробности -- дурному они не учили! И после их
уроков росли весьма образованные, начитанные и очень культурные офицеры.
Люди, верившие в то -- за что они умирали. Для таких монстров наш "динозавр"
с наклейкой "Россия" был попросту тушей почти что бесплатного мяса! А
бабушка моя никогда не хотела стать чьей-нибудь дармовою поживой!
И тогда "динозавр" совершил последнюю трансформацию. Из Германии была
выписана моя матушка. Сама бабушка познакомила ее с братьями Князя Орлова,
намекнув тем, что пришли времена "сушить былой порох"! Старые военные
жеребцы ответно "заржали", услыхав уже подзабытый рев военного горна. Так
что -- матушка не просто возглавила всю Прибалтику. Внутри России все
"русские немцы", иль Партия Братьев Орловых обеспечили нам -- политическую
поддержку.
Только с их помощью удалось воссоздать Дерптский Университет и начать
Возрожденье Прибалтики. Потемкин же, почуяв неладное, поставил вопрос ребром
-- или-или. (С точки зрения экономической он был сто раз прав! Вспышка
национализма в наших краях грозила отрезать Империю от единственного
экспортного порта в Европе. Интересы развитья Науки в Империи вошли в
непримиримое противоречие с ее ж кошельком. И великий Администратор до
своего издыхания противился вложению денег в нечто -- не приносящее прибыли
здесь и сейчас. Администраторы вообще -- люди чрезвычайно практические. Но
им обычно неведома "Музыка Горних Сфер".)
Иными словами, - стареющий "динозавр" из последних, оставшихся сил в
его "остывающем" теле, стал "откладывать яйца". В виде Дерптского
Университета. В виде зачатков нынешней торговой системы -- Бирж, банков и
ярмарок. В виде реконструкции Сестрорецкого и Тульских оружейных заводов. В
виде новейшего сталелитейного производства в Екатеринбурге...
Увы, сие были только затраты. Вложения с очень нескорой отдачей. Казна
затрещала по швам. И "желудок" Империи отказался кормить собственные "органы
размножения"... (С точки зрения обывателя, - последние годы жизни бабушка
своими ж руками создавала в наших краях крайне агрессивный и "антирусский"
национальный анклав. Сторонники Павла открыто называли сие --
"Предательством интересов Империи".)
В сих-то условиях Потемкин и был смещен графом Зубовым. Преимущества
последнего заключались в том, что он ни хрена не понимал в экономике и
потому не вскакивал по ночам с криками о стремительном опустошении имперской
казны.
Если угодно -- в последние годы жизни бабушка добровольно утратила
контроль над Прибалтикой и во всем положилась на мою матушку. Потому что за
матушкой стояли Англия с Пруссией и Голландией. В своем сыне бабушка
разочаровалась еще в молодости и теперь "имперский динозавр" доверял свою
"кладку" родственникам. "Яйцам" полагалось "дозреть" в покое и попечении
иных исполинов, коль уж местный Наследник уродился без царя в голове...
x x x
Я не могу сказать, что Павел был идиотом. Напротив, все его поступки с
указами были нужны и логичны. За вычетом одной малости -- новый Государь
люто враждовал со здравым смыслом. Он видел, что последние годы правления
бабушки вызвали раздражение в Российской Империи и принял сие -- на счет
всего правления в целом. Поэтому программа его была проста и логична:
разрушить все, что делала мать и все что можно -- обернуть по-другому.
В конце жизни бабушка отчаянно пыталась сколотить антифранцузскую
коалицию "северных стран". Именно на сии страны приходилась львиная доля
внешней торговли России, но... Русские никогда не были сильны в торговых
делах. Заморские партнеры всегда получали больший профит, чем мы, ибо
торговали дорогим "конечным продуктом". Мы ж поставляли на рынок сырье --
подешевле.
Павел все это "перевернул". Он сразу ж ввел грабительские ввозные
пошлины на "заморский" товар, снизив налоги на экспорт. Покупать английские
и прусские вещи в России сразу стало не выгодно и внешнеторговый баланс
Империи сразу стал улучшаться. Наше ж сырье стало активно вытеснять с рынка
сырье наших заморских союзников и ответ не замедлил себя долго ждать.
Сперва Англия, а потом Пруссия и Голландия с Швецией объявили любой
русский товар -- "демпинговым" (или разрушающим национальное производство) и
обложили его непостижимою пошлиной.
Торговую войну можно было б предотвратить, но Павел при первых
признаках грядущей грозы написал знаменитое письмо английскому королю --
Георгу III. Подробности неизвестны, но английский "Форин Офис" по сей день
брызжет слюной при одном упоминании об этом письме.
Там было сказано буквально следующее:
"Все беды меж нами произошли от евреев. Именно еврейские банкиры в
вашей стране стакнулись с еврейскими гешефтмахерами инородческой Риги и
теперь тянут соки, как из нас, так и -- из вас. Вы же в своем слабоумии (в
письме буквально -- "feeblemind"!) потакаете мировому жидовству, а они и без
того уже отобрали у Вас Америку.
Я требую (в письме буквально -- "demand"!) от Вас покончить с этим
Безумием (в письме -- "Madness"!), или Вас назовут "жидовской марионеткой",
а страну Вашу -- "Королевством Жидов" (в письме -- "United Kingdom of Great
Britain and Jews")!"
Там было еще что-то в сем роде, но и приведенного мною хватило, чтоб
английский король впал в очередной припадок безумия. Видите ли, - он и
вправду был немного безумен -- "slightly mad", причем врачи поставили ему
диагноз "feeblemindness", вызванный наследственной порфирией. Поэтому письмо
Павла было принято королем, да и всем английским двором, как поток грязных
ругательств и мерзких намеков, специально написанных, чтоб еще больше
оскорбить и унизить несчастного короля.
Георг III по преданью сказал:
- "Да, я болен и сознаю это -- не хуже других. Но когда начинается
приступ, я теряю контроль над собой. Штука эта чисто наследственная -- сие
не вина моя, но -- беда! И не дело русскому идиоту называть меня
Сумасшедшим! Мы еще посмотрим, кто из нас -- больше чокнутый!"
Сказано -- сделано. Вся английская пресса тут же наполнилась
карикатурами, да памфлетами против Павла, а официальная пропаганда даже
изобрела лозунг: "Покупаешь товары у русских -- ждешь пришествия русского
варвара!"
Разумеется, кое-кому не понравится сие объяснение. Мол, Павел совершил,
конечно -- ошибку. С кем не бывает? Ну, не создан человек джентльменом --
назвал душевнобольного короля "идиотом", а тот и обиделся. Но -- суть-то
письма -- о другом! Ведь никто не сможет оспорить, что именно в конце
прошлого века и начале века нынешнего евреи в Англии и наша партия здесь
стали играть все большую роль в политике, да экономике наших держав!
Давайте расставим точки над "i". Я -- рижский еврей. Я прекрасно знаю,
- каково отношенье к евреям в толще русского общества. И коль уж вас
посетила подобная мысль, что бы я вам ни плел насчет того -- какие мы тут
все в Риге белые, да пушистые, в вас уже поселилось известное предубеждение.
Поэтому я не буду оправдываться. Я расскажу -- как сие дело было воспринято
в Англии. Стране куда более развитой и просвещенной, чем наши пенаты.
Эпизод с неудачными выражениями из письма был нарочно раздут английской
печатью. Это было ярко, броско и понятно каждому дураку. Наружу не вышла
реакция верхов английского общества на оскорбления британских евреев.
Вряд ли английские джентльмены были в курсе русских проблем. Поэтому
грязь в огород моей матушки они пропустили мимо ушей. Но вслед за списком
"рижских жидов" Павел начертал имена "иудеев английских", которые тоже якобы
"участвуют во всемирном жидовском заговоре". Первым средь них стоял -- Дэвид
Рикардо.
Для русских читателей сие имя мало что говорит (разве что они -- хоть
немного сведущи в экономике). Для англичан же упоминание этого имени, да еще
в столь скандальном контексте стало -- Оскорблением Британской Империи.
Поясню.
В середине прошлого века стало всем ясно, что господствующая тогда в
экономике теория "меркантилизма" затрещала по швам. Бурное промышленное
производство в наиболее развитых странах Европы потребовало новых взглядов
на сей предмет. Наибольшую популярность получило учение Адама Смита о
"свободном рынке и конкуренции". Это сразу же привело к недурным
результатам.
Увы, подводные камни учения Смита проявились в самый неудачный момент.
Стоило английской армии столкнуться с первыми же неудачами в американских
колониях, рынок в Англии сразу "свихнулся". Все цены пошли вразнос,
английские фирмы (уверенные в том, что дурные времена кончатся сами собой)
наделали долгов за рубежом, а кризис только начинал свои обороты и в итоге
английская экономика "пошла ко дну" с неслыханным дефицитом -- в
полмиллиарда гульденов золотом!
Английские матросы с солдатами не получали жалованья в течение года...
Улицы Лондона и всех крупных городов заполнились безработною голытьбой, а в
казне не было денег, чтоб их накормить и хоть как-то снизить народное
недовольство. Англичане были вынуждены капитулировать в американских
колониях и это разожгло нездоровые страсти. Венцом недовольства стали
массовые волнения на флоте -- гордости и символе Британской Империи.
Английский флот поднял красные флаги в Плимуте, Портсмуте и Ярмуте. По
улицам сих портов бродила пьяная матросня, убивавшая своих офицеров, а
главари мятежа призывали несчастных к походу на Лондон! Если бы не личное
мужество Лорда Хоуи (необычайно популярного среди моряков) -- Господь
ведает, чем бы все это могло кончиться. Вот тогда-то и возникла проблема --
как подымать рухнувшую "свободную экономику".
Наиболее привлекательным казался совет мистера Лоу -- "накачать" бюджет
ассигнациями, временно покрыть ими платежные дефициты, а в ходе
раскручивающейся "инфляционной спирали" продавцы сырья смогут встать на ноги
за счет "ножниц" меж "сегодняшними" и "форвардными" значеньями цен. А как
только хоть часть экономики "подымется на ноги", ассигнации будут выкуплены
английской казной за десятую, если не сотую от их номинала.
В качестве "зримого образа" Лоу изображал экипаж, несущийся по горной
дороге. При виде обрушенного мостка, сей экипаж сильней разгонялся и
преодолевал препятствие по... отвесной стене, куда его прижимала
центробежная сила на крутом повороте.
Англичане -- страшные консерваторы и хоть идея с повозкой многим
пришлась и по вкусу, английское Казначейство предложило всем известным
экономистам высказать свои мысли по сему поводу. При этом особо
подчеркивалось, что "огульная критика сей идеи рассмотрению не подлежит".
Человек, осмелившийся бросить камень в построение Лоу, должен был предложить
свой выход из кризиса.
Одним из первых ответов была отповедь совсем юного еврейского банкира
-- Рикардо. Он называл теорию Лоу -- "благодатной почвой для страшной
коррупции", ибо "люди, причастные к выпуску ассигнаций, смогут загодя
предупреждать о реальном денежном содержании этих бумаг своих "подельщиков"
(sic!) в частных фирмах и банках"! А так как речь шла о миллионах гульденов
и фунтов стерлингов, Рикардо утверждал, что "соблазн может быть слишком
велик для самых благонравных и положительных участников рынка". И дальше он
добавлял, - "даже я, положа руку на сердце, принял бы участие в сих
беззакониях, если бы моя прибыль составила сам-третей на вложенный гульден"!
Но не это было самым значительным в сем анализе.
Рикардо утверждал: "Даже если Казначейство и сможет выкупить не
обеспеченные ничем облигации, пережив кризис, оно уподобится курильщику
опиума. В другой раз оно с большей охотой выбросит на рынок пустые бумажки и
сих бумажек будет уже много больше. Затем еще и еще! А лошади на горной
тропе -- живые. Их нельзя понукать бесконечно. И когда рухнет первая, она
потянет за собой в пропасть всех остальных.
Довольно одному-единственному банку в нашей стране не успеть погасить
"форвардные платежи", как начнется кошмар, называемый "принципом домино".
Падение одного банка означит сокращение кредитной устойчивости его партнера
и далее...
В предельном случае -- весь рынок Британской Империи по схеме Лоу
способен рассыпаться за одну-единственную торговую сессию и тогда события в
Портсмуте покажутся всем нам детской забавой в сравнении с той кровавою
баней, что выплеснется на улицы всех городов старой Англии. Методика Лоу --
пролог к Революции!"
Со своей стороны Рикардо предложил "рыночное управление экономикой".
Суть дела не в том (как думают многие), что на Рынке появлялся новый Игрок
-- Государство, но...
Рынок -- есть Рынок. Если на нем возникает устойчивая тенденция в
понижении курса национальной валюты -- должно ль Государство поддержать
самое себя?! До Рикардо "меркантилисты" убеждали всех -- да, Государство
обязано защищать самое себя!
Рикардо же отвечал -- нет, не должно. Коль рыночные тенденции идут в
разрез с приоритетами Государства, "в самом Государстве что-то не так". И
нужно -- либо создать условия для того, чтобы "уговорить народ" (в виде
представителей рынка), либо -- радикально пересмотреть собственные
приоритеты.
Впервые в истории экономики возникла "обратная связь" меж короной и
"простыми людьми"! До сего дня в Англии был Парламент, где "простой люд" мог
выразить отношение к господской политике голосованием бюллетенями. Теперь же
у него появился и рынок, на коем возникла возможность "голосовать кошельком"
по поводу тех, иль иных решений экономических.
Мысль о том, что Государство должно "подстраиваться кошельком" под
вкусы подданных была столь нова, что... Сперва идею Рикардо приняли, мягко
выражаясь, в штыки.
Главные возражения, что характерно, перекликались с еще ненаписанным
письмом Павла. Мол, английские евреи обладают огромными финансовыми
ресурсами и очень сплочены меж собой. Не получится ли, что сия группа,
поставив перед собой задачу, сможет "влиять на правительство" в вопросах
экономики и финансов?
На это Рикардо отвечал так:
"Вообразите себе сплав по бурной реке. Мы оснащаем английскую лодку
рулем, веслами и шестами для того, чтоб удержать ее на середине фарватера.
Но безумием было бы выгребать сими веслами против течения -- против законов
экономики и здравого смысла.
Разумеется, любая группа сплоченных людей, владеющих капиталами, будет
влиять на политику кабинета министров. До тех пор, пока сие не противоречит
здравому смыслу. Когда же действия любой группы людей будут направлены
против интересов большинства общества, финансовые потоки утопят их
совершенно.
Точно так же, как само английское Казначейство не смогло "выгрести"
против установившейся перед кризисом конъюнктуры, так и любая другая сила
(какие бы финансы за ней не стояли!) неспособна бороться с существующими
экономическими реалиями!"
К этому сложно что-то добавить, за вычетом того, что люди,
высказывающие нечто по отношению к нам -- рижанам, или нашим английским
сородичам руководствуются чем угодно, только -- не здравым смыслом. А если
уж человек сам таков, так и всех остальных он подозревает в своих же
грешках!
Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не позиция Принца Регента,
замещавшего английского короля в моменты припадков. На очередном заседании
Палаты Лордов, когда кто-то из оппозиции попытался что-то сказать про
Рикардо, Принц закричал с места:
- "Вы называете назначенье еврея -- Бесчестьем?! Бесчестье для всей
страны и меня лично иметь долги в полмиллиарда гульденов! Не я занимал эти
деньги, но пока наша страна кому-то должна -- подмочена моя личная Честь и
моя Репутация!
Рикардо может быть трижды евреем, но он предлагает правительству способ
расплатиться с долгами, не делая новых! Если вы это назвали Бесчестьем, я
немедля позову приставов -- у вас наверняка есть куча долгов, которые вы
замыслили не отдать!
Пусть все богатые люди Соединенного Королевства получат толику Власти
по рецепту Рикардо, - Власть -- ничто, если она не подкрепляется Честью! А
страна не может считать себя Честной, имея такие Долги!
Мы не жили в Долг, не хотим быть должны и должниками не будем! Это
вопрос Морали и Нравственности. Состав правительства -- мелкий вопрос в
сравнении с Нравственной чистотой нашей Родины!"
Принц Регент никогда не был популярен в английском народе. Все
говорили, что он -- слишком немец для этого. Но именно после его речи лед
тронулся.
(Впрочем, похоже, что дело решилось за много веков до Рикардо.
В свое время в споре, - что важней: Британия, иль составляющие ее
земли? - выиграли бароны и английский король подписал "Великую Хартию
Вольностей". Через пару веков вопрос поставили по-другому, - что выше: Двор,
иль английский народ? Ответом стал насильственный созыв "Долгого
Парламента". На наших глазах в Англии обсуждался третий вопрос, - что
ценней: Казна, или кошелек обывателя? И опять, в соответствии с былою
традицией, Англия ущемила интересы собственной Власти.
Бритон всегда остается "островитянином" и в глубине души -- не любит
собственных же правителей. "Мой Дом - Моя Крепость"!)
Рикардо вошел в правящий кабинет. Затем получил особые полномочия по
всем вопросам экономики и финансов. Потом стал "экономическим пророком"
нового времени. Английская ж экономика попросту "восстала из пепла". (Не
прошло и двадцати лет, как англичане погасили свой чудовищный, непостижимый
долг. При этом они даже не пошли на какие-то особые жертвы -- Долг
"рассосался" как будто бы сам собой, - его "растопил" общий подъем
экономики.)
Идеи же Лоу нашли применение за Проливом. "На Континенте". В первое
время все шло хорошо, но... Наиболее приближенные ко двору из "откупщиков",
узнавая сроки выхода очередных ассигнаций, успевали заложить, перезаложить и
-- обратно выкупить свои "откупа", умножая свои капиталы в сотни и тысячи
раз! За это они платили взятки неслыханные и вскоре всем участникам сего
безобразия стало необходимо "вбрасывать" в экономику все новые и новые
ассигнации.
Потом был крах. И (предсказанная Рикардо) Французская Революция.
Однажды английские джентльмены выбрались из теплых, уютных постелей, увидали
леса гильотин за Ла-Маншем, услыхали как падают в десятки корзин головы
джентльменов французских и осознали, что сие могли быть -- их собственные
головешки. (Моряки в Портсмуте уже показали, как легко режутся британские
офицеры...)
С этого дня Давид Рикардо стал "священной коровой" английского
общества. Требование Павла "арестовать и под пыткой вырвать у еврея Рикардо
подробности всемирного жидовского заговора", мягко говоря, не нашли
поддержки у англичан.
Сам Рикардо, узнав об этом письме, обратился к Парламенту с просьбою об
отставке, "если вы верите в сии измышления". На это английский Премьер
отвечал:
- "Сэр Дэвид, мы скорее начнем войну с этими русскими, чем дадим вас в
обиду!" - хоть в Англии и сильны межпартийные склоки, но при этих словах вся
Палата Общин встала единогласно и отдала Честь Сэру Рикардо оглушительною
овацией. (Еврейский банкир настолько расчувствовался, что ему даже стало на
миг нехорошо с сердцем.)
На сем сей вопрос в Англии был совершенно исчерпан, а Россия на
"севере" оказалась в жесткой политической изоляции.
Все это, конечно ж, должно было вызвать в Императоре самые сильные
чувства. И со дня смерти бабушки Павел заговорил о нужде "наказать жидов и
нацистов". (Надеюсь, вы не забыли, что наша "ливонская", иль -- "латвийская"
партия зовется еще и -- "Нацистской"?)
Уже в ноябре 1796 года русские армии готовиться к вторженью в
Прибалтику. Русские перерезали все пути и дороги в нашу страну, особо не
пропуская к нам продовольствие.
Одновременно с этим с ноября того года евреям в России было запрещено
занимать любые посты в министерствах и ведомствах, а также -- торговать,
заниматься врачебною практикой, преподавать и прочая, прочая, прочая...
Кроме того, в России припомнили "Закон о Черте оседлости", работавший в
бабушкину эпоху серединка-наполовинку. В связи с этим я вспоминаю
забавнейший случай в нашей семье.
Когда говорят о "еврейском вопросе" в России, либо по незнанию, либо
нарочно умалчивают один важный момент. В Империи нет единой еврейской
диаспоры. Испокон веку мы делились на евреев "немецких" и "польских".
"Светлых" и "темных". "Столичных" и "местечковых".
Если не осознать такого различия, можно и удивиться -- Эйлеры занимали
высшие посты в государстве, имели герб с шестиконечной звездой и не скрывали
своей веры в то самое время, когда существовала "черта оседлости", а евреев
на пушечный выстрел не пускали к столицам. Моя матушка прибыла в Россию в ту
пору, когда Воронцовых "загнали за Можай" за их кровь, а княгиню Дашкову
(урожденную Воронцову) так и вообще -- выслали из страны.
Просто в России всегда вольно, или невольно различали две диаспоры --
так называемую "северную", иль рижскую и "южную", иль подольскую (или -
одесскую).
Начало "северной" иммиграции было положено Великим Петром. Он хотел
"ногою твердой стать при море", для этого ему нужно было воевать с Турцией и
Швецией, а денег не было. В то же самое время Европа катилась к Мировой
Войне "За Испанское Наследство", отдельными эпизодами которой стали Северная
война и Прутский поход. Все бряцали оружием, в Англии -- "Славная
Революция", в Испании умирал король, в Германии -- очередная война, во
Франции "Король-Солнце" запретил евреев -- деньги тухли без вложения и
движения. И тут появился Петр с огромной страной, бескрайними просторами и
возможностями для гешефта.
Дали ему кредит с огромной охотой и радостью. А еще дали кучу врачей,
ученых и мастеров. Только не верьте, что сии мастера были голландцы. Для тех
Россия -- где-то ближе к Луне, чем к здравому смыслу и на готового туда
ехать они надевают рубашку -- с очень длинными рукавами.
Зато есть иной народ, который не имеет земли в Голландии и потому --
легче на ногу. Просто в отличие от иных стран в России не просили показать
родовое древо, а верили на слово -- голландец, так -- голландец. Датчанин.
Немец. Англичанин. Русской таможне было плевать. Был бы человек хороший.
Когда я был маленьким и у моей прабабки был день рождения (прадед уже
умер), вся наша родня собиралась за одним огромным столом и дети всей
"межпухой" бродили под ножками стола и меж кресел, а старики вели неспешные
разговоры о судьбах нашего народа. (Тогда я познакомился с Мишей
Сперанским,- он был толстым надменным щенком, страшно кичившимся папенькой
-- "сельским батюшкой". Приход Сперанского-старшего был в Царском селе. Вот
он и числился "сельско-приходским". Ну, не городским же!)
Однажды дед Карл, усадив на колено - внука Сперанского, а на другое --
внука Боткина, рассказывал историю приезда в Россию его ассистента -- Шломо
Когана. Он говорил:
- "На палубу всходит таможня. Огромный русский сыщик с вот такой мордой
(показывает руками) отымает у него документы и читает чуть ли не по
складам,- "Шломо Коган из Амстердама", а потом говорит, - "Коган --
голландская фамилия?"
Соломон с самым умным лицом, чтоб не рассмеяться, не будь дураком,
отвечает, - "А как же?"
Тогда сей монумент поворачивается к писцу и приказывает, - "Голландец
Коган. Прошел досмотр". Так Шломо вдруг стал голландцем!"
Помню, как все хохотали и потешались над русской глупостью. А потом мой
дед Кристофер -- тесть графа Аракчеева и директор Сестрорецкого военного
завода, вынул трубку изо рта и, чуть усмехнувшись, добавил:
- "Лишь потому, что здесь дети, которые могут сделать неверный вывод из
слышанного, осмелюсь чуть подправить эту историю. Видите ли, ребятки, ваш
дед Карл -- великий медик и вращается все по дворцам, да присутствиям...
Посему он смеет так говорить о русском народе. Но ежели вам предстоит
общаться с Россией с иной стороны...
Я не верю, что офицер прочел, - "Шломо Коган из Амстердама". Просто
врач Коган, рассказывая сию историю врачу Эйлеру, опустил одну деталь,
показавшуюся ему несущественной. Офицер прочел: "Шломо Коган -- врач из
Амстердама". И лишь после того -- нарочно подсказал жиду Когану, что лучше
тому назваться голландцем. Ибо пока еще никто не отменил Указ "о черте
оседлости".
А если бы он прочел, - "Шломо Коган -- мусорщик из Амстердама", тут-то
сей Коган и узнал бы Русь с задницы".
Помню, как вдруг притихли все дети, а Карл Эйлер задумался и сразу
помрачнел, словно что-то припомнив. Мудрый же директор завода внимательно
оглядел детвору, откашлялся и сухо сказал:
- "Жизнь сего народа весьма тяжела, горька и опасна. Поэтому русские
любят ваньку валять. Что взять с дураков?
Вот есть весьма умные люди -- украинцы. Они прямо так об этом и
говорят. А умней их -- поляки. Те -- просто самый умный народ. Но самый
умный человек на Земле -- турецкий султан. Так написано в его титуле. В
России же -- куда ни глань, кругом Ванька-дурак!
А теперь идите к карте и ищите Украину, Польшу, да Турцию. Вот к чему
привел их хваленый ум. Где-то там рядом и дурная Россия. Вот до чего довела
ее глупость! Так что в другой раз, ребятки, поосторожней с "Россией", раз
она с такой рожей. Коль на Руси -- такая вот рожа, значит ее хозяин хорошо
кушает, а раз он хорошо кушает -- не надо думать его дураком. Себе дороже".
Теперь вы понимаете, что такое евреи "немецкие". Это обычно люди
редких, иль ценных профессий, которые были нарочно выписаны русскими "из
Европ". Все мы получили радушный прием, дружбу и кров от русского народа и
нам нечего с ним делить. Мы заняты такими делами, какими русские не могут,
иль не умеют заняться. Русские -- туги на иностранные языки с дипломатией, а
ювелирное, иль врачебное дело передается от отца -- сыну. А кто ж плодит
себе конкурентов?!
Благодаря сему выгодному положению, мы вхожи в самые высшие сферы
русского общества и, в сущности - есть сие общество.
Не так судьба обошлась с евреями "польскими". Эти шли через Польшу и
Австрию, спасаясь от преследований тех самых народов, ибо ни в одной стране
не нужна голодная, часто злобная и в культурном смысле враждебная масса. Эти
люди - "черная" рабочая сила и в этом всегда конкурируют с титульными
нациями тех, или иных стран. Так было в Испании, во Франции и Италии. Так
было в Австрии, Германии и Пруссии. Так сейчас начинается в западных
областях Империи. Разве что в России пока еще не начались погромы, но
причина тут не только и не столько в терпимости русского народа, сколько в
"черте оседлости" и крепостном праве.
Русские рабы и "польские" пока не пересекаются ни в правах, ни борьбе
за работу, ни взглядах на жизнь. Под "взглядом на жизнь" я понимаю
деятельность "польских раввинов". Если у "немцев" раввинат откровенно сытый,
обладающий огромными средствами и оттого -- "светский", "польский" -
голоден, нищ и оттого -- радикален.
Все крайние религиозные секты, бытующие сейчас в еврейском народе,
родились в землях бывшей Речи Посполитой. У сего есть культурная подоплека,
- коль ты живешь в стране, где самый последний шляхтич имеет право на "Не
позволям!", приходят фантазии устроить что-нибудь этакое -- не как у прочих.
Вот недавно в Каменец-Подольске евреи стали строить новую синагогу.
Дело хорошее, но зачем это делать на месте православной церквы?! Ее как раз
сожгли местные униаты и пока попики глаза протирали -- стоит! А вокруг нее
стеной "польские", уверяющие, что у их очередного мессии было видение. И
местное население вдруг начинает думать, что не униаты, но жиды сожгли
православный храм! Слово за слово -- вот и новый погром...
Ну вот, - опять... Начал-то я за здравие...
Хотя, если быть откровенным -- ни с того, ни с сего появляются только
-- чирьи. Да и то, - лишь на заднице!
Как хотелось бы некоторым, чтобы те, иль иные явления были только лишь
плодом чьей-нибудь ненависти, иль дурного характера!
Скажем так, - "Еврейский вопрос" у нас существует, иначе не было б
самого Императора Павла. Сии грибы взрастают на уже унавоженной почве...
Почве, унавоженной -- теми ж раввинами из польских местечек,
проповедующими -- сами знаете что. А претензии на то, или -- это меня
коробят, - что из уст Старого Фрица, что -- Императора Павла, что --
бесноватых раввинов. (Пахнут-то они -- одинаково!)
Вот и выходит, что иные братья мои зовут меня "Царем Иродом", а
матушку, да сестрицу -- "Иродиадами" -- "Старшей", да "Младшей"... Не за то,
о чем вы подумали -- средь евреев иные понятия. Просто Династия Иродов в
свое время долго боролась с движением фарисеев и прочих безбожников (одним
из коих и был некий Иисус из Назарета). Сами же Ироды принадлежали к
религиозному течению саддукеев и полагали, что жить нашим предкам желательно
с помощью Великого Рима. Это было -- взаимовыгодно.
Теперь в Малороссии говорят:
"Москва -- Третий Рим, а Бенкендорфы -- Третьи Ироды", - обзывая при
том всех "немецких евреев" "новыми саддукеями".
Наши раввины не остаются в долгу и появись сегодня средь "польских
жидов" новый Иисус, наши "первосвященники" первыми б возопили -- "Распни
его!" А я, наверно, как и тот -- Ирод, подписал бы ему приговор. (Nicola ж,
конечно, в этих делах -- тоже умыл бы руки...)
Кстати, -- "Вторыми Иродами" средь нас считаются "Дожи Венеции". А вы
не слыхали, что в первых редакциях Дездемону зовут "прекрасной еврейкой"?
Венецианцы еще там говорят, - "лишь жидовки бегают в стойло к сей черноте"!?
Интересное наблюдение...
Похоже, что и "Вторые Ироды" имели ту же проблему, что и настоящие
Ироды Первые, и -- ваш покорный слуга. С одной стороны, - прозвище Иродов от
собственного же народа. С другой -- милые венецианцы, шутящие про "жидовок"
и "стойло". Правление меж открытым погромом и -- хорошим поводом для него...
В первый раз все закончилось -- Разрушением Храма. В другой -- массовой
резней и погромом в Венеции. В третий...
Я не допустил раза третьего. Весной 1812 года я собрал у себя всех
видных раввинов и в присутствии моей матушки сказал так:
- "Грядет ужаснейшая Война. Потери в ней будут огромнейшими. И наша
лучшая часть -- наша Жидовская Кавалерия примет участие во всем этом
веселье. Ее составляют -- ветераны пруссаки, а у них особый счет к
якобинцам...
Из этого следует, что к мигу Победы мне нечем станет вас защищать. А
посему -- сегодня мы примем решение.
Либо -- сегодня же вы поддержите меня своей проповедью и мы вносим
очередную статью в "Новый Порядок". О том, что каждый еврей, достигший
пятнадцати лет, обязан пройти военную подготовку. Чтоб дальше не было слюней
и соплей -- предупрежу сразу. Служба в армии подразумевает в сем случае не
теплый пост в интендантстве, иль должность полкового раввина, но...
Марш-броски на сто верст с полной выкладкой, отрытие траншей в полный
профиль и розги -- за неисполненье приказов, иль -- разговоры в строю!"
Раввины охнули и зажужжали. Затем старший из них -- мой Учитель
престарелый Арья Бен Леви поднял руку с места и произнес:
- "Паства к сему не готова. Любая еврейская мать найдет тысячу поводов,
чтоб не отдать дитя в эту армию!"
Я пожал плечами в ответ:
- "Есть другой выход. Мы пишем другую статью -- о запрете на проповедь,
несущую в себе межнациональную рознь. И по этой статье мы будем вешать -- не
только иных лютеранских лунатиков, но в первую голову -- всех мешугге с
Подола! На месте, как бешеную собаку!"
Мои реббе ахнули и шум раздался еще громче. На сей раз они без
стесненья шептали между собой -- "Своя Кровь", "Избиенье младенцев"!
При этом они боялись обратиться ко мне и я, не выдержав, крикнул:
- "Да что же вы за народ?! Нужно либо сцепить зубы и -- драться! Любою
ценой, любым потом и кровью! Если мы хотим хоть чего-то добиться, нужно уже
сейчас учить военному делу наших детей -- какая бы армия у нас ни была!
А ежели вы не можете драться, давай маслить попу и гнуться перед
русскими с латышами! Да, обидно, но без армии в наших руках -- нужно -- иль
гнуться, иль подыхать в миг очередного погрома!
Принимайте ж решение!"
Они на сей раз призадумались, а потом Бен Леви спросил:
- "Неужто мы не сыщем какого-нибудь... компромисса? Мы же разумные
люди! Мы не можем идти против наших же жен, обрекая ребят на мучения, и...
Зачем же нам мученики в среде -- фарисеев?!"
Я рассмеялся в ответ и мать моя, остерегающе, положила руку мне на
плечо. Я ж обернулся, обнял и поцеловал ее в лоб, а потом сказал всем
присутствующим:
- "Компромисс есть. Собирайте манатки, господа иудеи. Если вы не
примете того, иль иного решения -- придет день и нас тут всех вырежут! Опыт
Венеции показал это. Сожители наши не терпят чужого мнения -- коль уж они
так славно принялись за курляндцев, свернуть шею горстке жидов -- им вообще,
- за забаву! Собирайте манатки..."
Многие раввины обиделись на меня в этот день. Они так и не
договорились... (Это обычная беда всех евреев -- мы не создали еще ни одной
нашей партии. Меж евреями родовитыми всегда найдется повод для склок.)
Просто, когда они покидали наш дом, Бен Леви на прощанье спросил у меня:
- "Раз вы прогоняете нас, на кого же теперь ты рассчитываешь? Кто
пойдет умирать за твой трон и корону?"
Почти все раввины застыли и с интересом уставились на меня. Я же с
улыбкой ответил:
- "Ты меня так и не понял, Учитель... Я готов царствовать лишь над
любимыми мною людьми. Но раз они сами не ведают, что хотят -- Пастырь
отвечает за свою Паству.
Коль вы не готовы еще строить наше -- Иудейское Царство, я не хочу чтоб
ради моих претензий на трон страдал наш народ. Я не доведу дел до Иудейской
Войны -- я просто не буду царствовать..."
Бен Леви всерьез призадумался, а потом, благословив меня и поцеловав на
прощание, вышел из комнаты. Прочие же раввины, с интересом поглядывая в мою
сторону, покинули дом моей матушки.
Прошло десять лет. Я всем моим политическим весом поддержал моего
кузена в борьбе за русский престол. Ради того я -- даже упразднил Латвийское
Герцогство и многие "нацисты" занесли меня в свои "черные списки". Но в 1823
году все раввины Империи единогласно выступили с петицией о создании Единого
Раввината в России. Раввинат получили заковыристое название "Комиссии по
Иудейской Вере и Быту" и я стал -- главным раввином Империи.
Знаете, - вопросы Крови и Веры потому и сложны, что... Всегда меж
народами находятся поводы для обид. Дерьмо всплывает в каждом народе и в
каждой нации -- есть свои гении. (Как бы я ни ненавидел поляков -- я плакал
и плачу, слушая "Прощание с Родиной". Сия музыка -- не от Мира сего...)
Но вернусь к рассказу о той ужасной зиме. Уже к Новому 1797 году все
евреи "немецкого корня" покинули обе столицы, перебравшись к нам -- в Ригу.
Всем здравомыслящим людям было понятно, что сейчас Государь начнет искать
"козлов отпущения"...
Евреи бросали дома, производства и лавки, хватали в охапку своих
домочадцев и любою ценой -- пересекали границы Прибалтики. Считается, что с
"Новым Порядком" в Ригу съехалось много евреев со всей Европы. Так вот, - в
ту страшную зиму из России в протестантскую Латвию ушло в три раза больше
народу, чем прибыло из иных стран... Увы, люди обычно не едут туда, где им
лучше, но чаще бегут оттуда, где уже - просто невмоготу...
Прибытье такого количества беженцев вызвало голод и матушке пришлось
обратиться за помощью ко всем лютеранам Европы.
Редко кто и когда воспринимал евреев за обычных людей. Но в те дни, -
несмотря на угрозы зимы и обледенение Балтики в Ригу пошли корабли с
продовольствием: из Англии, Пруссии, Голландии и даже -- вроде бы враждебной
нам Швеции. Корабли шли по мерзлой воде, прорубаясь сквозь смерзавшийся лед.
Когда Балтика окончательно "встала", по льду пошли санные поезда...
Это было только началом. Помимо еды, беженцам нужен был кров -- крыша
над головой. И тогда моя матушка на свои личные деньги стала строить большие
многоквартирные дома на южном -- бывшем курляндском берегу Даугавы. Так в
Риге стал расти Новый город, застроенный "высотным" "муниципальным" жильем.
Строили быстро и уже к февралю 1797 года туда стали вселять первых
беженцев. От сего дома получились низкого качества и очень легко горели от
наших "брандскугелей". То же, что не сгорело -- развалилось от прямых
попаданий наших фугасов...
Ежели "Старый город" к осени 1812 года представлял из себя страшное
зрелище, "Новый город" был фактически стерт нами же -- с лица земли. (У
французов не было столь мощных фугасов и -- никаких брандскугелей.) Нынешняя
Рига -- по сути отстроена заново...
Плата за такое жилье была совсем символической и матушку мою с той поры
принято почитать во всем мире. И до нее было много богатых евреев, пекшихся
о сородичах, но никто до сих пор не готов был "платить за евреев вообще".
Пример сей был заразителен и с 1799 года диаспора французских евреев
стала строить жилье для беженцев, спасавшихся от Войны "на той стороне
баррикады". С 1803 года аналогичное движение началось в Англии, где тоже
стали строить временные жилища для обездоленных. Но все (в наших кругах)
помнят, что первой на сем поприще была моя матушка и где бы я ни был, - в
первую очередь меня принимают, как ее Первенца, а уж потом -- за все
остальное.
Иудейские мистики считают между собой, что Возвращение в Землю
Обетованную будет дозволено нам лишь после того, как евреи со всего мира
ощутят себя, как единый народ. Увы, сегодня в той же России евреи
"подольские" (иль - "одесские") враждуют с евреями "рижскими", считая нас
своими заклятыми ненавистниками. Мы платим им той же монетой, так что
"воссоединенье евреев" - вопрос отдаленного будущего. Но той страшной зимой
мы сделали колоссальный шаг -- к единению и Восстановлению Храма.
(Любопытно, что Павел, боровшийся с "всемирным еврейским заговором", в
реальности -- подтолкнул нас в объятья друг друга.)
К весне 1797 года в Дерпте было сделано два колоссальных открытия --
во-первых, был разработан нитрат-нитритный цикл в консервировании колбас и
копченостей и свинарники Бенкедорфов стали воистину "золотой жилой".
Во-вторых, было доказано благотворное влияние фосфора с калием на посевы и
придумались "калийные суперфосфаты".
В любое другое время сию технологию ждали б долгие годы проверок и
прочего, но -- голод не тетка и суперфосфаты попали на наши поля уже весной
этого года. Осенью мы получили пятикратную прибавку ко всем урожаям! Отныне
и по сей день -- прежде убыточные земли Прибалтики стали фантастической
сельскохозяйственной житницей Российской Империи, а вопросы добычи фосфатов
перешли в ранг национальной политики.
Увы, к несчастью для Швеции -- месторождения апатитов (фосфорсодержащих
известняков) были обнаружены только в Финляндии. Сами шведы не умели их
обрабатывать и потому продавали нам -- за терпимую плату. Но со дня открытия
суперфосфатов все кругом говорили о "необходимости решить финский вопрос".
Мы не можем зависеть нашим желудком ни от безумной России, ни от шведских
цен на "фосфорную муку". Завоеванье Финляндии стало вопросом нашего
выживания.
Калийные ж соли производятся в Пруссии. Прусская королева и моя матушка
сразу захотели моей женитьбы на прусской принцессе. Пруссия тоже весьма
зависит от продуктивности ее почв и брак апатитов Финляндии на прусском
сильвине (хлориде калия) сразу же стал вожделенной мечтой наших
промышленностей.
Браки, конечно же, заключаются на небесах, но в свете последних
открытий -- для притяженья двух юных сердец требуется "чуточку химии".
Глубоко простерла Химия руки в дела человеческие!
Кстати, - русские боятся минеральных добавок, считая продукты, выросшие
на таких удобрениях -- "ненатуральными" и "сплошной Химией". Я устал
убеждать их по этому поводу -- пусть голодают, коль считают иначе.
Мы же с пруссаками в кои-то веки стали производить продукцию сельского
хозяйства на экспорт. Сегодня мои четыре провинции -- Финляндия, Эстляндия,
Лифляндия и Курляндия производят зерна, мяса, масла и молока столько же,
сколько и вся остальная Империя вместе взятая.
Видите ли, - русские приняли особый закон, запрещающий использование
калийных и фосфорных удобрений на землях России. Может быть, - они правы.
Продуктивность земель в центре России -- немыслимая. Там -- сплошной
чернозем и наши добавки погоды не делают. У русских иная болезнь -- погода у
них неустойчива и от ее капризов зависят их урожаи.
В Прибалтике ж -- все года на одно лицо: дожди. Да почва, истерзанная
ледником. Она настолько тоща, что любые удобрения, внесенные хуторянами,
окупаются сторицей! Так что -- опять верно сказано: "Что русскому здорово,
то -- немцу смерть!" И ровно наоборот.
Сельское хозяйство в Прибалтике сегодня немыслимо без калийных и
фосфорных удобрений. В России же -- те же самые удобрения только "сжигают"
ее необычайно тучную почву.
При всем этом в Сенате мы видим два типа дурней: одни говорят, что
"надобно не отстать от Европы и удобрить Русь-матушку", другие же требуют --
"запретить Химию на всем пространстве Империи", - в том числе и в
Прибалтике. А когда пытаешься бороться с обоими сортами придурков -- и те, и
другие обижаются на тебя.
То же самое и в политике. Раз уж разные почвы Империи столь по-разному
относятся к удобрениям, чего уж про людей говорить?! Ну -- не дело же лазить
с русским уставом в наш монастырь! Иль с польским -- в русский. Иль -- с
монголо-татарским!
Так нет же -- лезут. Вот и появляются новые Павлы...
Массовое бегство евреев в Прибалтику привело и к военным реформам.
Нашим командующим стал Михаил Богданович Барклай-де-Толли. Он первым осознал
сущность переворота в тактике и стратегии, вызванного появлением штуцеров.
Официально считалось, что мы Восстали против России и под сим соусом
солдатам меняли Уставы, оружие и даже -- форму одежды. Латышам говорили:
- "Ношение треуголок, да киверов -- знак обрусения. Латвийский солдат
должен носить "куратку" (иначе - "фуражку").
Разноцветные мундиры русских полков -- признак их базарной натуры.
Егеря должны перейти на единую форму одежды -- зеленую с черным. Сие цвета
нашей Лифляндии и Креста Протестантов.
Русские только умеют, что гадить вокруг своих лагерей. Наши солдаты
обязаны убирать за собой и - носить лопатки для нечистот.
Русские -- вылитые бараны. Поэтому они ходят толпою. Каждый из егерей
-- личность, умеющая самостоятельно принять решение. Поэтому егеря отныне
ходят в атаку лишь рассыпной цепью"...
Сии указания можно продолжить. Общая неприязнь к русским у наших солдат
была такова, что одного упоминания "а у русских -- вот так" было достаточно,
чтоб сие немедля искоренилось в среде егерей.
Но вы ж понимаете -- истинную подоплеку приказов: резкое увеличение
дальности выстрела и скорострельности штуцеров вели к устарению тактики каре
и колонн. Отсюда -- рассыпной строй.
Появление оптических призм и впоследствии - оптического прицела
потребовало "неприметности" наших стрелков. Отсюда -- зеленые и черные цвета
нашей "единой" формы для всех солдат.
Увеличение меткости снайперов противника заставило укрывать солдат от
огня. Отсюда использование "ритуальных лопаток" -- для отрывания траншей и
окопов. (Нарезное оружие позволяло теперь перезарядить штуцер "из положения
лежа".)
Но в траншеях немыслимы "лопушистые" треуголки, да торчащие, как перст,
кивера. Отсюда появление фуражки в наших войсках. Обязательно -- с
козырьком, чтоб глаза прикрывало от солнца.
Как видите, - все сии новшества диктовались самым что ни на есть --
здравым смыслом. Но армия -- необычайно консервативна, а армейская логика --
в стороне от здравого смысла. Не будь "врага" в виде России, мы б долго
убеждали своих хуторян в необходимости хоть что-то менять! А на волне, --
"все -- не как у России", реформы прошли просто стремительно. (Выходит и в
этом Павел оказал нам услугу!)
Разумеется, такая активность в провинции пришлась не по вкусу
бесноватому Императору. И тогда он приказал готовить войска к вторжению в
наши края. (А кроме нас -- в Грузию.)
Удивительно, но из этого не делалось никакого секрета! Павел сказал по
сему поводу так:
- "Мы их просто затопчем!"
Русская пропаганда подхватила сей тезис и стала чернить жидов с немцами
на всяком углу. Многих в ту зиму прогнали из армии и она стала попросту
небоеспособна.
Наши ж полки, имея все больше изгнанников, усилились необычайно. В
итоге -- на масленицу 1797 года наши армии сами вторглись в Россию.
С юга Латвию всегда окружали поляки. Но после Пугачевского бунта много
поляков поддержало Костюшку и бабушка решила их выселить. В недельный срок в
Минской, Витебской и Могилевской губернии собрали всю шляхту и погнали ее на
восток. В губернии Московскую с Нижегородской.
Я уже говорил, что по неизвестным причинам поляки менее восприимчивы к
заразным болезням. Сии же губернии в те годы особо жестоко пострадали от
эпидемий чумы, холеры и тифа -- две трети москвичей с нижегородцами умерли
от сих болезней. Посему и заселяли пустые деревни "устойчивыми к заразе"
поляками.
Политические итоги сей акции я подведу много позже, но на будущее хотел
бы вам указать. Многие помнят странную фразу Наполеона: "Если я займу
Санкт-Петербург -- я возьму Россию за голову, коль я займу Киев, я возьму
Россию за ноги, а коль я освобожу Москву, я поражу Россию чрез ее Сердце!"
Русский перевод не может быть адекватен, - в исходном французском есть
тонкая игра слов, но факт остается фактом: многие из вас помнят
патриотические очерки про Нашествие. Популярнейшей темой средь них было о
нападении на французский конвой с продовольствием. Но задумывались ли вы об
одной странной штуке -- практически нет ни единого очерка про то, как
"оккупанты" реквизируют продовольствие у несчастных русских крестьян?!
Дело же в том, что к 1812 году, согласно статистике -- польские
"переселенцы" владели двумя третями земель Московской губернии и выращивали
четыре пятых ее урожая! А поляки -- в большинстве своем ненавидели русских и
кормили французов бесплатно. Французам не за чем было у кого-нибудь
что-нибудь реквизировать. Они шли именно в Первопрестольную, чтоб в ней --
зимовать. В самом сердце теперь уже польских поместий! Знаете, что они
сделали, только войдя в нашу Москву? Они выписали из Парижа труппы "Гранд
Опера" и "Комеди Франсез" - они надеялись зимовать со всеми удобствами!
Другое дело, что гениальный Кутузов повышиб у них кавалерию на Флешах и
лягушатники не смогли защитить польских помещиков от моих егерей, коих
русская пропаганда любит называть "партизанами". (Будь у французов жива их
конница, мои б пешие парни не осмелились так "разруливать" по всей
губернии!) Но обо всем этом -- позже.
Здесь же я хотел бы отметить, что к 1797 году Витебская губерния была
заселена русскими барами, коим дарили поместья поляков. Новые хозяева не
имели поддержки в народе, так что наши егерские армии входили в Витебск с
хлебом-солью и девичьими поцелуями "освободителям". (С того дня матушка моя,
чтоб сильней позлить Павла, звала себя - "помещицей витебской". Тот на
стенку лез от обиды!)
Интересно, что кроме Витебска мы не стали развивать свое наступление. В
природе есть своеобразные штуки -- к примеру крепость Смоленск невозможно
брать с запада. Поэтому его еще зовут "Ключами России". Зато тот же Смоленск
незащитим от ударов с востока -- поэтому русские в движеньи на запад
проходят его "в один пых".
Против Смоленска же стоит -- Витебск. Эту крепость почти невозможно
взять ударом с востока, поэтому шляхта всегда звала его "Ключом к Польше".
(Зато Витебск весьма легко брать ударами с запада!) Так сама Природа развела
Россию и Польшу по "разные стороны баррикад".
Поэтому Барклай не стал рисковать и "подбирать земли" к востоку от
Витебска. Вместо этого тысячи паровых машин были поставлены на телеги и
переброшены на строительство "Восточного Вала" -- системы траншей и фортов
по всей границе с Россией.
Когда меня спрашивают -- "А было ль Восстание?", - я предлагаю проехать
на Днепр и посмотреть на тамошние траншеи полного профиля, обращенные --
против русских. Когда наивцы бормочут:
"А может быть это -- поляки?!" - я отвечаю:
"Господа, это -- траншеи. Это создано после Разделов Речи Посполитой. А
кто еще, кроме нас, в эти годы мог отрывать такие траншеи против вас --
русских?!"
(Забегая вперед, доложу, что "Восточный Вал" сыграл свою роль в
событьях Войны 1812 года. Хоть этого никто и ждал!)
Другая постройка той же зимы -- "Дрисский Рубеж". Равно как мы
страшились нападения русских с востока, так же мы опасались и угроз
католических с запада. Но если "Восточный Вал" возник на высоком берегу
Днепра, "Дрисский Рубеж" откапывался на низком -- правом берегу Дриссы и его
все время затягивало грунтовыми водами.
В итоге уже к началу 1798 года все силы с Дриссы были переброшены на
строительство "Восточного Вала". Строительство ж "Дрисского Рубежа" признано
"бессмысленным и бесперспективным".
Удивительно, но русские нам не поверили и работы по "восстановлению
Дрисского Рубежа" начались незадолго до вторжения Бонапарта. На сей раз
строил Фуль, но и у него -- траншеи превратились в бесконечные канавы с
водой.
С точки зренья Истории -- наш отказ продолжить работы на Дриссе привел
к ужасной осаде Риги летом 1812 года и фактической сдаче Литвы и Курляндии
-- якобинцам с поляками. Но против Бога с Природою не попрешь. Сколь воду ты
не откачивай, - она дырочку сыщет. Зато, - как стоял "Ливонский Рубеж" так и
стоит -- ни одна якобинская сволочь не прорвалась сквозь него в сердце
Лифляндии. Как выстроился "Восточный Вал", так и не выскочил чрез него
Бонапарт из России... Божья Воля.
Когда русские осознали величие "Восточного Вала", сам Суворов отказался
его штурмовать. За это Павел его отправил в отставку. Но утрата губернии
Витебской привела к отсеченью России от прочей Европы! Теперь русским нужно
было рассчитывать лишь на свои собственные ресурсы. А тут -- новая
катавасия.
Павлу подали петицию московских помещиков, в коей ему доносилось:
"Кредитный Банк Российской Империи отказывает в предоставленьи кредитов
русским помещикам на основаньи того, что они -- русские. Все же кредиты идут
лишь полякам, которые совершенно выжили всех русских с рынка и теперь ценами
унижают русских людей".
Павел вскипел. Он решил во всем разобраться и вызвал к себе своего
казначея и директора Кредитного Банка.
Сей Институт появился в России во времена Анны. В те годы русские
дворяне, разоряемые бироновщиной, стали продавать собственное "дворянство" в
обмен на прощенье долгов. Тогда Анна, чтоб не извести вконец свою ж армию,
предложила закладывать имения в Кредитный Банк. В итоге -- к началу
правления моей бабушки долги частных лиц Кредитному Банку составили
шестьдесят миллионов гульденов золотом (это около трехсот миллионов
рублей!). Это при всем Имперском бюджете -- в сорок миллионов гульденов на
круг...
Бабушка моя поняла, что взыскать сию сумму с неплательщиков невозможно
и простила все эти долги. Так что к началу Правления Павла Кредитный Банк
стал опять приносить некий доход.
Когда Павел потребовал от своих слуг объяснений, Директор Кредитного
Банка встал на колени и закричал:
- "Вы ж меня без ножа режете! Лучше увольте, но не заставляйте давать
денег русским! Они же -- не отдают!"
Павел весьма изумился. Но проверка банковских записей показала
удивительную картину: русские и вправду не отдавали долгов. На Руси весьма
своеобразные понятия Чести: проигранное отдают любою ценой. Зато долг
процентщику отдадут лишь по пьянке, иль в каком ином состоянии
умопомешательства. При этом на полном серьезе кредитные деньги
воспринимаются как "дурно нажитое" и сплошь и рядом к ним относятся: "легко
пришло, легко и уходит". Возвращать же долги никто и не думает!
Иное дело -- поляки. Эти воспитались в нормальных рыночных отношениях и
собственную деловую репутацию ставят превыше всего. Поэтому польский помещик
отдавал деньги исправно и в срок. В соответствии с Указами моей бабушки
"исправный должник" получал льготу -- в увеличении кредита. В итоге те же
московские магнаты Кесьлевские к 1812 году к весне брали в Банке кредит на
два миллиона рублей серебром и успели вернуть его до начала Войны со всеми
процентами -- именно потому, что начиналась Война и поляки Кесьлевские
боялись, что русские заподозрят их в желании не отдать под шумок!
А какой русский решился бы на сей подвиг?! Кесьлевские ведь -- отдали
долг не имея еще прибылей с урожая... Но люди сии заботились о своей деловой
репутации!
Это -- Кесьлевские. В то же самое время кредитный предел для русских
помещиков в Московской губернии составлял... вы не поверите. Полторы тысячи
рублей. При невозврате сей суммы -- новый кредит не выдавался. С 1810 года
ни один русский помещик в Московской губернии не мог получить денег в
кредит, ибо был должен Кредитному Банку по счетам прошлых лет.
Почувствуйте разницу. Одни просят и получают два миллиона рублей
серебром под Честное Слово, а другим не дают и полутора тысяч! Это и
называется -- разницей в деловой репутации.
Вы по-прежнему удивляетесь, что за сорок лет горстка изгнанников смогла
подмять под себя две трети земель Московской губернии, да производить четыре
пятых ее урожаев?! А вы не задумывались над тем, что у этих поляков --
помимо всего и урожайность на квадрат почему-то в полтора-два раза выше, чем
у русских, да еще и на худшей земле?! Почему? А вот -- потому.
Павел осознав эту реальность впал в состояние комы. Когда он из нее
вышел, он собрал у себя всех русских, подписавших сию ябеду и сказал так:
- "Почему вы долга не платите?"
На сие ему отвечали:
- "У нас -- недород. У нас -- обстоятельства!"
Тогда Павел расчувствовался и заявил:
- "Коль русским у нас в стране будет плохо, плохо будет и всей Империи.
А может быть и -- всему Миру".
Без комментариев.
На основании этих слов Павел уволил Директора Кредитного Банка и
собственного казначея, приказав выдать денег всем русским помещикам под их
Честное Слово. (Полякам же велели больше не давать и копейки!)
На русский рынок обрушился невиданный "дождь" дешевых рублей. Это при
закрытии "Латвийской границы", бойкоте русских товаров средь "северных
стран" и очередной Войне на Кавказе...
За 1797 год рубль обесценился в восемь раз. Но даже столь дешевые рубли
в Кредитный Банк не вернули и с такою инфляцией! Так русская казна начала
свое неуклонное движение в бездну, а Павел к своей могиле.
В конце 1800 года Россия окончательно обанкротилась, - первым рухнул
Кредитный Банк под грудой невозвращенных долгов... С октября 1800 года в
русской армии не выплачивали никому жалованья, - это просто удивительно, что
Павел дожил до марта 1801 года! И это случилось с той самой страной, которой
моя бабушка оставила недурную казну в тридцать миллионов рублей серебром!
Да не в павловских ценах, иль ассигнациях Александра, но -- бабушкиных
"полновесных рублях"! Нет, недаром ее кличут -- Великой!
Все сии безобразия до глубины души возмутили "польскую партию". (Павел
запретил давать кредиты только полякам и они увидели в том особую обиду в
свой адрес.) И если до сего дня "поляки" на Руси грызлись с "немцами",
теперь мы впервые оказались с ними -- "товарищи по несчастью". Что
любопытно, полякам все равно нужны были деньги и они обратились к кошельку
моей матушки. В чем им не было отказано. Мало того, - на сей случай матушка
нарочно ввела "мягкий кредит" и поляки получали у нее средства под меньший
процент. Если угодно -- в те дни мы впервые увидели друг в друге не просто
врагов, но торговых партнеров и сие стало прологом к нынешнему "Золотому
Веку" Империи.
Давайте начистоту. Россия -- единственная страна во всем мире, в коей
политикой занимаются все, кто угодно, кроме "титульной нации". Дело в
российской Природе.
Во всех иных странах становление национальных партий происходило на
основании интересов экономических, - обычно на производстве тех, иль иных
продуктов питания. На Руси ж -- вся земля "зона рискованного земледелия", а
на сих рисках не выстроить регулярную экономику. И из этого --
последовательную политику.
Поэтому до начала "промышленной революции" на Руси и не могло быть
никаких политических партий -- столь слабая база в сельском хозяйстве не
могла обеспечить общности интересов.
Но, когда на Россию пришел "промышленный бум", здесь уже пронеслась и
"бироновщина", и "избиения немцев" так что вопросы национальные вышли на
первый план.
Легче всего в любой стране поднимается "промышленность легкая" -
пищевая, мануфактура и прочее. Наиболее развиты сии отрасли в
"легкомысленной" Франции и ее восточной союзнице -- Польше. Так что первые
же мануфактуры в России возводились только поляками и -- для поляков. (Они
опасались, что русские учудят в их отношении нечто подобное расправе над
курляндским правлением и надеялись, что разрушение мануфактур без поляков --
остановят русский погром. Расчет их был верен.)
Так возникла "польская партия". Сегодня в ней уже больше русских, чем
чисто поляков, но по сей день -- сии люди выступают за поблажки сфере
обслуживания, легкой промышленности и ресторанам.
Но вслед за "легкой промышленностью" во всех странах подымается
промышленность и "тяжелая". Шахты, выплавка стали, горное дело, военная
индустрия всегда были любимым коньком всех германских племен. Так возникла
"немецкая партия" Российской Империи. Партия пушек, верфей, шахт и железных
дорог.
Обратите внимание на одну тонкость. Начинали-то мы все по --
национальному признаку. Но деньги не имеют национальности. Потихоньку все в
нашем кругу перемешались, да переженились между собой, так что сегодня --
полным-полно немцев в пекарнях, равно как и поляков -- в литейных. "Партии"
же сохраняют свои имена только лишь на основании былых экономических
приоритетов.
Обратите внимание -- экономических. Все же решения Павла были
продиктованы чем угодно, но только не экономическим смыслом. Неудивительно,
что в первые же полгода правления на него ополчились как "немцы", так и -
"поляки".
(Вся же вражда наших партий свелась сегодня к прениям над бюджетом и
вопросам налогообложения, иль напротив -- поблажки тем, иль иным областям
индустрии. Если так будет и дальше, когда-нибудь мы дорастем до нормальной
парламентской демократии. Конечно, хотелось бы -- раньше, но -- всякому
овощу свое время.)
x x x
Осенью 1798 годя указом Императора Павла я был произведен в прапорщики
Лейб-Гвардии Семеновского полка. Государь пошел на сие, скрепя сердце, но
его принудила международная обстановка. Когда "обозначились контуры"
павловского режима, все инородцы поспешили прочь из столицы. Лютеране с
иудеями живо укрылись в матушкиной Риге, хуже пришлось католикам, которые
бежали к Наследнику Константину в его полу-католический Киев.
Если такие горести были у армейских чинов, вообразите, что творилось на
флоте! Россия "вышла к морю" на нашей памяти и все высшие флотские должности
были по праву за "инородцами", имевшими морское образование.
Причем большая часть адмиралов была именно католиками! Ведь моряки по
характеру не любят перемен и по добру никто из них не пойдет к чужим берегам
проситься на службу. Поэтому русскую форму надевали прежде всего выходцы из
Данцига и Курляндии, обученные в польских мореходных училищах, - все прочее
побережье было насквозь лютеранским и католическим капитанам было непросто
даже бросать якорь в ином порту.
Немногим лютеранам и тут повезло: согласно договору меж бабушкой и
матушкой - Балтийский флот был наделен правами "экстерриториальности", так
что команда корабля, бросившего якорь в Риге, Ревеле, или Рогервике,
надевала черную форму, а вернувшись в Кронштадт и Питер - поднимала
бабушкины цвета.
Хуже пришлось католикам. Они не могли пристать к Константину и это
породило "эпоху русских географических открытий". Если вспомнить, что
адмирала Крузенштерна звали Адам, а адмирала Беллинсгаузена - Тадеуш, можно
понять насколько им стало туго.
От хорошей жизни не поплывешь открывать Антарктиду, или - вокруг
света...
Завершение же эпохи "русских открытий" связано с тем, что ныне все
флотские капитаны с адмиралами - воспитанники Рижской мореходки. (А русская
флотская форма не "петровско-андреевская" белая с синим, но "лютеранская" -
черная с белым.)
Как вымерли последние католики на флоте, так и отпала надобность
путешествовать "за три моря". (Кстати, Афанасий Никитин отправился в Индию
не от хорошей жизни, но, спасая себя от монгольской сабли, да московского
бердыша, - его родимая Тверь затрещала под ударами москвичей, да их
татарских союзников.)
Но не всем дано плавать в полярных льдах, или помирать от тропической
лихорадки. Поэтому большая часть флотских католиков настояла на военной
экспедиции в Средиземное море - против тамошних якобинцев. Так вышел "Второй
поход" Ушакова, увенчанный взятием Корфу и созданием "Республики Ионических
Островов".
Все было бы хорошо, если б не Павел. Жители Мальты, измученные
жестокостями британского правления, увидав столь мощную эскадру вблизи своих
берегов и обнаружив известную доброту Ушакова, обратились к Павлу за
помощью. И тот стал "Гроссмейстером Мальтийского Ордена" со всеми
вытекающими последствиями.
Англичане увидали в том повод к войне и немедля пригнали подмогу к
армаде лорда Нельсона, закрыв Гибралтар. Французы, узнав о начале войны на
море меж нами и Англией, немедля заключили союз с турками и стали
накапливать в турецких портах (в паре плевков от Корфу) эскадру Брюэса.
Россия же оказалась "меж двух огней" в состоянии войны с обеими великими
державами.
Вырваться из такого кольца не представлялось возможным, и без леса на
починку кораблей, боеприпасов и провианта ушаковская эскадра была обречена.
Тогда русские католики, надеясь спасти братьев по вере, уговорили Павла
послать самого князя Суворова в Итальянский поход. (Получи мы надежные базы
для флота в Италии, дело приняло бы иной оборот.)
Поэтому Павел объявил все мое поколение остзейцев офицерами
Семеновского полка, повелев нам "следовать на войну".
Согласно обычаю, с бароном в поход выходит до роты его мужиков. Так
Император надеялся получить наши штуцеры, молва о коих гремела по всей
Европе. Единственное, чего он не учел (а он отличался даром не видеть сути),
что все высшие чины в Суворовской армии были за католиками. Сама же идея
послать родных чад на суд и расправу к католической нечисти, вызвала во всем
ливонском дворянстве хохот почти истерический.
Павел весьма изумился, когда матушка, пышно отпраздновав наше
производство в офицеры имперской армии, на другой день под овации и
рукоплескания всей Остзеи огласила Указ, по которому отлучка из Латвии без
ее письменного разрешения объявлялась Изменой Родине.
Павел в ярости приговорил всех нас к смертной казни, матушка тут же не
осталась в долгу, приняв у нас Присягу Латвии. Никогда мы не были так близки
к окончательному отделению от великого соседа! Лишь осознав это (и найдя в
сем деле корень личной вины), Павел пошел на попятную...
В 1799 году я защитил докторскую по химии. Не будь я сыном моей
матушки, не видать мне столь важной степени в шестнадцать, как моих ушей. Но
то, что в 1807 году я стал членом Прусской Академии Наук, а в 1808 -
Парижской Академии, дозволяет мне верить, что хоть и не в шестнадцать (что -
нонсенс), но в реальном возрасте я все ж защитил бы обычную диссертацию.
С детства я питал слабость к матушкиным порохам и фейерверкам. Поэтому
на практикумах, обязательных в Дерпте, я баловался с парафинами, получая из
них нечто по древним рецептам "греческого огня". (Такую тему я сам выбрал
для "личной работы".)
Однажды я прокалил соду, сплавил ее с белым глиноземом (все по
старинным трактатам) и обработал сплав горячим раствором "парафиновых
кислот". Полученное мыло обладало невероятно горючими свойствами. Оно горело
прямо в воде, прекрасно липло к любой поверхности и прожигало насквозь даже
металл. Я дал ему имя -- "NAPalm", - или Натрий-Алюминиевые соли
Пальмитиновой кислоты. (Пальмитин - основной углеводород нефтяных
парафинов). Мое мыло сразу пошло в дело для начинки ядер нового типа, -
"брандскугелей" (ими в Рижском заливе были сожжены якобинские эскадры в 1812
году), а мне - присвоено звание доктора химических наук.
Сегодня считают, что мои научные заслуги больше связаны с технологией
производства активного хлора и хлоратов, а также за работы с азидом ртути и
азидом свинца. Иными словами - хлорного пороха к "пушкам Раевского", да
капсюлей к "унитарному патрону". Но сие - вопрос Тайны.
Россия - страна с малым флотом, и перечить нам готова одна только
Англия. Напалм же используется лишь в береговой артиллерии. (Чтоб не пожечь
свои же корабли, да - пехоту.) Поэтому по сей день технология его
производства остается нашей Государственной Тайной. Вот приплывут к нам сыны
Альбиона, тогда и - рассекретим.
Здесь мы подошли к вопросам секретности. Все наши научные подвиги с
первого же дня были окутаны завесой секретности, граничащей с паранойей.
Только в 1807 году после Ауэрштедта, французы на весь мир раззвонили ужасную
для них новость. За пятнадцать лет секретной работы и баснословных гонораров
матушка собрала в Дерпте весь цвет лютеранской математики (Дерптская школа
по сей день почитается лучшей в мире) и химии. Только тогда и вышло наружу,
что цвет латвийского офицерства "сгубил молодость" за пробирками и
логарифмами в Дерпте, в отличие от наших русских сверстников. Нынешнее
"немецкое засилье" в армии объясняется тем, что нашему брату не отшибли
последние мозги в павловской казарме, - вот и вся разница.
Сегодня, вспоминая о молодости, я вижу перед глазами огромные залы,
брызжущие тысячами свечей, оркестр, гремящий вальсы, да мазурки, и
разряженных веселых девиц, от которых так и разит духами, как от кокоток.
Но по ночам мне грезятся иные миры. Темная укромная зала Дерпта.
Два-три подсвечника не могут рассеять таинственный полумрак этой теплой и
уютной комнаты. Где-то далеко плачет одинокая скрипка и я танцую печальный
менуэт, или сарабанду с грустными дочками наших ученых. Мимо меня неслышными
тенями скользят другие пары, в темноте взблескивают погоны и эполеты и,
кроме плача скрипки - тишина... Только скрип наших сапог со снятыми шпорами
и еле слышное шуршанье платьев наших дам, да затаенный шепоток и еле
уловимые запахи цветов в темноте...
Моя дальнейшая судьба сложилась так, что я чаще оказываюсь на ярком
свету, среди этой ужасной вопящей, вонючей и грязной толпы, или в жаркой
постели, окруженный тысячами глаз изо всех щелей, слюнявых морд и всего
прочего, чем так отвратительна наша придворная жизнь. Я настолько привык к
ней, что мне порой кажется, что этот маленький, уютный и теплый зал в
сонном, печальном Дерпте - химера моего воспаленного воображения...
Только с годами мне все чаще снится плач одинокой скрипки, шуршание
чьего-то платья, неуловимый аромат живых цветов и семь крохотных огоньков в
темноте над глыбой рояля... Иной раз мне кажется, что если бы я остался с
моими пробирками - жизнь моя обернулась лучше, праведнее. Чище...
Только все это - ночные химеры, - в реальности все мои друзья ушли на
войну с Бонапартом. И почти все - погибли. А выжившие стали нынешним русским
правительством и наш Дерпт - опустел.
Я пару раз приезжал туда, но не узнал ни зала, где мы танцевали по
ночам и признавались в любви близоруким девочкам, да читали им Гете, ни моей
лаборатории. Только тот - старый запах...
Запах соляной кислоты, квасцов и еще чего-то родного, но - неуловимого,
впитавшегося в камни моей второй "Альма Матер". И еще - тишина
провинциального, Богом забытого, университетского города. Только это и
осталось со времен моей молодости. У меня была - хорошая молодость.
12 марта 1801 года Император Павел помер апоплексическим ударом. В этом
официальном сообщении есть толика истины - Государь действительно помер от
удара, но не крови в голову, но - табакеркой по голове. И мы были приглашены
на его похороны и коронацию отцеубийцы - Александра I.
Много сказано и написано о причинах убийства Павла - личность это была
неординарная и борьба со "всемирным жидовским заговором" прославила его на
весь мир. Поэтому многие досужие писаки любят порассудить прежде всего о
масонском заговоре, или об экономических интересах иных заговорщиков.
Все это верно, но - не это стало причиной гибели несчастного коротышки.
Что самое ужасное и невероятное во всей этой истории - причины столь
мерзкого преступления были самыми что ни на есть уголовными. Я могу сказать
это со всей откровенностью, ибо именно мне было поручено в январе 1826 года
возглавить комиссию по расследованию сего преступления.
История гибели Павла уходит в события лета 1799 года. Суворов, спасая
наш флот, согласно павловскому плану, разбил французов и занял Венецию,
которой уготовлено было стать главной базой русского флота. Но в августе
Нельсон разбил Брюэса при Абукире и обложил Корфу. Ушаков не решился оголить
остров в такой момент, меж ним и Суворовым вспыхнула ссора (Ушакова ушли на
Каспий) и эскадра в Венецию не пришла.
Без Ушакова (и морского подвоза провианта) Суворову нечего было делать
в Венеции, ибо его армия стала голодать и он решился выйти из окружения
через Альпы. В октябре Суворов, обессмертив славу русского оружия, вывел
остатки армии в Тироль. Французы же догнать его не смогли.
Павловская администрация была столь рада сему обороту дел, что всех
участников перехода осыпали орденами и медалями, а самого Суворова произвели
в князья и генералиссимусы. При этом умалчивалось, что во время перехода
Суворов был принужден бросить все свои пушки и обозы, а лошадей пришлось
съесть. При этом из окружения вышли почти все генералы, - но только треть
старших офицеров, восьмой из младших командиров, и только - двадцатый из
нижних чинов. Всех остальных сгубили голод и холод.
Тем временем во Франции бригадный генерал Наполеон Бонапарт
провозглашает себя диктатором. Но на нем пятно египетской катастрофы и ему
нужна быстрая победа, дабы забылось давешняя конфузия. Жертву искать не
надо, - те же снега, что спасли Суворова прошлой зимой, преградили и ему
дорогу к спасению. Он вынужден встать на зимовку в горах и только просит
австрийское правительство срочно прислать ему лошадей и пушки. Но австрийцам
наплевать на русского командира. Они его руками подчинили себе Север Италии
и им Суворов не нужен, - эти католики не посылают ему ни крошки!
И вот - весной 1800 года, вслед за вскрытием перевалов, с альпийских
вершин на австрийский Тироль обрушиваются лавины французских горных
стрелков. (Бонапарт, предвкушая сладкую месть, всю зиму муштровал два полка
фузилеров нарочно для войны в горах.) Армия Суворова окружена вторично и...
сдается без единого выстрела. (А что можно требовать от доходяг?) Тут
умирает Суворов, а Константин попал под суд Церкви.
Павел тут напугался, что время его правления не несет ни одного
"светлого пятна" и сделал вид, что Суворов -- "вышел из окружения".
Французы, конечно же, передали русским труп генералиссимуса "для погребения"
(об этом сохранились документы в архивах, где смерть Суворова зафиксирована
французским жандармом и французским же военно-полевым медиком), а Павел
устроил из этого ужаснейший фарс.
Карета, якобы с живым Александром Васильевичем, проехала по доброй
половине России и пару суток стояла перед Зимним Дворцом. При этом ее
натерли молотым чесноком и обрызгали литрами французских духов, но...
трупный запах все равно расходился по площади. Люди с ужасом смотрели на эту
карету и только крестились, говоря меж собой:
"Это за Курносым прибыла Та -- Курносая".
В конце "визита" Павел даже вышел на ступени пред Зимним и обратился к
безмолвной карете с "ироической" речью, прославлявшей Суворова и последние
сомненья у России отпали. Если Суворов был жив, как получилось, что его
карета два дня стояла перед Дворцом, а Государь только сейчас вышел, чтобы
приветствовать своего полководца?! Авторитет Павла у армии стал попросту
отрицательным!
В войсках говорили:
"Все мы -- смертны и даже если Александр Васильевич и погиб, нужно было
похоронить его со всей Почестью, а не томить его тело без погребения. Сие --
не по-христиански. Недаром, видать, Павел стал Гроссмейстером Мальтийского
Ордена. Это все эти масоны - нарочно глумятся над телом Александра
Васильевича!"
Сегодня есть разные взгляды на эту Историю. Один из юных поганцев
как-то сказал:
- "Давайте предъявим Империи истинные обстоятельства смерти Суворова.
Пусть у Правления Павла и впрямь не останется Светлых Пятен! Когда все
узнают правду про Альпийский Поход..."
Он не договорил. Я встал со своего места, молча распахнул дверь нашего
Тайного Совета и сухо сказал:
- "Вон отсюда, поганец! Те люди, что шли через Альпы -- Герои. И какой
бы у нас ни был Правитель -- негоже отымать у них эту Победу. И Суворов умер
-- непобежденным. Я возглавлял следственную комиссию и доложу из первых рук:
Александр Васильевич умер от дистрофии.
Он с первого дня голода объявил, что будет жить, как простой солдат --
из солдатского рациона. А какое здоровье -- у старика?
Он и помер-то чуть ли -- не первым... И Смерть сия -- на мой взгляд, -
героическая.
Если бы Павел тогда -- решился сказать о ней, - может быть сам остался
бы жив... И не вам, юноша, рассуждать о "светлых пятнах" в Истории. Вы с
нами не голодали! Вы последнюю корку на троих не делили... И не вам судить
-- ни Суворова, ни -- нашей Армии!"
Тут все армейские, прошедшие через всю сию эпопею (от Аустерлица до
Парижа) меня поддержали и мы сего гада -- навсегда вычеркнули из всех наших
списков. Только бывалый солдат понимает, что такое -- Победа, и как умирают
Герои без фуража с провиантом...
Но это -- не все. Хуже пришлось с Константином.
Оказалось, что сей мужеложец, попав в нашу среду, осознал "насколько
плохо быть девочкой" и стал пытать, насиловать, а затем убивать всех своих
пленников. Суду предъявлены чудом оставшиеся в живых свидетели ужасов и
останки убитых сим нелюдем.
Речь шла о царевиче и якобинцы поспешили пригласить на суд англичан и
швейцарцев, ибо их страны не дружны с Францией. (Судили за "сатанизм", а в
таких делах лютеране солидарны с католиками.) Именно этот "нейтральный" суд
и признал, что "факты имели место", а "Константин одержим дьяволом" и
присужден к... сожжению на костре. (В России долго не верили этому, надеясь,
что Наследника оболгали. Но он выказал свое истинное лицо в 1803 году.)
Павел долго просил за сына, и наконец Наполеон сжалился, потребовав
денег и военного союза с победительной Францией. Павел согласился на все
условия и союз заключен. А вот с контрибуцией неувязка. Вдруг выяснилось,
что казна пуста и для исполнения обязательств Павел обратился за кредитом к
моей матушке. Матушка была против, но подчинилась общему мнению.
Сам же Павел весьма удивился, - куда делись его денежки? Будучи по
природе человеком педантичным и въедливым, он нашел личную просьбу самого
Суворова о предоставлении ему единовременного пособия в размере трехсот
тысяч рублей серебром "на нужды армии", помеченную датой... через месяц
после его смерти в Альпах. И это прошение было удовлетворено, а за
полученные деньги расписался... сам Суворов (sic!).
Вот после таких страстей и начинаешь верить в истории о привидениях,
вампирах и прочих барабашках, которые, как оказалось - густо населяли покои
павловского военного ведомства. Надо отдать должное, - Павел этого так не
оставил. Впервые в жизни он озаботился проблемами военного бюджета и первые
же справки поставили его перед фактом. Армия, отрезанная от дома горами,
лесами и морями - как бы исправно получала довольствие. Вплоть до заключения
мира с Францией. А затем, в течение суток в ней якобы погибло - девяносто
три процента личного состава!
История с суворовцами дело обычное и в других странах жируют казнокрады
хлеще нашего. Но только в павловской России в армии стали служить не только
убиенные, но и - неродившиеся. Выяснилось, что стало хорошей традицией
создавать вымышленных офицеров, и, учитывая фантастические скорости
производства, которые бытовали в павловской среде, эти бестелесные создания
проделывали карьеры - головокружительные. К примеру, - знаменитый бригадный
генерал Киже, которого никогда не существовало в природе, умудрился получить
жалованья на восемьсот тысяч рублей серебром, прежде чем скоропостижно
скончался.
Хоть Павел был дураком и наивцем, - но не до такой степени! Так что 26
января 1801 года он объявил о решении начать следствие, а 15 февраля
произошло первое слушание о казнокрадстве в русской армии. И на нем впервые
звучат имена: Беннигсен, фон Пален, Гагарин, Кутузов-Голенищев и прочие...
Павел в ярости обещал казнь с конфискацией всем, кого уличат в сих
преступлениях. Но кто ж о таком предупреждает преступников?!
12 марта его не стало. Во главе заговора - начальник штаба русской
армии Беннигсен. Убийц подбирал - заведующий кадрами военного ведомства фон
Пален. Штаб-квартирой их был дом князя Гагарина, отвечавшего за денежные
отправления вне России. Двери замка им открыл сам комендант Михайловского, -
непосредственный начальник бестелесного Киже - генерал Кутузов.
Таковы выводы моей комиссии. Страшно жить на свете, господа...
Была ранняя весна и кругом лежал серый, ноздреватый снег. Ночью сильно
подмораживало, но к вечеру лучи мартовского солнышка все растапливали
настолько, что дороги превратились в сплошную кашу. В Зимнем же было слишком
много жарких печей и свечи светили слишком ярко для такого случая. Запах
чадящего ладана (по случаю смерти) чересчур смешивался с вонью дамских духов
(по случаю приема) и меня стало мутить от жара, духоты и местных ароматов
задолго до первой стопки.
Я знал, что в окружении Константина все мужеложники и педерасты, но
когда я воочию увидал обтянутую кожей белоснежных лосин тугую попку нового
Государя, его жеманно отставленный мизинчик, когда он пил шампань (на
похоронах собственного отца!), его румяна и напудренный парик - мне
оставалось только плюнуть с досады и громко сказать:
- "Это - сифилис. Больные приобретают женские черты, даже если и не
грешат содомскою мерзостью. Это не вина, но - беда..." - я не стеснялся,
произнося эти слова и их услыхали многие из присутствующих.
Масоны, окружавшие в ту пору юного Государя и совершившие в 1802 году
"малый переворот" с "воцарением" их лидера Кочубея, - меня ошикали, но
остатки "павловцев", еще вчера шипевшие в наш адрес "Жиды!", зашумели,
выражая моим словам свое одобрение.
Государь, коему живо передали мои слова, не остался в долгу и, подойдя
ко мне ближе, воскликнул:
- "Беда моего отца состояла не в том, что мой дед был сифилитиком, но в
том, что у кого-то слишком много денег!"
Было очень жарко, душно и водка с шампанским быстро ударила нам в
голову, именно этим я могу объяснить мой ответ:
- "Беда покойного была в том, что он был слишком добрым и честным. Вот
и доверил свою семью, свою казну и самое себя - всякой мрази, которая его
обесчестила, обворовала и под конец - кокнула. Нельзя Государю быть добрым и
честным. Не царское это дело!"
Я сказал это, держа в руке стакан водки в кругу семьи, - в глаза моему
родному кузену. Тот от этих слов пошатнулся, побледнел и затрясся, как
бумажный лист, а его прихвостни...
Короче, - выгнали меня из честной компании, а на прощание мой
венценосный кузен пошел за мной следом и уже на лестнице прошипел:
- "Чистеньким хочешь всем показаться?! Ну, так - не видать тебе моей
короны, как своих ушей! Сам же сказал, что не царское ж это дело - быть
добрым и честным!"
Он сказал это и пьяно расхохотался, - он тоже здорово перебрал на
поминках и невольные слушатели сего разговора шарахнулись в разные стороны.
Нет большего проклятия в дворцовой жизни, - чем оказаться посвященным в
Государеву Тайну. Тогда я крикнул ему снизу, с лестницы:
- "Я - жид и не смею получить русской короны и - черт с ней! Зато мне
не нужно убивать собственного папашу, чтоб завладеть ею!" - от моих слов
Государя шатнуло, как от физического удара, а я не удержался и добавил, -
"Всякий раз, как будешь касаться своего венца, помни, что самый страшный
круг ада уготован отцеубийцам!"
Меня выгнали из Санкт-Петербурга, а в народе пошла молва о том, что я
остался последним при дворе, сохранившим верность несчастному Павлу. (Я по
сей день почитаюсь вождем "умеренной" фракции павловской партии.) Жизнь -
странная штука.
Так новое правление началось с возвращения "инородцев" в столицу, а для
меня - с опалы. Ну да как потом выяснилось, - опала была меньшим из зол,
которые для меня уготовил мой милый кузен. В те дни шел разговор и о более
скверных вещах.
В своей злобе и ненависти Государь пожелал уничтожить меня совершенно и
для этой цели создал комиссию, которой поручил разбирательство обстоятельств
"жидовского заговора, приведшего к безвременной кончине Государя
Императора". Я связываю это с естественной человеческой слабостью Его
Величества, - даже если бы его собственная рука нанесла роковой удар
табакеркой, он и тогда желал бы, чтобы окружающие смогли ему доказать, что
это не он сам возжаждал короны, но - жиды его подучили. Это - так
по-человечески!
Ну, разумеется, Павла убили жиды! Жид Беннигсен, увольнявший из русской
армии любого с шестнадцатой частью нашей крови, да жид Пален - автор проекта
об "организованном выселении жидов в отдаленные области Сибири и Русской
Америки".
Что и говорить - милые люди, а какая честь для моего народа оказаться в
одной компании с этими фруктами!
И вот эта преступная шайка собралась на заседание своего трибунала с
целью найти доказательства нашей вины в сем убийстве. Дело было нелегкое.
При Павле евреи бежали из столицы, ибо были лишены им элементарных средств к
существованию, а с 1800 года моя матушка стала в нем экономически
заинтересована. До самой смерти она с удовольствием вспоминала, как
аккуратно Павел платил долги (за освобождение Константина).
Смерть Павла привела к тому, что Александр отказался платить по счетам,
объяснив, что деньги пошли на похороны убиенного им отца и его собственную
коронацию. Матушке сии удовольствия обошлись в три миллиона рублей серебром.
(Сей хитростью Александр сам себя наказал, - перед самой войной с
Францией оставшись без наших кредитов.)
Александровский трибунал так и не смог найти ни одного фактического
доказательства причастности хоть кого-то из нас к этому преступлению. Люди,
размахивавшие табакерками, за шесть лет до того были бойкими юнцами,
нагадившими на наши вещи в Колледже. Такая у мальчиков случилась забавная
эволюция. Бывают странные сближенья.
Тогда на свет Божий извлекли очередную фигуру из павловского
паноптикума. Сей субъект именовался - то ли Агафоном, то ли Акакием, но его
покровители были люди "мистические" и возникло "имя со значением" - Авель.
(Догадайтесь с трех раз, кого готовили на роль Каинов.)
Впервые сей цветок всплыл в павловской проруби в начале 1795 года с
поразительным предсказанием о скорой кончине Государыни. Мне в ту пору было
одиннадцать лет, но и я мог бы сделать такое же предсказание с тем же самым
успехом. Бабушка к той поре перенесла два удара с последующими параличами на
правую сторону тела и один инфаркт. Смерти ее ждали со дня на день и о
грядущей смене царствования рассуждали все - кому только не лень.
Господин Авель отличился в своем провидении ото всех остальных в одном
пункте, - он объявил, что Государыня умрет от яда, который ей поднесут жиды
и указал на Карла Эйлера. С того дня инок вещал в лучших дворцах русской
столицы. Каждое его слово ловили, как откровение, надеясь хоть так опорочить
мою матушку. (Эти наивцы так и не поняли, что бабушка больше млела не от
племянницы, но паровиков, штуцеров и гульденов.)
Дело дошло до того, что с подачи Павла разыгралось целое дело врачей и
евреям с той поры было запрещено заниматься в России врачебной практикой. (К
примеру, Боткины по сей день не смеют именоваться врачами, но пишут себя --
"из купечества". Судьба.)
Второе предсказание Авеля логически вытекло из первого. Он напророчил,
что и Павла убьют жиды! Если учесть ту атмосферу истерии, которая все годы
правления Павла царила при его дворе, эти слова упали на унавоженную почву и
Павел с той поры лично копался в родословных своих министров, выискивая
преступную кровь.
Правда, руки на него наложили не жиды, а - ровно наоборот, ну да не в
том суть! Составили заседание следственной комиссии, вызвали туда сего
Авеля, а от обвиняемых пригласили мою матушку.
Сперва, по матушкиным словам, она не знала куда пришла - в балаган, или
дурдом. В залу ввели крохотного старичка самого мерзкого вида и
"доморощенных запахов". Государь представил ему всех присутствующих, а когда
речь дошла до моей матушки, она, прежде чем Государь успел представить ее,
сама представилась следующим образом:
- "Я родная тетушка Его Величества. Я приехала из Пруссии. Мы весьма
наслышаны о Ваших талантах и ждем Вас, не дождемся. Я так переживаю за
судьбу моего Сашки, - не прогоняйте меня, прошу Вас!" - у всех вытянулись
лица, но никто не посмел опровергнуть сих слов, - ибо все они были -
чистейшая правда! (Оцените сами.)
Пророк же расплылся от удовольствия. То, что перед ним стоит внучка
Эйлера и урожденной Гзелль, - ему и в голову не пришло. (Я уже говорил, что
у меня, моей сестры и нашей матушки внешность -- "истинных арийцев".)
Так этот дикий мужичок, обдав матушку запахом кислых лаптей, дозволил
ей поцеловать ему руку с такими словами:
- "Не волнуйся, дочка, я спасу тебя и твоего племянника от этого
фараонова племени. У меня глаз на жидов острый - ни один не укроется!" -
матушка тут же покрыла руку пророка горячими поцелуями, а тот был настолько
польщен ее вниманием, что и не заметил, как вдруг побледнели лица членов
следственной комиссии, а по лицу Государя пошли багровые пятна.
Стало быть -- "от глаз Пророка не укрыться жиду"? Как же!
Тут матушка, наконец, отпустила мужичка на волю и потребовала от него
порции новых пророчеств. Ну, и - понеслась душа в рай...
Тут было и о всемирном жидовском заговоре, и о том, как жиды пьют кровь
христианских младенцев, и о том, как они поклялись убить несчастного Павла
и... убили (!) его. Все это было известно со времен царя Гороха и не
представляло сколько-нибудь познавательного интереса, но было и кое-что
любопытное. Господин Авель вдруг озаботился судьбами России, уверяя матушку,
что Россию ждет третье иго. Первое было татарским, второе польским и третье
грядущее - станет жидовским!
Матушка сразу поняла в чей огород этот камушек. Да и сам инок затрясся
в очередном припадке с воплями о том, что жиды хотят убить Государя и
готовят жидовского монарха на русский престол. Государь при сих криках вдруг
сам забился в истерике и стал отползать подальше от матушки, - в условиях
бездетности старших Павловичей и малолетства младших - реальными
претендентами на престол стали мы - Бенкендорфы. Сыновья урожденной Шарлотты
фон Шеллинг, еврейки по матери.
Матушка же что есть силы вцепилась в бесноватого старичка, чтобы тот не
понял, - от кого отползает наш Государь и принял эту странную реакцию на
свой счет. Ну, тот и рад был стараться!
Пустил пену изо рта, страшно закатил глаза и с дикими завываниями стал
пророчить о том, какие ужасы ждут Русь под жидовским правлением. И вот,
когда он распетушился до невозможности, матушка крикнула ему в ухо:
- "Имя! Назови нам имя этих преступников!"
И бесноватый забился в судорогах:
- "Бенкендорфы! Бенкендорфы ищут твоей погибели - Царь-Батюшка! Убей
их! Спаси Русь от жидовского рабства!"
А матушка, будто сама одержимая бесами, взвизгнула еще громче:
- "Главный! Кто из них - самый главный?! Кто во главе заговора?"
- "Александр! Он - старший в роду Бенкендорфов. Он злоумышляет против
жизни нашей Надежи и Опоры!" - Государь сам стал биться в судорогах, как - в
припадке падучей.
Тут матушка резко оттолкнула от себя провидца с гневною отповедью:
- "Вы ошибаетесь, отец мой. В роду Бенкендорфов самый старший -
Кристофер, но не Александр. Так кто же преступник, - Александр или
Кристофер?" - шарлатан растерялся. Было видно, что он недурно выучил роль,
но не знает сих тонкостей.
Тут матушка воскликнула, обращаясь к судьям и следователям:
- "Ну, все вы - ответьте пророку, - кто глава рода Бенкендорфов?!
Александр, или - Кристофер?" - и невольные зрители этого цирка, как
зачарованные, прошелестели хором:
- "Кристофер..."
А матушка, нависая над несчастным старикашкой и сжимая его лицо своими
сильными руками, закричала громовым голосом, зорко всматриваясь в бегающие
глазки комедианта:
- "Так кто ж из них - жид?!" - и провидец покорнейше промычал:
- "Кристо..."
- "Почему жиды хотят сделать Кристофера Бенкендорфа - русским царем?"
- "Мамка... Мамка его - жидовка... А сам он - жиденок..."
Матушка резко отпустила свою жертву и пророк шлепнулся на пол, как куль
с дерьмом. А матушка, задумчиво разглядывая свои руки, сказала в
пространство:
- "Стало быть - сей Божий человек уверяет, что Софья Елизавета Ригеман
фон Левенштерн была еврейкой. Чего только не узнаешь на таких сеансах...
Интересно, от кого она получила сию кровь? От матери, или - батюшки? Но ведь
тогда - жидовское иго уже наступило, - вы не находите?"
Мгновение в зале была гробовая тишина, а потом из среды следователей
раздался смешок истерический. Через мгновение хохотали все, кроме матушки,
Авеля и несчастного Государя. Люди пытались удержаться от этого неприличного
хохота, они закрывали лица руками, они топали ногами, они корчились в
беззвучных судорогах и...
И тут Государь, багровый, как спелый помидор, бросился на обманщика с
кулаками:
- "В темницу, в крепость, на сухари и воду! Подлец! Изменник! Негодяй!"
- при этом слезы градом катились по его щекам, а тело продолжали изгибать
непонятные судороги. Через мгновение несчастный царь пулей вылетел из зала и
побежал в неизвестном направлении. Матушка же тяжко вздохнула, потрепала
дикого мужичка по бороденке и устало произнесла:
- "Эх ты... Провидец... Ты что, - не учуял, что я - еврейка? Я - та
самая жидовская мамка, о которой ты тут только что бесновался. А ты меня -
не раскусил. Плохи стало быть дела у - твоей России...
Что вас, господа, ждет при правлении сей истерической барышни - я и
представить себе не могу. Примите мои соболезнованья".
Теперь, когда матушке стало ясно, что для наших врагов я все равно был,
есть и буду жидом, ничто не мешало ей совершить то, чего она всегда искренне
жаждала. Она затащила к себе муллу из турецкого посольства, и я до ночи
развлекал его цитатами из Корана, да так, что он - аж прослезился от
умиления, не ожидав в европейцах такого рвенья к Аллаху. А под впечатлением
от нашей встречи написал письмо в одно медресе, в коем просил местных
служителей культа принять меня, как родного.
Матушка вскрыла это послание и чуток подправила его. Она была
мастерицей по подделыванию чужих почерков и я унаследовал от нее и этот дар.
Письмо отличалось от оригинала тем, что мулла просил совершить надо мной
обряд обрезания, а теперь дело обстояло так, будто я им уже обрезан.
В один из праздничных дней в сентябре 1801 года я пришел домой к рабби
Бен Леви, где уже собрались все наши родственники с этой стороны и
многочисленные гости со всей Европы. Сам Бен Леви лично омыл жертвенный нож
и, подходя ко мне, сказал, усмехаясь и подмигивая:
- "Ну, юный магометанец, доставай-ка своего дружка..." - а совершая
жертву, тихо, так чтобы я один слышал, ухмыльнулся, - "Аллах акбар!"
А я, кривясь от естественной в таком деле боли, громко отвечал:
- "Воистину акбар..." - чем заслужил одобрительные возгласы и
аплодисменты со стороны моих родственников и знакомых. Так я стал -
магометанцем. А кем бы вы думали?!
Тому, что случилось дальше я обязан только Ялькиною беременностью.
Слова Иоганна Шеллинга не прошли даром и когда она окружила себя служанками
и заперлась, готовя малышу "приданое", я счел себя "свободным" от всех
обязательств. Да и какие могли быть "обязательства" у юноши моего положения
перед его же наложницей?!
Мне как раз стукнуло восемнадцать и вихрь "светских развлечений"
захватил меня целиком. Однажды, во время веселых танцев с милыми дамами,
один из офицеров сказал, указав на меня:
- "Неудивительно, что юный Бенкендорф так лихо отплясывает со своей
пассией. У него красивые ноги и он - знает это. Это в их роду. Ножки его
сестры таковы, что просто пальчики оближешь".
Я услыхал эту подлую тираду и ни на миг не усомнился, что вся она
целиком предназначалась мне лично. В те дни мы с этим господином ухаживали
за одной фроляйн и она отдала предпочтение мне, хоть мой соперник и был
старше меня на добрых шесть лет.
Разумеется, во всем этом не было ничего серьезного. При любом дворе
всегда существуют милые фроляйн, которые ради материальных благ, или
протекции исполняют любые прихоти сильных мира сего, не требуя взамен ничего
сверхъестественного.
Посему я не мог не отозваться:
- "Наш друг смеет уверять, что видел ноги моей младшей сестры, или мы в
этом вопросе отдадим дань изрядной дозе рейнвейна, поглощенной сим
выдумщиком?" - я задал этот вопрос не моему обидчику, но моей пассии. Правда
таким тоном и голосом, что окружающие не могли не слышать его.
Все мы были немного навеселе, - я по армейскому и лифляндскому
обыкновению пил водку, в то время как курляндские шаркуны нагружались
рейнвейном - этим сбродившим компотом католического Рейнланда. Ни один
уважающий себя лютеранин не возьмет в рот капли сих поганых напитков. Мы
воспитаны исключительно на пиве и водке, в худшем случае - их смеси. Пить
кислый виноградный сок - обидно для нашей Чести.
А вот курляндцы предпочитают вина, - рейнвейн и мозель. Это всегда было
главным и почти законным основанием для дуэлей между лифляндцами и
курляндцами. Мы не пили их вина, они - нашего пива. Прекрасный повод
перерезать глотку ближнему своему.
Впрочем, такие дела не новы. Во Франции дуэльная лихорадка разразилась
сразу после Нантского эдикта, дозволявшего южанам-гугенотам молиться наравне
с католиками Севера. В Англии же резня внутри дворянства разразилась вслед
за "мирным" присоединением католической Шотландии к протестантской Англии. В
Пруссии кровь хлестнула на паркеты дворцов вместе с присоединением
католического Рейнланда к "лютеранской твердыне". Так что и матушкина
"Инкорпорация" дала свои кровавые плоды.
Вот и этот курляндский выскочка мигом почуял в моих словах вызов к
драке и теперь уже громко - для всего зала выкрикнул:
- "Увидеть ноги вашей сестры, - не проблема. Достаточно поехать в
Кемери и полюбоваться на то, как она плещется после дозы шампанского в
грязях, подобно любой протестантской свинье! А после этого купается в море в
чем мать родила, - в компании веселых кавалеров! Вся Рига то знает, да
боится сказать!"
Я, не раздумывая, бросил ему в харю перчатку:
- "Ваши слова - подлая ложь, и ты подавишься ими. Здесь и сейчас".
Мой враг со смехом отвечал:
- "Всегда к услугам - к чему терять время?!"
Нам тут же освободили место посреди танцевального зала и мы скинули
мундиры, оставшись: я в егерских штанах из армейского зеленого сукна, он в
щегольских кожаных лосинах; и белых рубашках - я из грубого лифляндского
льна, он - в курляндском батисте и кружевах. За пару месяцев до того я
присутствовал на подобной дуэли посреди танцев и по молодости удивился, -
зачем дуэлянты остались в одном исподнем? На что моя тогдашняя пассия
прошептала со стоном: "Ах, красное на белом - это так эротично!" Так что в
этот раз мне не надо было подсказывать снять мундир.
Господа офицеры тут же разбились на лифляндцев с курляндцами и стали
заключать пари и делать свои ставки, а милые фроляйн сбились в одну стаю и,
плотоядно облизываясь, и покусывая прекрасные губки, шептали:
- "Господи, как это ужасно!" - но толкались друг с другом, занимая
место получше.
Я был выше и крупнее своего противника, но на шесть лет моложе его и,
как следствие того - неопытен. У него же за плечами было уже две дуэли.
Посему, должен признать, я - малость побаивался.
К счастью, я быстрее моего врага смог справиться с нервами и на пятом
выпаде всадил ему "Жозефину" в левую половину груди - почти по рукоять.
Впоследствии выяснилось, что рапира прошла в пальце от сердца моего обидчика
и все для него обошлось. Но в тот миг я думал, что заколол его и, выдернув
шпагу из страшной раны, воскликнул:
- "В добрый путь, милостивый государь!" - он тут же рухнул на пол, как
подкошенный, а изо рта у него полезли кровавые пузыри.
Я к тому времени сам был оцарапан в левую руку и рукав моей рубахи
здорово пропитался кровью. Так что моя возлюбленная тут же бросилась ко мне,
собственноручно оборвала залитый кровью рукав и обвязала мою ранку дамским
платочком, впившись в меня с поцелуями, как черт в грешную душу.
Раненого тут же унесли с глаз долой, а кровавое пятно посреди залы
посыпали толченым мелом с опилками. Оркестр грянул самый непристойный и
развратный танец этих времен - австрийский вальс. Я подхватил мою одалиску
на руки и через мгновение все общество неслось по кругу в таком возбуждении
танца, что еще немного и пары занялись бы соитием прямо посреди зала, а
всякие следы недавнего инцидента стерлись нашими сапогами и дамскими
туфельками.
Но на душе моей было нехорошо. Стоило Дашке достичь пятнадцати лет, -
она на глазах распустилась и похорошела, как майская роза. Вокруг нее тут же
стали виться стаями кавалеры, которых я в шутку называл "опылители". Дашка
при сем заразительно смеялась, кокетливо играя глазками и напоминая, что ей
всего лишь пятнадцать.
Но я уже заставал ее за довольно двусмысленными играми в кругу ее
фрейлин - подружек по бабушкиному пансиону и молодых офицеров. Они в один
голос уверяли меня, что это обычные развлечения русского двора, к которым
все эти ангелочки привыкли с младых ногтей. А если вы знаете нравы моей
бабушки и ее двора - тут было над чем почесать голову.
Так что я с каждой минутой все больше терял душевное равновесие. Вскоре
я не мог уже думать ни о чем другом, кроме как о Дашкиных голых ногах и
обстоятельствах, при которых они демонстрировались публике. Тут я вспомнил
пару Дашкиных кавалеров. Их я частенько заставал за фривольными играми с
моей сестрой и они были зрителями давешней дуэли, но теперь - вдруг
испарились самым мистическим образом.
Кто-то подсказал мне, что оба молодых человека сразу после вальса,
завершившего мою дуэль, откланялись и ускакали в неизвестном направлении. Я
сразу же заседлал мою лошадь и приказал прочим моим сторонникам остаться с
дамами, - мы не хотим скандала и кривотолков. С собой же я взял только пару
кузенов - Бенкендорфов по крови, которым доверял, как самому себе.
Через полчаса мы были в Кемери, в доме, из которого мы вышибли
ненавистных Биронов сразу по завоевании Курляндии. Теперь этот особняк
принадлежал Рижскому магистрату. На этом основании в нем теперь отдыхала
исключительно наша семья и наши родственники и знакомые.
Слуги при нашем виде разбежались в ужасе. Столовая была в ужаснейшем
беспорядке. Стол пуст, но стулья раскиданы по всей зале, а на скатерти полно
крошек и пятен от еды и питья. На кухне я приказал накинуть петлю на крюк
для свинины и только после этого мне открыли шкафчик с вином и пустой
посудой. Я насчитал там с гору пустых бутылок из-под шампанского, - из
полудюжины еще попахивало свежим алкоголем. Я спросил, кто пил вино и старый
мажордом, вечно прислуживавший нашему дому, пал на колени и с дрожью в
голосе признался, что - пригубил малость.
Я поднял старика с колен за шиворот и заставил дыхнуть. Наш верный
слуга был трезв, как стекло, и я процедил сквозь стиснутые зубы:
- "Спасибо за службу, верный пес. За обман - лично будешь пороть
розгами эту сучку, если я найду ее виноватой. Понял?" - старик, дрожа всем
телом, и часто крестясь, покорно кивнул головой. Мы же с моими кузенами
поскакали в наш домик на взморье - в трех верстах от особняка в Кемери.
Там все было тихо и покойно. Мирно потрескивал камин, у мягкой
постельки с двумя взбитыми подушечками стоял ночной столик с приборами на
двоих и ведерко со льдом, в коем плавала бутылка шампанского. В вазочках
лежали фрукты, в блюдечках - заветривались ломтики сыра со слезой и красная
рыбка. Сильно пахло жасмином с пачулями.
Я молча вышел из этого гнездышка и в гробовой тишине сел на свою
лошадь. Служанки с нескрываемым ужасом наблюдали из всех щелей за каждым
моим движением. В душе моей свирепствовали все силы ада.
Я прибыл в наш рижский дом, сестрины девки пытались загородить дорогу в
ее покои, но я их расшвырял в стороны, как котят. Кузены встали на часах у
дверей в спальню. Я же вошел к негоднице.
Здесь попахивало перегаром от шампанского и мускатными орешками.
Несчастная разгрызла целую пригоршню в надежде отбить предательский запах. Я
откинул одеяло, - Дашка лежала в ночной сорочке, сжавшись калачиком и
усердно делая вид, что крепко спит. Я не поверил ей:
- "Сударыня, я не буду пороть вас... Это бесполезно и бессмысленно, и
только добавит грязи к имени нашей семьи.
Кто-то из ваших друзей слишком распустил свой язык. Сейчас вы назовете
имена всех ваших кавалеров, не указывая, кто именно из них... уже.
Я обещаю, с их головы волоса не упадет, ибо мне дороги желания моей
сестры, как - мои собственные. У всех, кроме одного-единственного. Надеюсь,
вы не будете на меня в обиде за такую вольность. Итак, я вас слушаю".
Моя сестренка вскочила с постели, обвила меня руками, и рыдая от
счастья и облегчения, прошептала:
- "Ты правда - не сердишься на меня? Ты - такой славный!"
- "Сержусь. В другой раз выбирай себе менее говорливых любовников".
- "Ты обещаешь, что не тронешь никого, кроме - предателя?"
- "Нет. Возможно - таких говорливых более одного. Тогда я им всем
собственноручно вырву... сама знаешь что. Но - только у них. Обещаю".
Тогда моя сестра во всем призналась. Список вышел значительным и я чуть
в сердцах не надавал ей оплеух с вопросами, - со сколькими из них она уже
переспала, но...
Мне понравилось, что спальня в домике на взморье была приготовлена для
двоих. Раз женщина в ее возрасте уже умеет заниматься любовью с понятием и
расстановкой, - сие означает - она созрела. А спорить с Природой в сих делах
- глупо. Тем более - глупо ссориться из таких пустяков с родимой сестрицей.
Выяснить, кто из Дашкиного списка раскрыл рот, труда не составило.
Большинство поклонников были юноши благоразумные и, памятуя о нравах нашей
семьи, не афишировали личных побед. За вычетом одного малого, который любил
выпить лишку и под влиянием алкоголя терял голову.
Кстати, Дашка оказалась умна и не спала с этим субчиком. Держали же его
при себе за веселость нрава и легкость характера, - он немало смешил честную
компанию своими забавными выходками.
Как только я установил виновника сих неприятностей и определил слабые и
сильные стороны его характера, у меня созрел план мести сему господину.
План, совершенно обеляющий мою сестру и Честь нашей семьи.
У нашей семьи был в Риге один любопытный дом - лавка. Вернее, - три
лавки. В каждой из лавок была потайная дверка, которая вела на второй этаж
этого большого, вместительного здания.
Из одной вы попадали в прелестный будуар с роскошным альковом на десять
человек и всеми нужными в галантных делах причиндалами. (От бронзовой ванны
и сладких помад, до... стальных оков и набора плеточек - для поклонниц
неистового маркиза.) Многие из прелестниц обменяли мое золото на свое
главное девичье достояние - именно в этой кровати.
Из другой лавки крутая потайная лестница вела в уютную столовую с
батареей бутылок лучших вин, которыми нас только одарила Природа. Здесь же
был обеденный стол, стулья, ломберный столик с мягким диванчиком и комплекты
карт и костей. (Иные любят вист и попойку крепче девиц.)
Из третьей лавки гости поднимались в огромный кабинет, забитый книгами,
шахматами и научными журналами, а на спиртовках рядом пыхтели изогнутые
реторты и кофейники. (В природе встречаются и такие...)
Задние стены алькова, столовой и лаборатории были украшены огромными
зеркалами. С другой стороны трех стен с зеркалами была еще одна комната, в
которую имели доступ только мы с матушкой и наши верные слуги. Там были
"тайные" свечи, - не дающие света наружу, и удобные конторки, - быстро
писать чужие беседы.
Именно сюда я и привел мою сестру со словами:
- "Будешь сегодня вечером здесь со свидетелем. С него ты возьмешь
клятву, что он забудет об этой комнате и этом стекле. Как придете, потяни
этот шнур. Я пойму, что вы тут. Ясно?"
Дашка быстро закивала головой. В ее глазах плеснулся настоящий ужас. В
тот день я не понял его причин, но потом я часто видел такое же выражение в
глазах прочих, случись мне посвятить их в мои тайны. Ведь с этой минуты либо
я доверяю этому человеку, либо шлю пышный венок "верному другу -- товарищу".
Старый добрый обычай нашего Ордена.
Вечером, после попойки в тесном кругу я вытянул болтуна на улицу и
уговорил на еще один штоф. Тот, воображая меня другом, с радостью
согласился. Мы прибыли в заветный кабинет и я без всякой жалости стал
накачивать его до полного омерзения. Комедия длилась недолго, - вскоре я
приметил условленный знак и хлопнул моего собутыльника по плечу:
- "Ладно, снимай штаны", - в первый миг на его лице было настолько
остекленелое выражение, что я даже напугался - не перепоил ли его?! Но тут
он протрезвел и чуть заплетающимся языком спросил:
- "Что ты имеешь в виду? Если сие - оскорбление..."
Я откинулся на моем стуле и деланно расхохотался:
- "Это - не оскорбление, - ты настолько пьян, что просто не помнишь
себя. Я потребовал от тебя уплаты долгов и ты просил меня об отсрочке. Мы
договорились, что я соглашусь остановить проценты по долгам в обмен на твою
задницу! Или ты забыл, зачем мы сюда пришли?"
На лице моего гостя возникло такое выражение, будто его уже обратали.
Он стал растерянно озираться по сторонам, а по его натуженному лобику зримо
забегали мысли о разном. Коль я остался с ним наедине, хоть у меня был выбор
из десятка миленьких потаскух, видно меж нами и впрямь был уговор! (Так
ситуация виделась ему с перепою.) Наконец, он не нашел ничего лучшего, как
удивиться:
- "Ты - содомит?! А как же все твои дамы? Я не понимаю..."
- "А и понимать - нечего. Речь идет о компрометации..."
Тут уж несчастный так и сел с разинутым ртом и словами:
- "Какой компрометации? Что ты имеешь в виду?"
- "Я имею в виду, что у тебя большой рот. Я не оспорю твоих слов, ибо
это ниже моего достоинства и не смоет пятна с имени Доротеи. Стало быть, - я
должен лишить тебя Чести. Снимай штаны".
Несчастный густо покраснел и задергался:
- "Ты не смеешь требовать от меня этого. Я не твой крепостной и... это
стоит дороже моего долга".
- "Ты думаешь? Изволь. Тогда деньги на стол. Но если сейчас этих денег
на столе не окажется, я прямо отсюда пошлю за судебным приставом и он
отведет тебя в городскую тюрьму. Там тебя поместят в камеру с опытными
мужеложцами и - плакала твоя Честь. Совершенно бесплатно".
- "Они не посмеют тронуть меня - дворянина!"
- "Тю-тю-тю... Как ты заговорил... Они уже получили известную сумму и в
восторге были узнать, что, кроме грядущего удовольствия с таким гладеньким
мальчиком навроде тебя, их ждут денежки! Они жаждут встречи с тобой. Поверь
мне, - оказаться на корявых шишках у рабочего класса, - ощущение из
незабываемых!"
На несчастном уж не было лица. Весь хмель с него мигом сдуло. Теперь он
чуть ли не ползал за мной на коленях, с ужасом внимая каждому моему слову. С
отчаяния он бросился ко мне, обнял мои сапоги и проскулил:
- "Пощадите меня, милорд. Все тайное станет явным, вам не принест
счастья мое Бесчестье. Я готов на все, кроме этого... Должен быть выход!"
Только этого я и ждал. Задумчиво пыхнув трубкой, я согласился:
- "Что ж, я пойду тебе навстречу. Я выложу на стол все твои долговые
расписки и мы бросим кости. Если у тебя выпадет больше чем у меня, - мы рвем
расписки на сто гульденов, если меньше - ты сам спустишь штаны, а наутро я
вызову врача, который по шрамам подтвердит все, что случилось меж нами. За
это я прощу тебе твой долг. Твое падение останется тайной до тех пор, пока
ты не разинешь пасть в очередной раз".
Мой гость так и стоял, обнявши мои сапоги и я не знал, что творится на
его душе. Согласно Кодексу Чести, офицер не может воспользоваться другим
офицером, как женщиной, без полного на то согласия. Я на своем веку не знал
случаев принуждения (а в армии такого не скроешь), ибо никто не станет
марать Чести такой мерзостью. Купить - иное дело.
Здесь я предлагал игру, он, разумеется, должен был отказаться. Он
потерял бы Честь на тюремных нарах, но слова его остались бы в силе. Они
остались бы в силе и - выиграй он у меня эту партию. (Любопытно, что я мало
чего бы добился, если бы он, проиграв - отказался "обслужить Долг". Вот
насколько участь "масленка" хуже даже славы "картежного должника"!)
Наконец, он принял решение и, еще раз обняв мои сапоги, выдохнул:
- "Это - нечестно. Я не смогу двадцать раз кряду выбросить больше".
Я от души расхохотался:
- "Изволь, выиграй у меня десять раз и я отпущу тебя с миром. Если
Господь на твоей стороне - ты без труда сделаешь это".
Метнули кости. У него выпало десять, у меня - семь. Я отсчитал расписок
на сто гульденов (живая девка в вечное рабство на рынке стоила не больше
семидесяти) и порвал их в мелкие клочья.
Метнули второй раз. У моего гостя стали трястись руки, а челюсти свело
так, что стали видны малейшие прожилочки мышц на лице. У него выпало шесть,
у меня - четыре. Я отсчитал расписок еще на сто гульденов (чуть больше, ибо
ровно на сотню не получилось) и порвал их.
Метнули в третий. Несчастного трясло уже всего и он так жадно облизывал
губы, как мальчишка обсасывает леденец на палочке. У него выпало снова
шесть. У меня на этот раз - восемь. Поэтому я сказал:
- "Финита ля комедия. Спускай штаны и давай - на диван".
Он, расстегивая штаны, пошел на уютный диванчик, но не встал в позицию,
а сел на него, обхватил голову руками и горько заплакал. Я был, как на
иголках. Если бы он заартачился в сей момент, все мое построение рухнуло бы.
Он, разумеется, на другой день прилюдно поплатился бы своей Честью и
задницей, но имя моей сестры оказалось бы залито грязью.
Но когда он наплакался, он действительно спустил штаны, действительно
воспользовался маслом и действительно - встал на колени. Я аж вспотел, - в
мои планы совсем не входило пользоваться его задницей! Хотя бы потому, что я
ценю дамские прелести!
К счастью, - тут двери столовой распахнулись - на пороге стояла Дашка.
В первый момент я не узнал ее, - я ни разу не видал ее до того в охотничьем
костюме. Кстати, если бы Дашка надела мундир, пожалуй, сходства было бы
больше, но в охотничьем камзоле...
Передо мной стояла высокая, стройная женщина с необыкновенно
прекрасным, будто подернутым неземной печалью - лицом. Чувствовалось, что
она еще юна, но ее полные губы уже призывно приоткрылись, обнажая за собой
полоску ослепительно белых, правильных зубов, а ноздри чувственно
подрагивали - за эту непроизвольную дрожь наш клан и получил наше прозвище.
За ее спиной стояла не одна преданная подруга, но чуть ли не десяток ее
знакомых по столичному пансиону и пяток молодых кавалеров. Я до сих пор не
могу понять, как такая толпа народу смогла соблюсти тишину в комнате,
отделенной от меня с моей жертвой - одним тонким стеклом?!
Фроляйн смотрели на меня такими глазами, будто все хором намеревались
сожрать меня целиком и у меня даже возникла странная мысль, что вот для
таких случаев в соседней комнате и стоит десятиместный альков.
Кавалеры тоже смотрели на нас, как зачарованные. Наверно, я за игорным
столом при полном параде и рядом со мной юноша на четвереньках со спущенными
до колен штанами и намазанной маслом задницей представляли из себя
незабываемое зрелище...
Дашка, побелелая, как один кусок слоновой кости, - медленно проплыла
мимо меня, долго, с видимым отвращением на лице, смотрела на согбенную
фигуру несчастного, а затем - чуть жалостливо развела руками и вздохнула. Я,
если бы не был уверен в ее виновности, - понял бы этот вздох именно так, как
это сделали Дашкины спутники. Фроляйн тут же зашушукались, одна или две из
них тут же подбежали к сестрице, целуя ее щеки и приговаривая:
- "Какой ужасный и мерзкий негодяй! Как Вы страдали, душечка! Ах, злые
языки - страшнее пистолета! Подумайте только, - такой человек смел говорить
о Вас сии пакости!" - а господа офицеры приложились к ручке.
Тогда сестрица, раскрасневшись то ли от стыда, то ли от гнева,
неожиданно расстегнула на своем камзоле тонкий ремешок и, продевая язычок
ремня в застежку, многозначительно намотала концы ремня на руки и подергала
их со словами:
- "Объясните сему господину, что он будет первым, ради кого я сняла с
себя этот ремень. Надеюсь, в нем осталась хоть капля того, что прочие
именуют "достоинством", и он сможет использовать его по назначению. Он -
хорошей кожи и, не сомневаюсь, что его застежка выдержит вес и не столь
чахлого субчика", - при этом она не отказала себе в удовольствии слегка
стегнуть ремнем масленую задницу, а офицеры хором заржали и принялись
обсуждать, - какая из балок самая прочная.
Я тут же вмешался в сие проявление общественного правосудия:
- "Господа, только не здесь! По моему дому не должны бродить
привидения!" - это вызвало новую бурю смеха и весьма вольных шуток самого
черного свойства. Офицеры теперь уже всерьез обсуждали, - выдержит ли
застежка и бились об заклад по сему поводу. Дамы же согнали несчастного с
диванчика и веерами и длинными шпильками подталкивали его к выходу. Им не
терпелось принять участие в новом развлечении. Хлеба и зрелищ...
Я после их ухода еще пару минут сидел за столом и пил водку. Рядом со
мной села моя сестра, я налил ей рюмку и мы выпили, не чокаясь. Помню, как
она поморщилась, я протянул ей какую-то закуску, но она помотала головой и
замахала рукой перед раскрытым ртом, чтобы быстрее унять жар во рту. Потом
мы поцеловались, как безумные, и пока длился этот поцелуй, с улицы донесся
взрыв аплодисментов - ремешок выдержал.
Я хорошо запомнил этот поцелуй. В тайной комнате было весьма тесно и
душно и теперь от Дашки несло жасмином, созревшей женщиной, и (вы не
поверите) матушкиным молоком. Она прямо-таки трепетала в моих объятиях. Она
шепнула мне на ухо, что хотела увидеть, как я "оженю" сего болтуна.
За окном раздавались ржание, стоны и повизгивания молодых кобыл и
жеребцов в человечьем обличье. Наши губы уже не могли остановиться, а руки
будто жили своей жизнью. Теряя уж голову, я прохрипел:
- "Глупо будет, если мы не выйдем к твоим дружкам. Зачем все это, если
мы сами подадим повод к твоей компрометации?"
- "Я не могла тебе довериться... Я пустилась во все тяжкие, потому
что... Моя Честь давно уже не стоит и капли!"
Я отстранил сестру от себя:
- "Как это?! Я только что погубил человека, - ради чего? Что значит, -
твоя Честь нисколько не стоит?"
Сестра моя всхлипнула, припала щекой к моей груди и прошептала:
- "Ты убил его ради меня. Разве этого мало? Я числюсь Честной лишь
потому, что меж столицей и Ригой нет сообщения. Изволь, я признаюсь...
На давешних похоронах был человек... Нас познакомил мой отец. Он... был
со мной и стал о том рассказывать. Я просила, я умоляла его, но он сказал...
сказал - ему заплачено и брак с жидовкой для него - невозможен.
Пожалей меня, Сашенька. Только с тобой я и могу забыться, - прочие либо
не нашей Крови, либо - не нашего сословия. Возьми меня, такую - как есть.
Люби меня, ибо кроме тебя, меня никто не любит..."
Дальше началось наваждение. Мы вышли на улицу, простились с участниками
этой проделки и поднялись в комнату с альковом...
Первое время мы скрывались от чужих глаз, но потом взаимная страсть
захватила нас с такой силой, что слухи поползли по всей Латвии. В один
прекрасный день матушка вызвала нас "на ковер", и, не решаясь смотреть нам в
лицо, сухо приказала мне "найти сестре мужа", а ей -- "подчиниться моему
выбору".
Я остановил мой выбор на молодом бароне фон Ливен. Его семья была
родовитой и слыла очень влиятельной. Матушка вовсю использовала их
родственные связи в обмен на... некую материальную помощь, кою она тайно
оказывала этой семье. Короче, к тому году фон Ливены должны были нам весьма
круглую сумму. Я, получив от матушки карт-бланш в этом вопросе, прибавил к
официальному Дашкиному приданому их долговые расписки и фон Ливены остались
в совершенном восторге.
Что же касается жениха... Юный фон Ливен - по причине избыточной
хладности своего нрава и природной застенчивости приохотился к известным
забавам. Поэтому я привел к нему милого отрока и сказал барону:
- "Я знаю Ваши истинные предпочтения и хотел бы, чтобы таковыми они и
остались. Ваша семья хочет сего брака, а я желаю, чтобы Вы не были ущемлены.
Берите сего Ганимеда и ни в чем себе не отказывайте.
Что касается Вашей невесты... Я буду и дальше дарить вам подобных
рабов, кои Вам не по карману, но - ее дела Вас не касаются.
Мало того, - если Вы пальцем осмелитесь дотронуться до моей сестры, я
лично отрежу тебе уши! Мою сестру трясет от мужеложников, - ты меня хорошо
понял?! Прекрасно... Совет вам, да - Любовь!"
В день Дашкиной свадьбы я подошел к спальне молодых с прелестным
отроком, фон Ливен открыл мне, и мы сделали полюбовный обмен. Увы, фон
Ливена заметили, когда он выходил из дому и народ остался в полном
замешательстве, - кто же тот счастливчик, посмевший дерзнуть "на первый
поцелуй Младшей Иродиады"?! Шила в мешке не утаишь и скандал...
Дней через десять нас с сестрой вызвали в "исповедальню", где нас ждали
матушка и Бен Леви. (Матушка так и не посвятила моего отца в тайну этой
коллизии, - она вообще не допускала его ни к политике, ни к абверу, ни -
службе сыска. Наверно, оно и к лучшему.)
Чтобы не вдаваться в подробности, скажу, что матушка была весьма жестка
и даже жестока с нами, наговорив кучу гадостей. Под конец же она приказала
мне собираться в армию, моей же сестре было велено следовать за мужем "в
ответственную поездку за рубежи".
Лишь распорядившись нашей судьбой, матушка чуток поостыла и уже почти
человеческим голосом осведомилась, благодарны ли мы?
Надо сказать, что в последние дни мы с Дашкой стали отдаляться друг от
друга. Я не мог понять в чем дело, сестрица же озлоблялась на меня с каждой
минутой. Единственное, чем я мог ее утешить, была постель, но после нее она,
придя в себя, зверела - хуже прежнего.
Так что я с вполне чистым сердцем отвечал:
- "Я думаю это жестоко, ибо в Любви нет Греха, но, возможно, известный
перерыв пойдет лишь на пользу нашим с ней отношениям".
Сестра же только фыркнула:
- "Я нисколько не жалею о нашей разлуке. Ваш сын, матушка, подлый
негодяй, ибо спит со мной по нужде. Он не смеет открыться в своей любви
истинному предмету его страсти и отводит мне роль куклы, с коей можно, что
угодно! Я счастлива, что все это кончено!"
Мы стояли навытяжку перед креслами матушки и духовника и я очень хорошо
запомнил выражения их лиц. Матушка даже вынула изо рта трубку, выбила ее о
край пепельницы и осведомилась, что Дашка имеет в виду?
Тогда негодница, бросив на меня победительный взгляд, воскликнула:
- "Ваш сын забывается в миг любви настолько, что называет меня именем
его истинной пассии!"
Я растерялся. Я знал за собой этот порок, но ничего не мог с ним
поделать. Я по сей день сплю только с теми женщинами, которым могу доверять
всецело, ибо во время соития сознание покидает меня и потом я никогда не
могу вспомнить моих собственных слов и речей. (Воспоминания и ощущения
плотские живут во мне настолько долго и ярко, что на слова и мысли просто не
остается места.)
Я не сомневался, что мог называть сестру Бог знает чьим именем, но само
имя начисто ускользнуло из моей памяти. Матушка, осведомленная об этой моей
слабости из донесений ее агентов, снисходительно усмехнулась и, с
сочувствием поглядев на меня, спросила:
- "Как же зовут предмет столь тайной страсти?"
Сестра посмотрела на меня, лицо ее приняло злорадное и мстительное
выражение, и она отчеканила:
- "Ее зовут.... ШАРЛОТТОЙ. Накажите ж преступника!"
По сей день не могу забыть выражения матушкиного лица. Она будто не
слышала этих слов, а лицо ее обратилось в непроницаемую каменную маску.
Старый раввин сидел, зажмурив глаза и губы его быстро шевелились. Потом
матушка встала, как сомнамбула, и хлестнула рукой наотмашь, - без замаха -
от бедра, длинной, как кнут, рукой. Мне было настолько не по себе и так
жутко, что я хотел умереть от этого удара, но матушкина рука, просвистев в
каком-то дюйме от моей щеки, со всей силой врезалась в щеку моей сестры.
Матушка же, отворачиваясь от нас, каким-то серым и усталым голосом
прошептала:
- "Поди вон, лживая тварь..." - а потом глухо добавила, - "Это - грех.
Твоей прусской кузине Шарлотте лет шесть - не больше. Я еще могу понять эту
страсть к девицам постарше, но к такой крохе... Это большой грех. Извольте
немедля собраться в дорогу. Армия отучит тебя от таких глупостей".
С этими словами матушка вышла из нашей крохотной комнатки, а Дашка
прямо вжалась в стену, убираясь с ее дороги. Потом, когда мы с раввином
остались одни, он тихонько откашлялся и произнес:
- "До сего дня я и не примечал, насколько они... схожи. В сумерках,
они, верно, и впрямь - на одно лицо?"
- "Кто они?" - Бен Леви я смог посмотреть в глаза, - "Вы не поняли,
реббе! Шарлотта -- родовое имя в нашей семье. Равно как я -- на самом деле,
- Карл Александр, так и Дашка -- на самом-то деле -- Доротея Шарлотта! Она
так -- нарочно! Это ж ее собственное -- родовое Имя!"
Тогда Учитель обнял меня, расцеловал в обе щеки и прошептал:
- "Это Кровь. Гипнотические таланты фон Шеллингов влекут припадки
падучей. Фантазии Эйлеров слишком часто терзают их душу. За все в этом мире
нужно платить...
Собирайся с дорогу, мой мальчик. И помни, что здесь тебя Любят, помнят
и ждут. Когда станет невмоготу, возвращайся. Мы будем ждать тебя. Но...
Ради ее души и рассудка, - не торопись домой. Ей сейчас сорок.
Постарайся вернуться лет через десять. Время, - вот лучший бальзам на сию
рану. Возраст -- вот лучшее средство ото всех ваших бесов..."
x x x
Анекдот А.Х.Бенкендорфа из журнала
графини Элен Нессельрод.
Запись декабря 1807 года.
(Игра в анекдоты стала весьма популярной в высшем обществе
революционной Франции, вытеснив собою игру в фанты. Правила игры, - нужно по
заданной теме придумать и занятно рассказать (или пересказать) историю,
которая будто бы приключилась с вами, или известным историческим персонажем.
Игра в анекдоты "по якобинским правилам" стала главным развлечением салона
графини Нессельрод. С 1810 года я числюсь лучшим игроком "в анекдоты". После
смерти Элен Нессельрод в 1842 году и закрытия ее салона игра в анекдоты в
Империи прекращается.)
Тема -- "О дурных привычках".
"Когда я был маленьким, я был очень застенчив. От этой беды - все время
грыз ногти. Как со мной не бились - никак не могли избавить меня от этой
напасти.
К счастью, пятнадцати лет от роду - приказом Императора Павла меня
сделали прапорщиком Лейб-Гвардии Семеновского полка. Я надел гвардейскую
форму, новый офицерский мундир с начищенными ботфортами и хоть и остался
застенчив, - теперь уж не грыз ногти. Из-за сапог".
Last-modified: Mon, 13 Nov 2000 22:12:44 GMT
Проект Либмонстра, партнеры БЦБ - Украинская цифровая библиотека и Либмонстр Россия
https://database.library.by