Владимир Маканин. Андеграунд, или Герой нашего времени


 Изд: журнал "Знамя"

 роман


                                             "Герой...
                                             портрет, но
                                             не одного
                                             человека:
                                             это
                                             портрет,
                                             составленный
                                             из пороков
                                             всего
                                             нашего
                                             поколения,
                                             в полном их
                                             развитии.С
                                                      М.
                                              Лермонтов

 * ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Он и она

  Сбросил обувь, босой по коврам. Кресло ждет; кто бы из
русских читал  Хайдеггера, если бы  не перевод Бибихина!
Но только-только  замер, можно сказать,  притих душой на
очередном здесь и сейчас, как кто-то уже перетаптывается
у двери.  Звонок. Впускаю  - и даже в  глазок не глянул:
ясно, что кто-то теплый пришел из завершающегося, но еще
шумного  свадебного застолья  на  нашем этаже.  И точно:
Курнеев. Муж Веры. Везет мне.
  -  Петрович. Это я, -  и смотрит вежливо, увлажненными
глазами. Пьяненький.
  Вошел. Огляделся.
  - Сторожишь? - спрашивает.
  - А как же.
  - Хорошая квартира, - говорит он. - Стильная.
   Показываю рукой  направление  (показываю ему  довольно
строго)  - мол,  на  кухню. Идем  на кухню,  если хочешь
посидеть, поболтать  о чем-то.  (Уже знаю, о  чем. О его
жене. Бедный.)
   Пьяненький,  он все-таки  ломит напрямую:  в  комнаты.
Одергиваю.
  - Не ходи. Не ходи туда. Зачем хозяевам лишние следы?!
(Зачем мне их прибирать? Я на это ленивый.)
  - Ну ясно. Ковры... - Он на кухне. Ставлю чай. Как все
пьяненькие, Курнеев  начинает издалека. Вам, одиноким, -
одна жизнь.  Нам, женатым - другая.  Жена это жена. Жена
это  боль   и  это  великая   радость!  Пары,  известно,
подбираются на небесах. А вот как они подбираются, и как
притираются,  и  как постепенно,  кирпичик к  кирпичику,
подгоняется судьба к судьбе,  - знают не все. А писателю
может стать интересно и  пойти в строку. Да, говорю, как
раз мне  и пойдет  в строку. -  Рассказать? Рассказывай.
(Когда я им нужен,  чтобы выболтаться, я писатель. Я уже
привык.  Когда  не нужен  -  я  шиз, сторож,  неудачник,
тунеядец, кто угодно, старый графоман.)
  С  удовольствием бы его выпроводил.  Но... нельзя. Я у
них  не раз  вкусно  ел. К  тому  же Курнеев  поет (а  я
понимаю в  пьяноватом хоровом пении).  И потом как-никак
мужик выдал  дочку. Уже  поздний час, отгуляли,  гости -
марш  по  домам.  Уходят  последние,  но  жена  все  еще
дирижирует   застольем,   крутится,   наливает,   роняет
бутылки,  громоздит  последнюю гору  еды...  а мужик?  А
мужик, как  следует поддав,  ушел. Он ведь  сам по себе.
(Слонялся коридором туда-сюда. Курил.) А теперь увязался
поболтать, пока весь не выговорится - нормально!
   -  ...  Вера в  молодости  была  хороша собой,  -  уже
рассказывает мне он (муж о жене).
  - И сейчас хороша.
  - Ах, как она была хороша...
  Что-то  меня настораживает. Ага!  Я вспомнил, что Вера
Курнеева крутит  с Ханюковым,  с техником по  ремонту, с
умельцем  на все  руки.  Слегка сумасшедший  - на  общий
взгляд.  Но  красив.   (С  норовом.  Чуть  что,  скрипит
зубами.)
  Я сколько-то знал про их любовь: я сторож, я многое на
этажах  вижу.  Вот  почему  Курнеев  ко  мне  вяжется  в
последнее время.  В коридоре  остановит. Угостит хорошей
сигаретой.
  Но в общаге не следует проговариваться.
   -...Я,   Петрович,  много  с  моей  Верой  перетерпел.
Поженились,  и началось.  Сынишка  родился. Однако  же и
сынишка нам не помог.
    Петр   Алексеевич   Курнеев   худощав  -   с   длинной
голодноватой шеей российского инженера-конструктора. И с
характерными инженерскими  залысинами, на  его лбу столь
мощными, что  похожи на  белые клещи, вцепившиеся  ему в
самое темя.
  Рассказывает:
  - Витей назвали...  А ей нравились мужики с причудами,
что за  вкус! Сначала  Бубнов, всем известный  на заводе
задира. Потом киномеханик кудрявый. А потом вдруг летчик
некий. Говорит  ей, а что, Верка. Махнем  на точку? Бери
Витеньку. И ведь махнули.  Сказано - сделано. А там своя
жена. А  там свой  Витенька. Трудно сказать,  о чем этот
летчик  думал... Ведь  дурак.  Ведь какой  же дурак!  На
космонавта тренировался. Я, Петрович, только спустя годы
стал  понимать,  что  страсть  к похвальбе,  страстишка,
жажда  красиво   сболтнуть  -  совершенно  лишает  людей
разума!
    Курнеев   уже   оседлал  интонацию.   Старается.   Его
откровения приоткроют мое сердце. Так он думает.
  -...Ну,  зачем он повез  ее? Не в город  же повез - на
глухой  полустанок. Но  ему было  важно сказать  - едем!
махнем!.. Взрослый  человек. А  ума - шиш.  Моя Вера там
заболела с горя. Жар. И рвало ее. И надо возвращаться. И
еще меняли  поезд на каком-то вокзале.  А при пересадке,
среди  шума,  среди  толп  целинников, они  тогда  валом
валили в степную  сторону, Вера потеряла сознание. Может
быть, не на вокзале, а в поезде. Она не помнит. Очнулась
в тихом железнодорожном медпункте. Одна. Витеньки нет...
  Я киваю. Я уже как-то слышал (но без подробностей) эту
давнюю жутковатую  и вполне  бытовую историю о  том, как
Вера  Курнеева   потеряла  ребенка.   Как  она  металась
туда-сюда, бегала, плакала, слала телеграммы начальникам
станций,  пока  не  кончились  деньги. Нет.  Нигде  нет.
Кто-то  забрал  Витеньку,  ее  маленького Витеньку  -  и
хорошо,  если  хорошие  люди.  (Курнеев глянул:  как  я?
внимателен  ли?)  Вернулась   в  Москву  без  сына.  Он,
Курнеев,   тотчас  тоже   поехал,  тоже   там  пропадал,
высматривал, слал  телеграммы, ездил, спал на деревянных
скамьях десятка маленьких  станций и полустанков во всей
округе. Искал и спрашивал - нет и нет.
   -...Как  он  мог  найтись? Никаких  примет.  Годовалый
мальчик.  Это в  старину всякие там  медальоны, родинки,
записки.  А еще  мне сказали,  что таких  малых плачущих
детишек  берут,  чтобы  ходить   с  ними  по  вагонам  и
милостыню  просить. Нищие  крали детей. Обычно  у спящей
матери. С дитем на руках нищенка может и песни в вагонах
не петь.  И заработок.  И проезд льготный.  Дети в новых
руках быстро гибнут. А  им что - зароют его недели через
три-четыре, вот и пожил.
   Он  уронил пьяную  слезинку.  Мелкая, бледная,  он  ее
просто стряхнул.
  Я поддакнул -  мол, слышал. Слышал, что был у вас сын,
был мальчик до Наташи.  Той, что выдали замуж. (Той, чью
свадьбу гуляют сегодня.)
   Курнеев развел  руками, вздохнул,  да, такая  история,
такая жалость.
  - Был.
  Отставил чашку с  чаем в сторону он очень аккуратно. Я
отметил - по рукам, по его пальцам - не такой уж Курнеев
пьяненький.  Он и  с  рассказом теперь  не спешил.  (Уже
подловил меня на жалости.)
  -  ... А я ездил тогда  на Волгу, строил там целых два
месяца. Вернулся  сюда -  в комнате никого.  Ни Веры, ни
Вити. Я  искал, по  общаге бегал. Здесь,  в общаге, жили
тогда тысячи. Квартир не было. В каждой комнате человек,
а  то и  двое-трое. Бегаю  и кричу: "Вера-а!  Вера-а!С -
вроде как зову, мол, засиделась моя молодая жена где-то.
Пока  все  прилично. Мало  ли  почему муж  зовет. Но  за
окнами  темнело,  а  в  коридорах лампы  вспыхнули.  Уже
громко  не покричишь.  Люди после  работы, вечер!  Вот и
начались   мучительные  минуты:   хожу  под   дверьми  и
прислушиваюсь.
                                                           2
Рассказывает:
  -  ... Мне,  глупому, все думалось,  что она с кем-то.
Витю, мол, подсунула молодухе-подруге, а сама у кого-то.
У   очередного  сумасшедшего...   Хожу  по   этажам,  по
коридорам, и  ухо вперед:  прислушиваюсь. Заглядывал уже
во  все комнаты  подряд.  Извинялся. Грубил.  Комната за
комнатой.  Да,  да,  искал  собственную жену.  Тоже  был
молодой  дурила!..  Тебе, я  думаю,  интересно о  нравах
общаги  тех  лет.  Правило было  -  если  накрыл жену  с
кем-то,  она  сразу  вам  обоим бутылку  на  стол.  Чтоб
разговаривали и разбирались за  водкой. Чтоб не сразу до
крови.
  Вздохнул:
   - Когда  женщине  нет двадцати,  ей не  следует  иметь
ребенка, если  рядом нет  старших. Она сама  ребенок. Ей
играть хочется. Ее можно обмануть пряником, конфеткой...
Только  потеряв  Витю,  только  когда родилась  Наташка,
только тут моя Вера кое-что в жизни поняла.
  - Как дочкина свадьба - отгуляли?
  - Почти.
  Мы  помолчали. Погибший  Витенька был еще  с нами. (Но
недолго,  как  и жил.  Пауза  дала пролететь  маленькому
ангелу.)
  - Н-да, - сказал я.
   -  Вера стала  иной.  Она поняла.  А я  простил.  Жили
хорошо. Жили счастливо! Очень счастливо! Она стала иной,
- произносит Курнеев с нажимом. - Но вот сейчас ей сорок
пять. Сорок шесть скоро. Писатель должен бы знать, какой
это сложный возраст...
   Он  смотрит мне  в  глаза,  словно уже  спрашивает.  И
(вздох) раздумчиво произносит:
  - Ты, может, и знаешь толк в женщинах. Но знаешь ли ты
толк в женах?..
  Я пожимаю плечами.
   - Постарайся  понять, -  продолжает Курнеев  вкрадчиво
влезать  мне в  душу. -  Сорок пять это  особый возраст.
Женщина  заново тяготеет  к  нежности. Как  девушка. Как
ребенок. И мы, мужчины, в ответе.
  Я  видел, что  Курнеев пьян и искренен.  Но я не сразу
увидел и понял, что  он хороший (о себе) рассказчик: его
внешняя жалкость имела жало.
   В  особенности  он  очень искусно  возвращался  к  тем
давним (и таким  болезненным) своим минутам, когда искал
Веру в  коридорах, в комнатах общаги.  Он вроде бы путал
последовательность,   но    он   ничуть   не   спутался.
Рассказывал о  жизни с  женой (о наладившейся  жизни), а
картинка для прямой интервенции в душу слушателя была та
же:  как  он,  Курнеев,  в муках,  стоял  снаружи  возле
запертых дверей  и гадал - здесь  она? здесь ли?.. Тайна
из его личной и  комнатной становилась чуть ли не вечной
и общей всекоридорной тайной. Запертая дверь хранит свой
секрет. Курнеев прошел мимо двери, но вот он споткнулся,
сменил  шаг  на быстром  ходу  -  не знак  ли? Теперь  в
коридоре возле каждой запертой двери Курнеев (и я вместе
с ним)  думал -  здесь ли екнуло? Здесь  ли ему стукнуло
сердце?
  - ... Я стал у двери. Я приник к дверной щели. Звать я
не смел,  и тихо, на выдохе  окликал, еле шевеля губами:
Вера-аа...
   Голос  его   вновь  попал;  и  вновь  я-слушатель  был
(оказался)  на  крючке  сопереживания.  С запозданием  в
четверть  века  я тоже  искал  жену  Веру и  потерянного
годовалого  мальчика (услышать  за дверьми  его голодный
заждавшийся  плач).  Перед  глазами  плыл  -  тянулся  -
знакомый  мне   коридор  общаги  с  зажженными  лампами,
нескончаемый  (навязанный   рассказом)  ночной  лабиринт
квартир и  комнат с запертыми дверьми.  Весь внимание, я
слушаю,  а  Петр Алексеевич  Курнеев (сопереживание  мне
подаривший  как бы  просто так, нечаянно)  трет пальцами
свои  высокие залысины.  Давит свой вздох.  И повторяет,
что можно было с ума сойти, вот так смотреть на латунные
цифры  (номер   затаившейся  квартиры),  трогать  рукой,
ладонью дерево двери и... не постучать, не войти.
  В  момент, когда образ коридора  мало-помалу во мне (в
нас   обоих)   иссякает,   Курнеев   лезет   в   карман.
Четвертинка. Выпьем?..  Нет, говорю,  не сегодня: печень
болит. Cколько  ж тебе  лет? Полста? -  Полста четыре. -
Да, мы ж ровесники! за это бы и выпить! Ничего-ничего! В
пятьдесят четыре она может и поболеть - это уже не твои,
это ее (печени) проблемы!
  - Ладно, - говорю.
   Но  сам пить  не  будет, не  хочет, уже,  мол,  хорош!
Курнеев оставляет ее мне  на столе, теплую, час в брюках
держал, в кармане.
  - Чай? - заново предлагаю я.
  - А кофе у них нет?
   -  Наверно, есть.  Но  надо искать.  Мне про  кофе  не
сказали.
  Он охотно откликается:
  - Поищем!
   Либо  Курнеев   считает  меня  дураком  (мало  чего  в
общажных правилах знаю) - либо же (скорее всего) думает,
что я  посочувствую и  про Веру и  Ханюкова ему сболтну.
Бывает,  у  человека  язык  чешется. Или  просто  утечка
информации. Как-никак  кручусь на этажах,  когда все они
на работе. Нет-нет и замечаю. Вижу.
  Но в том-то и дело (в том-то и печаль), что я вижу. Не
стала  Вера  другой.  И  он  не стал.  Может,  тут-то  и
взаимность. (Тут  много чего.) Она убегает  - он ищет. С
годами   она  эволюционировала   в  более   скрытную,  в
приемлемую форму. (И он.) Она стала все свое делать тише
и аккуратнее. (И он.) Она исчезает в день и в час, когда
он на работе. А  он, ища, не стучит в двери. Он приходит
вечерком и предлагает не только выпивку, но и вкрадчивый
разговор, чтобы я (или кто другой) проговорился, в какой
квартире ее искать...
   Год  за  годом  он ходит,  настороженный,  мимо  чужих
квартир;  и не  уйти,  не выйти  ему из  этого коридора.
Здоровается со  встречными. Покуривает у торцового окна.
Вдруг  чайник  несет  на  общую кухню.  (Хотя  в  каждой
квартире своя  кухня. Но  временно: вроде как  у него, у
Курнеева, в  ремонте газовая плита.) Он  идет с чайником
туда,  потом сюда. И  все мимо  тех и других  дверей. Но
только  не  кричит  он,  постаревший, не  зовет:  "Вера!
Вера!..С - и  не сует  голову в каждый  дверной проем, а
размышляет. Гадает.  Пытается угадать. Он долго числился
инженером  из   самых  сереньких.  Потом   был  взлет  в
известном  КБ.  Заведовал отделом.  Ездил  много раз  за
границу,   спец  по   демонтажу.  Потом,   как  водится,
рассекретили,  и  инженер  оказался  на нулях,  по  сути
обворованный,   -   у   него   еще   достало   храбрости
протестовать, ходить  через площадь с плакатиком, крича,
что за  его патенты ему  не дали ни славы,  ни денег. На
короткое  время  фото появилось  в  газетах. Курнеев  из
534-й -  Петр  Алексеевич.  Но  с  той поры  он  уже  не
оглядывался.  Работал  где придется;  лишь бы  зарплата.
Тщеславие уснуло.  Теперь он старел.  Многое менялось за
десятилетия в его жизни - не менялось, кажется, одно: он
все так  же искал  свою Веру в  коридорах. Вечный поиск.
Извиняясь, заглядывал в чужие двери - спрашивал.
   Он сам  предложил  этот образ:  пустынного коридора  и
поиска в нем женщины.  Сам попал в образ, сам в нем жил.
Я тут ни при чем. Хотя и я мог бы штришок добавить.
                                                           3
Лет пять назад Вера случаем забежала ко мне (я
приглядывал за квартирой Разумовских). У кого и где она
была столь поздним вечером, не знаю. Торопилась мимо по
коридору, я слышал каблучки, но вдруг пристукивающая
поступь стала иной, мягкой (я чуть позже понял, она
сняла туфли) - Вера уходила, Курнеев искал и теперь,
видно, шел по ее следу. Возможно, уже настигал. Впереди
был этажный поворот и тупик с рискованным (иногда
перекрыт) подъемом на другие этажи. Вера могла думать,
что ей уже не спрятаться. Но, скорее всего, нет. Просто
заметала свой след. Вот почему и выбрала угловую
квартиру, не постучав, не позвонив, а только поскребя в
ее шероховатую дверь. Я там сторожил, у Разумовских. Я
все понял - и она поняла. Войдя, как бы вбежав, она
приложила палец к губам. Стояла у самых дверей, я там
же. Лицом к лицу. Курнеев проходил мимо нас по коридору.
Тогда, то есть пять лет назад, Курнеев ходил куда более
нервно. Я смолчал (она мне давно нравилась, я ей нет -
интеллигентный, а все же бомж). Опять приложила палец к
губам: тс-с. Волна запретной игры возле дверей
обернулась возбуждением - волной же меня толкнуло к
Вере. Она улыбнулась. И вдруг подставила свою грудь. На.
Я обнял, я мял груди, не просто привлекло, меня
ошарашило. Потому что тишина. Ни звука. (Оба молчали.)
Через минуту, что ли, я захотел большего, но она твердо
дала понять - нет. Не дала себя подхватить, поднять,
вцепилась в ручку двери. Мне остались только груди, она
даже помогла. Что-то под моими пальцами хрустнуло, и
Вера, возможно, не желая попортить изысканный предмет
туалета, спасая вещь, вдруг рывком руки сняла лифчик и
спрятала в сумочку. Мол, груди твои. Но ни граммом
больше. Курнеев прошагал коридором трижды (не меньше)
туда и обратно. Разумовские уехали чуть не на полгода,
он это знал. Он постичь не мог, куда Вера ушла - он шел
за звуком ее каблуков, неужели она так сразу поднялась
на другой этаж? но каким образом?.. Не услышал, как она,
босая, шла до моего угла. На миг возле двери Разумовских
он все же приостановился (это точно, я помню сбой в его
нервном шаге - сбой был! знак!). Но прошагал дальше.
Вяло длящийся миг остановки - мы, двое (секунда), стояли
с этой стороны дверей - Курнеев с той. Три человека в
шаге друг от друга. Тишина. Но вот инженер Курнеев
шагнул, выдав свое присутствие. Как только звуки его
шагов окончательно стихли, Вера оттолкнула мои руки:
"Ну, все. Все. Хватит!С - и решительно шагнула к дверям.
Ушла.
  Я иду поискать  кофе в серванте (на кухне кофе нет), а
Курнеев  проходит за  мной,  осторожно шагая  по коврам.
Может, он и сейчас неспокоен за жену: хочет знать впрок,
как устроена  пустующая от хозяев квартира  (и где здесь
при случае прячутся?..) И ведь точно - кофе есть, полная
банка!  Меня  это  не  удивляет.  Кофе  сытный,  вкусный
напиток. Хозяева часто  припрятывают. Я часто нахожу. Не
знаю, зачем они прячут. Соболевы совсем не бедные люди -
всегда и  во все времена были  выездные, с достатком и в
общем   щедрые.  Уезжают   -  зовут  меня.   (Сторож  не
официальный,  по  договоренности и  за  малые деньги.  Я
никто. Но им спокойней.)
   Мы опять  на  кухне, кофе;  и Курнеев  заводит  старую
песню:
  - Мы, Петрович, мужчины - мы за женщину в ответе...
  Я молчу.
  - Если мужчина  вдруг заметил грешок за чьей-то женой,
не  надо, чтоб  знали все,  ты согласен? Не  надо лишней
болтовни. Не надо скандала. Спокойно предупредить мужа -
это и значит помочь семье пережить трудный час...
  Он ждет. Я молчу.
  Маленькими глотками пьем замечательно вкусный кофе.
   -   Семью  люди  обязаны   беречь.  Просто  и  честно.
Обязаны...
  Да,  да, обязаны, - киваю.  Вера - женщина горделивая,
красивая, с манерами. Я (мысленно) зову ее мадам.
  Но  неужели он  думает, что я что-то  о ней скажу? Или
шепну.  Неужели  я похож  на  человека, который  бережет
семьи? Обидно.  Еще и стукаческим способом...  Или в его
инженерской голове нашептывание о женах как-то увязано с
тем, что  я сочиняю (вернее, сочинял)  повести, чего ты,
мил друг,  ко мне липнешь? -  хочется мне вспылить. Да я
сам наставил  бы тебе пару ветвистых  на лбу, если бы не
опередил  этот  скот   Ханюков.  Техник,  мать  его.  По
ремонту!
  Конечно, молчу. (Ни  в коем случае!) Да и кофе допили.
Курнеев держит чашку на весу, держит наклонив, и тяжелые
последние капли кофе падают  на блюдце. Черные на белом.
Мол, вот бы какими слезами людям плакать.
  - Таких слез нет, не бывает. А жаль, - говорит он.
  Молчу.
   - ...  Ты,  конечно, помнишь  - ты  же  у нас  человек
образованный, - что троянская бойня началась с убежавшей
от мужа Елены. (Вероятно,  в ответ надо будет выдать ему
что-то  из  Хайдеггера.) Елена  как  Елена. Вот  так-то,
Петрович...  Семья рушится  со времен  Гомера. Однако...
однако все еще цела. Что-то держит семью!
  Я тупо смотрю  на кофейную гущу. Его жена изменяет ему
с  Ханюковым, с  техником, с  большим умельцем  - притом
изменяет тихо, элегантно, без  шума и скандала, чего ему
еще надо?
  -  Вся жизнь, Петрович, держится  на семье. Весь мир -
на  семье. Нация -  на семье.  И даже  жизнь холостяков,
неугомонных бабников и донжуанов - тоже держится на этой
самой семье...
   Чувствую,  как  натягиваются нервы.  Он  провокационно
исповедуется,  возможно,  лукавит,  а  из меня  выпирает
подлинное  сочувствие -  стоп, стоп, слушать  слушай, но
только и всего.
   Чем  проще сдерживать  язык, тем  необходимее.  Сторож
отвечает за квартиры. А не за жен в возрасте сорока пяти
лет.
   В  дверях  Курнеев  стал извиняться,  мол,  занял  мое
время. (И свое потерял, ничего от меня не узнав.) Тем не
менее, он позвал меня поесть и выпить.
  - Пойдем, пойдем, Петрович. Посидишь с нами...
   Я спешно  ответил -  да, но  испытывал усталость,  как
человек,  в  течение часа-двух  боровшийся  с сильным  и
матерым  гипнотизером.  Клонило  в  сон. Вот  ведь  муж!
(Непрост и  ведь не обычный ревнивец.)  Я вдруг подумал:
Курнеев не хочет скандала, Курнеев не хочет ее поймать -
хочет  честно предостеречь.  Притушить  огонь по-тихому.
Удел стареющих.  Он уже не ищет  потерянного ребенка; он
ищет только ее.
   К  нашим дням  от  связанного пространства  (и  бытия)
бывшей общаги остались  лишь коридоры. И летучие запахи.
Стелющийся  запах  жаркого  в  столь  поздний  час  дает
направление:  дает  вычислить  (как  ни длинен  коридор)
квартиру, где  свадьба и  где из последних  сил хлопочет
нарядная Вера  Ильинична Курнеева, выдавшая дочку замуж.
Гости  разошлись,  финиш, остались  человека четыре,  но
Вера, мадам,  все так же свежо улыбается  мне и - куда ж
ей деться! - приглашает бомжа за стол.
                                                           4
Видно, си-ииротине-ее

Век одно-оой качаться-яяа...
    -  пели;  у  Курнеева замечательный  голос;  Вера,  с
сединой, красивая, сидела возле мужа.
  Мне  предложили фотографии  молодоженов - всюду дочка,
похожая  на Веру,  но  в белой  фате. Молодые  в машине,
молодые  меняются  кольцами, поцелуй.  Я расслабился.  В
тепле общего застолья наше время уходит не больно, нигде
не жмет, не тяготит,  - еще и поют! Вот только подпевали
сегодня Курнееву  неважнецки, не  певцы, люди случайные,
да еще вдруг пришел жалкий Тетелин. Как и я, втиснулся к
столу и сразу хвать, хвать куски себе на тарелку. И жует
торопясь. Двое приглядывающих за жильем (я и Тетелин) на
такой огромный  многоквартирный дом - оно  и немного. Но
на  одной,  не  слишком  богатой свадьбе,  два  голодных
сторожа -  уже перебор.  К тому же  Тетелин сел напротив
меня. Сейчас  будет приставать с разговором.  Я ушел. (Я
сыт, я пьян, чего еще.)
  Они проговаривали сотни историй: то вдруг с истовой, а
то и с осторожной правдивостью вываливали здесь, у меня,
свой  скопившийся слоеный  житейский хлам.  "Заглянуть к
ПетровичуС  - вот  как  у них  называлось (с  насмешкой,
конечно; в  шутку). "-ришел  исповедоваться?С - ворчливо
спрашивал я  (тоже шутя).  Пробуя на мне,  они, я думаю,
избавлялись  от притаенных комплексов,  от предчувствий,
да и просто от мелочного душевного перегруза. На Западе,
как  сказал Михаил,  психиатры драли  бы с  них огромные
суммы. А  я нет. А  я поил их чаем.  Иногда водкой. (Но,
конечно, чаще  являлись с  водкой они, с  бутылкой.) Так
что  я был  нужен.  Нужен как  раз и  именно  в качестве
неудачника,  в качестве  вроде  бы писателя,  потому что
престиж писателя в  первые постсоветские времена был все
еще высок - так раздут и высок, что, будь я настоящим, с
книгами, с фотографиями  в одной-двух газетенках, они бы
побоялись прийти,  позвонить в мою дверь  даже и спьяну.
(А  если  бы, отважась,  пришли,  говорили бы  газетными
отрывками.)
  Часто  о политике (особенно в зачин):  "Ну что там?С -
спрашивает  -  и кивок  головой  наверх; игривый  кивок,
пока,  мол, он  три дня  пьянствовал, я ведь  мог успеть
смотаться в Кремль и поболтать там со скучающим Горби. О
ценах, конечно. Я нехотя отвечал. Потом о жене. О детях.
О суке начальнике. О плохо стоящем члене (на свою жену -
слушай,  это  волнами или  уже навсегда?). О  соседях. О
Солженицыне. О  магазинах на  Западе и у нас.  О Крыме -
опять  выворот  в  политику,  - побежали  по  кругу.  Но
поскольку  ко мне  пришли,  и как-никак  вечер, гость  с
исповедью,  я   всегда  их  терпел   и  выслушивал.  (Не
испытывая  от  их  пьяненького  доверия  ни  даже  малой
гордости.)  Знал,  конечно,  что  за  глаза  по  некоему
высшему своему счету они меня презирают. Они трудятся, а
я нет. Они живут  в квартирах, а я в коридорах. Они если
не лучше,  то во всяком случае  куда надежнее встроены и
вписаны в окружающий, как  они выражаются, мир. Да и сам
мир для них прост.  Он именно их и окружает. Как таз. (С
крепкими краями по бокам.) Подчас разговор - вялая вата,
туфта, мой собеседник бывает что и глуп, косноязычен, но
даже в этом (напряженном для меня) случае на душе у него
в итоге заметно теплеет. Чем я его так пригрел, для меня
загадка.  Разве  что по  времени  он  выговорился, а  по
ощущению -  освободился. Улыбается. Готов  уйти. Он свое
получил и  сейчас унесет с собой.  Что именно? - он тоже
не знает, но как-никак  полученное тепло при нем. Теперь
я не  нужен. Мой гость встает уйти и  - у самых дверей -
вдруг  радостно   вспоминает,  что  в   общем  я  говно,
неработающий, нечто социально жалкое, сторож.
   - Так и  живешь в  чужих стенах? -  говорит он, качая
головой и уходя. Этот запоздалый плевок
(самоутверждения) - его неловкая плата за мою готовность
выслушать его накопившиеся житейские глупости.
  Иногда,  если у  него беда, я  из чувства человечности
провожаю его.  Из чувства человечности он  тоже никак не
может от меня отлипнуть.  Как родные. Мы бредем по этажу
коридора,  по  ступенькам  подымаемся  на другой,  также
притихший и безлюдный этаж - уже ночь. Я провожаю его до
квартиры, до пахнущих женой и детьми кв метров. До самых
дверей, тут он вспоминает, что надо покурить. Мы стоим у
дверей и курим.
  - Иди, иди. Тебе ж завтра работать, - говорю я.
  Он кивает:
  -  Да, тебе-то хорошо  (то есть неработающему). Такие,
как ты,  хорошо устраиваются, - говорит  он, еще разок в
меня  походя плюнув.  И пожелав спокойной  ночи отмашкой
руки, скрывается в темном проеме двери.
  Я  топаю по коридору назад.  Прихожу, убираю со стола,
перемываю его и свою  чашки. И машинально напеваю песню,
которую когда-то вогнала мне в душу покойная мать.
   Но ведь  он  прав. Моему  "яС хорошо.  И  пора лечь  в
постель, спать.
  Но  меня толкнуло походить туда-сюда ночным коридором.
Полумрак,  тихо. Лампы  редки.  Это Курнеев,  жалуясь на
судьбу весь  вечер, словно бы передал  мне нечаянно свою
эстафету - искать и найти в коридорах женщину.
  Раньше  я отмечал и ценил  в текстах этот сюжет, когда
одно    перевозбужденное   (поиском)    мужское   сердце
подталкивает, провоцирует  и возбуждает к поиску женщины
другого мужчину - в  общем-то случайного. Сердца четырех
или  он  и она , вот как  это у  меня называлось, вечный
мотив. (Вечный, как  и любовный треугольник.) В огромном
доме и за много  лет я знал разных женщин, но время шло,
год был  уже закрыт  годом, а лицо  - лицом; веер  лет и
лиц,  который  уже трудно  раскрыть.  А  потому здесь  и
сейчас я  мог в  столь позднее время  рассчитывать разве
что  на Татьяну  Савельевну, фельдшерица,  седьмой этаж.
Она,  правда,  тоже не  вполне  свободна.  Но в  поздний
ночной час  (психология), если посещение женщины требует
осторожности и  сколько-то риска  - это в  плюс, это как
охотничий гон  и, как известно,  лишь прибавляет мужчине
возбуждения  в  его ночных  поисках.  Вот  и седьмой.  И
памятный  на   этаже  обшарпанный  поворот.  Для  начала
(прислушался)  проходим  мимо.  Тихо.  Но  тишина  может
значить и  да , и  нет. (У  Татьяны Савельевны сожитель,
даже, кажется,  муж; шофер.)  Я иду коридором  за угол и
выглядываю из  окна с восточной стороны  - там внизу, на
улице, за крылом-К (и чуть левее гастронома) расстелился
квадрат заасфальтированной  площадки, где пристраиваются
на ночь машины. Там  обычно и его грузовик. Вглядываюсь:
грузовика нет. Но его можно приткнуть и за углом.
   Иду ночным  коридором туда,  надо же!  Прошагал уже  с
хорошим запасом за поворот  (отсюда из окон виднее). Сам
себе удивляюсь.  В пятьдесят с лишним  лет на ночь глядя
следует читать.  Книжку, журнал и чтоб  в домашнем тепле
(в теплом  кресле). Перед сном почитать,  что может быть
прекраснее.  Разве  Хайдеггер  не  лучше,  чем  вот  так
шастать. Но иду. Постепенно кураж нарастает, он и она! В
кармане  та  самая  четвертинка;  печень не  болит.  Как
молодой.  Пустые  коридоры  приветствуют  меня.  Это  я.
Торжество   минуты  обдает  столь   сильным  чувственным
ветром,  что вот-вот  сорвет с  неба все  мои звездочки.
(Можно  представить, сколько  здесь, в бывшей  общаге, в
свой час бродило мужчин ночью.)
                                                           5
В конце коридора чья-то тень. Но, пугливее меня, он
первый уходит в сторону. Ладно. (Где-то прошипела дверь
лифта. Кто-то вернулся домой.) Вот и северная сторона.
Вряд ли шофер здесь приткнет грузовик на ночь. Но огни с
улицы так слепят, что никак не разглядеть. (А на улицу я
не пойду. Это уж слишком. Не по летам.)
   Кураж  при мне,  но  он мало-помалу  тает, и  мое  "яС
(самолет, теряющий  в воздухе горючее)  требует, чтобы я
действовал  уже напрямую.  Иду к ее  дверям. Фельдшерица
Татьяна  Савельевна  должна  же  понять. Рука  разбивает
тишину: стучу  решительнее и  громче. Теперь фельдшерица
не может  меня не услышать. "Кто  там?.. Мы спи-ииим!С -
Ее  сонный  голос,  а  еще больше  усталая  интонация  и
приглушенное,  постельное   "мыС  все  объясняют.  Можно
возвращаться в теплое кресло, к Хайдеггеру.
    Ага:    слышу   звук   медленно   открываемой   двери.
Фельдшерица  сонна,   в  халатике,  стоит   в  дверях  в
полутьме.  "Дома   он...С  -  сообщает  шепотом  Татьяна
Савельевна. Она  едва разлепляет сонные губы. (Старается
сделать   примиренческую   улыбку.)   Глаза   вовсе   не
разлепляет.
   -  Понял,  -  говорю.  Слышу  смиряющееся  с  неохотой
сердце.
  Молчим. Татьяна  Савельевна вяло переступила с ноги на
ногу,  и с  этим  движением квартирный  дух бросает  мне
напоследок запах прикрытого наспех халатом ее тела.
   Неожиданно  из  глубины  коридора, шагах  в  тридцати,
прозвучал  отдаленный  чей-то крик.  Или стон?  Конечно,
когда  ночь   и  возбужден,  возможно  преувеличение,  и
почему-то  всегда   услышится  либо  боль,  либо  вскрик
страсти.   (Подумалось  вскользь:  именно   этого  крика
столько лет ждал бегающий по этажам Курнеев.)
  Мы переглянулись, фельдшерица спросила:
  - Что это там?
  Я пожал плечами - не знаю.
  Еще постояли. Тишина.
   -  Дома  он,  - повторила  фельдшерица,  имея  в  виду
шофера.
  Я махнул ей рукой. Ясно.
   Она уже  прикрывала  дверь. А  я уже  шел мимо  дверей
дальше,  коридор продолжается,  что ж  огорчаться!.. Сам
коридорный    образ,    нечаянно   возникший    сегодня,
разрастался теперь  до правила, чуть ли  не до всеобщего
земного  распорядка.  Все, мол,  мужчины  мира,  и я  не
исключение,  словно  бы  потерялись  в  этих  коридорах,
забегались, заплутали,  не в  силах найти женщину  раз и
навсегда. Коридоры обступают, коридоры там и тут. Словно
бы тебе перекинули "чижикС  в давней игре отцов и дедов,
обычный двуострый "чижикС - давай, брат, поиграй и ты! -
поиграй, побегай, стуча пятками, в этих коридорах длиной
во  много столетий.  А  к игре  и шутка:  не  бойся, что
коридор кончится - ты кончишься раньше.
   Что бы  там  мужчина ни  говорил, он  живет  случайным
опытом, подсунутым  ему еще  в юности. Мужчина,  увы, не
приобретает.  Мужчина  донашивает  образ.  В  игре  своя
двойственность и  своя коридорная похожесть  - все двери
похожи  извне.  И все  ему  не так,  бедному. Жены,  как
водится, тускнеют,  бытовеют и разочаровывают. Любовницы
лгут.  Старухи  напоминают костлявую.  Детей на  поверку
тоже нет,  дети гибнут, теряясь на  вокзалах и попадая в
руки вагонных попрошаек, или же попросту взрослея, чужея
и  отторгаясь -  они в  пестрой  массе, в  массовке -  а
мужчина  сам по  себе  и тем  сильнее сам  понимает, что
он-то никак не меняется в продолжающемся волчьем поиске.
Чижик-пыжик. Мужчина, что делать, идет и идет по ночному
коридору,  посматривая на  номера  квартир, на  цифры, с
тусклым  латунным  блеском  -  на обманчивую  запертость
дверей.  На что  еще, спрашивается,  мы годны,  если нет
войн? Мужчина  редко бывает доволен. Двери  как двери, а
он нервничает  - он ярится. Он  весь как бельмо слепого,
налитое злобой и решимостью  прозреть. Он никак не хочет
поверить, что,  если постучит,  нажмет звонок, толкнется
плечом или  даже сгоряча  ударит в дверь  ногой, в ответ
ему  раздастся: "Мы  спи-ииим!С  Он не  смеет, не  хочет
принять как факт, что мир упрощен и что другой двери для
него нет  - ее  просто не существует. Ее  нет среди всех
этих   дверных   проемов,   и   нет  ее   номера   среди
тускло-латунных цифр.
  Правду  сказать, и коридор долог,  есть еще дальние во
времени повороты, и пятьдесят, и шестьдесят лет - еще не
сто.
   Крик повторился,  с тянущимся  по коридору  эхом -  на
этот  раз  я  услышал  в  нем уже  поменьше  страсти  (и
побольше боли). Услышал даже  отчаяние. И все же это был
тот самый крик...
   На отчаяние  я  и прибавил  шагу -  я устремился,  это
точнее. Коридор с его поворотами и дверьми обещал в этом
крике что-то и мне. (Обещал. Замечательная ночная мысль,
не покидающая мужчину.) Притом что слуховой памятью, уже
умело отделившейся от сиюминутного порыва, я почти узнал
крик, узнал этот стон  и готов был минутой позже сам над
собой  подсмеяться,  но...  минута  ночью  долга.  Да  и
мужчина ночью предпочитает сколько можно быть глух.
  -  Н-ны. Ой-ооой! - В  коридорной глубине вновь прошел
эхом безыскусный страстный стон, из тех, какие доводится
слышать лишь в самые юные годы.
  В висках стук,  в ушах заложило (давление), но я шел и
шел  вперед,  едва ли  не  летел,  касаясь моими  битыми
ботинками коридорного тертого пола. Притом что уже знал,
угадал... старики Сычевы... увы... всего лишь!
  Это  они, Сычевы,  так болели. Стоны  старых похожи на
страсть совсем юных, с тем же оттенком отчаяния.
  Я наконец засмеялся,  сбавив шаг. Постучал - и толкнул
дверь. Было известно, что старики Сычевы вечно воюют меж
собой, ворчат, вопят, а дверь, как правило, не запирают,
ожидая чьей-либо  подмоги. В нос  ударил вонюченький уют
квартиры,  пахучие изжитые  кв метры. Плюс  свежий запах
лекарств.  Оба страдали  сильнейшим  радикулитом. Бывали
такие боли,  что и  не встать. Запоминались  им эти ночи
вдвоем!
   Спаренность   стариков  вдруг  объяснила  мне  оттенок
страсти, вкравшийся в мою слуховую ошибку: болели двое -
он и она.
   - ...  Хоть кто-то  человек! Хоть  кто-то, мать  вашу!
Хоть один  шел мимо! -  ворчал, чуть ли  не рычал старик
Сычев.  - Когда  не надо,  они топают как  стадо. Бегут,
понимаешь! А тут ни души...
  - Грелку? - спросил я.
   - Да,  да, и  поскорей, поскорей,  Петрович! -  старик
закряхтел.
   Старуха Сычиха  лишь чуть  постанывала. Скромней  его,
терпеливей.
  - Скорей же! - ныл старик.
  Я  прошел на их кухоньку. Грелки  были на виду - его и
ее.  Старухе  и грелка  досталась выношенная,  потертая,
небось,  течет,  надо  завернуть  в полотенце.  (Поискал
глазами   полотенце  на   стене.)   Сыч  всю   жизнь  на
автозаводском  конвейере,  ему  семьдесят, согбенный,  у
него руки -  и стало быть (я думал), грелку ему под шею,
меж лопатками. А старуха, конечно, с поясницей. Потому и
стеснительная, что  грелку под зад  чужая рука подсунет.
Под копчик.
   -  Что  долго  возишься?! -  ворчал  Сыч,  уже  сильно
прибавив в стонах.
  - Воду грею.
  - Ведро, что ли, поставил на огонь?
6
- Ведро не ведро, а на двоих поставил.
  - Да ей не обязательно. Она придуривается. Не хочет за
мной ходить!
  Старуха заплакала:
  - И не совестно, а?.. Стыдоба. Ой, стыдоба, Петрович.
  На столе тарелки,  объедки, хлеб, - старуха, видно, из
последних сил  покормила ужином и  свалилась. Сыч, поев,
тоже  слег  и начал  стонать.  Его  сваливало разом.  Но
кто-то    из   них   искал    лекарство?   (Перебиваемый
медикаментами, в моих ноздрях  все еще плыл пряный запах
сонной и томной фельдшерицы.)
  Когда  я спросил, не вызвать  ли "скоруюС, старики оба
завопили   -  нет-нет,   одного  увезут,  а   второй?  а
квартира?.. Нет, нет,  Петрович. Они хотят болеть вместе
и   помереть    вместе.   Вместе -   и   точка.   Семья,
распадающаяся со времен Гомера.
  Я  уже пожалел, что  вошел к ним. Встал  бы Сыч сам! -
недолюбливал  я Сычевых,  особенно  его. Но  было как-то
неловко,  поддавшись  на невнятный  эротический зов,  не
откликнуться на внятный  человеческий. И ведь как молодо
стонали. Как чувственно. Подманивали болью, подделываясь
под страсть.
  - Скоро, что ль?.. Петрович?!
  - Заткнись.
  Старик Сычев, делать не фига, собирал глиняные игрушки
- они и стояли, как бы по делу собравшись, на стареньком
комоде. Как на  взгорье, рядком, - бабы с расставленными
руками,  медведи  с  расставленными лапами.  Аляповатые.
Схожие.  Издали  один  к  одному. Конвейер  и  здесь  не
отпускал  душу  старика:  хотелось  однообразия.  Старый
монстр, казалось,  и жену  бранил за то,  что ее чувство
жизни  не   состояло  в   чувстве  ровно  отстукивающего
времени.
   Ее вина  перед  ним была  велика: она  женщина, и  она
постарела.  Не  из  глины,  и  потому  он  мог  ворчать,
попрекать,  чуть ли не  из дому  гнать, так сильно  и по
всем  статьям она  проиграла  ему в  затяжной, в  вечной
войне  с  мужчиной.  Зато  у  нее  оставалось  последнее
преимущество: она женщина, и она проживет на два десятка
лет  дольше.  Он все  время  ей об  этом напоминал.  Она
тотчас   краснела,  смущалась.   (Она   своего  будущего
долголетия  стыдилась.)  Он  шлялся  по рынкам,  собирал
игрушки, а то и  попивал пивко, сидя за домино во дворе,
и  до  самого  момента  его  возвращения  домой  она  не
отходила от  плиты, от стряпни. Сычев  возвращался и все
сжирал, грубые, большие куски, огромная тарелка - ел без
разбору.
  Когда я  пристраивал ему грелку меж костлявых лопаток,
Сыч покрикивал и на  меня - еще, еще подпихни малость!..
Кряхтел.  Старушка  Сычиха  (сейчас  подойду  к  ней)  в
ожидании вся извелась, стоны  стали тонкие, как у мышки.
Мучил стыд, мучил возраст.  И было еще смущение: как это
она ляжет на проливающуюся грелку.
  - Обернул ли в полотенце, Петрович?
  - Обернул.
   Едва   я  направился   к  дверям,  он   и  она  начали
перекрикиваться   -  должен   ли  я  гасить   свет?  или
оставить?!
  - Да погаси, Петрович. Спать надо... (Старуха с трудом
засыпала при свете.)
   -  Не  смей,  -  злился старик.  -  Может,  еще  какая
надобность будет.
  - Пришел же Петрович.
  -  Дура! Он потому и пришел,  что свет был... Как бы в
темноте он нас разглядел, а?
  - Поспать же надо.
  - Закрой глаза - да спи.
  - Погаси, Петрович. Богом молю...
  - Не смей! - завопил старик.

Лишь иногда...
   Лишь иногда  их откровения  застают врасплох.  Инженер
Гурьев,  из  473-й  (опять  инженер!), открыл  для  себя
существование Бога, что вдруг, как я понимаю, сильно его
испугало. Он  не знал, как быть и  как жить с этим своим
открытием дальше.  Но ведь  я тоже не  знал. (Неужели он
думал, кто-то знает.)
  Пришел  он ко мне впервые  - кажется, впервые. Пришел,
правда, смущенный,  с початой бутылкой водки,  и чуть ли
не с порога уведомляет, что хочет поговорить о Боге.
   -  О чем?  -  Я  не ожидал.  А меж  тем,  выслушивание
пьяноватых  людей  включает  в  себя известную  небоязнь
всмотреться в судьбу - в чужую, заодно в свою.
  Попытался  шутить. И спросил его:  видел ли инженер на
моих дверях крупную надпись? мол, здесь обычно говорят о
Боге.
  Он смутился - нет. Надписи такой он не увидел.
  - Знаете - почему?
  - Нет.
  - Потому что не говорят здесь об этом.
   Но   я  тут  же  поправил   себя  (инженер  совсем  уж
смутился), - я развел  руками, мол, говорят, но редко...
И,  конечно,  я  предложил  сесть. Вытер  стопки  чистым
полотенцем.  И  налил  ему и  себе  по  первой. В  конце
концов, пусть выговорится. Мне  просто не хотелось (да и
не  смелось)  наваливать  на  себя именно  этот  выворот
человеческого  доверия.   Мне  нечего  ему  сказать,  но
слушать-то  молчком  я   могу.  Деликатная,  но  тоже  и
житейская забота: кто-то ищет в общажных коридорах жену,
женщину, кто-то ищет Бога. Нормально.
  Кто-то ищет всю жизнь женщину, а кому-то хватает Бога,
- можно  ведь и так  развернуть, подправить, подсластить
выскочившую мысль, чтоб она  без острия. Чтоб без укола,
да и вовсе без сравнивания нас, сирых, друг с другом.
  Инженер Гурьев, общажник, из 473-й вдруг "оглянулся по
ходу жизниС. При огляде чувства его примолкли и суеверно
притихли, кроме, как он сказал, одного только удивления:
удивления жизнью  и смертью.  Оказалось, люди там  и тут
гибнут!  - кого  вдруг  застрелили, у  кого-то рак,  кто
вдруг сам в машине  разбился насмерть, а он, Гурьев, все
живет. С ним - ничего. С ним просто жизнь. Уж не бережет
ли  его кто,  не приглядывает  ли кто (скажем,  во время
сна,  ночами) за  его  не слишком  здоровой, не  слишком
осторожной  и,  если  честно,  такой  заурядной  жизнью?
Зауряден,  а  вот   ведь  берегут.  Тут-то  у  господина
Гурьева,  у   скромного  инженера  с  четвертого  этажа,
квартира 73, возник (он  так выразился) вопрос. Мол, кто
же или что же  так долго и так терпеливо хранит нас? - и
озадаченный безответным вопросом общажный человек Гурьев
нет-нет и стал поднимать глаза к небу.
   Почему   к  небу?   -  а  он,  мол,   и  есть  из  тех
обыкновенных, кто привык ждать сверху.
  - А наверху-то пусто. Вождей нет! - инженер засмеялся,
он уже  иронизировал. Мол,  потому он и  задирает голову
кверху все круче...
   И вскоре  же  сам свой  рассказ скомкал.  (Как  только
допили  водку.) Стал  пьяно  басить, мол,  забыл, с  чем
пришел - и вообще, мол, засиделся у меня, разболтался!
  - Извини, Петрович. Пьян... - Встал, покачивался.
   Язык, и  правда,  у него  заплетался. Но  и мысль  он,
конечно, при себе удержал - это тоже было ясно.
  Ушел.
   - Надо  же, о  Боге заговорил!  - пьяно  сказал он  на
пороге, вроде как сам себе удивляясь.
  Мне полегчало, когда за ним закрылась дверь. Он пришел
не к тому человеку.
  Но к кому ни приди, инженер Гурьев не стал и не станет
человеком религиозным: такие не  ходят в церковь, а дома
вечером не повторяют молитв. Ему под сорок, весь в себе.
Он просто  проговорился о  своем кратком  ощущении Бога,
проболтался.   В  томительную  минуту   инженер  Гурьев,
возможно, и рад был  бы прийти, заглянуть в какую-нибудь
(желательно   нищую,  неумытую)   неприметную  церквушку
совсем  на  окраине,  однако  беседовать со  священником
неглупый Гурьев  постесняется. От обрядов он непоправимо
далек,  а  тексты  евангелий  для него  уже  литература.
(Боясь   самопрофанации,    он   вообще   старается   не
произносить  слова Бог.)  Пение и слова  расхожих молитв
действуют на Гурьева умилительно, как и сам запах ладана
- как  воспоминание о  некоем додетстве. Детство,  но не
больше. Его внутренняя тяга  к Высшему куда как интимнее
и больнее,  чем суета  у ворот маленькой  церквушки, чем
эта их толчея у  входа: наивный праздник чистых старушек
и молодых  дураков. Он  так считает. Для  него Высшее не
сосредоточено  рядом  с  людьми.   И  даже  не  рядом  с
церквушкой. Высшее - это как небо.
                                                           7
Однажды (рассказ Гурьева) случилось по дороге с работы.
   Он вышел  из давки  автобуса, еще и  не отдышался. Он
передернул помятыми плечами, ступил на знакомый тротуар,
но только-только  поднял голову к синеве,  как словно бы
коснулся (его коснулись)...  и ударило, укололо током. В
тот же миг  чувства обострились, глаза Гурьева сделались
мокры. И причин нет - ничто не участвует и никакая мысль
еще  не успевает  выстроиться ни  "заС, ни  "противС, но
общажный человек  Гурьев, из 473-й,  вдруг понимает, что
это  оно, это  Бог.  Слово, короткое,  как вдох,  пришло
просто и без  предуготовлений. Без известного расчищения
пути, без обрядов и без пения слово попало в заждавшуюся
скромно-тщеславную душу самым коротким путем: напрямую.
   Новизна открытия  скоро  заволоклась: тучки  сереньких
забот, будни, куда деться. Но и на уровне ослабевшего (и
уже повторно переживаемого) ощущения в сознании Гурьева,
как  ни   смывай,  удержалась  некая  золотая  крупинка.
Зацепилась.  Гурьев,  из  473-й,  проборматывает  иногда
отдельные сумбурные моленьица, просьбы,
молитвы-самоделки,  не  отдавая,  правда,  себе  в  этом
отчета.   (Боясь  отдавать   отчет.)   Умение  объяснить
человека  и государство,  а  с ними  вместе поля,  леса,
моря,  микромир,  и  космос,  и что  угодно,  это  былое
самоуверенное инженерское умение все объяснять с разгону
еще  давит на его  мозг. (Он  теперь не знает,  куда это
деть.)  Зато   он  вполне  удовлетворен  той  залетевшей
золотой крупинкой,  крупицей. Наш человек довольствуется
малым.  Он так  и не  произносит слова  Бог, а  если оно
проскользнет, само проговорится,  то и спрячется само же
за пустенькими словами, как бы за пьяными.
  Ту удивительную  вспышку света, что после автобуса, на
тротуаре с первой весенней  грязью (луч не луч, оклик не
оклик),  инженер  Гурьев ведь  тоже  затаил  в себе.  Он
воспринял ее  как случайную. Вроде как  кто-то обронил -
кто-то поднял.  То есть  он поднял и  теперь оглядывался
вокруг с приготовленной улыбкой  и с легкой опаской - не
увидали  ли прохожие?  (Не  засмеют ли,  не отымут  ли.)
Лучше  и впредь  беречь.  Лучше тихо.  Так живет,  так и
будет жить,  не делясь своим  крохотным открытием, держа
про себя. С тем он и умрет.

Коридоры...
  Коридоры,  в растяжке их образа  до образа всего мира,
видел однажды (по крайней мере однажды) и мой брат Веня,
когда-то гениальный Венедикт.
    Неучтенной   суммой   легли   целые   километры   этих
натоптанных  переходов,  и  лишь  условности ради  можно
представить, что  Венедикт Петрович  вышел из кабинетной
паутины прямо и сразу в коридор своей нынешней психушки:
вышел и  оглянулся туда-сюда. А в  коридоре медленно шли
люди  в больничных  серых  халатах. А  еще шли  (но чуть
быстрее) люди в белых  халатах. Жизнь по правилам. Жизнь
тиха и закономерна.
   Он вдруг  сообразил,  что попал  в совершенный  мир  в
очерченной  его  полноте: в  метафизику  палат и  строго
пересекающихся   больничных  коридоров.   На   миг  Веня
усомнился  - это  весь мир?..  Задумавшись, остановился,
щуря  глаза.  Стоял спокойно.  Санитар  его видел.  Этот
санитар,  тоже человек  и  тоже стоял  спокойно, отдавая
должное    магии    пересекающихся   коридоров -    чуду
перекрестка.   Застыл  тихий  час.   Веня,  обратившись,
сообщил санитару, что, если  это и есть весь мир, то он,
Венедикт  Петрович, хотел  бы  кое-что в  нем сейчас  же
отыскать,  найти. Он  должен,  но никак  не может  найти
нечто свое в одной из палат (возможно, свои разбросанные
по миру рисунки): в этой палате? или, возможно, в той? -
Плечистый  санитар   отреагировал  незло,   бывает  и  у
санитаров.  Мол,  потерял  -  поищи. Больной  человек  и
пусть, мол, пойдет да сам убедится.
   И Венедикт  Петрович, ему разрешено,  искал: входил и
смотрел. В  одной, в  другой палате. Он  даже вернулся к
коридорному  перекрестку,  к  столь редкому  добродушием
санитару и - сориентировавшись - направился теперь уже в
обратный  ход  и   изгиб,  в  левое  колено  больничного
коридора. Там  тоже искал. Заходил, глядел  на койки. На
тумбочки. На лица сидящих  больных. (Во всяком случае он
тоже  искал  в коридорах.)  Искал  ли Венедикт  Петрович
рисунки, трудно сказать. Или свои ранние наброски углем?
Или  (что  случается  и   со  всеми  нами)  он  искал  в
коридорных  изгибах всего  лишь  свою молодость  и себя,
молодого и хохочущего; бывает.
  Венедикт  Петрович вернулся к  санитару и стоял около.
Тот спросил - и вновь добродушно:
  - Ну что?..
   Веня (он  уже  заметно седел,  старел) пожал  усталыми
плечами - мол, не нашел. Мол, что-то никак.
  - Ну, в другой раз, - сказал санитар.
  Венедикт Петрович кивнул: да... Как все их больные, он
послушен и понимающ (и с готовностью долго-долго ждать).
В другой, так в другой, он не спорит. Возможно, в другой
день  и раз  память обострится, коридоры,  палаты, стены
вдруг откроются  сами его  глазам - и  он тотчас найдет,
что искал (что именно,  он не помнил). Он вяло плелся по
коридору. В потрепанном больничном халате.
  Навстречу уже шел я, принес ему яблоки и к чаю сушки.
   Я увидел его  издали. Я  вспомнил, как мы  были, я на
пятом  курсе,  Веня  на  втором,  оба  технари.  Мы  шли
коридором студенческого общежития, а говорили о смешном,
невнятное  жизнерадостное   бу-бу-бу.  "Пока,  Веня!С  -
"Счастливо!..С  На  повороте  я  ушел, я  спешил.  Но  я
оглянулся.  В том  первом  в нашей  жизни пересекающемся
общажном коридоре мы  шли вместе, коридорная развилка не
смущала (даже  не чувствовалась), и когда  я оглянулся -
он оглянулся тоже. Махнули  рукой. Света мало, но ладонь
его высверкнула мне белый знак.
  Мой нынешний дар в том, чтобы слышать, как через двери
пахнут  (сочатся)  теплые,  духовитые  квадратные  метры
жилья   и   как   слабо,   увы,   припахивает   на   них
недолговечная,    лет    на   семьдесят,    человеческая
субстанция. Квартиры  и повороты то за  угол, то в тупик
превращают эту пахучую коридорно-квартирную реальность в
сон, в кино, в цепкую иллюзию, в шахматный-клеточный мир
-  в   любопытную  и   нестрашную  гиперреальность.  Как
оказалось,  больше  человеку и  не  нужно: мне  хватило.
Вполне  хватило этого  мира коридоров, не  нужны красоты
Италии  или Забайкальской  Сибири, рослые  домики города
Нью-Йорка  или что  там еще.  Мне и Москва-то  не нужна.
(Хотя  я  ценю  ее  полуночное  пустеющее  метро.  И  ее
Веронику. Умненькая. Любила меня.)
    Когда-то   коридоры   и  их   латунно   занумерованные
квартиры,  и  особенно  их  тихие  двери,  казались  мне
чреваты  притаившимися  женщинами.  Полные  женщины  или
худенькие. Красивые  или не очень. Всюду  они. За каждой
тихой  дверью. В  коридор они  вдруг выбегали,  нет, они
выпрыгивали:  они являлись  или  же вдруг  прятались. Их
можно было внезапно увидеть,  встретить. (Или же их надо
было  искать.)  Затаившиеся  в  коридорной  полутьме  и,
разумеется,  ждущие любви  женщины -  мир тем  самым был
избыточно  полон. Коридоры  и  женщины. Мужчины  при них
тоже   мелькали,    но   были    лишь   фоном,   бытовым
сопровождением и  подчас необходимой квартирной деталью,
вроде   стола,  холодильника   или   сверкающей  (иногда
ржавенькой) ванны. Участвовали, и не больше.
8
Однако возраст и стаж сторожения (да и оценочность,
душок времени) постепенно привели в коридорах и во мне к
удивительной подмене. Подмена жива, она не окончательна,
но она происходит: женщин мало-помалу, но все
определеннее вытесняют в моем воображении их жилые
квартиры. Понять мое присутствие через жилье, а не через
женщину, вот где теперь ток (течение) бытия.
    Чувство  подмены   -  индивидуальное,   на  таком   не
настаивают.  Женщина  словно  бы  пустила корни  в  свои
собственные квадратные  метры. А само  жилье стало иметь
лицо чуть  ли не  более сущностное и  яркое (и манящее),
чем лицо женщины, проживающей  здесь. И уже чуть больше,
чем женщина,  мне дарят тепла  обихоженные ею квадратные
метры. Я их вижу. Я их (кв метры) чувствую через стены и
через  двери: слышу  их  запахи. Вбираю  и узнаю.  Жилые
пахучие метры,  они и составляют  теперь многоликое лицо
мира.
    Я   сообразил,  соотнес   и  подыскал   сходное   себе
оправдание-объяснение:  в  конце  концов  как  сторож  я
вложил в эти метры заботу, личную жизнь. И стало быть, в
каждой квартире (в той, в другой, в третьей) означена не
только площадь (основная) на  ней проживающих; то есть в
каждой квартире на полу найдется и моих сколько-то жилых
метров,   немного,  хоть   один-два,  но  моих   -  мной
обеспеченных и  мной сторожимых.  (Как раньше сколько-то
каждой притаившейся женщины было моей. Пусть немного.) Я
называю их просто -  кв метры, каве метры. Каждый день я
движусь  по коридорам,  отчасти уже  задействованный той
посильной метафизикой, какую  я им навязал. (Коридоры за
образ не  отвечают и  сами по себе  не виноваты. Обычные
проходы по этажам.)
     Полтора-два   месяца    буду    жить   у    Соболевых,
замечательная  квартира  в  четыре  комнаты,  с  большой
ванной и  с гигантским телевизором (я,  правда, не люблю
ни  ТВ,  ни полудрему  в  теплой воде).  С телефоном.  С
книгами.  Денег  за  пригляд  платят крохи,  но  хорошей
квартире я рад. Я  ведь живу. Но, конечно, придерживаю и
свое запасное  место в пристройке дома  - в крыле К, где
сменяют друг друга командировочные. Место плохонькое, но
всегдашнее:  якорь в  тине. Там  у меня просто  койка. К
койке я  креплю металлической  цепкой, довольно крепкой,
мою пишущую машинку.  (Продев цепочку под каретку, чтобы
не  сперли.) Я  не  пишу. Я  бросил. Но  машинка, старая
подружка (она еще  югославка), придает мне некий статус.
На  деле  и статуса  не  придает,  ничего, ноль,  просто
память. Так у отловленного  бомжа вдруг бывает в кармане
зажеванный  и  засаленный,  просроченный, давненько  без
фотографии, а все же паспорт.
    Рублевы,   Конобеевы,   пьяницы   Шутовы   (вот   ведь
фамилии!),  но зато  теперь приглядываю  и у  богатых, у
Соболевых -  я, стало быть, сочетаю.  Соболевы - это уже
мой  шаг   в  гору,  капитал.   Интеллектом  и  деньгами
припахивают их  крепкие, их  пушистые кв метры.  И каким
доверием!
  -  Петрович, -  и укоризна в  голосе Соболевых, этакая
добрая, теплая их укоризна.- Петрович, ну пожалуйста! Ты
же интеллигентный человек. Ты  хоть не общайся с теми...
- и жест рукой в сторону крыла-К.
  -  Боже сохрани! - восклицал  я. Понять нетрудно: кому
нужен сторож,  пусть интеллигентный и  пять раз честный,
но который еще вчера выпивал с загульными
командировочными?
   Я на  месте. Пришел. С  некоторой торжественностью (в
процессе перехода из комнаты  в комнату) я включаю свет.
Даю - самый яркий!  И, плюс, расшториваю окна, изображая
жизнь  в   квартире  Соболевых  -   их  присутствие  для
некоторых любителей чужого добра, интересующихся с улицы
окнами. В  сторожимой мной  квартире я спать  не обязан:
только проверить  вечером. Еще одну я  пасу на седьмом -
квартиру Разумовских.
   По  пути  туда  (возможно, простая  инерция)  я  вновь
нацелился  к  фельдшерице  Татьяне  Савельевне:  в  этой
стороне (в этой сторонке) и квартирки победнее, и мужики
куда попроще,  похрипатее... Прежде чем постучать, вновь
выглянул в окно: нет  ли внизу грузовика? (Нет.) Надо бы
все-таки  иметь  повод,  чтобы  будить  женщину  в  час,
близкий к ночи.
  Пораненная рука -  вот повод. (Уже заживала.) Я поддел
струп ногтем,  боль вспыхнула -  какое-то время смотрел,
как пузырится (несильно) кровь. Скажу, что задел.
   Татьяна  Савельевна помогала  общажному люду  и  после
работы - перевяжет, таблетку  даст. Но к двенадцати ночи
фельдшерица, разумеется,  ворчала на  приходящих: что за
люди,  надо  же и  честь  знать!.. "Мы  уже спи-иимС,  -
означало,  что  шофер  у нее  в  постели.  У него  рейсы
Москва-Ставрополь  - Москва,  а он спит!  залежался! (Не
потерял  ли  он,  дальнобойщик,  работу?)  Ладно.  Пусть
поспят.  (Я  добр.)  Карауля  жилье  Разумовских  (почти
рядом), я уже месяца  три как с удовольствием навещал ее
чистенькую   квартиру.    Я   свел   знакомство,   когда
травмированная левая  рука вдруг пошла нарывами. Приходя
на перевязку к ней домой (не таскаться в поликлинику), я
заглядывал  уже  ежедневно, а  ее  муж,  то бишь  шофер,
подзарабатывал в эти дни на юге большие деньги.
   Раз,  вернувшись внезапно,  шофер  нас застал,  но  не
понял.   Татьяна  Савельевна   как  раз   уже  бинтовала
(повезло) -  к тому  же шофер увидел  мою травмированную
руку,  алиби на нынче,  да и  на будущее. За  деньги она
лечит  мою лапу  или из  жалости, не  знаю, как  она ему
объяснила.
  Шофер  что-то чувствует; и  опечален, как мне кажется.
Но я  и он - мы ведь редко видимся.  В другой раз он уже
вернулся в  явно неподходящий момент, Татьяне Савельевне
пришлось срочным порядком  поставить на стол нам бутылку
водки,  и  мы  с   шофером  довольно  долго  говорили  о
Горбачеве  и  Ельцине.  К  счастью, бутылка  нашлась,  а
разливать по стаканам это уже как трубка мира.
   Я ценю не  только ее уютные, теплые кв метры, ценю ее
тело.  Некрасивая   женщина,  но   с  опьяняющим  телом,
временами  я  даже  ее  побаиваюсь (ее  тела),  то  есть
сдерживаюсь,  веду  счет.  Как  бы не  инсульт.  Однажды
совсем  забылся,  увлекся,  едва-едва  отдышался  после.
Слава  Богу,  медикаменты под  рукой.  Она прибрала  их,
припасла, когда  еще были  дешевы, - так  она говорит. Я
думаю, наворовала.  Она не  считала воровством, конечно.
Ведь  все  было общее,  наше.  Но в  последнее время  ее
характер портится.  Тоже показатель. Возможно, кончаются
медикаменты.   А   возврата   к   старым   временам   не
предвидится.
  Но уж какая есть, за то спасибо. Я благодарный человек
и честный  потребитель, мне  хватает ее тела,  ее лона и
(особенно в первые  минуты) ее светлой плотской радости.
Ничего больше. Мы с  ней даже не говорим. Одно-два слова
скажем, но  и те  в пустоту и  как бы винясь  друг перед
другом (мол, жаль, что  умеем разговаривать) - и мелкими
шажочками,  скок-поскок,  все ближе  к  постели. Ага!  -
все-таки  вспомнил.   Штрих.  Когда  Татьяна  Савельевна
смазывает йодом  ранку, она  вдруг дует на  нее изо всех
сил  (дует,  дует!) и  спрашивает, просветленные  глаза,
словно она девочка, а  мне годика полтора, самое большее
- два:
                                                           9
- Не больно?.. Уже не больно?
  И снова ласково дует.
  Шофер нагрянул. Срочно появилась вновь на столе водка,
мы  выпивали.  Дик.  Небрит.  И  плюс  новоприобретенная
привычка вращать глазами. Казалось,  он все думал о моей
руке, когда  же, мол, наконец вылечится.  А я думал о ее
теле, поддразнивая себя, мол, для старого андеграундного
сердца можно  бы женское тело и  поскромнее, попроще. Не
пожалеешь сердца, пожалеешь самого себя.
  Он явился некстати и по времени, и в опасной (для нас)
близости от постели, скок-поскок - я уже раздевался.
  -...Петрович.  Оставайся у нас ночевать... Уже поздно.
Ну,  куда ты  пойдешь!  - заговорила,  заспешила Татьяна
Савельевна (я  даже подумал  - нет ли  намека, мол, рано
поутру шофер  куда-то уедет.  Но намека не  было. Просто
бабья доброта. И чуток волнения.)
  Однако шофер сказал:
  - Не. Надо вдвоем побыть. Соскучился я...
  И  выпроводил меня. (У  него, мол, вторник-среда дома,
отсып.)
   Я  вышел  побродить  вокруг ночной  общаги.  Подышать.
Никакой тоски; не было даже ощущения неудачи, как бывало
иногда в молодости. Ничего не было. Старый пес. (Вернусь
ночевать  к Соболевым.  Почитаю.) Шел  улицей и  думал о
теплом   одеяле   Татьяны   Савельевны,   о  ее   сочном
сорокалетнем теле.
  Меня едва не сбил автобус.
  У Соболевых я варю себе замечательные каши. (Нет-нет и
облизываю  крупную ложку,  каша  пыхтит.) Варю  я полную
кастрюлю, крупы Соболевых мне раз и навсегда разрешены.
  Каша  попыхтит на малом огоньке,  после чего я закутаю
ее в  одеяло - осторожно, ласково  этак, я знаю, я умею.
Каша  будет жить,  дышать, ждать  меня в любой  час дня.
Могу уйти, пройтись по этажам. Коридоры...
  Шофер  за столом, Татьяна Савельевна  с ним рядом, она
ему как своя же рука, нога, как собственное ухо, вся ему
доступна  и   больше,  чем  доступна   -  привычна.  Но,
хочешь-не хочешь, наша с  ней близость тоже в ней что-то
меняла,  и ночь  от ночи  Татьяна Савельевна,  к новизне
чуткая, делалась и сама  уже сколько-то иной. (В женщине
это  медленно,  но неизбежно.)  Шофер, только-только  из
рейса,  пока  свежий, тоже  что-то  новое чувствовал,  -
шофер переводил  взгляд с  нее на меня,  и мало-помалу в
нем  буравилась  мысль: мол,  чего  в  жизни не  бывает,
перемены  в бабе  от времени  или от  присутствия козла?
(Полагаю,  он  мысленно  так  меня окрестил,  и  я  стою
сравнения,  шастающий по  этажам, стареющий  и обросший.
Правда,  не похотлив  я.  Просто житейский,  на подхвате
образ. Не нами и не сегодня придуманный. Просто козел.)
  Треугольник  в наши  дни так же  естествен, как водка,
бутылка  на  троих. Сижу  напротив  них: расслаблен,  не
напрягаюсь ничуть. Да и шофер то ли все думает, то ли не
думает свою невнятную думу. Возможно, что в треугольнике
(имею  в виду не  быт, а  суть) уже давным-давно  нет ни
истерично-женского,  ни   дуэльно-драчливого  напряжения
трех  его   вершин.  Кончилось.  Славные  предшествующие
два-три века вычерпали и выели из треугольника весь вкус
былой драматургии.  (Можно жить, не  спотыкаясь. Если не
дурить.) Ночью я  обнаружил грудь Татьяны Савельевны всю
в  страстных синяках,  шофер  только что  уехал. Я  тоже
постарался  в эту  ночь, особенно  любя другую  ее грудь
(случайно).  Утром она  стояла перед зеркалом,  глядя на
обе в сливовых цветах. Сказала, смеясь:
  - Ну-у, разукрасили!
   Ее  тело  узнается  без  подсказок.  Ее  чувственность
нехитра, но  выражена сильно;  она хочет тебя  так, а не
иначе,  не потому,  что желание,  а потому,  что матерая
хватка, как вековая колея. Как запечатанный мед.
   На   столь  хорошо  проложенных  путях  однажды  вдруг
понимаешь,  что в  точно  таких же  движениях и  в таких
привычках ее имеет ее  шофер. И - никакого треугольника.
Я  совпадаю с  ним.  Я вдруг  узнаю (в  себе)  его живые
подробности. Нет, не пугает, но ведь удивляет. Эта остро
узнаваемая,  но чужая  радость  - как  повторение, почти
подгляд. Моя рука движется,  как его. Мой отдых такой же
расслабленный,  дремный,  на спине.  Притом  что во  мне
вертятся  его сонные  желания, затребованные  ее женским
присутствием  рядом,  ее  телом.  Его шоферское  хриплое
першащее горло, взгляд,  кашель, сигареты, я даже как-то
купил те самые сигареты, которые он курит.
  Совсем  удивительно: поутру  у меня болят  руки от его
тяжелой  автомобильной  баранки.  (Никакого  переносного
смысла - по-настоящему ломит руки, тянет.) Ночью снилась
полуосвещенная  ночная дорога,  тряско, ухаб, и  я вдруг
сделал  резкий   поворот,  бросая   грузовик  вправо,  к
проселку, чтобы не въехать на поломанный мост.
  Он  привез оружие с  Кавказа... мол, пригодится, когда
за рулем  днем и ночью. Заработал  хорошие деньги, купил
ствол, патроны, а чечня из палаток подстерегла и отняла.
  Меня задело.
  - Что ж не постоял за себя?
  Он засмеялся:
  - Жизнь дороже.
  Ночь летняя, теплая, четыре утра. Я у окна. От полноты
счастья высунулся из окна  фельдшерицы (она в постели) -
выставил на волю голову, голые плечи. Курю. Ночной кайф.
Отчасти  я уже  выглядывал  в сереньком  рассвете корпус
знакомого грузовика.  Шофер иной  раз прибывает раненько
утром. Возможно,  и уйти мне надо  бы сейчас же, поутру.
Но  расслабился.  Курю. Минутное  счастье полезно.  (Как
момент истины.)
  Вижу у палаток  - внизу - бревнышко (я так и подумал в
рассветной   мгле,   что   лежит,   забыли,   выкатилось
укороченное бревно).  Оказалось, труп. Под  окнами - меж
кленов -  выскакивала на свет  фонарей узкая асфальтовая
дорожка, вдоль  нее три  палатки с торгующими  в дневное
время  кавказцами. Они  там ссорились,  выясняли, делили
сферы  влияния.  Они  и  мир установили  сами  -  помимо
милиции.  Но,  как  видно,  небескровно. И  небесследно.
(Бревнышко выкатилось  на фонарный свет.)  Возможно, я и
увидел его первый. Но, конечно, и бровью не повел. Лежит
и лежит. А я курю. Ночь. Тихо.
  Утром - позже,  когда уже шел в булочную - я его вновь
увидел:   возле  той   же  палатки.   Мертвый  кавказец.
Застреленный. (Его  сдвинули к краю  асфальта, чтоб было
пройти,  перекатили ,  лежит на  спине.) Моросит  дождь.
Газетка, что  на его лице, все  сползает, съезжает и все
темнеет от мелких  дождевых капель. Ждут милицию. Слухи:
чечены (владельцы  левого киоска)  враждуют с кавказцами
двух  других  киосков,  уже  объединившихся для  отпора.
Одного пристрелили, двое подраненных, один в реанимации:
ночные счеты.
  Он лежал в  ту предутреннюю минуту на боку, мертвый, а
я выглядывал в полутьме грузовик и покуривал. Светало. Я
уже  видел, что  у  укороченного бревнышка  есть руки  и
ноги. Одна рука активно отброшена в сторону: будто бы он
жил, просил этой рукой  у меня сигарету. Лицо открыто. И
утро встречает прохладой. Тихо.  Грузовика не было. Но я
подумал - все-таки пойду.
   Когда  возился с  ключом  в двери,  фельдшерица  сонно
спросила:
  - Руку перевязать?
  - Не.

Новь. Первый призыв
  Гаврила Попов, а за ним другие, рангом помельче. Затем
еще и еще мельче, а когда калибр уже с трудом поддавался
измерению  -  она ,  Вероничка  - объявили  про  нее  от
такого-то   района   города   Москвы ,   демократический
представитель. Про  стихи не забыли. Мол,  это и есть ее
главное. Андеграундная маленькая поэтесса. Не с огромным
бантом,  а  со своей  смешной  темной челкой.  Маленький
звонкоголосый политик с челкой  на брови. Ух, какая! Она
тоже  ратовала,   чтобы  московский   люд  вывалился  на
проспекты   и  площади   как  можно  большим   числом  -
объявленный митинг,  надо же показать властям,  что мы и
хотим, и можем! Мы - это народ, подчеркнула.
                                                          10
- Ладно, ладно. Придем, - ворчнул я, одним глазом в
телевизор, другим в цветочные горшки Бересцовых. Полить
цветы водопроводной водицей. Другая из моих забот у
Бересцовых - унитаз: раз в день дернуть цепку, спустить
из бачка воду. (Иначе у них застаивается; и несет
тиной.) Я дернул дважды кряду.
  Шум  низвергающейся воды заглушил  на миг пламенные ее
призывы. Но  сам телевизионный овал  на виду: Вероникино
лицо, конопушки.
  - ... Мы все придем! И не надейтесь (вероятно, в адрес
коммуняк) -  мы не  забудем час и не  забудем площадь! -
выкрикнула  (вновь   зазвучав)  Вероника.  Обе  знакомые
конопушки  были  на  месте.  Близко к  носу.  И  ячменек
проклюнулся  возле  правого  глаза  (небось, на  митинге
ветрено).
   Но под  глазами  чисто. Ни  кругов, ни  знаменитых  ее
темных припухлостей, молодец!
  - Ладно, ладно,  приду! - вновь пообещал я, ворчливый.
Вода уже лилась в цветочные горшки. Тонкой струйкой. Вот
такой  же  струйкой  Вероничка  вливала в  себя  вино  -
брезгливо;  и кривя  ротик. Но  полный стакан.  И второй
полный.   Она   была   пьянчужкой,   прежде  чем   стать
представителем  демократов от такого-то  района. Хорошая
девочка.  Стихи.   Возможно,  андеграунд  не  настоящий,
заквас  на  политике.  Но  все-таки стихи.  Пила-то  она
по-настоящему. Тем  ранним-ранним утром она задыхалась и
бормотала: "Никакой  скорой помощи. Никаких врачей...С -
А  я и не  собирался ей  никого звать; пожил,  повидал и
достаточно  опытен (знаю,  как и  чем в крыле  К снимают
тяжкое женское  похмелье). Обычно я забирал  и уводил ее
от Ивановых, Петровых и  Сидоровых, от приезжих из крыла
К, от  всех этих  командировочных - веселых  и по-своему
бесшабашных людей,  если объективно, но субъективно (для
меня, для  моих усилий  по ее вытаскиванию)  - гнусных и
грязных. Мне уже  осточертело. Чтобы оборвать, не точка,
так  хоть запятая,  я как-то  взял и отвез  ее (потратил
время) к ее стареньким родителям, у которых она жила. Но
где там! Опять Вероничка замелькала здесь же - вернулась
сюда же  и попивала  с теми же,  без особого драматизма,
жизнь как жизнь, серенько и ежедневно.
  Я ей  пересчитывал конопушки, отвлекал. Стуча по скату
ее щеки подушечкой пальца, вел учет: две, три, четыре...
-  пока  не  оттолкнула,  мои  руки  воняли  ей  дешевым
куревом.  В  тот  памятный   раз  я  вырвал  ее  из  рук
среднеазиатских  людей  (как  у  смуглых  детей;  из  их
тонких, ничем не пахнущих  рук). Ей было плохо. (Но ей и
всегда было плохо.) Она задыхалась; рвалась на улицу или
хотя  бы в  коридор.  Я не  пускал  - она  бы там  стала
реветь. Я подвел ее к окну, застонала. "Вот тебе воздух.
Сколько  хочешь!  Дыши!..С  -  но  Вероника  не  держала
голову,  совсем   ослабела.  Голова   падала,  по  доске
подоконника, по  деревяшке - деревянный и  звук удара. Я
придержал ей голову, носом  и ртом к небу, дыши. Обернул
простыней.  Как  бы в  парилке, завернутая,  выставилась
несчастным лицом в окно  и дышала, дышала, дышала. Вдохи
прерывались только,  чтобы пробормотать не  зови скорую,
прошу... - не хотела, чтобы белые халаты слышали, как от
нее разит.
   Мука   похмелья,  физиологическое  страдание  выказать
многого ей  не дали: на лице  едва пробивалась блеклая и
краткая  попытка   нежности.  Тем  не   менее  место  на
подоконннике в крыле-К было тем особенным местом, где ее
лицо  впервые  пыталось выразить  мне неустоявшуюся  еще
любовь. (Фонарик в руках подростка: вспыхнет - погаснет,
вспыхнет  - погаснет.)  Я  забыл этаж,  где происходило,
колеблюсь, пятый  ли, шестой или даже  восьмой? - но уже
независимо  от  этажей  и  от  коридоров  существует  (в
памяти)  этот  подоконник,  а   на  нем,  где  ее  лицо,
небольшое  деревянное  пространство  (с  ладонь,  с  две
ладони).  Как  бы  экраном  плохого  прибора,  ее  лицом
посылались в мою сторону невнятные промельки любви.
  Я не был  сильнее тех восточных людей из Средней Азии,
приехавших  в  Москву торговать  дынями  (их четверо,  я
один),  я не  был крикливее,  ни злее  и не  был, думаю,
нравственнее   их  -   не  превосходил  никак   и  отнял
Вероничку, сумел ее отнять потому лишь, что был опытнее.
Так   сложилось.  Я   давно   в  этой   общаге,  а   они
только-только. Да и  понять замысел четверых куда проще,
чем  угадать порыв  одного.  Именно что  порыв! -  самое
примитивное  движение  души. Боль,  болевой порог.  Если
рядом  опустившаяся   (к  тому   же  обиженная,  жалкая)
женщина, хочется тотчас не только вмешаться, но и быть с
ней. Тяга  скорая, на  инстинкте - и  чувственная; можно
было бы по старинке  этот порыв назвать любовью. Я так и
назвал. Я  спокоен в  обращении со словом.  Почему ты не
пишешь о любви? -  спросила как-то Вероничка, наивная и,
как  все  поэтессы, спрашивающая  в  упор,  а я,  помню,
только пожал плечами -  мол, люди не вполне знают, о чем
они пишут.
  И я, мол,  тоже не вполне знаю, о чем пишу. (Вернее, о
чем   уже  не   пишу .)  Я  мог  бы  объяснить  человеку
стороннему. Прицел,  мол, да и  сама цель обнаруживаются
далеко не  сразу. Но  как было объяснить  Вероничке, уже
трезвой, что любовь к ней, возможно, и не существует для
меня  как чувство,  если  не поддерживается  теми самыми
подоконниками. Тем  нашим подоконником (на  пятом или на
восьмом этаже, я забыл), на котором в тот час она дышала
частыми   рваными  вздохами,  рыба,   подпрыгивающая  на
береговой траве. И с  которого (с подоконника) мы вместе
с ней  (она постанывала)  убирали следы всего  того, что
выпил, но не  вынес ее скромный интеллигентский желудок.
Как  на китах  -  на подоконниках.  Не на  трех,  так на
четырех.  На  обычных, деревянных  и скоропортящихся  от
заоконнной   сыри   подоконниках   (не   вечных,  я   не
обольщаюсь), - на них любовь и держится.
  - Поэты так не думают, - отмежевалась Вероника.
   Я согласился.  Разумеется. Я  сказал, что  и вообще  в
этом смысле поэты меня восхищают.
  - Чем? - она мне не верила.
   Я  пояснил  -   своей  высотой  духа,  то  есть  своей
всегдашней готовностью биться за постель.
  - Фу!
  Метропоезд стал  притормаживать у "ТверскойС - людей в
вагоне негусто (все сидели, мы тоже).
  Тут я вспомнил, припомнил ей, что проезжаем сейчас под
стареньким   зданием,  особнячок,  где   литбоссы  взяли
Платонова сторожем  и подметальщиком  улицы. Не под  - а
рядом с  Тверским бульваром, ответила Вероника,  рядом с
Пушкиным проезжаем (она всегда возражала мне Пушкиным) -
с Пушкиным  и с  кавалергардами, с той,  ах, ах, краткой
ренессансной  порой  русской  жизни,  что  все  еще  нам
снится, как недостижимая.
  Худенькая,  она ежилась  (в вагоне сквозило).  А я про
свое:  я уточнил  ей,  что мы  сейчас  как раз  под  тем
двориком,  где  он  скреб  своей  андеграундной  метлой.
Шаркал и шаркал себе  потихоньку, растил кучу мусора. Но
(опять же!) и  под той землей, сказала Вероника, которую
топтали  ноги  Пушкина.  Я  засмеялся. К  чертям  споры.
Москва -  великий город, всем хватит.  Величие здесь как
раз и  припрятано, пригрето тем уникальным состраданием,
которое  одновременно  и убивает  тебя, и  умиротворяет,
шарк, шарк  метлой (жалей, жалей, жалей  всех, только не
себя!). Москва  растворяет и  тем самым перераспределяет
нашу боль. Тут не с кем стреляться, всем понемногу нашей
боли  хватит.   Пушкин  уцелел  бы,  не   помчись  он  в
Петербург.  В Москве  он  бы всерьез  занялся (вымещение
страдания)   сооружением   небольшого  памятника   няне.
Хлопотал бы.  Писал царю... Я дразнил  ее. (Но не только
болтливость  под  стук  колес.  Я  уже  чувствовал,  что
Вероника  уходит.)  Что касается  любви,  - продолжал  я
Веронике,  -  мне  (извини)  хочется любить  заплаканных
женщин.  Но не  писать же  о них!  Писать о любви  - это
всегда  писать плохо. Скоропортящееся  чувство. Платонов
был особенно  хорош тем,  что всем им,  уже одуревшим от
неталантливого описания любви, он противопоставил иное -
в  частности,  неписание о любви  вообще. Неудивительно,
что  читавшие его  взвыли  от восторга.  (Как только  он
умер.) Весь  русско-советский мир  пал ниц. Вот  с какой
силой (вот насколько) они почувствовали облегчение. Были
благодарны. Их  перекосившиеся, истоптанные бытом (плохо
и  натужно  любящие) души  нуждались  в  неупоминании  о
любви. В минуте молчания. В паузе.
11
- Перестань же!.. - она, поэт, тщилась вновь и вновь
окоротить, а то и повернуть к Пушкину. К кавалергардам,
чьи кудри и бачки изрядно подзабыты (засыпал снег)... А
если бы он (Платонов) написал о людях вообще бесполых, о
людях, размножающихся прикосновением рук - а ведь он мог
бы под занавес и вдруг, в конце своей подметальной
жизни! Конечно, не прямо и в лоб, а как-нибудь особо; с
космизмом и одновременно (как топчущийся дворник) с
русской робостью перед запретной темой. Если бы он хоть
сколько-то написал о них (об однополых), не только
русский, но и весь мир взвыл бы от восторга. Пали бы
ниц. До сей поры его бы превозносили. Славили бы. (А как
бы свежо истолковывали!) Но он предпочел неупоминание,
асфальт на Тверской, брусчатка, каблуки проходящих мимо
женщин, взгляд неподнимаемых отекших глаз и монашеская
работа рук, шарк, шарк метлой....
   Завернутую в  простынь,  я так  и положил  Веронику  в
постель;  оставил в  тиши, пусть заснет.  Запер комнату.
Стоял,  выжидая -  и  вот, в  полутьме коридора,  мягко,
кошачьими шагами  ко мне подошел среднеазиатский хрупкий
мужчина  (один   из  тех,   что  попользовались  втроем,
четвертый  мертвецки  пил). Очень  деликатно он  спросил
меня:
   - Не  знаете ли,  в какой  комнате проживает  девушка,
довольно  милая,   высокая,  чуть  с  рыжинкой  глаза?..
(Однако же наблюдательность! Портретист.)
  - Не знаю, друг мой.
   - Она,  видите ли,  просила нас.  Меня лично  просила:
утром  с ней  встретиться. Необходимо предупредить  ее о
поезде... -  деликатно лгал  он, заглядывая мне  в самые
зрачки. Карие красивые глаза.
  - И о поезде ничего не знаю, друг мой.
  Мы  смотрели с  ним глаза в глаза,  оба честно. Он еще
сколько-то  настаивал. Он,  видно, сожалел, что,  влив в
нее  спиртное,  они  спешили,  попользовались  в  спешке
(когда  хорошо бы  с  ленцой и  с негой.  Жаль!  А потом
расслабились.  Куда  она  пропала?) Конечно,  московская
блядь для  них не  в новинку. Все-таки  жаль упустить. А
то,  что в  ней, в  женщине, возможно, плескалась  еще и
капля  еврейской   крови,  доставляло  им,  восточникам,
дополнительное удовольствие.
  - Не знаю, друг мой...
  Сделав наскоро  по коридорам и этажам заметающий следы
круг, я к Веронике  вернулся. И очень кстати. Потому что
пришлось  опять  подвести  ее к  окну,  как  раз к  тому
подоконнику, где  она дышала (блеванув  на пол последнюю
малую  горстку).  Когда там,  щекой  на подоконник,  она
постанывала,  набираясь  кислорода и  малых  сил, я  уже
знал, что буду любить. Я угадывал надвигавшееся чувство.
Сердце делалось  тяжелым. (Нет, чтобы поплыть, подтаять,
как в  молодости. И, разумеется, мне  захотелось любить.
Речь не о постели, мы уже несколько раз спали до этого.)
Я  помогал  ей  умыться.  Я  поругивал,  выговаривал,  я
укрывал простыней  - ко мне  пришли (вернулись) движения
рук  и слова.  Предлюбовь,  когда любовь  уже в  шаге. В
такие   дни  мокрое,   скользкое  сердце   (вот  образ!)
набухает,  становится  тяжелым, как  от застойной  воды.
Сердце - как огромное ржавое болото со стрелками камыша,
с осокой, с ряской и с бесконечной способностью вбирать,
заглатывать  в  себя. В  него  (в  болото) можно  теперь
бросать   камни,   плевать,   сливать  химию,   наезжать
трактором, загонять овец - все проглотит.
   Тем заметнее,  что  повестей я  уже не  писал.  Слова,
колодезная  привычка,   скапливались,  достаточно  много
точных и  залежавшихся нежных слов,  но нацеливались они
не на  бумажный лист,  а на это  пьющее, утратившее себя
существо.  Худенькая   пьянчужка,  не  умеющая  за  себя
постоять. (Стихи  ее мучали?  Или их непризнание?  - она
так  и  не  сумела  в этом  определиться.)  Пала  духом.
Командировочные,  водочка  в  розлив,  ну, темная  ночь,
выручай!.. Я отыскивал ее  в крыле К, иногда в ужасающих
своей   заплеванностью   и  грязью   местах,  в   жутких
компаниях. (Им она и  объясняла, какой она гений. Читала
стихи.) Однажды была совсем голая. Уже в дым. На кровати
лежала  и в  самом дальнем  (от их  застолья) полутемном
углу.  А они  продолжали  пить. Мужики  - предполагаю  -
нет-нет к ней наведывались.  Во всяком случае, если пока
что не  произошло, не  было в полной  мере (один-то был,
кто-то   же  ее   раздел),  то  должно   было  произойти
неминуемо. Они  ее, понятно, не  отдавали. "Что лезешь?!
Мы  тут без  тебя... Мы  ее поили! Она  наша, отвали!С -
кричали командировочные  (волгоградские на этот раз), но
я  тоже  уже  кричал,  матерился. В  конце  концов  опыт
общажника помог  мне затеять драку,  столь необходимую в
типовой  ситуации,  когда  они  все-таки боятся  шума  и
огласки,  а ты  нет.  Я ее  еле одел.  Один  из ублюдков
(была, видно,  с ним еще не  совсем пьяна и не давалась)
развалил надвое ей  трусы бритвенным лезвием, открыв для
всех  скромное женское  лоно, курчавый над  ним хохолок.
Теперь  с этими  трусами,  как я  ни прилаживал,  как ни
придерживал их,  не получалось. (Пока  не сообразил, что
они  разрезаны.) Все  это время  я заслонял ее,  а левой
рукой кого-то  отталкивал; сзади меня стоял  ор, крик. И
кто-то из  них, из волгоградских,  суетясь и возбужденно
подпрыгивая за моей спиной, тыкал пустой пивной бутылкой
мне в лопатку. (А я вдруг ощутил лопатку как часть тела.
Я  понял, как  это близко.  Так приближаются к  нам наши
завтрешние  дни  - набегают,  как  по небу  тучки; и  не
меняется ветер.)
    Взял  ее   на  руки,  но   нести  невозможно,  голова
закидывалась,  отчего внутри  Веронички  начинало опасно
булькать,  и чуть  что - рвало.  Поставил на  ноги. Вел,
обнимая  ее и  удерживая, именно что  алчно, неуступчиво
(как свою,  наконец, долю в чужой,  в их добыче). Вел, а
командировочные все материли  меня; один из них особенно
загораживал мне дорогу.
  Помню, я возопил злобным криком:
  - Да вы уже все отметились по разу! Чего вам еще надо?
  - Не твое  дело! - орали они. - Она пришла с нами! Она
пила с нами и уйдет с нами.
  Мужчина  и женщина бывают, скажем, умны, настороженны,
а  вот отношения меж  ними -  наивны. Или даже  так: оба
злы,  а отношения  меж ними  нежны и  слезливы. Чувство,
возникнув,  имеет  свой  стойкий,  но  подчас  случайный
рисунок  -  можно  его  отличить  и  можно  даже  как-то
предугадать (исходя из  ситуации), но не переделать. Что
получилось, то получилось. Прими - и не сетуй. Отношения
с  Вероникой получались  сентиментальны  и доверительны,
независимо   от  того,   какими  людьми  мы   были  оба.
Жалковатое  чувство; но  у людей  сейчас нет  лучшего. Я
жалел  ее -  она  давала жалеть  себя. Тут  тоже крылась
взаимность,    угаданная    обоими   как    обязательная
сердцевинка.  Я  жалел.  Ох-ах.  Все-то  она,  маленькая
Вероничка,  ошибалась   в  подробностях  жизни.  Разбила
коленку  на  улице -  или  вдруг  отравилась в  столовой
котлетами, съела две.  Или ее оскорбила мороженщица. ("И
ведь ни за что!..С) Или она высказала милиционеру (прямо
на улице - замечательный оппонент) все, что она думает о
служках уходящего тоталитарного  режима. А он вовсе даже
не  свел  ее в  отделение,  а  так дал  в  ухо, что  ухо
воспалилось  и  две  недели  текло,  пришлось  пойти  на
процедуры.  Записывал  и  перезаписывал  ее  к  врачу  я
(разумеется!). Сам с ней  в поликлинику днем, а вечерком
сам же  ей компресс, вата да  пригоршня водки, да лоскут
целлофана - мне не трудно, ей приятно. Вероничка не была
сексуальной,  но мы  оба  и в  этом обнаружили,  пусть с
запозданием,  достаточную друг  в друге новизну.  Ей так
кстати  пришлась  (приспела)  постельная  страсть  -  со
стонами и  с веселящими меня ее  вскриками (и с милым ее
смехом).  Смеялась  в постели,  это  удивительно. И  так
чудесно   смеялась!   Вся  эта   бытовуха  запойных   ее
отклонений    (общежитско-командировочно-водочных)    не
свелась ни к страданиям, ни к надрыву; за все наше время
одна  короткая истерика,  скорее  женская, чем  ночная -
пустяки!   Да  ведь   и  "падшейС  Вероника   была  лишь
номинально  и   внешне:  падшей,   но  не  несчастливой.
Напротив -  на ней  были оттиснуты четкие  следы прошлых
отношений,  ясных и  неущербных; кого-то она  любила. До
меня.
                                                          12
За окнами огромный, на семи холмах, город. Мы в постели.
Вокруг нас только-только кончившаяся брежневская эра и
наступившая новая пора. Новые, во всяком случае свежие
слова бубнит репродуктор. Свежа музыка. Мы на хорошо
застланной постели, простынь не сбита, и легкую эту
опрятность, с чистотой и с подогнанными краями, я не то
чтобы ценю, но, как той же свежести, ей радуюсь и ее
помню (удерживаю в себе). У нас есть портвейн, дешевый,
конечно; колбаса, хлеб и чай. И кипятильник, чтобы не
бегать на кухню. Любовь в суровой общажной комнате,
придавая которой обновленное значение (значение любви -
но и комнате тоже), Вероничка говорит:
  -  Никогда б не подумала,  что в гадюшнике (в крыле К)
такое со мной может быть!
  То есть такое  хорошее - ей хорошо. Для нее уже значит
и  место.  Самообнаружение  женщины,  удивление  женщины
месту,  в  котором  она  себя нашла, -  это  как  первое
оседание  ее переменчивой  пыльцы на стенах  комнаты, на
стекле окна, на подоконнике.  И конечно, на постели, где
опрятные  простыни.  У  самой  женщины  тоже,  казалось,
засверкали белизной хорошо  подогнанные уголки и в линию
край. Вся на своих семи холмах. Большеглазая худышка.
    Вероника   читает  вслух   неизданное.  (У   нее   все
неизданное. Ни строки.)

                         На лужах <...> пузыри -

                         Веселые дети дождя.

                         Коротка и полна мгновеньем

                         Гениальная их жизнь...

  - помню, увы, приблизительно. Но зато отчетливо помню,
что как  раз закипала  в стаканах (в  граненых) вода под
чай.  Мельчайше   вспененные,  белые,   а  затем  крупно
взрывающиеся  пузыри (с  их мгновенной  жизнью) образуют
чудо совпадения. Кипящий стих. Опершись на локоть, лежа,
не  отрываю глаз  от  бурлящей воды,  пока Вероничка  не
одергивает:
  - Стакан лопнет... Заваривай, Петрович!
  И учит меня самоварной мудрости:
  - Чай надо заваривать в белом кипятке. Ты не знал?
  Звала, конечно, Петровичем - разница в двадцать лет (с
лишним) не  шутка. Меня все теперь  звали так. Старея, я
почти с  удовольствием утратил, а затем  и подзабыл свое
имя (Напрасно! Самый раз для поэта-декадента! - смеялась
Вероничка.)
  - Петрович. Позовем как-нибудь Свешниковых?
  Все  хотела зазвать к нам  на долгий, с конфетами, чай
Свешниковых -  молодую пару, что соседствовала, проживая
через две  комнаты от  нас. Помимо сменяющих  друг друга
командировочных, в  крыле К жили также  люди приезжие по
найму:    лимита .  Готовые  вкалывать   где  угодно  (в
метрошахтах по колено в воде), они теснятся по двое-трое
в  комнате.  (Со слабой  надеждой  на  жилье.) Бедны.  И
слишком часто неоправданно злы.  Прописки нет - и, стало
быть (зато!),  в этих коридорах их  не найти. Затаились.
Угрюмые  люди.  Но  Свешниковы  -  исключение,  чудесная
молодая   пара,   так   и   светящаяся  сиянием   первой
влюбленности  и доверчивости  (и такого  легкого земного
счастья).  С  ребеночком.  Они  охотно разговаривают  со
мной.  Улыбаются. А меж  тем и  над ними витает  беда. И
вина. Как я узнал  (по-тихому сказали), они оба удрали с
Волги, где жили и где провинились в маленьком городишке.
Она  была там  женой, и  не чьей-то,  а его  же старшего
брата, которого взяли в  армию. Сошлась с младшим, когда
прошел год. Жили скрытно.  Каждый час вместе - на тайном
счастливом  счету.  Не  дожидаясь  возвращения  старшего
брата,  дали  деру.  С   пузом  на  седьмом  месяце.  Их
устраивает,  что у  них  нет прописки.  Что никто  их не
отыщет,  не  спросит. Три-четыре  года  проживут, а  там
видно будет.
  - Позовем на чай Свешниковых, а?
  - Позовем. - Я был согласен. Такое светлое пятнышко на
этаже, эта молодая  пара среди шатающихся алкашей. Среди
рож, среди  изнуренных зануд-работяг  да еще привезенных
откуда-то старух,  их тещ,  снующих по этажам  и хрипато
ворчащих,   чтобы   скрыть   попердывание  на   неровной
лестничной ступеньке.
  -...Оттолкнуться  от дна и начать  всплывать! - был ее
тост.  (Петрович - как  глинное  дно? или  песчаное?) Но
Вероника   не   расслышала  моего   шутливо-самолюбивого
намека, торопилась чокнуться.  Мы держим стаканы с нашим
всегдашним портвейном, там уж на донышке, я отставляю на
минутку  стакан и  режу вареную колбасу  (деликатесов не
держим), а Вероника торопит: "Петрович!.. Ну, давай же!С
- беру наконец стакан. Тогда она свой стакан отставляет,
мой вновь забирает из моих рук - зачем? - а чтоб видеть,
не  отвлекаясь! -  и  смотрит глаза  в глаза.  Плачет. С
таких, мол,  минут (помимо счастливых  постельных дел) и
начинаешь  ценить  время, что-то  в  нем отсчитывать,  а
что-то уже оставлять себе на память.
   Когда  уходила,  к  ней  пришла  помочь  собраться  ее
подружка  (тоже,   кажется,  поэтесса   и  тоже  молодой
демократический  лидер)  - пришла  почему-то с  цветами.
Словно  бы  Вероника выписывалась  наконец из  больницы.
Цветы отложила в сторону. Со мной молчком. Закусив губу,
собирала два  ее платьишка, куртку и  пару свежих ночных
рубашек.  Еще  и  мятый  платок -  она  пыталась  платок
зачем-то  завязать  узлом;  потом  стала заворачивать  в
бумагу.  Да, погодите,  говорю  я, -  платок уложите  на
куртку!  а  в  бумагу  заверните-ка  лучше  свои  цветы,
заберите,  не  мне  же   вы  их  принесли,  хорошие  еще
гвоздики,  не   все  оборваны.  Тут  она   на  меня  как
окрысилась. А Вероничка сидит на стуле, обхватив голову,
раскачивается и воет:
  - Уу-уу...Уу-ууу...
  Я  смотрю, как  ее подружка швыряет  в сумку тряпку за
тряпкой,  молчу,  думаю,  не  забрали  бы  мою  машинку!
(Вероничка  привыкла на  ней печатать стихи.)  Машинка -
моя всегдашняя (первая) мысль при переменах. Не вижу ее.
Где?.. Разволновался,  а вспомнить где не  могу, полез в
собранный ими картонный ящик (было не нужно, лишнее - но
получилось  машинально, руки  сами  искали!). Магазинный
ящик  из-под  печенья, который  они  собрали, уже  почти
увязывая веревкой. Полез - а там, внутри, что-то упало.
  - Ну вот!  - вскрикнула подружка. (Обаятельная, но все
нервничала.)  Но  я  там  не разбил,  только  загремело,
упало,  хрусталь.   Вероничка  купила,  ваза  (принесла,
помню, сказала - под цветы).
  Тут Вероничка говорит (со смехом вдруг) - отерла слезы
рукавом,   перестала   раскачиваться,  как   убивающаяся
интеллектуалка, и кричит:
  - Правильно.  Правильно, Петрович! Давай, давай сюда -
там вина бутылка. А  хрусталь ерунда, не настоящий! Вино
давай...
  - Нет там вина. Хрусталь только, - говорю.
  - Есть, есть. Ищи поглубже.
    Я  нашел,  стал   откупоривать  припасенную  бутылку.
Подружка  уж  заодно  вынула  небольшой тот  хрустальный
вазон.  (Вероника  велела  -  вынь, вынь,  пусть  нашему
старенькому  Петровичу останется  как память.)  Налила в
вазон воды, поставила гвоздики, еще не все оборваны, а я
стал выкладывать  колбасу и хлеб; сыра  не было, сыр так
хорош к  вину. Я и подружка-поэтесса,  мы оба напоследок
накрывали стол, а Вероничка умывалась в ванной. Умылась,
навела на  лице порядок. "Я только  чутьС. Лицо, мол, не
будет  ни   слишком  намазанным,   ни  нарисованным,  не
волнуйся.
13
За прощальным столом смеялись, Вероника мило шутила: она
все, все, все понимает - я, мол, положил глаз на ее
подружку-поэтессу, новизну любит всякий художник! А,
мол, она, Вероника, уже поняла, что ей дана отставка.
Все, все, все поняла, но дружбы ради позволяет поэтессе
(кстати, Петрович, она очень талантлива) прийти ко мне,
нет-нет, Вероника сама ее приведет в следующий раз, если
уж я так сильно хочу! - обычный и милый вздор, треп
женщины, когда она без ссоры уходит. И когда она на
волне перемен. (Когда ее призвали!) А волна,
подхватившая Веронику, уже вздымалась - там и тут
нарождавшаяся, скорая и поначалу мощная волна демократов
первого призыва.
  И  теперь Вероника занималась  чем-то важным и нужным.
Человек  обязательно занимается  чем-то важным,  если он
наверху. Я  тотчас разлюбил ее. Возможно,  потому, что я
не умею  дышать тем высокогорным  воздухом. (Потому, что
она  ушла,  а я  вслед  не захотел.)  Очень даже  хорошо
представляю   этот  неминуемый  наш   семейный  гротеск.
Квартира.  Наша   квартира.  И  телефон  беспрерывно.  А
сколько  дел!  (Два  рьяных  демократа.) Вероника  ходит
взад-вперед,  говорит,  жестикулирует,  улыбается -  все
правильно, умно, замечательно  - она собирает ужин, хлеб
режет, по телефону откровенничает. Все замечательно, а я
смотрю на нее и  ловлю себя на том, что я ее не хочу: ни
в одном глазу. И такая смешная время от времени мыслишка
- зачем  это я буду сейчас  ее, Веронику, раздевать? или
ложиться в постель? как  только представлю, что я снимаю
свои  разбитые  ботинки  -  и  (тихо)  подпихиваю  их  в
незаметный  угол под  кровать, меня одолевает  смех. Мне
хочется самому там  остаться. Под кроватью. Где ботинки.
Лежать  и оттуда  этак  ее к  себе в  закуток подзывать,
подпольный, мол, я: "Ау?.. Ау?..С - а она пусть себе там
в постели лежит и недоуменно спрашивает:
  - Где ты?.. В чем дело?
  А  я и  объяснять бы ей  не захотел - в  чем. Да в том
именно, что я любил  ее только в ту пору (О ту пору, как
говаривали наши предки), когда она была никому не нужная
пьянчужка  и, знай,  скатывалась вниз  - ниже и  ниже, в
смрадный мой закуток.
    Как   бы  итожащий   обмен  взглядами   на   социумном
перекрестке.  И -  пошли дальше.  Разлюбив ее,  я тотчас
перестал давать ей  мои слова, мое сущее, меня самого, а
она (именно что в  ответ) перестала давать мне, - я даже
усмехнулся  получавшейся двусмысленности,  так простецки
претендующей на правду  наших отношений (и знаково, дашь
на  дашь, ее  выражающей). На социумном  перекрестке нас
разделило  большее, чем  расстояние от района  до района
(где ее  уже выбирали в представители),  большее, чем от
города до города.  Страна - вот слово, которое подходит.
Ей был уже не  нужен ни я, ни мой щадящий душу портвейн.
Были   в   разных   странах.   Могли  позвонить.   Могли
встретиться. Мы  могли вяло переспать, соблюдая условную
верность и  инерцию. Отношение исчерпалось. И  если бы я
все  еще  навязчиво  разговаривал  с  ней  по  телефону,
нет-нет встречался, видел ее или даже спал, то все равно
не  с ней  (не с  Вероникой, хотя  бы и слышал  щекой ее
дыхание), а с памятью  о ней, с остаточным образом, с ее
фантомом -  как иногда  мы встречаемся, говорим,  спим с
женщиной, которая год как умерла.
    Когда   были   вместе,  она   случаем   проговорилась:
написала,  мол, стихи  о краткой  любви на  дне. Изящные
верлибры, схожие стилистикой  и формой с японскими пяти-
и  трехстишиями.  Обрусевшие   танки ,  говорила  она  с
улыбкой.  Для  Вероники  дно,  сколь ни  выкручивайся  в
поэтическом слове,  было теперь ямой, -  яма, а вовсе не
ее  прежний  старенький экзистенциональный  образ дна  и
сна. Несуетный и чуть  сонный, ты лежишь на дне водоема,
в голубой воде и на песчаном дне, а верхом воды, то есть
поверху,  плывут  и   плывут  крупные  и  мелкие  кучки.
Сомнительная поэзия, но зримо.

                              Болит голова, болит душа,

                              <не помню...>

                              Но выражен звук,

                              Но падают капли,

   -  нет,  не  помню. Поэтесса  и  общественный  деятель
Вероника Васильевна  А. никак не  могла теперь сделаться
для  меня просто Вероничкой.  Я знал  (уже не от  нее, а
слухами),  что   ей  дали  квартиру,  демократический  и
честный начальничек  в районном  отделе культуры, что-то
скромное  и  достойное  -  я  был  рад за  нее.  Рад  за
культуру. Рад  и за квартиру.  Воспринималось как жизнь.
Вроде  как   надо  же  что-то  и   нам  переполучить  за
двудесятилетние  страдания.   Вроде  как   все  мы  суть
брежневские инвалиды,  и сколько же  еще ютиться молодой
женщине в крохотной квартирке со старенькими родителями!
  Помню один  из плакатов, призывавший за нее голосовать
(в новом  районе Москвы), ее эффектный  портрет и чья-то
грязная подпись  куском угля:  блядь...  - Изошел желчью
(возможно, по  подсказке); мог  прослышать и знать  о ее
былом  пьянстве  и   об  общажной  кровати,  о  курчавом
пепельном  хохолке. Но  мог  и не  знать. Просто  злоба.
Однако вряд ли все  это могло теперь догнать ее вслед. А
спустя время  и уже  после выборов Вероника  вдруг вновь
появилась  в  нашей  многоквартирной  общаге.  Появилась
всего на пять минут, нервничала, - пометалась по этажам,
меня не нашла (я  уже пас квартиры на северной стороне).
Не имея  времени, она  оставила мне записку у  вахтера -
очень,  очень прошу, просила прийти  к ней, на ее работу
(а  почему  бы  не  домой?  и  вообще,  почему  написано
дрожащей рукой?..  я все пошучивал: глянул,  нет ли слез
капнувших, не было). Я не отнесся всерьез.
  Но отправился. Подровнял усы. Еще раз осмотрел ботинки
(мое  слабое место).  Однако день у  Вероники Васильевны
оказался  неприемный.  Я самую  чуть  не перехватил  ее.
Красивая.  В платье  и  в жакете,  стройная, с  худобой.
(Что,    вероятно,    подчеркнуто   контрастировало    с
райкомовскими  шишками   недавних  времен  из  этого  же
кабинета.)  Мужчина   шел  рядом  с   ней,  горячо  клял
коррумпированность   начальства  -  мол,   обманут  вас,
Вероника  Васильевна,  вот  увидите.  Я  расслышал,  как
Вероника нервно  и коротко  бросила: "Пусть. Это  еще не
удар!..С - и  улыбнулась в сторону. (Но не мне. Меня она
не видела. Я только-только  поднялся по лестнице. Я весь
запыхался. А реплика, между тем, была моя.)
   Горячечный  разговор  Вероники  (с  кем-то  из  к  ней
пришедших) доносился теперь из ее кабинета. Они говорили
о справедливости, которая запаздывает. Судя по отдельным
их громким словам, Вероника и эти люди, что с ней, опять
хотели (уже в который раз) переделать мир. Бог в помощь,
вдруг удастся?!. В  предприемной тем часом сидели дохлые
старцы.   Дохлые,  хилые,   жалующиеся,   но  пробивные.
Монстры.  Сорный   люд  из   числа  типичных  московских
попрошаек  жалостно-наглого вида  -  чего они  хотели от
ответственного по культуре - денег? Зато мне понравились
огромные старые  кожаные кресла,  которые ожидаючи (пока
переделают  мир)  вновь  величественно  застыли.  Индия.
Спящие слоны.
                                                          14
Веронику стерегли два ее секретаря. Один юн, льняные
волосы и лицо ангела, я к нему не захотел. Уж очень
чист. С ним не поладить. Второй оказался карлик (пока он
сидел за столом, было не так заметно) - карлик со
скорбными глазами и фамилией Виссарионов. Он тут же
отфутболил меня, поскольку я пришел "по личномуС.
Никаких личных вопросов. Для личных - пятница. Но
говорил карлик приятно, самолюбия не задевал - и я
тотчас расположился к нему. Я охотно кивнул на
собственный промах: мол, как это я не угадал (забыл!)
приемный Вероникин день?.. Виссарионов уже шел обедать,
я потащился за ним (мог же и я захотеть поесть!). В
обычной столовке съели мы с ним по отвратному борщу, по
котлете. Ему хотелось пива, но я его смущал. Переборов
условность, Виссарионов пивко все же взял, чем еще
больше мне понравился. Я взял тоже (хотя уже опасливо
прикидывал, сколько там у меня шелестит в кармане). Я
сел рядом и спросил - под пиво - как бы узнать новый
нынешний адресок Вероники Васильевны? мол, ждать пятницу
сил нет! - на что печальноглазый карлик опять ответил
отказом, но опять же дружелюбно. Мол, такова служба.
Если посетитель (или проситель) пойдет валом к Веронике
Васильевне домой, что ж за жизнь у нее будет - разве не
так?
  И я опять кивнул - так.
   - Мы были  с ней  дружны. Да вот  следы потерялись! -
осторожно  настаивал  я.  Но  тут карлик  разглядел  мои
ботинки. Пауза.  Он, правда, попросил  назваться, но моя
фамилия ему не говорила. Карлик вежливо промямлил - мол,
Вероника Васильевна вас, кажется, упоминала.
  - В связи с чем?
  - В связи с чем - не помню.
   И не  дал  адреса. Приободрил  - да  не смущайтесь!  И
приходите на прием... Я согласился: разумно! Не мог же я
ему прямо сказать, что не она мне нужна - я ей.
  После пива я уже не хотел подниматься к тем огромным и
в  прохладе  застывшим (спящие  слоны) кожаным  креслам.
Иссяк.  Пусть-ка сама  меня  отыщет. Раз  уж у  нее своя
жизнь,  свои  заботы, свои  адреса  и  свои карлики.  Не
дергайся, пусть  поищет, сказал  я себе. Она  знает, где
ты. Отдыхай. Лежи на дне и гляди, как над тобой (вверху)
в  голубой воде  плывут кучки.  Кучки покрупнее  - кучки
помельче.   Вода  прозрачна,  солнышко   светит,  дерьмо
плывет.
  Казалось, я так легко ее (ее лицо) забываю.

                              Жатва.

                              Все ближе к гнезду
                              сенокос.

                              Та-та-та...

  -  повторял я по памяти  слова Вероники. (Плохо помню,
меняю слова,  но дорого само присутствие  ее интонации -
ее опосредованное  участие в  моем сегодняшнем чувстве.)
Как  раз в  те  дни мне  впервые предложили  посторожить
квартиру  богатые  люди.  Нет,  не  Соболевы.  Жильцы  с
юго-западной  стороны дома  -  как  писателю предложили,
прослышали. (Как говорится, слава его ширилась и росла.)
И,  конечно,  кое-кто из  общажников  и  лимита крыла  К
хотели,  чтобы  на   радостях  я  поставил  им  выпивку.
(Обмывон.) Весело получилось. Я забавно рассказывал, как
поехал к Веронике и  как вместо нее пообщался за пивом с
карликом, нет-нет и косившимся на мой левый ботинок.
  Я  ее помнил, но не более  того; и никакая боль уже не
болела.

                    Жатва.

                    Все ближе к гнезду человек.

                    И кружат, и кружат... <над срезом?>
                    пшеницы

                    - две птицы.

  Кажется, так. Хоть что-то помню.
   Оказывается, ее  обругали в  какой-то газетенке,  мол,
демократка,  по  телевизору  выступает,  а  сама  обеими
руками  хапает! -  и деньги,  мол, и квартира,  и мебель
прямиком   из   Финляндии.  Другая   газетенка  тут   же
перепечатала. (Кто ни лает, а ветер носит.) Ахи-охи! Вот
дурочка. На что ты  годна, моя девочка, если из-за такой
мелочевки   срыв?..  Она   стояла  прямо   передо  мной.
(Нашла-таки, постучала, я ей  открыл, как раз сторожил у
Лялиных, первая из юго-западных доверенных мне квартир.)
Мутно на меня глядя (уже выпила), буркнула:
  - Дай денег.
  Я чуть не  рехнулся. Онемел. Как в былые времена. Она,
Вероника  А., только-только  с телеэкрана,  говорит мне,
люмпену, агэшному писателю без копейки:
  - Дай денег. Мне надо на бутылку.
   А если промедлю  или не  так скажу, в  миг рванется и
убежит к кому-то еще.  Окажется на виду. (И на слуху.) Я
полез в карман (и  сделал полшага вперед, не поднимая на
нее  глаз).  Полез  в другой  карман  (тоже  будто бы  в
поисках  денег)   и  сотворил  еще  полшага;  расстояние
сократилось  - хвать  за руку.  Втащил в комнату.  Все в
порядке,  отсюда  ни на  волос!  В холодильнике  нашлась
бутылка, не моя, Лялиных (вдруг увидел водку - я к водке
могу  месяц  не притронуться,  если  чужая; могу  просто
забыть).  Но  тут я  влил  в  Вероничку чуть  ли не  всю
бутылку. (Не  всю, я тоже, конечно,  пил.) Напоил. Еще и
пива плеснул, чтобы ее сморить. Уснула...
  Четыре  дня и  четыре ночи жила она  у меня, никуда не
показываясь. На  второй день  было полегче, мы  уже пили
бормотный  портвейн,  мой,  дешевый  (на  водку,  честно
сказать, и денег не было). Пили помаленьку и - говорили,
говорили  -  удивлялись  тому,  как долго  не  виделись,
кипятильник,  наш   чаек,  в  стаканах  заваривали,  она
нет-нет и принималась плакать.
  Я выполнил в те дни несколько ее суетных дел.
  В  основном, ездил в тихо  умиравший (но не враждебный
демократам)  Совет и отвозил-привозил  бумаги. Копеечные
разрешения   на   типовых   бланках.   Я  передавал   их
Виссарионову,  от  каждой  бумаги  карлик был  в  полном
восторге. Все это, он считал, были победы!.. Кроме того,
я  должен  был поехать  с  тем  же Виссарионовым,  чтобы
обследовать  как  сторонний  свидетель новую  Вероникину
квартиру (в связи  с газетенкой?!). Тоже, вероятно, одна
из побед. Подумать только, как и чем заканчиваются споры
о переустройстве мира.
   Печальноглазый карлик  подготовил акт,  после чего  мы
выпили  по  пиву  (он  поставил!) Он  сказал,  что  ждет
комиссию с  минуты на минуту: запер  дверь, поторопил, и
мы мигом,  дружно обе бутылки опустошили.  Заодно он мне
порассказал,  с   какой  Вероничка  теперь  нравственной
пробоиной.
  - Как ранение, - пояснял карлик. (Это все о газетенке.
Он сочувствовал.) - Как проникающее ранение.
  Но  на всякий  случай я и ему  не сказал, где Вероника
сейчас. Бумаги передал - и ладно.
   - Вы  ведь  поедете со  мной? -  спрашивал  он. -  Как
нейтральный.  (Мол,  комиссии в  целом  он не  доверяет.
Нужен нейтрал.) - Я смеялся: впервые в жизни буду в роли
проверяющего. Всю жизнь проверяли меня.
  Карлик живо воспринял сказанное как намек (на духовное
трудоустройство) - стал звать  меня к ним, к демократам,
место найдется. Мол, им  такие нужны. Мол, я их человек.
Смешная сценка. Если бы хоть под водку.
15
Комиссия пришла, двое из газеты и депутат; все вместе мы
решали и решили - едем. Но Вероники дома нет. Вероника в
отсутствии. И неизвестно, как ее искать. Ничего - едем к
ней домой, не дожидаясь ее. Ключи возьмем в жэке. Еще и
солиднее, лучше для проверки, что ее самой в квартире
нет...
   Все  впятером  сели  в  депутатскую  машину,  поехали,
депутат за рулем.
  До пива я  пил еще и плодовый портвейн (дома), так что
оказалось  изрядно:  от  крутого  дыхания стекла  машины
запотевали.  Ехали  как  в  молоке. Один  из  газетчиков
(сидел впереди) ловко протирал стекло и умно говорил:
  - У кого-то из нас пятерых очень сильное биополе.
    Приехали   в  Вероникину   квартирку   (двухкомнатную,
классический  совмещенный  санузел)  и,  как в  хорошем,
праведном финале  фильма, - ахнули.  Чтобы у начальника,
пусть  маленького, в  квартире  за полтора  года нашлись
только стол, стулья, кушетка  да книги! - это удар, это,
конечно,  произвело. (Я  впервые  был на  ее кв  метрах.
Узнал  тотчас  запах.)  Но  высматривал  и  вынюхивал  я
другое: следы мужского присутствия.
  Телефона не было,  она мне не солгала. Но кто-то к ней
приходил  и  без  звонков.  Кой-какие приметы.  Квартира
всегда расскажет. Мужчина-то был, пахло.
  Обида Веронички скопилась не только из-за того, что на
нее возвели поклеп, оскорбили  в газете и прочее. (Это -
да. Но не только.)  Ей прежде и больше всего не нравился
свой  кабинет,  а в  кабинете  свой собственный  звонкий
голос, который, как  она выразилась, пускал вдруг петуха
и   фальшивил.   И  болезненно   не  соответствовал   ее
представлениям (о самой себе).
  Так что и  обида, а лучше сказать, досада была на саму
себя, какой  она, пусть  невольно, оказалась  наверху. А
ведь это, мол, совсем  маленький верх, насест, но даже и
на нем  оказалось куда  сложнее, чем на  рисовавшейся ей
когда-то   главной   испытующей   развилке:  честный   -
нечестный.  Плакала. Слова  не  давались, чтобы  ей себя
объяснить. Слова не могли  (не хотели) ей помочь. А ведь
пишущий человек. То-то, подумал я.
   Пили  чай.  Я  походил  наугад  по  этажам,  стрельнул
заварки.
  Один  стакан лопнул  (вдруг трещина) -  у Лялиных был,
конечно, и  чайный сервиз,  были и отдельные,  на выбор,
красивые чашки - был  и сам чайник. Замечательный чайник
с немецким свистком, трель. Но нам хотелось заваривать и
пить  чай как  раз в  стаканах,  как тогда.  Вероничка и
вовсе не вставала с постели.
   -  Не  могу,   -  говорила.  -  Хочу  лежать,  лежать,
лежать...
   Ни  слова о  том,  как мы  дальше. Она  согласилась  и
осталась еще на три  дня, чтобы совсем прийти в норму. И
я  ни  лишнего слова.  Встала  утром -  и бегом,  бегом,
стыдливо.  Я сделал  вид,  что сплю.  Уходила, и  с плеч
что-то  стряхивает, как  бы заразу, общажную  нашу пыль,
пыльцу - я подсмотрел  в окно. Я вышел в коридор к окну,
чтобы из  окна подольше ее видеть.  И видел, заспешила -
бегом, бегом, села в троллейбус. То-то.
  Вероничка  оставила свою фотографию; фото удачное, она
так считала. В этот  раз, прячась у меня четверо суток и
мало-помалу приходя  в себя,  спросила про фото,  где же
оно? А  я признался,  не стал придумывать -  нет у меня.
Да, потерял. Возможно, выбросил. Не ценю я эти глянцевые
бумажки.  Человек во  мне,  вот и  все.  Да и  как бы  я
хранил, где?  в старом  чемодане с бельем?..  Когда-то в
спешке,  давай-давай,   перебирался  на  новое  место  и
некстати  резким движением  водрузил пишущую  машинку на
единственную  фотографию мамы.  Излом пришелся  прямо на
мамины глаза, беречь было уже нечего.
   В  метро уже  за  полночь  (мой выход,  моя  подземная
прогулка перед сном) я вглядывался в лица
припозднившихся  женщин,  ища среди  них  с лицами,  так
сказать,  пожалостней,   понесчастней.  Подтрунивал  над
собой, но  искал. Нужна,  мол, теперь не  сама Вероника,
пусть петушится дальше, а ее посильная замена - женщина,
подходящая  и  похожая    по  обиженности .  По  степени
обиженности.
  Я вглядывался ненавязчиво, просто отмечал. Она?.. Нет.
Она?.. Нет.
   С лиц  мой взгляд  переползал на стены  вагона. Так я
впервые  заметил рекламу  в метро  (там и тут  она стала
появляться,    подстерегая     рассеянный    взгляд).
Контрацепция .  Аборт  под наркозом .  Все  виды услуг .
Призывность и  нажим заставляли  видеть, узнавать слова,
но не вдумываться в  саму надпись на подрагивающей стене
метровагона.  Защита  от рэкета ...  Все виды охраны ...
Решетки. Противоугонность... - мир наполнялся не столько
новыми  делами, сколько  новыми знаками. Гнусны  не сами
дела - их всплывшие  знаки, вот что вне эстетики. Тот же
типичный,  знаковый   андеграунд.  (Подполье,  шагнувшее
наверх.) Возможно,  таков окажусь и я,  выйди я на свет.
Нет уж. Не надо. Нарастающая (и царапающая меня) новизна
жизни,  вернее,  каждодневное  подчинение  этой  новизны
моему  "яС сделало  меня когда-то пишущим  человеком. Но
вот прошло двадцать и  больше лет, и мое "яС потребовало
свободы  от  повестей  и  их  сюжетов,  неужто  же  само
захотело быть и сюжетом и повестью?.. В былые-то времена
я бы уже несомненно кинулся к пишущей машинке - вот ведь
чудо во  спасение! Сиди и тарахти  пальцами по буквицам.
(Чувство  изойдет -  зато придет  текст.) Подполье,  его
соответствующая реклама как  раз и подлавливают тех, кто
вне  текстов  - одинок  или  вдруг брошен.  Подлавливает
замаскированная надежда. И  говорит - бери, возьми - вот
твоя гиперреальность, вот что  такое мир людей в новой и
свежо ожившей условности.
  Я подсел-таки к  плачущей. На пробу. В углу вагона она
сидела   и   несколько   киношно   (раньше  сказали   бы
"театральноС) прижимала  платочек к глазам.  Я спросил -
она  испугалась.  "Вам плохо?С  -  "Нет.С  Она тотчас  и
решительно отвернулась, оскорбилась. Решила, что я ловец
пьяненьких. Но я и точно был в ту минуту ловец, хотя и в
житейски  высоком смысле.  Я не  искал женщины  в метро,
просто как проба. Как проба на предчувствие...
  Я знал, что женщина для меня появится. И притом скоро.
  Психологи любят уверять,  что образы являются и как бы
выпрыгивают к  нам из нашего прошлого  (к примеру, через
сны, из снов - говорят они). Они и правы, отчасти.
   Конечно,   если  бы   не  противовес  нашего  прошлого
(которым  мы себя  себе  объясняем), мы  бы попросту  не
удержали в себе ни одного сильного чувства. Мы бы просто
распались. Нас бы разорвало.
  Но почему бы не уравновесить прошлое будущим?
  Почему бы не считать, что часть чувств (закодированные
в  образе)  надвигается  на  нас как  раз  из  будущего.
Человек  уже издалека  слышит  набегающее время,  а сами
образы  будущего -  как проносящиеся  отдельные осколки,
пули первых выстрелов.
  И в этом  приеме предчувствий будущего наше прошлое, я
думаю, ни  при чем.  Мы свободны от  прошлого. Мы чистый
лист. Мы ловцы.
16
Каждый раз, когда я видел ее лицо (крупно) на экране, я
вспоминал тонкую струйку вина, стекавшую по ее
дрожащему, нежно очерченному подбородку. Я тотчас
спохватывался и набирал из-под крана воду в бутылку (в
чайник), чтобы полить оконные цветы. Тоже струйкой. В
этом был наш с Вероникой черезэкранный контакт - наше
общение. Наши, если угодно, длящиеся отношения. Стоило
ли тогда писать изящные верлибры, чтобы теперь делить
прилюдно деньги на нужды культуры? - я не задавался
столь лобовым вопросом. Могло статься, что с экрана она
в сущности тоже поливала в горшках чьи-то чужие
цветочки.
  Я  только и узнавал о ней  по ТВ. Не знаю даже, писала
ли она стихи.
  Она отправила  два молодых дарования за границу, чтобы
посмотрели мир. (Они тут же сбежали туда насовсем.)
  Она нашла спонсоров для литературного журнала. (Журнал
тем заметнее, увы, хирел.)
   И  не  могла  она не  чувствовать,  сколь  временно  и
скользяще ее  положение. Едва  демократы, первый призыв,
стали  слабеть, под  Вероничку, под ее  скромный насест,
уже подкапывались. Как ни  мало, как ни крохотно было ее
начальническое  место, а  люди рвались его  занять. Люди
как люди. Ее уже  сталкивали, спихивали (была уязвима; и
сама понимала).
  Возможно,  поэтому, спохватившись (я так понимаю), она
изо всех силенок поспешила делать добрые дела.
   В   частности,  Вероника  успела  познакомить  меня  с
Двориковым.  Как  теперь  выражались,   вывела  меня  на
известного Дворикова  - демократ,  московский депутат (а
не почти депутат, которыми Москва уже кишела). Вдумчивый
и  прекрасный, по  ее  словам, человек.  Чуткий. Любящий
людей.  И  так далее...  Оно  так  и было:  и чуткий,  и
вдумчивый. И  людей любящий.  Но ко всему  этому у Павла
Андреевича  Дворикова  было еще  одно качество,  которое
Вероника  не  назвала  (а   может  быть,  не  знала,  не
разглядела) -  он был глуп. Не  то чтобы явно дураковат,
разумеется,   нет.   Образован,   интеллектуален,   даже
остроумен, но при всем  том, как бы это ловчее выразить,
был  он    глуповато-восторженно-честен .  Таких  тотчас
подымают  в  верха  в  наших  забубенных  коллективах  -
особенно  при капитальных  сменах начальства.  Они вдруг
всех  устраивают.  Известнейший  российский тип  времени
перемен. Можно  чуть иначе  и чуть лучше  о нем сказать,
варьируя и уточняя, что был де он
честно-глуповато-восторжен.
  Этот Двориков мне и позвонил. Не вечером, не в поздней
расслабухе, когда с кем  ни попадя по телефону можно час
по душам, а с  утра, ранний был звонок. С самого утреца,
когда такие люди, как  он, минуты считают и берегут. Сам
позвонил. Все ли, мол, в порядке?..
  - В порядке, - отвечаю.
  Беседуем. Жизнь, что  ни говори, чудо, чудо и радость!
- особенно  таким вот солнечным утром.  Солнце брызжет в
мои  окна (в  окна Лялиных,  в окна Бересцовых,  но ведь
достается и мне).
  Утренняя телефонная беседа с Двориковым тоже в радость
и приятна уже сама по себе (хотя он немного комплексует,
говоря с  агэшником, не  без того). Но  ведь как всякий,
кто  после перемен так  легко и  так сразу нашел  себя в
звездной высоте,  то бишь  в больших начальниках,  он не
может не чувствовать  себя чуточку неловко. (Что говорит
о нем  хорошо.) Сам Двориков, а  не хухры-мухры, товарищ
Двориков, господин Двориков всерьез расспрашивает меня о
моей судьбе-злодейке - о моих десятилетних непубликациях
-  о моей  общажно-сторожевой  жизни и  жизни вообще.  А
жизнь-то, меж тем, торжествует. Да, говорю, слышу. Слышу
жизнь. Слышу ее триумф - мы победили! И солнце в окна, и
позавтракал  я отменно  (продуктами  Лялиных), и  чай на
столе  душист,   и  приятель-депутат  вовремя  вылез  из
кустов, чтобы сыграть на рояле.
  Ведь как кстати!  - я про рояль, оказавшийся не только
в  кустах, но  и  рядом с  большим дуплистым  деревом, с
дубом. (Где в дупле,  как оказалось, давно уже проживает
замшелый   подванивающий  агэшник.)   Я   говорю,  Павел
Андреич,   а  не   выпить   ли  нам   крепкого  чего   -
по-товарищески вместе и с утреца? - А он, смеясь (у него
звонкий  молодой  смех),  отвечает,  нет, нет,  нет,  не
выпить, нас  жизнь еще  не переехала, чтоб  пить с утра.
Посмотри,  мол,  какое  солнце!  какое время  сейчас  на
дворе:  какое  тысячелетие!..  -  Он, депутат  Двориков,
берется  к  тому  же  помочь  получить  мне,  бездомному
сторожу чужих кв метров, мою, да, да, мою квартиру, - он
с тем  мне и  звонит, однокомнатную, пустую  и близко от
метро. Как раз такая.
  Квартира - это уже слишком.
  У меня квартира. (Звучит как музыка.) Однокомнатная, в
ней  нет ничего,  кроме  раскладушки. Но  уже есть  (уже
дали) ключи.
   Я  туда только  и  принес что  свой старый  чайник  да
коробку с заваркой. Поставил  в кухне на подоконнике. Кв
метры девственно  пусты и вздрагивали эхом  от шагов, от
первого звучания голоса.
   А  сама  комната  оказалась хороша,  светла  и  потому
совсем уж пуста, как начало мира. Но в том и почерк, что
так  эффектно   (так  сразу)   распахнувшееся  для  меня
пространство жилья,  и в особенности  большая, с солнцем
комната, не  показались мне началом . Не могу объяснить.
Чутье  пса.  Бомжовый  нюх.  (Вот  когда  мне  в  общаге
предложили   посторожить  первую  богатую   квартиру,  я
поверил: начало.)
  Из окна комнаты не был виден ни один перекресток. (Был
лишь отдаленный,  легкий гул  машин.) Обманчивое чувство
новизны - вот что  я почуял и услышал в звучной гулкости
тех стен.  Казалось, в рисунке  Кандинского наша цензура
соскребла сабли, завитки  и кружки, оставив лишь водяные
знаки  их  присутствия. Намеки  в  пустоте  мира -  тоже
абстракт. Но абстракт до той отчужденной степени, что кв
метры    лежали   холодные,   а    дареная   раскладушка
(единственный  на них  предмет) представилась  дряхлой и
коротковатой,  да  и   уже  занятой  чьим-то  телом.  На
раскладушке лежал,  храпел (гул машин) невидимый хозяин.
Не  я. А  я  только стоял  среди голых  стен,  как перед
открытием  мира, которое,  увы,  все-таки задерживается.
Возможно, у Вас. Вас. Кандинского на примете всегда была
вот  эта  пустая,  выданная  случайным чудом  квартирка.
Комната  20-х годов.  Как  заготовка. Видок  на будущее:
можешь малевать на любой из четырех голых стен - в любую
сторону  подаренной тебе  пустоты. (Рисуй, но  не говори
себе и другим, что начинаешь заново.)
  Депутат  Двориков привел сюда же  (я и часа не пробыл,
чутье!) некоего  бездомного человека, чтобы пожить здесь
две-три  ночи.  Пустите  его  на время,  попросил  меня.
Пустите пожить потерпевшего . И подтолкнул гостя вперед.
Тот протянул мне руку.
   Я,  разумеется,  пустил,  но  я  не  обманулся  -  мне
достаточно было глянуть глаза в глаза, когда тот вошел и
явно  нехотя пожал  мне руку.  Прохвост выдавал  себя за
страдальца. За опального. И  (как все они) за лагерника,
из тех  редких наших  лагерников - из  числа, мол, самых
последних!   Вот   он  -   суровый  лицом,   вернувшийся
наконец-то в  родную Москву  и ярившийся теперь  на всех
тех, кто сладко жил  при брежневщине. "Одна?..С - это он
про комнату, про количество комнат.
                                                          17
Он заметно скислил лицо: он явно ожидал получить. (Он
ожидал чего-то, достойного его колючей судьбы.)
Какой-никакой, но не голой же, как начало мира,
маленькой однокомнатной квартиры!
  Я тут же  стал подначивать: как это жить вместе? а как
спать?
   -  ...  Всего-то  одна  раскладушка.  Предупреждаю!  В
подобных случаях  сплю валетом  - я строг,  старомоден и
предпочитаю обнюхивать чужие ноги, но не чужой рот.
  Лагерник завопил, замахал руками - как так вместе? как
так вдвоем?!.
   - Не  слушайте,  не слушайте  его, Сергей  Романыч,  -
заговорил, заспешил  Двориков. - Петрович  - добряк. Это
только ворчанье. Ворчит, корчит из себя буку! Он тоже из
потерпевших,   непризнанный  писатель.   Вот-вот  станет
широко печататься. Все сделаем, чтобы ему помочь. Уверяю
вас, он хороший писатель!..
  - Все про  меня знает, - подмигнул я лагернику.- Жаль,
не прочел ни строки.
  Я  уж увидел,  углядел по лицу,  что тот не согласится
жить вдвоем. Прохвост  понимал, что куют железо горячим.
В  лагере, я  думаю, он не  был, да  и в ссылке  едва ли
далеко,  такие   глаза.  Выпросил   себе  документы  (из
слезного сочувствия). А скорее всего, прикупил - сказал,
что  в пути  потерял,  - ему  тут же  за  денежку выдали
заново. Мне все хотелось спросить: сколько стоит сегодня
новый паспорт? а сколько  стоит новехонький и чтоб в нем
поставили сибирскую  прописку?.. Конечно,  он знал роль.
Ее уже  все умники знали. (Как  одежку, примеряли, кто к
лицу, кто в талии.)  А может, и жертва, они зубастые. Он
ведь   не  сразу   осердился:  он   еще  покочевряжился,
поломался перед Двориковым - он де свычен страдать. Он и
на морозе спал, в  болоте спал, на лесоповале его как-то
ночью обоссали,  ко всему  привычен, - он  готов спать в
сарае. Он де и не ждал от мира справедливости.
  Но  ему, и правда, некуда  было деться. (Ладно. Может,
ему  нужнее.)  Если  страдалец  ничего  себе  не  найдет
попросторнее и с видом на набережную, если осядет в этой
однокомнатной, я  попросту вернусь в  общагу. Но, может,
лагерник сам уйдет?.. Не спеши, сказал я себе.
   -  ... Да  что  вы заладили  - лагерник!  лагерник!  -
взвился он на меня. - Я был в ссылке!
   -  Извини, -  сказал  я,  перейдя на  "тыС, мы  с  ним
ровесники,  оба   полуседые.  (Обоим   нужна  крыша  над
головой.)
   -  Товарищи! Дорогие  мои!  - утешал,  успокаивал  нас
Двориков.  -  Господа!  Не  ссорьтесь. Мы  только-только
начинаем жизнь - у нас все впереди.
  Благодаря  Дворикову, его честному  лицу, я и уступил.
Уступил  мои голые  кв  метры  на недели  две-три , пока
ссыльному не подыщут чего получше. Возможно, я и уступил
потому,  что  квартирка  не  показалась мне  началом.  Я
как-то  сразу в  нее не  поверил. Была слишком  для меня
хороша. Чистая. С окнами в сквер.
   Опальный  еще и  обиделся.  На  меня и  на  Дворикова,
конечно, - на людей, что ему недодали, на весь мир! Он с
сибирских времен  уже ни с кем  не может жить вдвоем. Ни
есть из тарелки. Ни спать ночью...
  Я хотел возразить,  мол, и в общаге иной раз повидаешь
больше, чем  в ссылке.  (Но не возразил ведь.  А меж тем
чистая  правда.)  Как-то, по  необходимости,  я спал  на
кровати вдвоем  с маньяком.  Зима лютая, пол  ледяной, а
кровать одна. Неделю я с ним мучался. У него была ночная
защитно-агрессивная  мания  - он  де  окружен врагами  и
враги  подползают  к нему  непрерывно.  Днем был  вполне
нормален,  а едва  засыпал, вел  бой в  окружении. Враги
подползали со всех сторон.  В течение ночи он душил меня
раза три,  пока я не дал  ему в зубы с  такой силой, что
еще неделю  у меня были разбиты  костяшки пальцев. И так
тяжело печаталось на машинке.
   Механизм  вытеснения  оказался прост,  можно  сказать,
простейш: тот ссыльник (опальник) так и не отдал мне мои
гулкие кв метры - мою пустую и однокомнатную.
   А  как быть:  ну,  некуда деться  стареющему  нервному
человеку! И  какое ж  тут сравнение: он  был ссыльный, а
меня   всего  лишь    не   печатали .  А   та  новенькая
двухкомнатная  (с хорошим  видом) квартира,  которую ему
лично пообещал господин Двориков, оказалась тоже занятой
(с ходу,  по-цыгански, среди ночи!) -  оказалась вдруг и
уже  занятой, заселенной  другим опальным  человеком (из
Сибири, да еще с  семьей). Тот также наговорил Дворикову
о  своей  несчастной  судьбе,  и  сердобольный  демократ
разрешил ему  (с сибирской семьей) пожить  в квартире те
самые  две-три  недели,  что  оборачиваются в  вечность.
Бедный  Двориков!.. Как  он метался  и лез из  кожи, как
восторженно  пытался  нам  про  наше будущее  (про  наши
будущие квартиры)  все объяснить,  - как он  хотел, чтоб
нам  всем  было  хорошо.  Всем ,  он  настаивал на  этом
стареньком и опасном слове - всем хорошо! Этого-то и Бог
не смог  сразу; и  вот ведь растянул  на изрядное время;
ждем-с.
    -...Не   получается.   Но   не   падайте   духом.   Не
огорчайтесь,  -   тарахтел  Двориков  мне  по  телефону,
звонил, опять ранним утром.
  Я и не  думал его винить. (Вот ему бы не падать духом.
Забыл ему это сказать.)
   Именно  так:  глуповатость  как  следствие  известного
желания  стать со  всеми хорошим,  очень хорошим  - мол,
пусть-ка и этот, пятый-десятый человек запомнит, какой я
был  хороший! Вероятно,  Двориков был вполне  бездарен с
точки  зрения перемен, наступивших  для  и в  России, но
ведь он старался. Уже что-то. Уже спасибо.
   Это ведь  он, Двориков,  почти что  дал мне  квартиру,
привел в  нее, показал. Раньше не  показывали... И опять
же  он, московский  депутат  Двориков, а  не кто-то  еще
выручил  и  помог  мне,  когда  я  двинул  ухмылявшегося
мента-дружинника.  (В челюсть.  За просто так.)  Меня бы
там  искалечили,   а  Двориков  выручил,   не  отдал  на
расправу; сказать  проще - вызволил  человека из камеры.
Не мелочь.
   Не мелочь,  не пустячно,  и благодарен,  а все-таки  я
брошу в него  мой мелкий камень. Интеллигентный, добрый,
но  ведь мудак,  извините. (Я  тоже мудак. Что  никак не
меняет картинки.)  В том-то и дело,  что я тоже , и что,
если один мудак выручает  другого, это ни о чем реальном
не   говорит  и   не   приносит,  увы,   нового  знания.
Бла-ародное  вызволение   из  камеры   уже  столько  лет
(десятилетий)  дарило  Павлу  Андреевичу иллюзию  бытия,
иллюзию окончательного вызволения из  камер всех и вся -
тень бытия,  где и вызволяемые, и  их сторожа тоже тени.
Этакая   теневая  реальность,   где   жизнь  драматична,
интересна и  красива, вот только трава  никак не растет.
Все  свои  пятьдесят восемь  лет  (постарше меня)  Павел
Андреевич  Двориков прожил  среди то  приближающихся, то
убегающих от  него туда-сюда  теней. Среди замечательных
теней и  нерастущей травы. Новизна  для него закончилась
вызволением  из  камер,  а  жизнь  для  него  так  и  не
началась. Он ведь не был глуп, он оказался глуп.
                                                          18
В милиции Двориков объяснял про меня долго и
эмоционально (напористо). Оправдывал:
   - ... Талантливый  писатель. Затравленный талантливый
писатель.  Искалеченная  жизнь.  Власть  топтала  его  в
течение  двух брежневских  десятилетий. Это  стресс! это
был стресс!.. Он сожалеет. Он очень теперь сожалеет...
   Ни прежде,  ни после  я не  сожалел. Не  говоря уже  о
самой  минуте, когда  я  с таким  откровением души  (и с
такой  стремительностью)   ударил  в  челюсть  мордатого
старшого,  что  вел  спрос.  (И сейчас  не  сожалею.  Он
упивался  властью над  моим  "яС. Он  меня унижал  своей
улыбкой с ямочкой на подбородке. Он улыбался!..)
  Все еще острым  глазом вижу ту топчущуюся очередь - не
слишком  большая и  медленная,  за сахаром.  Едва ли  не
последняя    московская    очередь,   составленная    из
растерянных  старых приживал  (жаль,  нет такого  словца
доживал ,  очередь из   доживал -  из доживающих  свое).
Повздорившие  стариканы  хотели  не  столько  подраться,
сколько на виду у всех побазарить, пошуметь, а если что,
под шумок  же и разбежаться, ан  нет, взяли тепленькими!
Взяли.  Привели.   Изжитое  изжито,  но  не  обесцвечено
временем.  Мы  (отлично  помню)  стояли жалкие  и  плохо
одетые. Двое со слезящимися  глазами. Еще двое с нервным
тиком, а тот, что  передо мной, нет-нет и горько взвывал
по поводу потерянной вставной челюсти (когда толкались в
очереди?  или  когда  нас  забирали?)  -  не  мог,  увы,
припомнить  злую минуту,  когда он лишился  своих зубов,
самых дешевых в мире.
  -  ... Сахарцу  захотелось? Ах, мои  милые. Сахар дело
полезное,   углеводистое  -   но  драться-то   зачем?  -
выговаривал  им  (нам) старшой,  лет  тридцати, сидя  за
столом и вписывая (для штрафа) фамилию за фамилией.
  - Ну-ну, смелей. Фамилия?
  И  первый же из нас  правдиво захныкал, подавая знак и
модель  поведения,  как  можно  более простую.  (Лепетал
винящиеся слова,  почти всхлипы, зажеванные перекошенным
ртом старого  дяди.) Он  не плакал, и  в то же  время он
плакал.   Жизнь  прошла   -   жизнь  нас   переехала,  и
здоровенные  дружинники двадцати-двадцати  пяти  лет все
видели, все  о нас  знали. Что ж  так скверно питаетесь,
родные  вы наши -  жизнь прожили,  а в дом  не нажили?..
Сахарцу  захотелось!  (Мне по  деньгам  и нужно-то  было
полкило.)
   Один  из дружинников  ходил взад-вперед  и  машинально
вскидывал милицейскую дубинку на каждый третий свой шаг:
зримо воплощал силу.  Его подсознательное, как тотчас бы
отметил подозрительный  фрейдист, воплощало  в ту минуту
вскидывающийся фаллос. (Такой вот крепкий фаллос. Сводит
счеты с  отцами, которые когда-то зачали  и больше ни на
копейку не годны.) Все  мы, кто ждал спроса, посмирнели.
Мы поняли  и без  Фрейда. Заслезили глазами.  Вот только
худой и  полуседой (полустарик,  да, да, это  я) все это
время подавлял в себе  вспышку гнева. Догадался - дошло,
что   унижают.   И  что   он   вовсе   не  невропат,   а
просто-напросто, в  отличие от других, у  него есть "яС,
вздувающееся, как громадный пузырь, как нарыв.
  Невропат, это когда я уже после буйствовал в камере. И
как же сразу интеллигентный, до потных желез пропитанный
гуманизмом  Двориков меня  понял, сопереживал (и  так за
меня болел!). Это его скрутили и бросили, а не меня - он
находился  в деревянном  низеньком загоне и  за железной
дверью.  Это он  ползал ночью  среди трех  пьяндыг, двух
заблеванных и одного обмочившегося  со страха - он, а не
я, нервничал  в поисках  хотя бы пустой  бутылки (оружие
нынешнего  пролетариата).  Но  затем  вновь  пришла  моя
минута, которую Павел Андреевич  Двориков уже не смог бы
понять  и сопережить.  Слабу  ему. Святая  минута. Ночь,
жесткий настил и камера в клетку уже ничего не значили -
значила  бытийность, которую  он, человек теней,  уже не
ощутит; не дано. Мое "яС совпало с я. Этот я в ту минуту
лежал посреди камеры, на боку, навалившись на свою левую
руку.  Лежал,  помалу  засыпая  -  с  тем  счастливейшим
ощущением,  когда  знаешь,   что  живешь  заново  и  что
повторная  твоя жизнь  на  этот раз  бесконечна. Как  бы
вчера отошли в прошлое  мои повести и рассказы. Двадцать
с  лишним  лет  я  писал  тексты,  и  в  двадцать  минут
засыпания  я вновь  перерос их, как  перерастают детское
агу-агу. (Они свое сделали. Я их не похерил. Они во мне.
Я просто шагнул дальше.)
   И само  собой  Двориков очень  хотел опубликовать  мои
повести, я сказал нет, тогда он попросил их якобы просто
почитать - маленькая  хитрость. (Вероничка, как я понял,
ему нашептала. Мол, гений, из-за причуд все потеряется и
погибнет.) Но текстов и  впрямь не было, я так хитрецу и
ответил  - их  нет. Текстов  уже нет. Да,  возможно, что
повести где-то  застряли и все еще  пылятся. Возможно, в
журналах.  Возможно,  в  емких  издательских шкафах  (на
шкафах, тоже возможно). Но не у меня. Двориков удивился.
Еще  больше он  удивился, когда  я напрямую  сказал, что
никаких  причуд, я честен,  искренен с  ним - я  не хочу
печататься.  Уже не  надо. Уже  поздно. Теперь я  уже не
хотел быть придатком литературы.
  - ... Как?! - он едва не задохнулся. Это разрушало все
его   представления  об   андеграунде.  Он   думал,  что
андеграунд  -  это те,  кто  страдал  от коммунистов,  а
теперь хотят получить свой пряник и стакан с молоком.
   -  Не хочу,  -  повторил я,  не объясняя,  потому  что
другие слова запутали бы его еще больше.
    Но    Павел   Андреевич    Двориков,   как   бы   тоже
спохватившись,  наскоро почитал  в  тех и  иных толковых
книгах  (я  думаю,  прямо  на  работе,  энциклопедию,  в
приемный  депутатский  день  -  потратил  святые  часы).
Почитал,  полистал и  опять  мне позвонил,  с тем  чтобы
сказать,  что  андеграунд, если  даже  не социальный,  а
биологический  (мне больше  нравится определять  его как
"экзистенциальныйС,  блеснул  он  старым  словцом),  все
равно реализуем.  Андеграунд (даже экзистенциальный) все
равно выходит рано или поздно на поверхность. К людям...
Вы должны... Вам надо...  Он опять затрещал о том, что я
изранен  несправедливостью  и  что  он  меня  как  никто
понимает.  Что я  отвернулся от  мира. Что не  оценен. И
прочая, прочая. Я устал слушать и повесил трубку.
  А  с квартирой  опять не склеилось:  ну, не смешно ли?
Только-только Двориков подыскал мне свежую однокомнатную
норку в  новом доме,  как жилищная комиссия  вдруг вновь
переголосовала ее в пользу некоего страдальца - не меня.
(Не исключено,  что получив мзду.)  Более того: комиссия
состряпала и  провела так, что вроде  как решение самого
Дворикова. Он только успевал разводить руками. Зачем они
лгут?!  -  возмущался. Он,  кажется,  не допускал  столь
приземленной  мысли,  что  они  хапали  за  его  спиной.
Хапали, а делали вид, что всего лишь лгали.
19
- Что ж вы так доверчивы, Павел Андреевич? - спросил я
его (чисто риторически).
   Не   упрекал.  Пожалел  его.  Посочувствовал.  На  что
Двориков, в подхват, опять  завел о том, что надо начать
с моих  публикаций. Людям  важно услышать живое  слово и
живую  мысль,  зачем  вам  посмертный  реванш?  (Так  он
выразился.  Неплохо.)  Вы  умрете,  а ваши  запылившиеся
повести  будут  издавать  миллионными  тиражами! Вас  не
будет, а вас будут читать в метро и в автобусах! Критики
будут о вас не замолкать! Газеты пестреть
фотографиями!.. -  Он так мне  расписывал, что подмывало
умереть уже завтра.
  Его  трескучий вздор и сердил-то  уже мало. А когда он
истово  пообещал,  что мы  (опять  мы ) покончим-таки  с
несправедливостью в  жилищном вопросе  (то бишь добьемся
мне однокомнатной), я даже засмеялся:
  - Почему бы вам не покончить со злом вообще?
  - Как это?
  - Как  собирались покончить с ним, скажем, большевики.
Раз и навсегда.
  Тут он всерьез обиделся. Даже засопел в трубку.
   Но  не  смирился.  Сказал, что  у  него  теперь  новый
человек  - рьяный деловой  зам, вот  кто обо мне  и моей
будущей квартире позаботится. Но я, конечно, должен буду
заму регулярно звонить,  не стесняться. (Только и делов,
оказывается, чтобы  дали жилье, набирай телефонный номер
и  названивай  -  каково?  А  ведь  господину  Дворикову
пятьдесят  восемь  лет!) Господин  Двориков даже  привел
меня туда в один  из дней - в кабинет, что напротив. Так
сказать, лицом к лицу. Знакомство. И как только я увидел
зама,  изящного  жука,  усохшего  в собственном  кожаном
кресле, мне  стало ясно  и стало весело -  и стало сразу
легко (уже не ждать!).  Я все увидел. Чудо нового вина в
старых мехах. Увидел,  как этот сухопарый жук вскидывает
вперед ножки, поднимаясь из кресла. Увидел, как опершись
стоит он у массивного стола в своем кабинете.
   В секунду  прозрев, я  почти воочию увидел  и то, как
именно  и  как скоро  подсидит  он господина  Дворикова.
Человек  новый и  свежий  и с  каким уверенным  чувством
дистанции. И  какая занятость собой. Какая  там для меня
квартира! (Я не стал звонить. Ни разу.)
  Дележ благ, тем паче их передележ, как ничто, помогает
нажить многочисленных и личных, уже не прощающих врагов,
и милейший наш Двориков (но не зам!) их вскорости нажил.
Квартиры появились и,  конечно же, были вновь разделены,
разобраны,   расписаны,  расхватаны,   осталась  веселая
мелочишка,  подкрышные  и  первые  этажи.  Однако  же  и
мелочишку тоже выгоднее не дать кому-то (мне, скажем), а
продать. Умножать трудно -  делить нудно. Уже можно было
предвидеть,    чем   Двориков   кончит.    Честная   его
глуповатость превратится в  негибкость, а негибкость - в
неумелость (в  неумение ладить и давать).  Его не просто
отстранят -  изгонят! И  ему будет столько  же досадно и
больно, сколько и неожиданно. Чуть ли не пинком.
  Так проходит  слава. Ничего не успевший, оболганный со
стороны, а  еще больше своими же  шустрыми людишками, он
будет  оправдываться,  как  ребенок  не  старше  десяти.
Ославят. Обвинят  еще и во взятках,  после чего господин
Двориков   оскорбится,  утратит   свое   депутатство  и,
человечеству ненужный, уйдет в никуда. Финиш. Забьется в
социальную щель честнейшего  пенсионера. И до конца дней
больше не высунется. По вечерам Павел Андреевич Двориков
будет смотреть программу "ВремяС, комментируя для жены и
страстно ей втолковывая,  что правильно для демократии и
что нет.  Будут жить  с женой на две  свои пенсии, сводя
концы с концами. (Надеюсь, хоть пенсию себе он сообразит
сделать не нищенскую. Мудак.)
   Вероника  (обиженная за  Дворикова, я  бросил  трубку)
позвонила вслед и, едва  справившись о здоровье, о жизни
(пустые слова), сразу в атаку. Спросила: хорошо ли я все
обдумал? - мол, время жить и время всплывать, знаю ли я,
слышал ли я об этом?!
  Мол,  до какой  же такой поры  надо прозябать человеку
(такому,  как  я) и  каменеть  в агэшном  дерьме?.. А  я
слушал ее  голос. Ее  гнев. Улавливать обертона  это как
при   встрече  вглядываться   в  черты   лица:  волнует!
(Прошедшая любовь  не обязательно  как прокисший супец.)
Волновала интонация,  звук. И  ничуть агэшное каменеющее
дерьмо не  озаботило меня  ответом: какой-никакой образ,
каменение, поэтесса... Я слушал голос. Мне было неважно,
о чем она говорила - важно ей.
    Но  как   похоже,  как  одинаково   Веронику  (как  и
Дворикова) мучило от неумения сделать жизнь ни лучше, ни
духовнее. Потихонечку,  а грызло.  (Как оттаявшая зубная
боль.) Она швырнула трубку.  У нее толпой посетители: их
слишком много!  все клянчат деньги,  деньги... деньги на
великую культуру, а  она всего лишь маленькая Вероничка,
никто, гном  с бантиком, она устала.  Но кто и когда при
жизни успел  получить по заслугам? (Кому  воздали? - моя
ей реплика.  Тут она  и бросила трубку.)  Меж тем, стоп,
стоп...  за всеми  ее  то усталыми,  то резкими  словами
означилась заодно и здравая  мысль. Они всегда эту мысль
подбрасывают  по  телефону  усталым  голосом,  небрежно,
наспех и нечаянно - мысль пристроить и меня, хорошего, в
какой-нибудь  подкомитет.  Нет,  не  хапать, но  служить
делу. А поди-ка послужи, милый...
  То есть было  ее предложение и мое нет, вот ведь как и
о чем говорили. Даром не дают.
   Двориков  не сумел,  ну  так  он бедный,  прости  его.
Забудь о нем... А  я, в зазор меж отдельными ее словами,
видел как  раз ту, теневую, двориковскую,  первую в моей
жизни   однокомнатную  квартиру.  Предложенная   мне  от
чистого сердца и едва не полученная - была пуста. Чистые
полы. Окно. И на  полу раскладушка, знак качества всякой
времянки.
   Их еще  нельзя  было продать-отдать.  Нельзя купить  и
считать   собственными.    Но   чутьем,   нюхом   жильца
(шаркающими  по   ним  усталыми  подошвами)  можно  было
почувствовать,  что  квадратные метры  под ногами  вдруг
набрякли, налились весом: кв метры потяжелели.
   С 3-го  этажа  и с  7-го двое  бессемейных пьяниц  уже
рискнули   и -  один,   мол,  раз  живем,   каждый  свою
комнатушку продали.  Просто за  деньги, из рук  в руки -
так  сказать,   дозаконно.  Точнее  даже,   что  в  этом
дозаконном  случае  двое  НЕ  пьяниц рискнули  и  у  них
купили.   И  тотчас   присоединили  кв  метры   к  своим
квартирам.  Это  называлось  расшириться.  А пьяницы  из
дома, понятно,  исчезли. На  улицу. Деньги у  них быстро
вышли,  и они  бойко  рылись в  мусорных ящиках  днем, а
вечерами  у метро  клянчили  милостыню тряской  рукой (и
битой мордой, он протягивал встречным не руку, а побитую
морду).
  Едва  прослышав о  собирающихся уехать к  родне или по
делам  (или  хоть бы  на  отдых на  две недели,  Лялины?
Конобеевы?),   я   меняю   рубашку   на  более   чистую,
причесываюсь и тотчас, скоренько иду к ним.
                                                          20
Я спрашиваю, я шутлив: "Господа. У вас великолепные кв
метры! Как насчет посторожить?С - Они (при том, что
преотлично меня знают) колеблются и отвечают вяло,
лениво. Слова их тянутся, как резина - да, да, кажется -
нет, нет, они не едут, раздумали. Едут, но у них
найдется родственник, он, мол, последит. Часто это ложь,
отговорка, но не обижаюсь - мало ли у кого что. Меня и
так любят больше, чем надо.

Квадрат Малевича
  Сколько  лет (десятилетий!) в очередях,  а вот ведь не
привыкли, и  слабу нам, не можем,  не в силах мы стоять,
дыша в  затылок друг  другу и тихо  перетаптываясь. И не
про нас мысль, что  в скучные минуты стояния, как вчера,
так и  сегодня, в  нас происходит наиважнейшее  в жизни:
душа живет.
   Разумеется, мы знаем  (слышали), что  дух дышит , где
хочет.  (Евангелие.) Или еще круче:  духовное в человеке
совершается  повсюду и  везде  - либо  нигде. (Восточные
мотивы.)  Нас  греет,  нам  с  этим  тепло  -  мы  можем
рассуждать об этом и даже согласиться с этим, но не жить
с  этим.  Увы.  Увы,  нам нужна  перспектива;  приманка,
награда, цель,  свет в конце туннеля  и, по возможности,
поскорей. В  этом, и ни  в чем ином, наша  жизнь. В этом
наша невосточная суть:  нам подавай будущее!.. Потому-то
черный квадрат  Малевича -  гениален; это стоп;  это как
раз  для  нас  и   наших  торопливых  душ,  это  удар  и
грандиозное торможение.
  Я не раз думал об обаянии полотна. Черное пятно в раме
- вовсе  не бархатная  и не тихо  (тихонько) приоткрытая
трезвому  глазу беззвездная  ночь. Нет там  бархата. Нет
мрака.  Но  зато  есть  тонкие невидимые  паутинки-нити.
Глянцевые прожилки. (Я бы сказал, паутина света, если бы
нити   на  черном   хоть  чуть  реально   светились.)  И
несомненно, что где-то за кадром луна. В отсутствии луны
весь  эффект.  В  этом и  сила,  и  страсть ночи,  столь
выпукло выпирающей к нам из квадратного черного полотна.
  Малевич в 20-е  годы стоял однажды в долгой очереди до
ощущения полного  в ней растворения. Отсутствие будущего
во  имя   приостановившегося  настоящего,   это  и  есть
очередь, ее идея,  это и есть нирвана одной-единственной
(можно  черной) краски.  Малевич, как известно,  стоял в
самой  первой  российской  очереди  (очередь за  постным
маслом), я  стоял -  в одной из  последних (за сахаром).
Очередь  в   обоих  случаях  была   невелика,  минут  на
десять-пятнадцать, иначе можно просто свихнуться. Зато -
историческая  перекличка  высокого  смирения.  Шажок  за
шажком, так  и быть, стоишь и  топчешься, растворенный в
людях, ничем  не выделен,  всеми сокрыт. И,  как улитка,
самую  чуть  движешься,  шевелишься,  не умер.  Мое  "яС
отдыхало.   Вот   только   ссора,   помалу   в   очереди
назревавшая,  вдруг вспыхнула  от меня буквально  в двух
шагах. Некий  мужик в кепке прилип  к нашему стоянию, то
бишь  к  нашей  очереди  со стороны  -  втиснулся.  Его,
разумеется, стали  немедля гнать вон.  "...Стоял за этим
гражданином! Стоял!  Стоял! Вот пусть он  вам скажет!С -
мужик в  кепке тыкал пальцем  в меня. А я,  весь в себе,
молчал.
   Молчание и  привело  к тому,  что ко  мне стали  вдруг
обращаться  как  к  нейтрально-честному свидетелю:  "Вот
пусть  он скажет,  пусть он  подтвердит! Не было  тебя в
очереди! Не было!..С - "Он что хочешь скажет, потому что
он тебя  боится, понял?  А вот я  тебя не боюсь!  Я тебя
щас!..С -  И красный  суховатый кулак потянулся  прямо к
физиономии.  Но и  сама физиономия  разъяренного старика
была  тоже  красна,  потна, а  первый  его  вопль -  как
сигнал! Ссора тотчас  переросла в толкотню, в некровавую
крикливую драку. И тут  как тут, словно ждали (скучали),
из-за  угла выскочила  милиция и "замелаС  разом человек
семь,   меня   в  том   числе.   Старшина,  два   рослых
милиционера, да еще были дружинники - вот тут дружинники
и появились, выскочили им в подмогу.
  Вероятно,  меня не могли не  забрать, так как в момент
"заметанияС люди  очереди, не столько дравшиеся, сколько
толкавшие и  пинавшие друг  друга, все еще  указывали на
меня  пальцами: "Не  виноват я.  Вот  он,  вот  он пусть
скажет!..С - что было  даже комично. Не сомневались они,
что  он  (то  бишь я,  молчальник) расскажет  теперь всю
правду.  В  "воронкеС,  в  который нас  позатолкали,  их
кретинские крики продолжались.
  - Вот он подтвердит, вот увидите!..
    Когда    выводили   из   "воронкаС,   оказалось,   что
милиционеры нами уже не интересуются; менты слиняли. Нас
вели  те,  кому  уже  смолоду хочется  ощутить  если  не
власть,  то   хоть  вкус,  привкус   власти.  Молодые  и
добровольные -  дружинники.  Парни  с  крепкими  лицами.
"Давай, давай, отребье!С - весело покрикивал один из них
(с  красной повязкой  и  с крупным  значком на  куртке -
вероятно, старшой). Он хамил  играючи. Но, если обо мне,
я все  еще был  молчалив и ничем не  отличим, а очередь,
семеро нас, как по инерции меня хранила.
   Старшой   нас  и   обрабатывал   на  выход ,  то  бишь
допрашивал.   Лет   тридцати,   не   совсем   уж   юный,
мускулистый, мордатый и  симпатичный, с приятной силой в
грубоватом  лице. Ямочка  на подбородке.  Сама процедура
проста - старшой  велел очередному  из задержанных сесть
за стол, вертел в руках его документ (если тот имелся) и
молча  смотрел в  глаза. Человек сам  начинал плакаться,
жаловаться, уверять,  что его ждут,  волнуются дома. Тут
старшой, означив штраф, его отпускал.
  Мать его, да  ведь и драки-то не было - кто-то кого-то
толкнул,  задел нос,  пустяк, мелочовка,  однако старшой
(он даже не мент) обладал в мелочную эту минуту властью:
возможностью подергать тебя, а  то и засадить на час-два
за решетку.  Привкус власти, и так  близко решетка, ведь
это  почти искушение.  Могло последовать что  угодно. Не
небрежное  "что угодноС,  а,  напротив, многовариантное,
московское  "что угодноС  - непрогнозируемое  и пестрое,
как сор, как уличная жизнь.
   Спрашивали за три  человека от  меня - я  все еще был
неотличим.
   Лишь  чуть холодело  внутри,  в желудке,  от  возможно
предстоящего мне  унижения. (Как  пойдет. Унижения могло
ведь и не случиться.)
  - ... Кто вы? Документы?.. Почему оказались в драке?
  - Не дрался я.
  - Ты не  дрался, и он не дрался. А у пострадавшего вся
рожа в крови!
  - Не бил я. Толкнули его.
  - Кто толкнул?..
   Здоровенный  мордатый  дружинник спрашивал  одного  за
другим, еще не мой черед.
  Я вспомнил, как боялась, как безумно боялась попасть в
милицию  Вероника (хотя реально  миляги командировочные,
спаивавшие  ее,   были  страшнее,   гнуснее  ментов).  Я
усиленно думал  о ней.  Связывать в одно  утрату любви и
усилившуюся  ранимость   -  дело  очевидное.  Это  знали
всегда. Знал и я. Успокаивал, мол, что мне до Веронички,
могу вполне  обойтись без. Есть даже  и плюсы. Во всяком
случае не  прыгает давление. Нет звона  в затылке от уха
до уха. Нет томления.  Не болит правый глаз. Много-много
преимуществ. Вероника - это уже просто память. Были ведь
и другие.                                                                    21
Отвлекал себя (а сердце, знай, подстукивало), шаг за
шагом, все ближе к спросу - к столу, где этот
здоровенный малый.
   -...И вы  тоже,  конечно, никого  не били,  никого  не
ударили?  - и  улыбается.  (До меня  оставался еще  один
человек.)  Не  выдержать   мне  этой  его  ухмылочки.  Я
подумал, что, если невмоготу,  я пас, я молчу - я просто
сдамся: склоню полуседую башку к столу (или уткну себе в
колени). Зажму  руками виски и молча  опущу голову. Да и
зачем  ему  я,  годящийся  в отцы,  худой,  с  голодными
глазами?  Слегка  посмеются, слегка  унизят  - только  и
всего, пусть потешит себя.
  Я как бы  внушал (телепатировал) ему, чтобы он оставил
меня в покое, когда дойдет мой черед.
  - ... Что  же, родной, ты так трясешься? Трусца берет?
А  в очереди  вы  все, небось,  храбрецы! -  посмеивался
мордатый.  Спрашиваемый   старикан  (до   меня  все  еще
оставался  один человек)  кивал  и по-собачьи,  в лад  с
жизнью, поддакивал: да, мы такие. Да, трусливые...
  -  Что с  нас взять. Очередь и  есть очередь, - удачно
закончил старикан вдруг.
  Но  сидящий за столом старшой  (выложил локти на стол,
сидел вольготно) сказал ему тоже удачно и с усмешкой:
  - Как что взять - а штраф!
   Спрашиваемый старикан затрясся  осиновым листом. Цены
уже подскочили. (Деньги уже  ввергали в ужас - в больший
ужас, чем он был на деле.)
  - Что вы! что вы, вашу мать!..
   -  Вот тебе  и  мать! Раз  в очереди  стоишь,  значит,
денежки имеешь.
   Старшой  знал,  кого  чем достать.  Меня  он  достанет
бездомностью: не самой  по себе моей вечной общажностью,
а тем, что я об общаге умолчу (зачем пылить там, где уже
приткнулся?) - "Бомжуешь?С - спросит. И я не буду знать,
что ответить на нависающий прямой вопрос: а где же, мол,
старый  пес,  ты ночуешь?..  -  этим он  меня и  ущемит.
Почувствует  нечто.  Почувствует,  что  недосказ. И  что
есть, есть где-то у меня логово, есть свое и теплое, а в
своем и теплом возможен некий навар (а вот и поделись!).
Чехов  хорошо сказал,  что выдавливал  из себя  по капле
раба. Но  и хорошо  промолчал, чем он  при этом заполнял
пустоту, образовавшуюся  на месте былых капель. Словами?
То  бишь  нерабской  литературой?..  Это  напрашивается.
(Пишущие   именно   этим   грешат.   Еще   и   гордятся.
Мифотворцы.)   Но  реально   пострабская   наша  пустота
заполняется, увы, как попало. Таков уж обмен: ты из себя
выдавливаешь, но в твои вакуумные пустоты (послерабские)
напирает,  набегает  со стороны  всякое  и  разное -  из
набора, которому ты не хозяин. Ты и обнаруживаешь в себе
чужое не сразу.
   А  ведь  он  за  столом  был прост  -  он  всего  лишь
нацелился проверить  мою покладистость: законное и почти
естественное  желание дружинника,  который  вскоре хочет
стать полноценным ментом.
   Если спрашиваемый  почему-либо не  спешил плакаться  и
ерзать  на  стуле,  старшой  сурово хмурился:  "Ну?..  В
молчанку играть  будем?С -  И тот, в  секунду сообразив,
чего от него ждут, начинал быстро и вразброс жаловаться.
Сначала на  жизнь вообще,  мол, жизнь херовая,  никак не
наладится,  ну,  понервничал в  очереди, продуктов  нет,
жена  ждет,   отпусти,  отпусти  домой,  друг,  отпусти,
пожалуйста!..
  Пауза.
   -   Надо  же:  домой  человек   хочет.  -  И  старшой,
сколько-то  в   паузу  поколебавшись  и  сколько-то  его
выматерив, отпускал. Он  всего-то и хотел, чтобы человек
не выпячивался и на  одну чтоб минутку почувствовал себя
маленьким червяком. На минуту. Ничего больше. Понятное и
такое простое желание. Играем в поддавки?
  - Следующий!..
   Без   пояснений  уже  знали,   что  надо  плакаться  и
проситься у старшого на  волю, такой спектакль, играем и
без  шуток.   А  может,  кому   из  старичков  интересно
скоротать   вечерок    за   решеткой?   (С   пьяндыгами,
подобранными у метро?) Нас  штрафовали на сто рублей, на
триста, что по тем временам было не так много. У кого-то
отобрали  карты с  голыми бабами  на обороте  - глянули,
разложив веером. Старшой и бровью не повел.
    Следующий  теперь   был   я.  Сел   напротив.  Я   был
предпоследний. Можно было со мной не спешить.
  - Кем работаешь?
    -    Не   работаю,   -   сказал.   Напряженные   нервы
(предощущение)  не дали  мне быть  прямым. Я  не решился
сказать: "Сторож...С  - не хотел  смешков и упреждающего
хихиканья, мол, экие нынче все сторожа.
   Он вертел в  руках мой  паспорт. Я прописан  у жены и
взрослой дочери, то есть у первой жены, где давным-давно
не живу. (Ушел из семьи. Укатился. Колобок.) Но прописка
была ясная, московская.
  - Что это ты оказался так далеко? (Не в своем районе!)
  Он всем "тыкалС, меня не задевало.
  - Случайно.
  Я ответил неожиданно коротко, без оправданий. Он так и
понял.
  Он молчал. Он глянул вскользь (не в глаза, много чести
- в промельк), мол,  жду тебя уже достаточно долго. (Жду
твоей  жалкости.  Поддавки  или  не поддавки?)  Но  меня
трудно  заставить что-то  сделать,  если я  не хочу.  Он
ждал. Молодой дружинник  (с ним рядом), гонявший желваки
от избытка сил, чуть замер, остановив двигающиеся скулы.
  Старшой  молчал, а потом  появилась эта не нравившаяся
мне улыбка; почти ухмылка. Мол, ты не просишься на волю,
молчишь  - и  я молчу.  Вот и  отлично. Вот так  и будем
теперь сидеть, а? (Возможно, я преувеличиваю. Моя черта.
Но пауза и впрямь росла.)
   Он  мог, он  имел  право с  улыбочкой или  без,  сколь
угодно долго  ждать моих  покаянных слов. Но  вот улыбка
сошла.  (Молодой   дружинник,  что  рядом,  опять  гонял
желваки.)  А  я...  нет,  нет,  я  не  прятал  глаза.  Я
определенно смотрел куда-то за спину старшого, на темный
простенок,  на  шинели, висевшие  там,  -  я смотрел  на
шинели,  а видел  губы,  эти его  губы, дышащие  изгибом
спрятанной  (мне  могло  казаться)  улыбки, отчасти  уже
глумливой, - видел губы  и эту ямочку, раздваивающую при
улыбке его подбородок. Старшой  не был из тех, кто ни за
чем  издевается  над случайными  людьми  (я  даже о  нем
подумал,  не  из  тех),  - но  зато он  был из  тех, кто
отлично  знает о  такой  возможности потешить  себя и  о
безнаказанности.  И  знает, что  я  знаю  и что,  деться
некуда, весь  в его руках. Упоение  минутой власти... он
как бы пробовал, мол, а вот сейчас и посмотрим.
   Я -  позже  - сумел  найти ему  оправдание. (Я  всегда
сумею  себя  обвинить.)  А  именно:  он,  будущий  мент,
интуитивно  как   раз  и   ищет  человека  затаившегося,
всякого,  кто  так или  иначе  от  власти отодвинулся  в
прохладный тенек.  Он, старшой, сам  и лично провоцирует
таких (таких,  как я) на  неподчинение. Его повседневная
провокация (проба) вовсе не  хамство, а профессия - если
угодно,   попытка,  и   удается   она  тем   легче,  что
затаившийся  человек,  как  правило,  тоже сам  и  лично
пытается себя  защитить, не  сообразуясь с провоцирующей
реальностью.  Обоюдность лишь кажущаяся.  Опасная затея.
Но ведь за это старшому и платят. В этом и профилактика.
В этом  и суть  старшого как человека -  его функция. (В
этом, увы,  и его клеймо:  такому рослому, симпатичному,
во цвете лет и неглупому - быть функцией.)
                                                         22
Помню, в той двух- или трехминутной молчанке я еще
подумал, а вот ведь не прав он со своей декоративной
улыбкой: ведь нет необходимости. Ведь лично ему совсем
не нужно, чтобы человек сам собой подталкивался к
униженности. (Я не понимал, что как раз нужно, такова
функция.) Не нужно бы ему, зачем! - продолжал рассуждать
я. - Ведь как замечательно сюда свезли, нас привели чуть
не под руки, не били в ухо, не орали, не ерничали да и
оштрафовали тоже вполне пристойно, а не толкайтесь в
другой раз, миляги, в очереди, не деритесь! Вполне
справедливо, вот только не нужно теперь-то пережима, не
нужно улыбочек, - вот о чем я думал. И ведь спокойно
думал. Словно бы взвешивал за и против. Но одновременно
я не мог оторваться от вновь появившейся (вслед за
улыбкой) чуть подрагивающей ямочки на его подбородке.
Как наваждение. Прямо передо мной. Ямочка лучилась
светом отраженной лампы. Я даже не уловил секунду, когда
я ударил в эту ямочку. Ударил, вдруг сильно выбросив
кулак вперед - в подбородок - через пространство узкого
стола.
   Его  голова  дернулась. После  секунды  замешательства
дружинники  кинулись ко  мне справа и  слева, выкручивая
руки. Я  и сам сидел в  некотором замешательстве - после
удара.
    Но   с   болью   (ломали  пальцы)   хочешь-не   хочешь
просыпается   ярость   сопротивления,   я  отбивался   -
брыкался,  плевался,  кричал им,  суки,  суки! (В  конце
концов старый агэшник за  такую улыбочку имеет право ему
вломить!). Они били,  валили, выкручивали, но все как-то
бестолку, пока  энергичный малый  с милицейской дубинкой
(членообразной),  подскочив,  не  прошелся  ею  по  моей
спине,  в глазах  вспыхнуло  и померкло.  Но сознание  я
удержал. Они  затолкали меня за перегородку  в камеру (в
полукамеру -  стоять там  в рост было  нельзя), - низкая
темная  ниша, где  пластом валялись  три человека.  Я их
счел, как только  глаза присмотрелись. Пьянь. Или сильно
избитые.
  Я  сидел там  на полу (слепой  в темноте) и  бил в пол
кулаком, весь еще в  ярости: "С-суки!..С - выкрикивал я.
Они переругивались.  Конечно, хотелось  меня как следует
проучить.  Но старшой,  хоть и  получил удар  в челюсть,
собой владел:
  -  Спокыйно. Спокыйно, - говорил  им он (с прикушенным
языком).- Да гывырю же вам: спокыйно. Оставьте его пока.
   У  них  (у  него) был  выбор.  Могли  изобразить  меня
зачинщиком драки. И могли, плюс, приклепать статью УК за
оказание  сопротивления  милиции  (они  в данном  случае
менты)  -  спровадить под  суд.  Однако факт  наказания,
отдаленный  правосудием  на месяцы  и месяцы,  напоминал
этим    ребятам   малопонятную    абстрактную   картину.
Тягомотина.  (Суд  души  не  утоляет.) Срок  заключения,
который  мне  дадут,  плевый,  кому он  нужен,  тоже  не
утолит, а вот отбить печень, почки, бить кулаком прямо в
сердце, двое  держат, третий работает, -  это уже лучше,
уже боль-мень,  не насытит, но хоть вернет им равновесие
оперяющейся  властной   души.  Они   сами  посчитаются.
Оставьте его пока.
    Но,   конечно,   без   свидетелей   -   ведь   я   был
предпоследний, какая  мелочь, запятая спасает подчас (не
мелочь,  а очередь).  За мной  стоял и томился  еще один
староватый  мужичишка,   взятый  ими   в  той  крикливой
толкотне за сахаром.
   Возможно, и  кто-то из  дружинников (слишком  молодой?
или здесь новый?) был  старшому не вполне, как очевидец,
желателен. Кто-то ему  пока мешал. Не знаю причины. Ясно
было только, что они (он) мною займутся чуть позже.
   Последнего  они тут  же  отпустили: швырнули  ему  его
честный паспорт:
   -  Убирайся.  Давай,  давай!.. -  после  чего  тот,  в
радости  своей   на  миг  задохнувшийся,  закашлявшийся,
кинулся бегом к дверям.
    Дружинники  сгрудились   вокруг   старшого  (трое,   с
красными повязками, возбужденные), а он, сидя за столом,
негромко их теперь учил, как и что дальше.
  Двое, совсем молодые, стояли поодаль.
  Я  видел их  всех через решетку. Я  знал, что я крепко
влип. Может, эти двое юнцов (хотя бы своим присутствием)
не дадут меня забить?.. - как-то отвлеченно, как о чужом
дяде  рассуждал я.  И  нет-нет трогал  пораненную дверью
руку.
  Но  тут их всех сразу  отвлекли, отсрочка, когда вдруг
подъехала  машина,   даже  две,  судя   по  шуму.  Вошел
милиционер в  новенькой форме, высок  ростом, офицер (из
темной  ниши отлично  видны лейтенантские  звездочки), и
повелительно  сказал:  "Всем  быстро!  Поехали!..С  -  и
добавил   что-то  (скороговоркой)  насчет   оружия.  Ему
ответили.  А он  раздраженно: "И  не тянуть,  не тянуть,
ребята!С -  Шум и скрип  отодвигаемых стульев, возгласы,
подгоняемые командой общие торопливые сборы.
   Ушли,  куда я  денусь,  они  меня завтра  забьют.  Они
сбегали   вниз   по  лестнице,   грохоча  сапогами.   За
лестницей, за  последней ступенькой, их сапоги беззвучно
проваливались  в  небытие (в  мягкую  землю). Ушли  все.
Остался  только  один;  один  из тех  молодых.  Молодой,
круглолицый - я его вполне разглядел.
  Когда бравые дружинники заталкивали меня за решетку, я
(по дурости -  нет, по  страсти) все задевал  то той, то
этой  ногой  косяк.  Я  упирался,  разъярившийся  старый
идиот.  Хитроумный Иванушка  расставлял  руки-ноги, мол,
никак  не пролезу  в печь. Дружинники  были посмышленнее
Яги,  этой же  самой дверцей  поддали мне,  аккордно, по
спине  и под  зад, так  что я  взвыл и влетел  наконец в
зарешеченную  нишу. И  вот  что я  получил: великолепную
темную ночь в клеточку. И квадратное окно - далеко.
  В том темном окне плыли лишь две-три серебристые нити.
Угадывалась  луна.  Но  ей  никак не  пробиться  в  нашу
чернильную тьму.  Она где-то. Она  высоко вышла, взошла,
висит над крышей.
  Молодой страж-дружинник спит, сидя за столом, выключив
настольную  лампу. Ну,  ладно,  ладно: заперли  до утра,
теперь-то чего  - утром  сведут счеты, жди!  - говорил я
себе. (Ведь заслужил; ведь  что к чему знающий.) Но нет.
В том-то  и накал,  что нет. Я все  еще исходил желанием
вырваться:  вырваться  до  утренней  расправы, сейчас  и
немедля.
   Ползу.  В  темноте камеры  (доморощенная,  вонюченькая
бытовка) я полз как  можно тише: скорость чуткой улитки.
Пьяндыга,  который совсем  близко, похрапывал.  Ползу и,
как хищник, уже совпадаю своим дыханием с обертонами его
храпа.  Еще полшага.  Со  стороны его  лица (со  стороны
запаха сивухи) -  подполз, и тихо-тихо ощупываю карманы.
Он ни гу-гу. В кармане бумажки, сор, спички, помятых три
коробка, зачем  ему столько. Второй карман  брюк был под
телом, пришлось перевернуть. Пусто. (Я перевел дыхание.)
Я  поднял глаза:  всмотрелся в  тот далекий мир,  что за
решеткой.  Охранявший  спал. А  из  окна текли  незримые
лунные полосы - в мерцающих глянцевых нитях я разглядел,
что страж за столом, спит лицом в руки.
  Столь же тихо  я подполз ко второму, этот в блевотине,
что  как раз  обнадежило; из  брезгливости его  могли не
обыскать. Хоть  четвертинка пустая (для удара сгодится),
хоть бы квартирный ключ подлиннее, и чтоб зажать в руке,
как  тупой  нож.  Но   сразу  попал  ладонью  в  липкое,
зар-раза. Пустой.  И обысканный. Даже авторучки паршивой
не завалялось. Денег -  металлическая мелочь. Не в силах
вложить вновь в карманы, я вернул ему монеты, налепив их
прямо на заблеванную рубашку,  как ордена. Спи, воин. Мы
тебя попомним.  Третий (последний) пьяндыга  был в углу,
под  самой решеткой.  Раздосадованный,  я пополз  к нему
быстрее и вдруг (уже  потянувшись к карманам) понял, что
он  не  спит. Он  все  время  меня видел.  Он трясся  от
страха. "У  меня денег не-еет. Не-еет...С  - еле слышным
шопотом выдавил он из себя. Я не стал ему объяснять, что
и  зачем  ищу. Рукой  (все  же) потрогал  его карманы  -
пусто. Потрогал  еще и  нагрудные, пусто. Тут  я услышал
журчание:  он  уписался.  Маленький  поток  все  журчал,
журчал струйкой, в то время как мы оба молчали.
23
Я встал, сильно согнув шею; тихо-тихо шагнул к решетке -
к деревянным крестовинам. Решетка оказалась деревянной,
железная только дверца. (Моя пораненная рука опять
заныла.) Я стоял, смотрел: страж спал, спрятав в ладони
голову. Молодой. Я припоминал - что там вокруг него?..
Стулом драться тяжело. Стул, если шаткий, развалится -
тогда бы ножкой стула! Графин?.. Но графин могли унести.
Что еще? Яростный человек неудержим, со мной не сладит
этот сонный молодой мудак... Что? Что еще было там из
предметов? - я напрягал память, вспоминая минуты в
предожидании допроса. Стоял там и ведь перетаптывался
довольно долго - что я там видел?.. ну? - справа очередь
задержанных, лежали их документы. Тетрадка, паспортные
данные...
  - Эй. Шеф! - позвал я.
  Еще раз потряс деревянные крестовины:
  - Шеф!
  Сонный  поднял башку, включил настольную лампу... вот!
вот   оно,  оружие!  - глаза  мои лихорадочно  забегали,
подыскивая, как попроще  ухватить лампу. Схватить, но не
выдергивая шнур, короткий, в низко расположенной розетке
(может застрять... молодой успеет!).
  Он повернул ко мне круглое лицо: мол, в чем дело?
  - Помочиться хотел бы. Проведи в туалет.
  Он сонно сказал:
  - В углу ведро. Ссы сколько хочешь.
  - Да и попить хочется. Пересохло все. Шеф!
  Уже  шел ко  мне. Рванувшись напролом,  я бы, конечно,
сбил  его с  ног,  приоткрой он  нашу решетчато-железную
дверь, но о двери-то  он и не думал. Он думал о другом -
я вовремя  отпрянул. Он ткнул кулаком  прямо в квадратик
двери, метя  мне в глаз. Он  хмыкнул, не попав. Ни слова
не сказав, повернулся,  ушел. "Пить хочу, сука! Пи-ить!С
-  завопил  я,  но  круглолицый даже  не  оглянулся.  Он
вырубил  свет. Он  перешел в  соседнюю комнату  и плотно
придавил дверь, чтоб не  слышать, на случай, если я буду
бесноваться,  вопить, кататься  по полу -  валяй, мужик!
Валяй,  старая гнида,  как сказал один из  них, когда я,
запертый, стал было пинать ногой решетку.
  Что  еще я мог?.. Ничего.  Разве что унять, остановить
прыгающее сердце. Я стал всматриваться из моего забытого
угла в черноту ночи, как в окололунный свет. (Искал свой
черный  квадрат.  Я  уже  знал  его  магию.)  Сердце  не
остановилось,   но   вот,  стиснувшись,   оно  на   чуть
тормознулось...  еще  на  чуть...  и  как  свыше  -  как
спасение - рождалось из ничего чувство останавливающихся
минут.  Приспоткнувшаяся  жизнь.  Не  сама жизнь,  а  ее
медлительная  проза,  ее  будничная  и  великая  тишиной
бытийность. Вот она. Время перестало дергаться: потекло.
   Возможно,  в раздрызге  первых импульсивных  минут  за
решеткой  как раз  и отслаивались  от моего  "яС остатки
давнего, уже  шелушащегося тщеславия  и моих амбициозных
потуг. Не  дамся, мол,  им в руки.  (Возможно, и остатки
былого  писательства.) Шелуха,  человечья пыль,  это она
трепыхалась,   подыскивая  себе   и  заодно   мне  текст
подостойней - чтоб, по  возможности, и лицо сохранить, и
животу уцелеть. Хитрован, сказал я себе. Расслабься. Вот
ты. Вот твое тело. Вот твоя жизнь. Вот твое "яС - все на
местах. Живи... Я с легким сердцем ощутил себя вне своих
текстов, как червь вне  земли, которой обязан. Ты теперь
и есть - текст. Червь, ползающий сразу и вместе cо своей
почвой. Живи...
   Нелепыми   представились  яростные  прыжки  из  камеры
наружу  (едва   он  приоткроет  железную  дверь),  удары
настольной лампой  по его  голове, возня с  розеткой, со
шнуром,  чтобы лампой размахнуться.  Надуманное исчезло,
как из  дурного сна, хуже -  из дурного фильма. Я остыл.
(Возможно, резко упало  давление.) Ни движения рукой. Ни
случайной  мысли. Как  обнаруженный червь,  я подергался
(только  и всего)  и пытался  уползти, забыв,  что почва
всегда  и  везде. Просто  почва,  земля,  проза жизни  -
обычная  человечья  клетка   с  решетчатой  дверью  и  с
ненавязчивым  ведром  для   мочи  в  углу.  С  обычными,
лежащими  вразброс  в темноте  пьяндыгами, которым  надо
проспаться, прийти  в себя.  И мне бы  поспать. (Да, да,
лечь - руку под голову.)
   Проза  жизни,   надо  признать,  была  сладка.  Как  и
обещала, она  мимоходом дарила человеку  тянущийся и как
бы  вечный  звук, прибаюкивая  мне слух  мягкоритмичными
колебаниями воздуха.  Сказать попроще,  то был негромкий
храп.  Мой.  Я   спал.  Сама  бытийность,  спеленутая  с
уговаривающим сладким  звуком, покачивала  меня. Спал. С
расстояния -  как эхо  - доносился из-за  дверей свежий,
молодой  храп   мента-дружинника,  охранявшего  нас.  Он
храпел, я вторил. Перекликались...
  На миг проснувшись,  я разглядел во тьме пьяндыгу, что
обмочился  со страха  и теперь каким-то  сложным образом
"менялС   белье  -   зябкий  несчастный   вид  человека,
пританцовывающего на  одной ноге, а  другой целящегося в
брючину...   Тьма,  царила  великолепная   густая  тьма.
Засыпая, я продолжал  чувствовать черный квадрат окна. И
луну: ее  не было. Но и  невидная, она величаво висела в
небе, где-то над крышей - высоко над зданием.


 * ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Случай на втором курсе 

   С какого  пустячка началось,  с  любви! -  то бишь, с
всеобщей вокруг  него шумихи студентов-сокурсников, с их
славословий.  Рисунки расхватывали  с  пылу, с  жару. Их
прикнопливали  на стене.  Еще  и хвастались  друг другу,
показывая,   у   кого  сколько.   Его  умение   рисовать
карандашом, углем,  в минуту -  в полминуты! -  на любом
жестком куске  бумаги восхищало, как гениальная выходка,
как фокус.  Веня как  чудо. Человек рисующий.  То, что в
рисунках  было  (не   зрело,  а  сразу  было)  подлинное
авангардное  искусство,  мы  тогда  вовсе  не  понимали.
Форма. Уголь на белом. Никто не понимал. Но зато все его
любили. А  он, Веня,  еще и поддразнивал.  (Не понимали,
конечно, и науськанные на Веню следователи, что ж с них,
служивых,  хотеть?!)  Много  лет  назад, уже  тогда  мой
младший  брат   Веня  мог  сидеть   за  столом  напротив
следователя и дразнить,  выводить из себя настолько, что
не ему, а следователю  хотелось его ударить в подбородок
со смеющейся  ямочкой. Дразнил  словом, да и  всем своим
колким обликом.  Следователь даже  замахнулся. Каждый из
следователей на Веню замахивался. Правда, не ударили.
  Трижды  занимались гебисты Веней  в течение того года,
недоумевали  -  студент  как  студент, открытая  улыбка.
Льдисто-голубые глаза. Вот разве что смеялся: мальчишка!
И с  той особой  перчинкой в насмешке,  которая тотчас к
нему привлекала,  ах, какое обаяние,  ах, остроумие!.. А
кто-то из  студентов, несомненно их  же курса, продолжал
постукивать   на  Веню,   троечник,   скромный  дурачок.
(Запуганный    и,    вероятно,    искренне    пытавшийся
пересказать, передать следователю атмосферу студенчества
говорливых  тех лет.)  Трижды  он доносил,  а карикатуры
оказались на  поверку не  Венины - были  стилизованы под
Венины рисунки, калька, только и всего. Талант не уберег
автора,  но талант  и не  подставил. И только  на третий
раз, как  в жуткой  сказке, улыбчивый Веня  своим острым
словцом довел  наконец следователя  не до крика  и не до
замаха  рукой,  а до  бешенства,  уже  неяростного -  до
тихого иезуитского бешенства.
    Глаза    следователя,   зрачковые   точки   его   глаз
накалялись,  белели   -  Веня  рассказывал,  что  другой
следователь, коллега, горбившийся  над бумагами в той же
комнате,  и  женщина  в  углу,  строчившая  на  машинке,
прислушивались, и  оба нет-нет посмеивались  про себя, а
женщина  еще  и  фыркала  в  кулак.  Так  уделывал  Веня
(мальчишка!) следователя своими  ответами, а тот, весь в
себе, продолжал его спрашивать.
   В  студенческой столовке,  за  гороховым супцом  и  за
бледным компотом тех лет,  я (постарше, уже с амбициями)
рассуждал вслух:
  - Веня. Этот следователь становится опасным.
   Рассуждал я,  сколько мог, важно  - звучало, конечно,
глупо:
   -  Слышишь,  Веня...  А что,  если  спровоцировать?  А
влепи-ка  ему  пощечину.   Именно!  Вроде  как  он  тебя
оскорбил. Ударь его первый!..
  Веня только смеялся:
  - Зачем?
   Он   пересказывал  мне  допросы.  Добирая  из  стакана
компот, весело (и сколько-то провинциально) мы обсуждали
его случай, не мышеловку  и не ловушку - дурную ямку тех
глиняных, липких  времен, в которую  Веня нечаянно вдруг
ступил. Молодые,  мы не  были испуганы. Мы  даже впали в
известное  горделивое  чувство от  приобщения к  опасной
игре с властью. Оба фыркали, мол, КГБ
студентом-младшекурсником  интересуется,  мол,  надо  же
как! А я на высоких тонах все повторял ему свое, мол, не
пора  ли,  Веня,  сюжет  повернуть? -  Пусть  неделю-две
камера, пусть  побитая скула и  вывихнутое плечо (пусть,
Веня!), пусть крики, брань, донос в деканат, исключение,
пятнадцать  суток, что  угодно,  но не  это затянувшееся
липкое  расследование.  Эти  их  допросы,  на  удивление
нешумные,  мелкие, глиняные,  никакие  и в  то же  время
чреватые, не  ямка, Веня,  а уже яма! Что  угодно, но не
это нагнетающееся  сидение за столом лицом  к лицу, плюс
Венина  раз  от разу  насмешка,  ядовитости которой  сам
Веня, кажется,  не понимал.  (Зато я понимал  - попадало
иногда рикошетом и хлестко.)
  - Веня, удар - это философия. Удар - это наше все!
  Говорилось  так по молодости. (Просто  с языка шло.) Я
тогда  и думать не  думал, что  удар - философия.  Я был
старший брат: я всего  лишь говорил, стараясь ободрить и
отвести от Вени беду. Но будущее, конечно, уже набегало.
Я как бы знал.  Я с счастливой легкостью предощущал пока
еще  отдаленный  человеческий  опыт  (предощущал  и  уже
примеривался - и, кто знает, накликивал себе самому).
   Его опять вызывали.  (Затягивали.) Вызывали беленькой
бумажкой-повесткой,  а то  и прямо  с лекции.  Тоже ведь
текучка:  день за  днем. На пробу  следователь устраивал
нелепые встречи с людьми,  которых Веня мог бы знать или
опознать:  он, конечно,  их не  знал. Не  знал тогдашней
диссидентуры. (Был в  стороне, молодой.) Он все смеялся,
пересказывая  мне   подробности  допросов:  мол,  только
представь   себе,   рутина,  беседа   как  беседа,   все
записывают, не бьют! что  за времена!.. Смеялся, но и не
знал, как  было ему вырваться, выйти  или хоть выползти,
из этих паутинных, уже не сталинских времен - как?
   И  впрямь,  как  знать, за  пощечину  следователю  (за
угрожающий взмах) Веню выгнали бы из института, пусть бы
ненадолго  его сослали,  посадили:  первые добрежневские
годы,  не  лес  валить,  и  отсидел  бы!  Важно  было  -
прервать... При  всей гениальности Веня  не понимал, что
он  не  столько в  ловушке  чьего-то  доноса, сколько  в
ловушке  своего собственного  чувства  превосходства над
людьми: в ловушке своего "яС. Любя брата, не идеализирую
его -  Веня был, бывал надменен.  (Не по свойству души -
по молодости.  Вот оправдание.) Как в  прошлые века всем
известные  молодые гении,  так же  и мой брат  не щадил.
Язвил, насмехался. А смех, если уж Веня над кем смеялся,
делал  сидящего  напротив  ничтожеством,  вошью.  Снести
нельзя. Разумеется,  не оправдывает  гебистов. Но горько
знать, что то, что  Веня перенес и что он не вынес, было
не  столько  за его  гениальные  рисунки (и  даже не  за
чьи-то стилизованные карикатуры),  а за гордыню. Не море
топит - лужа.
  Пестуя свой дар и живя особняком, Веня мог проскочить.
Рисунки были слишком хороши  - нравясь там и тут, он мог
стать неспешным утонченным портретистом. Или, что скорее
всего,  вырос   бы  подпольный  художник-авангардист,  и
власть  бы  боялась  его  трогать   руками .  С  ним  бы
считались.   (Ну,  запретили  бы   выставку-другую.  Ну,
разогнали  бы  с  бульдозером  экзальтированно  стонущих
экспертов и не пустили  бы дважды в Италию!) С оглядом и
задним числом  мы, конечно, упрощаем, и экзистенциальная
распутица  художника вот  уже  сводится до  развилки, до
двух или  трех дорог и до  якобы твоего личного внятного
выбора  из них  (когда  на деле  ты топтался  в глиняном
бездорожье). Но  ведь и  усложнять нехитро. Увы.  Не был
это  бой,  дуэль гения  с  системой -  была перепалка  с
мелким,   самолюбивым  следователишкой.  День   за  днем
натягиваясь,  нагнетаясь,  продолжалось  их  сидение  за
столом - лицом к  лицу - как подумаешь, как тонка вилась
ниточка!  Наконец  Веня пересолил  -  бледный, белый  от
злобы, играя  скулами, следователь (не молодой,  но и не
стар  был) вызвал  охрану.  Просто велел  увести. Он  не
хотел побоев  и шума,  не хотел так уж  сразу. Не хотел,
чтобы  вслед потянуло  жалобным дымком, дымком  слухов и
жалоб, разговоры, рябь на  воде. Не хотел, чтобы избитый
Веня  под шумок  ускользнул  - строптивого  (и побитого)
студента  хочешь -  не  хочешь могли  под акт   списать,
передать   в   обычную  больницу.   (А   там  и   другим
следователям; ищи его после.)
  Он так и сказал Вене:
   -  Мне неинтересно  бить  тебе морду.  Мне  интересно,
чтобы ты ходил и ронял говно.
  Он  знал, что  говорил. Следователи частенько блефуют,
но этот знал. У  него и точно имелся выбор будущего (для
подследственного)  - в  пределах  его личного  решения в
будущее  уходили, ветвясь,  накатанные дорожки,  три или
четыре, одна из них, кривая, как раз к белым халатам. (К
лечению  от  инакомыслия  -  к  полноправному  вторжению
врачей в твое "яС.) Следователь знал, что написать и что
дописать;  а  также что  и  где  вполбуквы добавить.  Он
уготовил Вене путь, который запомнил от старших. Так что
удивительного   (то   есть   неожиданного)  в   процессе
принудительного лечения в том  случае не было. В один из
ожидаемых  врачами моментов  их  больной (Веня)  не смог
справиться  с   химией  в   крови  и  с   ее  нацеленной
интервенцией в  мозг. Мозг Вени не  отключался - он лишь
включался  невпопад,  не  управлял,  не  значил,  отчего
четыре  недели кряду  кал из  больного (из  моего брата)
извергался  неожиданно  и самопроизвольно.  Так и  было.
Целый  месяц.  Дорожка  привела.  Следователь знал,  что
обещал.
  Ему  стало интересно. Человек, если задеть, любопытен.
Но,  скорее  всего,  и  тут  причина  могла  быть  не  в
мстительном  интересе, а  в  том, что  дослеживание Вени
входило  в  его   обязанности;  работа.  Так  или  иначе
следователь посетил Веню в больнице. Зашел в его палату,
в белом халате.  Хорошо выбритый, негромкий. Сидел возле
Вени. Спросил:25
- Ну, как дела?.. Роняешь говно?
  Подавленный препаратами Веня уже не был ни остроумным,
ни дерзким (второй месяц; сим-том - пыль в мозгах).
  -...Ну? что ты здесь мне скажешь?
  Сквозь толщу "пылиС, забившей сознание, Веня с усилием
думал - Веня поворочал тяжелым языком, ответил:
  - Здесь тоже. Здесь жизнь.
   Я  -  когда  тем  же вечером,  в  часы  посещения,  но
попозже, сидел с Веней рядом - спросил:
  - А он что?.. Ухмыльнулся, довольный?
   Веня сказал  - нет, следователь  согласился, да, мол,
здесь тоже жизнь: живи.
  Врач, фигура интеллигентная, входил, возможно, в моду,
а  шприц так  удобно заменял  слишком созвучные  в нашем
прошлом (слишком шумные)  выстрел в затылок и лесоповал.
За допросное время Веню  лишь однажды побили - в машине.
Разбили  ему  лицо,  сломали  два  зуба,  все  в  кровь,
непрофессионально.  Они его  всего лишь  сопровождали, в
машине тесно,  а все  они, включая Веню,  были в пальто,
зима. Он  быстро довел их, он их  достал. Он мог достать
кого  угодно  и  с какими  угодно  кулаками,  дело не  в
молодой отваге  - просто надменное  львиное сердце. Веня
издевался над их плохонькой  одеждой, мол, зима, и что ж
вас,  сук,   не  ценят,  ай-ай-ай.  Или,   мол,  еще  не
заслужили, троечники?  не с чужого  ли плеча одежонка?..
Один из них ударил  его по яйцам, ребром ладони. Больно,
должно  быть. Но  тогда и  Веня (все  еще смеясь -  а он
реагировал тоже тотчас) плюнул нападавшему в лицо.
  - Тогда они  потеряли интерес к яйцам и взялись за мое
лицо, - рассказывал он и пробовал насвистывать, без двух
зубов с левой стороны.
   Бездвухзубый , Веня  и был  привезен.  Сопровождавшие,
едва из  машины, торопили, толчками  подгоняли к дверям,
где следователь,  а Веня, так  ценивший прикосновение (и
не терпевший прикосновений чужих) выкрикивал им:
  - Я сам. Я сам!..
   А   кое-кто  из  студентов  уже  усваивали  поползший,
пущенный  слушок:  предполагали (с  оговорками, но  ведь
предполагали), что  нет дыма без огня  и что Веня теперь
уже  сам  зачастил   на  доверительные  беседы  -  такой
блестящий и ведь талантливый!
   Потому и  приболел, потому, мол,  и свихнулся парень,
что  на  допросах  уже   пил  чаек  и  мало-помалу  стал
разговорчив  со  следователем,  наследил . Когда  пустят
слух, человек  бессилен, это  известно. Перемигивались и
рассуждали,  шуршали  в ельнике,  непойманные на  слове.
Люди неблагодарны, это ведь тоже известно. Еще и свиньи.
Тем более молодые. Тем более, если любили.
   Ведь не  настаивают - они  лишь предполагают. Извини,
говорят. Нечаянно, мол, подхватил (и переповторил) слух.
Ну, извини - ошибка,  ошибка! Они не настаивают, чего же
еще?..  Сейчас уже  внуков имеют.  Пенсию ждут.  И когда
Веня давным-давно живет в своем тихом безумии, его былой
студент-сокурсник,  сам  уже  седоголовый  и с  внуками,
ничего  о тех  днях не  вспомнит и  вслух не  выскажет -
кроме общеизвестного  негодования! О том,  что сам тогда
повторял слушок  о Вене,  он уж точно  не вспомнит. Свои
промашки  пятку   не  трут,  с   аккуратностью  мы  себя
подправляем в нашем прошлом.
   -  Какие,  -  в  конце  разговора  вдруг  вздохнет,  -
счастливые времена  были! - Это о  студенчестве. Да ведь
как возразить и что сказать - и точно, наши лучшие, наши
молодые были годы!
   Именно  колкая насмешливость  Вени, его  открытость  и
особого кроя  сердце, заставляли,  я убежден, окружающих
почему-то ревновать. Молодые особенно ревнивы (втайне) к
таким,  как Веня.  Жизнь, мол, извилиста,  прихотлива, и
быть может, именно в том ее правда, что этот неожиданный
Веня,  талантливый, дерзкий,  а как  раз и  стучал?.. Им
хотелось в это поверить. Люди таковы, чего уж там. (Хоть
на минуту, хоть и не веря, а предположить приятно.) Были
среди  них, разумеется,  и  обиженные Веней.  И ах,  как
понятно, что началось-то с всеобщей к нему любви.
  Веня, запертый в  психушке, так и не узнал, что на нем
какое-то время (немалое)  висел ком грязи. Скорее всего,
лепил  следователь.  Возможно,  попросту хотел  прикрыть
студента-осведомителя, пришибленного покорного троечника
(Венино словцо, хотя,  разумеется, стучащий мог быть кем
угодно и отличником  тоже). Всего-то и хотел следователь
- сохранить для себя  и для ведомства нужного человечка,
с  тем чтобы  время  от времени  выдернуть, вызвать  его
после лекций и потолковать, пошептаться о том, о сем.
  Но,  возможно, и тут потрудилось  самолюбие. То есть и
тут счеты. То есть не троечника следователь прикрывал, а
сам хотел. Пустив про  Веню слушок, он сам хотел, себе в
угоду  совсем уж  растереть в  пыль, в ничто  студента с
дерзким языком и немигающим насмешливым взглядом.
  -...Перестал,  Веня, чувствовать  тебя рядом. Ты один.
Ты отдалился.  - А  он ничуть не в  сердцах и несгоряча,
младший, в  том и укол, что  несгоряча, он ответил мне -
младший  старшему:  "Ну-ну.  Перестань.  Стань  со  мной
вровень,  вот мы  и будем  рядомС, - и  засвистал. После
чего я  оскорбился, долго  не приходил к нему  и даже не
звонил, а Веня уже  сбрасывал назначенные ему таблетки в
унитаз, ссыпал полную пригоршню,  был болен, но не хотел
в это верить.
  Мания преследования,  вот как вдруг обернулось. А было
Вене только-только тридцать. На углу дома он мне показал
мужика, явно ханыгу, и сказал, что тот со спины похож на
врача, я, глупец,  переспросил: "На врача?С - "Ну да. На
переодетого врачаС.-  А я оглянулся  и рассмеялся: мужик
как раз  подошел к  урне и стал  оттуда выуживать пустые
бутылки.
  - Неужели на врача? - я засмеялся.
   Ханыга  складывал  в  авоську,  в  сетку,  три  штуки,
удачливый, но  в авоське  дыра - одна  из бутылок упала,
покатилась. Ее звук нас с Веней нагнал (звук скачущей по
асфальту, но не колющейся водочной бутылки).
  Я  опять оглянулся - видел,  как он уходил, счастливый
лицом мужик,  ничуть не похожий на  врача, зато с любого
ракурса (и со спины тоже) похожий на пуганого побирушку.
  У  кого-то из известных физиков  (из тех, кто учился в
одно время с Веней)  остался в квартире четкий настенный
след - Венин рисунок.  Так говорят. Кто-то видел. Кто-то
кому-то сказал. Углем. Портрет человека с черной бородой
и  в очках...  Но точно  так же, возможно,  где-то висят
другие    его   рисунки,    окантованные    или   просто
прикнопленные. (Ждут,  дорожая год от  года.) Нынче даже
наброски ценны.
  -...Следы,  - говорит  мне Василек Пятов.  - Эти следы
надо бы хорошенько  поискать на московских, на питерских
стенах.
  Василек настаивает: эксперт Уманский (великий, великий
эксперт!),  к  которому  стекались неопознанные  рисунки
60-х  и  70-х  годов,  -  лучший  из  тех,  кто  сегодня
способствует  художникам,  отвоевывая их  у забвения.  В
прошлом  году, как  известно,  его подмосковную  дачку с
картинами подожгли,  но и после пожара  эксперт не остыл
(Василек острит),  эксперт горяч и воюет  за правду. Тем
более  что Уманский  из тех,  кто живьем  видел когда-то
рисунки   Вени.    Вопрос   очной   ставки.   И   вопрос
квалификации.  Так  что, попадись  найденные рисунки  на
глазок Уманскому, он мог  бы реально и звонко извлечь их
из  небытия.  (А  с ними  и  Веню.)  Василек сообщает  о
величине гонорара,  который берет Уманский,  - я развожу
руками - тоже ведь звонко, откуда мне взять?!
                                                          26
- Ну, почему? почему вы не сохранили хотя бы нескольких
рисунков Венедикта Петровича?! - восклицает Василек.
   Что, конечно,  меня стыдит,  но не слишком.  Я ведь и
своего не умел сохранить.
   Но Василек  прав  в другом:  энергетика молвы  велика!
Прошли десятилетия,  и вот уже Веня  (вернее, его образ)
возник  вдруг   из  ничего,  как   из  воздуха.  Молодые
художники, едва  прослышав, заговорили,  зашумели и даже
возвеличили Веню, так что  только рисунков его пока и не
хватало (самую чуть!) до полноценной легенды.
   И вот  ведь  уже интерес!  - тот  же  Василек Пятов  и
пьяноватые  художники   его  круга,  встречая  меня,  не
забывают  спросить,  участливый  голос,  уважительность:
мол,   что  там   в  больнице  Венедикт   Петрович?  как
разговаривает?   как  он   выглядит?..  Для   них  седой
стареющий  Веня  опять   художник  и  опять  жив,  живой
Венедикт  Петрович,   -  им  важно!  А   я,  конечно,  в
пересказах  достаточно  осторожен, такт,  знаю меру,  не
любят  долго  о  расслабленных  гениях -  читать  любят,
слушать нет.
  Василек Пятов грозно  вопрошает (то ли у меня, то ли у
вечности):
  - А Зверев?.. Помните, что говорил Зверев?!
   Как не  помнить:  талантливый и  сильно пьющий  Зверев
бывал  неискренен,  когда его  спрашивали,  кому он  как
художник обязан. А никому!  Он самородок, и точка. Разве
что женщины, да и  то как необязательный круг поддержки.
Но именно  о Вене,  в присутствии Уманского,  неохотно и
подчеркнуто  кратко   (и  уже   взволнованно  целясь  на
выпивку), Зверев словно бы приоткрывал погребенную тайну
преемственности:
  -...Вот разве что  Венедикт. Он - единственный, у кого
я подучился.
    Речь,  скорее   всего,   шла  (если   шла  вообще)   о
молниеносной   манере  писать   портрет   углем,  тушью,
карандашом или  простым пером.  Перехваченный Зверевым у
Вени  импульс -  рисовать портреты  чем угодно и  на чем
угодно.
   Вдруг  возникшая  мода  на забытое  (на  непризнанных)
может вдруг  и обвалом сойти на  нет, а Уманский помнит.
Мода вспыхнет заново и уже тихо, по второму разу сойдет,
а  Уманский все  равно  помнит, и,  пока он  жив, Венины
рисунки  живы и  все еще  висят прикнопленные  где-то на
стенах.  Великий  Уманский -  стар, дряхл,  подслеповат,
болтлив,   соучастник    событий   и   соавтор   легенд,
мифотворец,  вдохновенный враль  -  все, что  угодно, но
зато он помнит.
   Он  помнит,  а  они  (сокурсники)  -  нет.  Старенький
эксперт  Уманский помнит  Венино лицо, походку,  руки, а
те, кто  учился, ходил  с ним в  кино, ел, пил,  сидел с
Веней  на лекциях  бок  о бок,  - нет.  Для  них, бывших
студентов,  Венины рисунки  и  портреты -  ничто, давнее
пятнышко в  памяти. Случай на втором  курсе. Веня (А-аа,
Венедикт! вот вы о  ком!..) мелькнул и нет - на третьем,
на четвертом  и на пятом курсах его  уже с ними не было.
Сессия:  переносились  и  досдавались  экзамены.  Колхоз
летом;  а  смешные первые  влюбленности? -  вдохновенное
молодое время, а вовсе не случайная пестрота памяти и не
рябь в глазах! Походы  на май. Байдарки. Костры. Что там
еще?..  Да, припоминаю:  был  такой Венедикт.  На втором
курсе... Учился с нами. Да, кажется, рисовал.
  С  кем-то из них (уже  седые) мы столкнулись у входа в
метро, о том о сем говорили.
  Поразительно: меня он  помнил (я дольше был в стенах),
а  Веню, своего  сокурсника,  нет. Полтора  года вместе,
неполный второй курс. Венедикт - твой брат? Разве?
   -  Понимаю,  понимаю!  Редко встречал  его  на  этаже.
Венедикт,  наверное, из  тех,  кто жил  выше ,  - сказал
бывший студент. (Стареющий. Седой. Глаза красные.)
  А  я, пусть с запозданием,  порадовался тому, как язык
сам все объяснил и расставил - да, говорю, он жил выше.
  - Двумя этажами выше, так?
  - Может быть, пятью.
  - Ты что! Разве там наши жили?!
  Я и вообразить  не мог, что существует столько молодых
судеб, что застряли в  моей памяти, не содержа в себе по
сути   никакого   драматизма.   Кто-то   трижды   сдавал
несчастный  зачет.  И кого-то  вдруг  выгнали. Кто  кого
любил. Кто кого бросил.  Даже один утонувший (помню имя)
не содержал  в себе  драмы. Поездки в  колхоз на уборку,
ночные костры, влюбленности,  лекции, экзамены, а с ними
и мы сами принадлежали времени да и составляли время - а
Веня был поодаль. Для меня брат тоже был случаем, и я не
способен сейчас  биться задним числом  с целой культурой
(наслоившейся  культурой  тех   дней),  не  могу  ни  ее
отменить, ни зачеркнуть.
  Я  могу разве  что поморщиться, скривить  рот, думая о
молодом  том времени  и счастье. Но  запоздалая кривость
рта,  этот  ее узнаваемый  изгибец  тем  более дают  мне
увидеть, как  сильно я  тогда принадлежал. Молодые  - мы
принадлежали. А где и с кем был тогда Веня?..
  Это  сейчас он  стал частицей того  же самого времени,
его   определяющей  приметой,   сопровождением,  знаком,
который задним числом пробуждает  в нас новейшее (хотя и
вовсе  не  новое) сострадание.  Веня-человек нам  меньше
интересен, а вот Веня-знак, Веня-память пробуждает в нас
эту повышенную  способность сострадать, любить - любить,
а также не давать  калечить друг друга, а также помнить,
что мы  люди и зачем мы на  земле, и все прочее, прочее.
Тем  самым   Венедикт,  Веня,   только  сейчас  вернулся
(приложился) к  тому времени.  А где он был  тогда, в те
дни?
  Это спрашиваю,  вопрошаю, удивляюсь и озадачиваюсь я -
брат. Родной и старший его брат, бывший рядом. Чего же в
таком случае хотеть от других - чего я хотел или хочу от
его сокурсника, от  седого мужика, который Веню забыл?..
А я ничего и не хочу.
   Женщина (в  той  моей давней  притче), навалившись  на
подоконник  полуоткрытой грудью,  посмеивалась  и курила
сигарету. Этаж - третий.
   Затем старший  брат перебрался к  более яркой (рыжей)
женщине  на пятый этаж,  а затем  опять и опять  к новой
женщине - на седьмой,  восьмой. Что он искал в коридорах
и  на этажах,  для рассказа-притчи было  неважным. (Зато
сам подъем все выше  давал ощутить ход времени.) Весел и
энергичен, вот  что важно, вошел однажды  в эти коридоры
старший брат, поспешил там за женщиной, потом за другой,
за пятой  и в конце концов  пропал. То ли упал,  то ли с
самого  верхнего  этажа его  выбросили  из окна  местные
ревнивые мужики. (Высоко  зашел.) Погиб - когда младший,
мужая, только-только вошел на первый этаж.
  В реальной жизни  первым вошел Веня, а уж следом вошел
я  -  старший.  В  реальной  жизни  именно  Веня  был  в
молодости весел, отважен.
  Но, скорее всего,  в той притче и не было двух братьев
-  и не  невольное  отражение нас  с Веней,  а выявилась
обычная  человеческая  (не  подозреваемая  мной  вполне)
возрастная  многошаговость.  То  есть  я был  и  старшим
братом,  который погиб;  был и младшим,  который начинал
снова.
27
А когда младшего не станет (его тоже выбросят с
достаточно высокого этажа), я, вероятно, и тут не
исчезну, не погибну и вновь войду в здание общаги - и
стану младшим уже младшего брата. Жизнь - за жизнь,
отслаивая кожу за кожей.

Братья встречаются
   Лет десять  назад молодой художник  Василек Пятов был
действительно молодым - с круглым крестьянским лицом и с
бойкой кистью в руках.
  Как все провинциалы,  он боялся слыть жмотом. Зато его
отец, напористый  бездельник пятидесяти лет, тем охотнее
тянул из  Василька деньги и чуть  что шумел всем вокруг,
мол, вот  ведь времена!  отцу родному сын  не дал лишней
копейки!..  Василек   Пятов  дал  и  не   один  раз.  Но
зарабатывал   картинами   он   совсем  мало.   (Какой-то
меценатишко из  Канады, сам хилый,  тощий, со съеденными
передними  зубами,  появился  у  Василька в  мастерской,
походил с мышиным взглядом,  купил и исчез лет на пять.)
А  отец все  донимал  - прислал  вдруг письмо  с длинным
зимним перечнем: пальто, шапка,  шарф, пара перчаток, не
написал  же проходимец  перчатки . Я даже  перечитал его
письмо,  где ощущался  крепкий плотский привкус  слова и
стиль, стилек ничем не ограниченного самодовольства.
   И  с  немалой  выдумкой, конечно:  однажды  отправился
налегке  теплоходом и  в  каждом городе  (вдоль довольно
большой  реки Волги)  бросал сыну открытку,  мол, помоги
деньгами  -  в пути  приболел, срочно  госпитализирован.
Именно  что город  за  городом. И  Василек сразу  же ему
посылал.  А  через  день-два,  утром, следующая  блеклая
открытка:  срочно  госпитализирован  Куйбышеве... Срочно
госпитализирован  Ульяновске... Саратове...  Волгограде,
далее везде , шутил я. Но в те  дни Василек Пятов еще не
умел  над собой  (и,  значит, над  людьми) посмеиваться.
Догадывался,  что   его  обманывают,  однако  жалость  и
кровное  родство каждый  раз брали верх:  Василек наново
бежал занять  денег у приятеля или  продавал за бесценок
холст.  Или  просто   лежал,  уткнувшись  в  подушку,  и
всхлипывал,   как   девица,  -   парень  двадцати   лет,
широкоплечий, сильный, но с сердчишком из воска.
   Всхлипывал,  как   девица.  А  девица,  не  помню  имя
(натурщица,  бедовая, с  красивыми ногами),  сидела себе
возле газовой  плиты, разжаривая  на сковородке высохшие
корки хлеба (размягчая  их). Прихлебывала бледный чаек и
не унывала.
   Мы  -  я  и Вик  Викыч  (в  ту пору  уже  безалаберные
писатели  андеграунда) -  пришли занять у  него деньжат.
Пришли одолжить,  а в итоге,  расчувствовавшись, сами же
купили  Васильку  хлеба,  плавленых  сырков  "ДружбаС  и
утешали, мол, не все в жизни так плохо. Пили чай вместе.
Девица  хихикала. Но  тут  появился и  сам столь  быстро
выздоровевший после  речного плавания  отец. Он нагрянул
улыбающийся, загорелый,  довольный собой,  спокойный и с
авоськой, в  которой светилась бутылка минеральной воды.
Нас   с   Викычем  он   быстро   выставил,  нажимая   на
родственность -  чужим людям отца с  сыном не понять! Он
даже  не был  пьяницей,  просто бездельник.  Выпивал, но
любил и закусить,  поговорить о политике, об автомобилях
Брежнева, в общем, человек  никакой. Просто упырь. Пил у
сына  кровь,  ездил туда-сюда  и редко-редко  где-нибудь
работал.  Мы ушли.  (Я и  Вик Викыч.)  Думаю, он  и нас,
нищих,  мог  обобрать  -  у  него  был  необычайный  дар
вымогательства:  он подавлял.  Как позже  выяснилось, он
почти тут  же принудил Василька продать  самый яркий его
холст - сам снес холст на рынок, где по дешевке и загнал
среди моря  халтуры. Следом (все тут  же) сдал на детали
испортившийся телевизор  Василька, мол,  ты, сын, купишь
себе новый - зачем в наш век латать-чинить?.. Вечером он
устроил ужин, хорошо  покушали, бедовая натурщица была в
восторге и загуляла с папашей, нет-нет и уединяясь с ним
у соседки-художницы (в пустовавшей мастерской). Вслух, с
причмоком  расхваливала   его  страстность  и  гусарские
манеры: "Восторг!.. Сплошной восторг!С - восклицала она,
потягивая  кофеек -  смеялась, вскрикивала  и поскучнела
только  на  другой день,  обнаружив отсутствие  золотого
кольца. (Тихо  снял с  пальца? Или прибрал  на полочке в
ванной?..) Нет,  папаша не  стал отпираться -  он не был
воришкой: просто и прямо он объяснил ей, что за сыновний
холст дали на рынке возмутительно мало и что надо же нам
было гулять на какие-то  деньги эти чудные два дня, зато
какой восторг,  ты же сама  кричала!.. Бедовая натурщица
возмутилась,  мол,  надо  еще  посчитаться  и  как-никак
уяснить итог с учетом кольца, папаша был согласен, пошел
в  угловой гастроном  за минеральной водой  (очень любил
минералку после еды) и исчез.
  Через  месяц Василек Пятов  позвонил Викычу в страшном
горе: отец  умер, и нужна срочно  немалая сумма, так как
умер  отец в  далеком  городе, хоронят  чужие люди.  Сам
Василек туда  уже не  успевает: два дня  пути. Вик Викыч
половину  суммы   наскреб.  Принес.   Василек  стонал  и
убивался еще  и потому, что накануне  отец, прося денег,
прислал  ему привычное  письмецо из далекой  больницы, а
Василек Пятов  ответить ему  не поспешил. "Первый  раз в
жизни не  поверил отцу  - и вот наказан.  Отец умирал, а
я... а  я...С -  и Василек Пятов,  хороший сын, утыкался
головой в подушку, стискивая виски руками.
   Натурщицей  у него  была  все  та же  бедовая  девица,
длинная, худая,  много курившая и  ублажавшая нас только
при некоторой нашей  настойчивости. Мы потолковали с ней
на кухне.  (Рыдания Василька не помешали  нам пить чай.)
Натурщица   с   подхихикиваньем   сказала,  что   папаша
наверняка  жив-здоров  и  хочет денег,  пятидесятилетняя
пьявка  попросту  решила  напиться  крови  как  следует.
Папашка   жив,  а   Василек  Пятов,  дурной,   отдает  в
результате  мастерскую какому-то богатенькому  мазилке и
сам  съезжает на  хер  в неизвестность.  А ведь  с таким
трудом и с таким  соленым потом ее добыл!.. (Ее - это не
меня , а  мастерскую, уточняла  она.) Об  отце мы  с Вик
Викычем  предполагали и  сами,  но утрата  мастерской (в
которой  и нам  перепадало тепла  и чаю, куска  хлеба, а
иной раз  и вот этой бедовой  девицы) нас расстроила. Мы
взялись за Василька всерьез, напомнив ему о многоразовых
предсмертных  корчах  его  папаши,  убеждали  -  но  все
напрасно.  Он  только плакал.  Был  уже невменяем.  (Был
хороший сын, что поделать.) На другой же день, отослав в
далекий город по адресу деньги, Василек съехал куда-то в
каморку, он даже краски, кисти продал, оставив из кистей
лишь две колонковые, дорогие руке и душе. Проданы были и
холсты.  Была  свезена  и  какая-никакая мебель.  Полный
разгром.
    Два  последних дня  мы  с Викычем  и с  девицей  жили
(доживали)   в  опустевшей  мастерской.   Мебели  совсем
ничего: какие-то  тумбочки, которые никто  не брал. Одна
кровать.  Я  и  Викыч  спали в  разных  углах  огромного
помещения на газетах, на старых пальто. На третий день и
натурщица   поутру  ушла,   выставив  на   стол  бутылку
портвейна  и,  широкая  душа,  ублажив  нас  напоследок.
Интимно, тихо, никакого  цинизма. (То есть сначала меня,
пока Викыч с утра  чистил зубы; после в некотором от них
отдалении почистил  зубы я.)  Натурщица исчезла. Тишина.
Появились толпы  мышей, даже днем  скреблись, бегая одна
за одной по плинтусам.  Я и Викыч жили в ожидании, когда
нас сгонит  с места новый хозяин.  (В конце концов, пока
мы  здесь, у него  не будет  пожара и бомжи  не растащут
сантехнику.) Здесь был телефон.  Был душ. (Не равнять же
с казанской толкотней на вокзале.)
                                                          28
Вечером я сидел на кухне, читал, грыз сухарь и думал: с
кем это там Вик Викыч разговаривает - в гулкой пустоте
мастерской? Я уже решил, что сам с собой. Но нет. Это
пришел, приехал отец Василька Пятова. Да, он болел, он
всерьез болел, но, представьте, выздоровел! Выздоровел,
хотя и был, ей-ей, при смерти - да, да, хотели уже
хоронить. Викыч провел его ко мне на голую кухню, и мы
оба, даже не перемигнувшись, вдруг сказали отцу, что
Василек умер. Да. Он умер. Так случилось. Мы сказали,
что Василек Пятов послал тем людям крупную сумму денег,
но сам был так расстроен, что попал под машину и погиб.
Я сказал просто: "умерС, но Викыч (словно накликивая на
себя будущее, ах, наш язык, как устроен! как далеко
заводит речь) тут же, для пущего правдоподобия, уточнил
- скорректировал смерть Василька пронесшимся по шоссе
шальным грузовиком, наезжают, мол, на людей, особенно
если те подавлены горем.
  - Он ведь вас любил, - заключил Викыч.
  - Знаю.
   Отец  уронил  скупую  мужскую и  провел  увлажнившимся
взглядом по  пустым углам мастерской  - никакое, нулевое
наследство! Да, он  погрустнел. (Опечалился.) Но ведь он
так и не спросил,  где Василек Пятов похоронен. Ушел. Он
просто  ушел.  Может,  он  потрясен (забыл  спросить)  и
сейчас, спохватившись,  вернется?.. Мы прождали часа два
с  половиной, не  меньше;  это и  есть жизнь,  дольше не
ждут.  (Два  с половиной  часа  прощанья:  взаимного  их
прощанья. Каждый думает, что другой умер. Обоих нет.)
  Зато мы спасли Василька от бесконечных поборов. Спасли
художника,  может быть.  Да и отца  заставили (возможно)
подумать  о  смысле  жизни.  Не  лишено  интереса,  если
однажды,   потрепанные  долгим   временем  и   уже  едва
узнаваемые друг  для друга, они столкнутся  лицом к лицу
на   московской  улице.   То-то   радости!  Но   они  не
столкнутся. Разве  что лет  через десять. Отец  только и
наезжал в  столицу сына  ради (его денег  ради). Жил где
хотел, вольная,  ленивая, веселая  птица. Надо признать,
он умел поговорить.
   В те  дни  мне предложили  сторожить склад  в  дальнем
Подмосковье.  Тишь.  Безлюдье.  Знаковый  момент! -  мне
повезло  увидеть   и  дано  было   ощутить,  как  широко
(напоследок) может распахнуться пространство.
  - Склад?.. - Я был согласен на что угодно. Я редко ел.
Уже месяц,  как я потерял чудесную  работу в НИИ, где по
ночам стерег опустевшие темные этажи (на пару с Ильичем,
нарисованным в полный рост). НИИ сторожить - мед кушать.
Но сторожение отдали Ларисе,  я не взревновал, женщина с
ребенком, копейка в дом.
  На  склад (вдруг продуктовый?)  я отправился тотчас, с
первой  же   электричкой.  Шутка   ли,  получить  работу
складского  сторожа. (По  подсказке, конечно;  по звонку
одного доброхота.) Я сошел на маленькой станции. Ни души
на платформе. Вот оно.
  Склад оказался огромным  сараем, что рядом с лесом, из
которого выскакивала ветка забытой узкоколейки. Какой-то
один  паровозик метался  по этим  рельсам, как  в плену,
туда-сюда,  похожий  на  чумазую  детскую игрушку.  Экая
глушь!  Начальник склада  бегло  меня оглядел  и остался
доволен:  вписал куда-то  фамилию, только и  спросив, не
мочусь ли я в  пьяном виде в постель. (Вероятно, как мои
предшественники, травмированные  немеряным пространством
и  свободным  временем.) Он  кликнул  старого служаку  в
древних выцветших брюках-галифе, а  уже тот повел меня в
мою будущую каморку, что у самого входа в склад-сарай.
  По  пути (шли  по складу) служака  ловко высматривал и
еще более ловко выхватывал с длинных полок все, что, как
он  выразился, мне  посчастливилось.  Мне посчастливился
масляный обогреватель. Я его еле нес, оттягивая до земли
теперь и левую руку (в правой машинка). Служака выхватил
с полки одно за  одним простынь, наволочку и одеяло, все
вместе  кинул мне, словно  у меня  еще и третья  рука (я
успел  прижать к  груди). Несколько неожиданно  мне было
выдано  клистирное  приспособление -  резиновый мешок  с
вьющейся трубкой,  борьба, мол, с  запорами для сторожей
наипервейшее дело. Стало веселей. Я уже стал ждать билет
ДОСААФ и пачку презервативов - живой человек!
   Каморка  холодна,   мала  и  убога;  а  едва  масляный
нагреватель заработал, из  углов, как и ожидалось, стало
припахивать ядреной  мочой. Всюду, что  ни говори, следы
предшественников.  (К  концу жизни  с этим  свыкаешься.)
Зато  дальняя   часть  склада   была  завалена  большими
досками, сороковкой,  их завозили  по понедельникам, они
были  свежи,   радостны  и  пахучи:  запах  непреходящей
хвойной новизны. Бродя по  складу, я наткнулся на шаткую
тумбочку и тут же  отволок в каморку, чтобы поставить на
нее  пишущую   машинку.  Помню   проблему:  тумбочка  не
влезала, мне пришлось отпилить у нее целиком угол вместе
с  ножкой  - треугольная,  она  сразу  нашла, угадала  в
каморке свое место.
  Торец  склада не  занят, пуст и  гол, мне пришла мысль
зазвать  кой-кого из  художников, среди которых  я тогда
терся,  -  пусть  распишут.  Можно  орнаментировать  или
устроить  показательный  Страшный  суд  для недругов  (и
друзей).  Или зеркально  развалить  пространство надвое,
как  даму на  игральной  карте: простор!  Или же  - одну
большую  и   дерзкую  абстракцию...  Телефон  только  на
железнодорожной станции, но  я туда пошел, не поленился.
После  получасового  препирательства  с дежурной,  после
долгих  ей  разъяснений насчет   эстетики  склада я  сел
наконец на  стул в диспетчерской рядом  с телефоном. Как
только  приближался поезд,  меня выгоняли.  Но все  же я
сделал несколько звонков. Васильку Пятову, Коле Соколику
и  Штейну  Игорю, известному  своими абстракциями.  (Ему
первому. Он  страдал от  отсутствия больших плоскостей.)
Однако все они не захотели в такую даль тащиться, а Петр
Стуруа, как выяснилось, умер.
  Перелески.  Опушки. И  какая пустота! И  в то же время
какая  жизнь пустоты  -  жизнь чистого  пространства как
простора, то есть в качестве простора.
   Да и  сам  этот бесконечный  зеленый простор  был  как
заимствование  у  вечности.  Простор   как   цитата  из
вечности.
  Мне  давалось в  те дни ощутить  незанятость мира: тем
самым подсказывалось  будущее. Уже через месяц-два жизнь
привела,  пристроила меня  в многоквартирный дом,  в эту
бывшую общагу, где коридоры  и где вечная теснота людей,
теснота  их кв  метров -  дощатых, паркетных,  жилых, со
столетними запахами.
  Так что в  последний раз мое "яС умилялось идеальной и
совершенной  в  себе бессюжетностью  бытия  - вплоть  до
чистого горизонта,  до крохотного, зубчиками, там леска.
А если глаза, в  глубоком гипнозе, от горизонта все-таки
отрывались, они  тотчас утыкались  в пустоту и  в гипноз
иного  измерения:   в  ничем   не  занятый  (так   и  не
зарисованный абстракциями) торец склада.
  И  удивительно, как обессиливает  нас общение с ничьим
пространством.  С  ничейным. Никакой  борьбы. (Как  ноль
отсчета.) Живи - не  хочу. Тихо. Трава в рост. И петляет
ровно одна тропинка.
Й                                                                    29
Я дичал. Я мог разучиться произносить слова. Агэшник все
же не из отшельников, хотя и ведет от них родословную.
Ни живого голоса, а до ближайших двух деревенек
далековато, как до луны (как до двух лун). Получая
первую зарплату, я подумал, хоть тут поговорю с
начальником. (Он наезжал ровно раз в месяц.) Но сукин
сын даже не спросил, как дела? - молча мне отсчитал и
уткнулся в желтые бумаги. А когда я, помяв купюры, сам
спросил у него, как дела? - он замахал рукой: мол, нет,
нет, уйди, изыди.
  -  Водки нет. Самогон в  деревне, - бросил он коротко,
не  подняв  от бумаг  заросшей  башки. И  тотчас во  мне
заискрила мстительная  мысль: пустить по-тихому сюда, на
склад, деревенских дедков-самогонщиков, пусть попожарят.
   Я   впадал  в  полуобморочное  состояние,  как  только
вспоминал, что в следующем  месяце тоже тридцать дней. Я
поскуливал.  Тогда  же  я  стал негромко  разговаривать,
дерево  - вот  собеседник. Привезенная  (где-то срубили)
большая  веселая  сосна пахла  великолепно. Радость  тех
дней! А когда сосну распилили и увезли, я ходил кругами,
где прежде она лежала: я думал о ее оставшемся запахе. Я
топтался на  том месте.  Я брал в  руки щепу, удивлялся.
Запах плыл и плыл, - стойкий, он удержался в столь малом
куске дерева, отщепенец. Сконцентрировался. Сумел.
   Чуть не  бегом я  уже с утра  отправился в "Солнечный
путьС,  захватив   клистир  как   сувенир.  Я  предлагал
оставить  его  на  память,  но деревенские  деды  только
косили  на клистир  линялыми глазами. Качали  головой. Я
уехал.
  Мой  послужной список:  истопник, затем наемный ночной
сторож (НИИ с Ильичем),  затем склад (с пустым торцом) -
и вот наконец общага-дом, где поначалу я лишь приткнулся
к  кочевью  командировочных в  крыле  К, на  одну из  их
матросских  (шатких)  коек.  Койка  шаткая, а  оказалось
надолго: сторожение,  как и все на  свете, сумело в свой
час пустить корни.
  В  это же  время (параллель) Веня  расстался с женой и
определился  в   психиатрическую  лечебницу,  где  он  и
поныне. Тоже надолго, навсегда.
  Но квартиры жильцов (уезжающих на время) я пока что не
сторожил: не знал  идеи. Приглядеть за квартирой впервые
попросила   моя   знакомица   Зоя,  экстрасенсорша   Зоя
Валерьяновна. Как раз в то лето она уезжала на юга греть
своими исцеляющими  руками спины  и почки номенклатурных
людей.  Зоя  уже  и  в  то  время  жила  на  Фрунзенской
набережной,  в престижном  доме.  Квартира с  первым для
меня запахом. Целое лето. Жара.
   Собаку (не  воющая, ко всему  готова, дворняжка) один
раз в день накормить  и на пять минут вывести - вот были
все  мои дела. Да  еще с  субботы на воскресенье  (раз в
неделю) ночевать, чтобы горел уикэндный свет, мол, жизнь
идет;  мы  дома.  Помню  падающие  деревья ,  окруженные
строгим каре стен.
  Это  были тополя - во  внутреннем дворе дома они (мало
солнца) вытянулись до той чрезмерной высоты, когда корни
уже не могут держать.  Не способные жить столь высокими,
деревья  стали падать.  Каждое падение разбивало  жигуль
или  москвич (тогда еще не было мерседесов  и опелей), а
иногда сразу две машины.  Сбегались зеваки, а я шел мимо
с  собакой на  выгул. Дерево распиливали,  рубили ветви,
растаскивали  по  кускам.  По  счастью,  падали  деревья
ночью,  часа в  четыре,  в безлюдье.  Каждое утро  (пока
машинам  не нашли  срочно стоянку) лежало  новое, только
что  рухнувшее  дерево,  все  в  свежей  зелени  листвы,
поперек придавленной несчастной машины.
  -...В особенности к  ночи. Он стонал. А они ему каждое
утро записывали - негромко выл. Вой тоже вид стона.
  - Понимаю.
  -  Скорый консилиум тотчас навесил Венедикту Петровичу
то  безумие и  ту  агрессивность, какую  лечат, блокируя
серией инъекций, - объяснял мне врач Иван Емельянович.
  -  А Веня уже ни  на кого не бросался  - он всего лишь
стонал?
  - Всего лишь.
   Теперь  (прошла   четверть  века)  можно  и  по  душам
поговорить, можно рассказать родственнику правду - можно
и  поподробнее. Да,  все три  серии уколов  Веня получил
тогда же сполна. Они охотно его кололи. Три серии. Чтобы
без промаха. Он стонал...
   Врач-психиатр  Иван  Емельянович,  меж  больных  и  их
родственников   попросту    Иван ,  пришел   в  больницу
заведовать уже  в нынешние времена,  стало быть, человек
новый.   Главный.  И   понятно,  что,  как   бы  отвечая
(комплексуя)  за закрытость психиатрии  брежневских лет,
он  старался  для нас,  родственников  больных, быть  по
возможности  открытым  и доступным  - открытость  льстит
обеим сторонам.
  Особенно доверителен и откровенен Иван Емельянович был
с неким Шевчуком, преподавателем МГУ; Шевчук не таился и
в  свою  очередь откровенничал  с  двумя-тремя из  числа
приходящих  родственников,  после  чего волна  разговора
устремлялась еще дальше и  шире - к нашим берегам. Обмен
информацией меж  родственниками совершался  чаще всего в
той  толкотне  больничного  коридора,  когда  все  мы  с
сумками  и набитыми  едой пакетами ждали  часа свиданий.
Ключ-отвертка с  той стороны клацает,  и - наконец-то! -
так медленно открываются, отползают тяжелые оцинкованные
двери. Шевчук лечил здесь  жену. Этому Шевчуку Иван куда
подробнее рассказывал будто бы  и о жертвах былых лет, и
о  врачах.  (Меня интересовало.)  Он  будто бы  поименно
характеризовал Шевчуку  врачей, слишком активных в деле,
а ныне  уже уволенных или просто  ушедших на заслуженный
пенсионный  покой. (Притихли.  На дачах  закапывают свои
ордена. Возле яблоньки. Шутка.)
   Психиатр,  так  уж  водится, более  открыт  для  людей
интеллектуальных профессий. (Я шел  за писателя. И я еще
сколько-то  надеялся.)  Но сравнительно  с Шевчуком  мои
разговоры с Иваном Емельяновичем были много скромнее. Я,
увы, несколько  запоздал, замешкался  и уже не  входил в
элиту к нему приближенных, а мог бы!
   По слухам, преподаватель  университета Шевчук однажды
сказал,  не  без  той  же лести,  Ивану  Емельяновичу  -
хорошо, мол, именно вы  пришли к нам заведовать, совесть
чиста и руки ваши не запачканы. Иван ему ответил:
   - Это  как смотреть  на руки.  Я шприц  тоже держал  в
руках: колол таких больных.
  Шевчук замялся  и несколько обалдело посмотрел на него
(на его руки). В растерянности спросил-уточнил:
   - Но...  вам  предписывали старшие  врачи. Вы  были...
просто врач-ассистент, проходили практику?
  - Верно. Но все-таки я колол.
  Конечно,  и этот  короткий пересказ-легенда работал не
против, а на Ивана.  Мол, вот он какой. Прямой. Честный.
И весь  современный, весь на виду.  Пусть даже это всего
лишь имидж. В конце  концов современность - не более чем
рамка. (Как в театре. Модные роли приятно играть.)
   Я,  увы, с  некоторым  подозрением отношусь  к  людям,
которые  слишком   уж  точно   совпадают  с  ориентирами
времени. То есть не  спорю, может быть, Иван Емельянович
и впрямь был таким:  прямым и честным - а может быть, он
таким стал, оттолкнувшись  от прошлого, что для нас, для
приходящих родственников, в общем-то одно и то же.
                                                          30
Вопрос о том, как или каким образом залечили моего
брата, не мог не всплыть. Притом что Иван Емельянович
сам же и назвал словом залечить (в другой раз, на миг
задумавшись, он варьировал так: интеллект взрослого
человека насильственно погрузили в детство). Психиатр и
тут не стал отмежевываться от прошлых лет, что делает
ему честь. Он не стал перекладывать - мол, кажется, они
лечили так, а может быть этак. Он все назвал. Когда
человек профессионал и к тому же (не одно и то же)
достаточно беспристрастен, он умеет объяснить и назвать
просто, точно.
   Иван  Емельянович  сидел  за своим  столом  -  человек
физически заметно  сильный. Моих лет. Даже,  пожалуй, за
пятьдесят пять.  Крупный, большой  мужчина, с громадными
руками. А речь словно струится - медленна и точна.
  Возможно,  в эти дни я  навязывался и слишком уж лез к
нему  в душу  (в близкое,  душевное знакомство)  - хотел
быть как Шевчук.
  - А вот  Гамлет? Принц Датский?.. Болен ли он с нашей,
с нынешней точки зрения?
  Получилось, пожалуй, глупо. (Я сам от себя не ждал, то
есть  про принца.)  Но ведь я  философствовал, приставал
именно что  в одеждах писателя,  выспрашивая больше, чем
допускали рамки беседы с врачом.
   Но тем  заметнее,  насколько Иван  Емельянович был  со
мной терпелив.  Участлив. Тут ведь в  игре был не только
я,  но и  Веня.  Венедикт Петрович,  хоть и  не числился
диссидентом, все-таки, вне  сомнений, мог быть отнесен к
пострадавшим. В общении с ним всякому врачу (врачишке! -
ярился я),  даже и главврачу, следовало  все-таки быть и
чувствовать себя виноватым.
   - Что  Гамлет! Гамлет молод...  У Венедикта Петровича
сейчас  проблема биологического  старения.  Болезни ведь
тоже стареют. Вместе с человеком.
  - Это же хорошо?
    -   Как  сказать.   Возраст   и  возраст.   Тут   есть
существенная   разница:  наша   болезнь,  старея   -  не
дряхлеет.
   А Веня,  конечно,  дряхлел. (Без  свежего воздуха.  На
больничном питании.) Не  только врачу, но и родственнику
тоже  следовало  слышать  за  собой вину,  если  за  эти
десятилетия  он жив-здоров.  Так  что, возможно,  мы оба
сейчас виноватились, каждый по-своему.
  И  не делал  Иван Емельянович из  больных ангелов, вот
что подкупало.  Психическая болезнь  страшна. Чаще всего
неизлечима. Когда вдруг, по  ходу нашей беседы (сидели в
ординаторской), из  отделения буйных донеслись крики, он
мне сказал:
    -...Слышите?..   Там   буйные.   Это   Сугудеев.   Без
нейролептиков не  обойтись. Бросается  на людей. Калечит
их, если зазеваются.
  Развел руками:
  - Выхода нет.
  И рассказал, как  ловко Сугудеев, уже в рубашке, сумел
притвориться: попросил  воды и, высвободив руку, ухватил
медбрата за  волосы (сколько  раз говорено: по  одному в
таких случаях не подходить!) Ухватил за волосы и бил его
головой о пол. Медбрат не мог ни кричать, ни позвать. (В
согнутом положении звуки нечленораздельны.) Медбрат выл,
и второй  медбрат, покуривая в  конце коридора, полагал,
что воет сам Сугудеев, и пусть!..
   Поминутный  микрокивок  головой, означавший  полное  и
честное согласие с жизнью: да... да... да... Шли на укол
вместе, ели  и пили  вместе, и с  жизненным итогом своим
тоже соглашались все вместе. Здесь тихие.
  Здесь никто не  кричал. Зато вся палата кивала. Сидели
на кроватях и тихо  кивали. (Лесок, шевелящий листьями в
безветрии.) Я у Вени,  сидим на его кровати рядом, и вот
сколько нам, сидящим, теперь лет - 54 и 51. В больничной
палате,  кажется, и  нет других  перемен. А  чуть раньше
было  53   и  50...   Я  по-прежнему  чуть   впереди,  в
университете на три курса,  а теперь на эти три условных
единички, уже  незначащие, слившиеся  в ничто. Мы  так и
идем: не спеша пересекаем наше столетие.
   Седина   все  же  напоминает,  что  де-факто  Венедикт
Петрович меня обошел - его голова бела.
  - Хочешь чаю? - спрашиваю.
  И, уловив тихий братский кивок: да... - добавляю ему в
радость:
  - С сушками, Веня!
  Сушки, хвала небесам,  есть и были в продаже всегда, я
приносил пяток-десяток, сушки это ему из детства.
  Иду к  медсестре - организовать наскоро маленький чай.
Сестра  не против,  знает меня, приходящего  нечасто, но
уже много  лет. Порядка  и профилактики ради  она все же
повторяет  мне их  заповедь: нет сгущенному  молоку. (На
сгущенку запрет из основных - острые края банок.)
  - Ясное дело!  - улыбаюсь ей. И забираю хранимый у нее
наш чайничек.
   Тихо в  палате,  а мы  с Веней  похрустываем  сушками.
Кусочки сахара тоже идут под хруст.
  И  тут я привычно ему  говорю. Вспомнил: - Ах, Веня! И
почему ты не ударил его тогда...
   То  есть  того,  из  тех  далеких  лет,  гебиста,  что
восседал напротив Вени за  столом во время спроса, когда
Веня его  дразнил. Кто  знает, вся, мол,  жизнь человека
могла сложиться  иначе. (Не затянись  та сидячая дуэль.)
Эх,  упущен  момент! -  я  даже  вздохнул с  сожалением,
сказав так.
   И  захрустел еще  одной  полсушкой.  Верил ли  сам  я,
вздохнувший, в возможную Венину жизнь как жизнь иначе? -
трудно сказать. Слова, терявшие раз от разу часть своего
смысла,  остались с  тех давних  лет, как повтор.  Как о
жаркой  погоде или  как привычное бытовое  заклинание, в
котором, конечно  же, мало пользы, но  ведь и вреда нет.
Как вздох:  кто знает,  как оно все обернулось  бы - кто
знает, Веня! (А кто знает?) Но с человеческой стороны, с
нашей,  как не  вздохнуть  и о  чем еще  говорить, когда
посещаешь тихого  больного. О чем говорят  все они - те,
кто с  визитами, с  апельсинами на вес  (мелкие, зато их
побольше),  с яблоками,  с булочками? Вот  и стремишься,
пытаешься  хоть  сколько-то  не  совпасть по  времени  с
родственниками  других  больных.  Ведь  мы стремимся  не
совпадать не из боязни многоголосия и шума меж собой, то
есть не потому, что мешаем друг другу и не из интимности
родственных  чувств.  А  потому  лишь, чтобы  другие  не
услышали  наших  чудовищных (для  чужого уха)  повторов,
нашей   непреодолимой,    раз   от   раза,   пустоты   и
исчерпанности родственных отношений.
  Но  я старался.  И про удар ему  объяснял не совсем уж
впустую, не просто гнал  слово к слову, как засидевшийся
родственник. Я  все еще хотел (не  очень верил, но очень
хотел) вырвать Веню усилием из его тихого
помешательства. Подумай,  подумай, Веня. Напрягись! Твое
усилие  (усилие внутреннее)  -  это тоже  удар, -  твой,
может  быть, главный  сейчас  удар... Но  сначала мысль.
Сначала  было  Слово,  разве  нет,  Веня?  Старайся  же!
Человек  внушаем: а  значит, зависим  от слов  и мыслей.
Старайся и думай. А  ты с усилием думай. Люди думают, не
чтобы  расслабиться, а  напротив  - чтобы  наткнуться на
слово, чтобы  как в сумерках -  чтобы споткнуться и даже
ушибиться о слово. Только с усилием, Веня!..
                                                          31
Подталкивая брата к самоисцелению случайным словом, я
ничуть не обольщался: я слабо надеялся - как на один из
ста. Быть может, на талант надеялся, на его гений, что
так процвел в юности, а сейчас даст ему хотя бы какую-то
божью сдачу, двадцать копеек с неба. Даст шанс - даст
ему тропочку в обход. Овражью, или хоть овечью тропу,
чтобы вырваться, выйти из растительного бытия, один из
ста, но, конечно, для овражьей осыпающейся крутизны
нужно усилие, удар, Веня.
   Веня молчал, но  вот он  чуть кивнул: да.  И тотчас в
палате  на всех  кроватях  закивали тихие  идиоты: да...
да... да... уколы в зад, санитары, ночные горшки, клизмы
и  мухи, да...  да...  нам бы  всем заполучить  помощь с
неба,  обрести  этот  чудо-удар,  пробить двери,  стены,
выйти,  выбежать, выползти, выковылять  вон... Возможно,
они  ничего  не  хотели  и лишь  привычно  притворялись.
Несчастные  лживы, как  и счастливые. Они  просто хотели
соглашаться: да... да...
   Были   ли  их  поминутные   кивки  таким  уж  сплошным
страданием (как  думается в первый  приход посетителю из
числа  родственников)  или  же  это  было  привычное  их
отключение  от   реальности?  их   забытье?..  Или  даже
напротив:  кивки и  растянутое во времени  согласие были
для больных этого рода особо желанным покоем: изысканным
отдыхом от страданий.
   У них  новенький - бывший  солдат. Ничего особенного:
тихий.  Говорят,  после очередных   отличных стрельб  он
вдруг  из части  исчез  и только  на следующий  день был
обнаружен  на  опушке. Сидел  он  в  высокой траве,  где
только  тихо хихикал,  когда ему  капитан и  сам товарищ
майор кричали:  "Встать!..С В больничной палате солдатик
еще  не вполне как  все. Он  кивающий изредка. Но  и его
подбородок уже  мягко, все  легче опускается, соглашаясь
со случившимся: да...
   - Хочешь  еще чаю?  - спрашивал я,  понижая до шепота
голос и  отгораживаясь в  палате (этим шепотом)  с Веней
вместе  от других  больных. Не из  жлобства, разумеется,
чаю ли жалеть с сушками, а ревниво, из ревности. Мол, мы
вдвоем, Веня, пусть нам не мешают.
   Нам не  мешали. Нам  уже давно не  мешали, забыли, не
трогали  с той  самой поры,  когда Веня перенес  на себе
(как переносят груз) шизоидную  ломку "яС - и ведь он не
погиб,  хороший,  счастливый финал, говорили  врачи, еще
раз  детство.  Могло быть  хуже.  Могло быть  хуже,  чем
детство. Врачи уточняли, что, если Веня иногда улыбается
эяяя	

 !"#$%&'()*+,-./0123456789:;<=>?@ABCDEFGHIJKLMNOPQRSTUVWXYZ[\]^_`abcdefghijklmnopqsэяяяtuvwxyz{|}~А          и  говорит  мне  несколько  тихих,  но  вполне  разумных
(отмеченных  несомненным  умом) слов,  это, конечно,  не
значит, что  мой седой  брат поправляется, - это  он так
живет,  тянется листком к солнцу,  как всякое живое. Как
растение.
   Зато  он  умел  припомнить. Для  стареющего  Венедикта
Петровича  в припоминании  из детства  содержалась некая
трудная   игра  -   в  этом  был,   возможно,  последний
оставшийся   ему   по   силам  интеллектуальный   поиск.
(Вспомнить и  тем свести личные счеты  с Временем.) Брат
словно бы пускал корни в детские годы, продвигаясь туда,
как в загустевший земляной  пласт - в глубокий слой, где
глина  и уже  камень. Там  время начиналось.  Где-то там
подталкивался изначальный первый  вагон, а с ним второй,
третий, которые в свой  черед, удар в удар, подталкивали
четвертый  и   пятый.  И   вот  уже  весь   состав  тихо
содрогался,  полз, переходя  из дробного  в постепенное,
сороконожечье, плавное  движение бытия. Из  прошлого - к
нам, из  детства -  в нашу нынешнюю  жизнь, как скромная
попытка: осторожный, ящеричный выполз Времени.
  -...Почему  ты его тогда не  ударил? Ах, Веня, Веня! -
повторяю я, как повторяют  от нечего сказать. Повторяю с
чувством, но как уже уставшее (от лет) заклинание.
    Запоздавшие   слова,   лишившиеся   и   мало-мальского
реального смысла в палате тихих дебилов.
   А  седой  Венедикт  Петрович неожиданно  пугается.  Он
вжимает   голову   в   плечи.   Молчит.   Он   испугался
послышавшейся  ему  укоризны (в  моем вдруг  зазвучавшем
голосе).
   - Ну-ну,  -  спохватившись, я  успокаиваю, ободряю.  -
Ну-ну,  Веня. Распрями  спину.  Я вовсе  тебя не  браню.
Рассуждаю. Рассуждаю вслух, просто слова, Веня...
  - Да, - он кивает; услышал.
   - Просто  слова...  Болтаю. Становлюсь  по-стариковски
болтлив. Сейчас  я рассуждаю о том,  что удар - это суть
мироздания.
   С  удачно  подвернувшейся  фразы я  развивал  ключевую
мысль:  удар  -  вовсе   не  агрессия  и  не  боксерская
перчатка,  целящая в чужую  рожу; нет  и нет, Веня;  мир
удара  бесконечно богат  жизнью.  Мир удара  безбрежен и
пластичен, удар  и есть собственно  жизнь, молния правит
миром.  (Молния  правит! - сказал  еще когда  Гераклит.)
Удары-откровения, когда  человек вдруг прозревает. Когда
прозревает    последний   -    самый    распоследний   и
пришибленный. Духовный  прорыв, Веня.  Тебе нужна мысль.
Тебе необходимо взрывное напряжение духа...
   Так, присев  на больничной кровати,  говорил я брату,
старший младшему, стареющий стареющему, - мы словно бы в
ту  минуту  вдвоем.  (В  палате тихо.  Убогие  улеглись:
дремлют.) Венедикт Петрович слушает. Он всегда слушает и
так щемяще-покорно смотрит, посматривает на меня - он не
понимает,  о чем  я  говорю. Но  ему хорошо.  Ему тепло.
Когда родные говорят, понимать не обязательно.
   Лишь  на  какую-то  секунду  былой  интеллект  оживает
(секунда-другая, не больше), и  вот Веня поднял глаза, с
набегающей  в  уголках  губ  робкой улыбкой  -  набегать
набегала, но на лице  не возникла. (Улыбке страшно самой
себя. Своей былой гордыни.)
  С этой  вот мягкой недоулыбкой Венедикт Петрович вновь
глянул  на  меня  и  осторожно  берет  мою  правую  руку
(ударную) -  берет в свои. Проводит  тонкими пальцами по
жилам, по  тяжелой моей кисти, как  бы рисуя мою руку, -
он в нее всматривается.
  Потом тихо-тихо произносит:
  - Господин-удар?.. - и тут же смирнеет - гасит ее, еще
и не возникшую робкую улыбку.
  Я рад ожившей его мысли. Хоть на миг. Хоть на один еще
малый миг! Напрягись, Веня...
  А меж тем замечание его из особых (замечаньице!), да и
шип из  его прежних,  острый. Дескать, молния  правила и
будет править миром, но  человек-то и править не правит,
а подражает.
   Человек не  есть  Удар, а  всего лишь  господин-удар ,
двуногий  миф,  слепок,  отражение,  образ, сведенный  с
горных  круч  себе на  потребу,  -  нечто сочиненное,  а
значит, придуманное  самим человеком себе же  в цель и в
угоду. (Как  сразу он мой духовный  взлет осадил. Указал
место. Еще и прикнопил.)  Недоговорил, а ведь по сути он
сказал  еще жестче:  рукосуй . О  моей жизни.  Я слишком
долго рассуждал и (пусть невольно) подсовывал ему себя в
пример,  вот  и  он  тоже  (пусть  невольно)  добавил  к
портрету. Штришок.
   Пробудившаяся  мысль была  точна,  но настолько  же  и
жестка. Удивительно:  едва ожил  его полуспящий ум  - на
миг - на полмига!  - как тотчас ожило и юношеское Венино
высокомерие (высокая  мера?). Я бы  усомнился в качестве
реплики, даже и факту ее существования не поверил бы, не
услышь я ее в  больничной тишине собственными ушами. Жил
ли  его гений всегда  и только  в сплаве с  присущей ему
надменностью.  Неделимый   вообще  -  неотделимый  и  от
надменности. (С ней в сплаве и умер?)
32
Веня сам же и напуган (потрясен) своей ахнувшей
смелостью, заморгал, заморгал глазами - и вжимает голову
в плечи.
  - Скажи что-нибудь еще, Веня.
  Качает головой: - Нет, нет...
  - Веня. Ну, попытайся! Прошу тебя. Скажи еще.
  - Нет...
   Он  не отпускает  мою руку.  Задержал.  Прикосновение?
Нет-нет,   он   вовсе   не   настаивает  на   антиномии:
прикосновение  -  удар. Это  уж  слишком!  (Он вовсе  не
сравнивает наши две жизни.)
  Или  предупреждает он  меня - о  чем?.. Из страха или,
как  мне кажется,  из  какого-то еще,  опережающего этот
страх чувства  Венедикт Петрович просто  хочет прижать к
своей щеке,  к лицу  мою руку - но  (весь в сомнениях) -
столь пещерного проявления родства он тоже боится.
   -  Расскажи ты.  Что-нибудь,  -  просит он.  Он  вдруг
утомился общением.
   Он устал,  и, в  сущности, он просит  у меня простоты
отношений. В конце концов он больной человек - не умеет,
не хочет уметь думать.
  И тут, ослабляя  нить, я тоже осознаю, что в прочтении
жизней   двух  постаревших   братьев   не  было   и  нет
противостояния - нет и противополагающей, как в романах,
правды.  Смысл начинает  не  светить, а  мерцать. Братья
встречаются и  видят друг  друга. Через одно,  через два
десятилетия,   да   хоть  через   полжизни,  но   братья
встречаются  - вот  правда. Веня (он  отключился, устал)
уже  не в  силах принять  в себя  никакую мысль,  даже и
самую   примирительную.   Стареющий  Венедикт   Петрович
склоняет голову чуть набок,  кося глазом (сим-том - ищет
упавшее на  полу зерно ). Седая голова. Год  за годом. А
зерна  все нет.  Я  сижу рядом,  жест родного  человека,
теперь я взял его руки в свои. У него удивительные руки.
Заметив, что я разглядываю, он вдруг отнял их и прячет в
рукава больничного халата, как озябший. Руки гения.
  Похоже,  что мой брат  еще продолжает вяло (остаточные
ассоциации) думать о  руках, о прикосновении, потому что
вдруг просит меня:
  - Расскажи про поезд. Про тот поезд из Ташкента...
  И улыбнулся:
  - Про ту женщину. Смешно было - расскажи!
  Я  кивнул: ладно.  Тоже вспомнил. Засмеялся. (Забавный
случай.)
  И действительно: поезд  шел из Ташкента. Трое суток. А
жара немыслимая - люди,  чемоданы, ковры, в купе тесно и
чудовищная духота.  И вдруг восточная женщина. Красивая.
(Рассказ о  прикосновении, Веня! Я тоже,  как видишь, не
чужд...)
  Красивая,  она не подымала глаз.  И прямо передо мной,
сложенные  на   коленях,  ее  изящные   руки  с  мягкими
негремящими браслетами  на запястьях. (Казалось, неяркие
браслеты  тоже не  подымают глаз.)  У меня  было тряское
нижнее  место -  у  нее тоже.  На заработках  одичавший,
полгода без женщин, я чуть с ума не сходил.
  Раза два мы, кажется, с ней переглянулись, и вот, едва
легли  спать,  я  тихо  протягивал  руку к  ней,  а  она
осторожно  - под  столиком (вагонный откидной  столик) -
тянулась  рукой  в  мою  сторону. В  купе  ночь,  только
заоконные всполохи. Смуглая рука. Браслеточка. Едва-едва
видна. Но так медленно, так робко ее рука продвигалась в
мою  сторону,  ну,   по  сантиметру,  ах,  этот  Восток,
мучительный и  томящий. Я  уже изнемог. А  ведь наградой
станет лишь простенькое прикосновение. (Да и чего хотеть
еще в вагонном купе, где четверо и где завтра уже с утра
все  мы  начнем хлопотать  и  собирать вещи.)  И как  же
медленно движется  эта чувственная  узкая ручонка. Поезд
грохочет.   В  купе   совсем  темно.  Вот   наши  пальцы
соприкасаются,  и  в   тот  же  миг  какая-то  маленькая
многоногая среднеазиатская тварь переползает с моей руки
на  ее. Сидела,  поди, на  обшлаге моей легкой  рубахи и
долго думала,  как бы ей перебраться  на ту сторону, где
больше  пахло  родной  стороной.  Дикий визг.  Попутчица
кричит не умолкая; все купе разбужено. Ее муж спрыгнул с
верхней полки, врубил свет и яро глядит туда-сюда, а она
все вытаскивает и выбирает из-под своего халатика фантом
уже давно убежавшей мелкой твари. Муж (как и я, русский)
бьет кулаком по щели, в которую шмыгнуло насекомое, - он
так колотит, что слышится  треск перегородки, и теперь с
криками и воплями начинают возмущаться спящие в соседнем
купе. Наконец ночь берет свое. Тихо. Муж положил на полу
дыни. (Считается, что  насекомые из всех щелей соберутся
на пол, на запах.)  Мы спим. Стук колес. Одуряюще пахнет
дынями.  В  среднеазиатских  дынях  нет  яркой  наружной
желтизны, потому  что солнце  вошло внутрь плода,  там и
затаилось, себя не выдаст: Восток!..

Иду, руки в карманы...
  Иду, руки в карманы; мой сторожевой проход по коридору
как одомашненный ритуал.
  И  почему в таком случае  не погреться в пути у чужого
огонька? (Если  нет своего.) Жигалины,  440-я, с мужиком
мы  даже  приятельствуем -  водочку  пьем, поигрываем  в
шахматы. Виктор  Ефремыч Жигалин всегда мне  рад, да вот
женка недолюбливает (и есть  за что, за шуточки). Как-то
нас запилила, мол, пора  спать, поздно для шахмат - жена
как  жена,  нормально,  а  Жигалин в  шутку  ей  грозил:
"Смотри, Елена. Сбегу!..С -  то есть из дома сбежит. Я в
задумчивости (позиция,  видно, была  сложна), уже занеся
ладью над шахматной клеткой и колеблясь, сделать ли ход,
тоже вякнул - ленивым голосом. Я и сам толком не слышал,
что сказал: "Зачем тебе  сбегать. Может, рано умрет. Вот
наиграемся!..С - Зато она  слышала. Жаль. Жены подчас не
понимают прелести случайно вырвавшегося словца.
   Общажники в  большинстве своем уже  дома, вернулись с
работы - и сейчас же за стол к тарелке, к супу с мяском;
или к  телевизору. Их кисловатый  жилой дух, заполнивший
жилье (я его чую), густ, смачен, напирает и уже выступил
наружу в коридор  на внешней стороне дверей, узнаваемый,
как  варфоломеевский  крест. Им  не  до  бытия: им  надо
подкормиться. (Новости ТВ - та же подкормка. Им бросают,
как  сено  коровам.)  В  коридоре  пусто.  Иду.  Руки  в
карманы. И тоже, клок  сенца, могу подбросить своему "яС
минуту изысканного  удовольствия, ощутив себя коридорным
философом-стражем,  стерегущим  как-никак их  зажеванное
бытие. Стерегущий  сам по себе. Стерегущий  вместо них и
за них (но не для них).
   457-я.  Тоже ведь  колебался  -  зайти ли?..  Но  меня
зазвали. Влад Алексеич Санин. Покурили с ним в коридоре,
он  с   предвкушением  говорит:  давай,  мол,  посмотрим
футбол-хоккей?
  И  меня потянуло: на старомодный  их диван, на теплый,
откинулся  на спинку  и никаких  дум, телевизор  как пуп
земли, а на экране  оно движется. Неважно что. Оно. Но я
еще колебался,  как вдруг Влад Алексеич  говорит - борщ,
там, мол, уже борщом пахнет.
    Вошли; и  Влад  Алексеич тут  же, как  хозяин, как  с
барского плеча, даю хоккей,  даю и все остальное - жена,
борщ  на  стол!  гость  у нас!..  Жена  славная,  милая,
немного скривилась (я для нее как бомж). Но женщина себя
уважает, хозяйка,  деться некуда  - и вот  тарелка борща
передо мной,  горячий, дымится,  чудо. Еще не  ел, а уже
доволен.  (Есть такие собаки,  удовлетворяются запахом -
смотрят на  еду, пасть  не разинут.) Я  сидел уже вполне
счастливый.  А из  комнаты,  что в  глубине, появился  с
недовольным видом их зять. Ах, ты боже мой. Ну, зачем он
вышел? (Я  вспомнил: и сам Влад  Алексеич, и его жена от
зятька   зависят.   Зять   в   одной  из   только-только
появившихся  коммерческих  структур  - зарабатывает!  Он
может   купить  квартиру,   не  общажную,   а  настоящую
городскую. Но, конечно, может и не купить.) Он постоял с
минуту. Зять как  зять. Постоял свою затянувшуюся минуту
и говорит  медленно (не хамски, однако  же со смешком) -
гостей, мол, зовете! ну-ну!..
                                                          33
Я поднял от еды голову. (Я тоже умею медленно.)
   - От  тарелки борща  еще никто не  обеднел, - говорю,
мол, известная истина.
  Зять смолчал. И - в смежную комнату. Ушел.
   Но  вышла оттуда  жена  Влада  Алексеича и,  слово  за
слово, кричать. (Кричит она  вроде бы на него, на Влада,
но кричит,  конечно, на  меня.) А я  ем - я  медленно: и
борщ медленно, и картошку, и хлеб, ах, свежий!
  Вошла дочь (у них две комнаты, ютятся, выплыла с сыном
на  руках). А  пусть  малыш немножко  подышит в  большой
комнате  (то есть  в этой).  "Ты бы,  дочка, на  улицу с
мальчиком вышла...С,  - мать  ей. "На улицу?!  Да у меня
обуви  нет!  Ничего  нет!  Не в  чем  мне  на улицу!С  -
завопила дочка,  вся в  слезах, крик, брань.  Теперь они
обе разом на Влада Алексеича - мол, не умеет он жить, не
умеет быть хозяином, не  умеет ладить с зятем. Несут они
Влада  Алексеича, как  с горы...  Но ведь  тоже понятно:
ругают его, а слышно мне.
  Я все же сказал. (Вновь медленно.)
  - Дали бы поесть спокойно. Если уж налили борща.
  Однако на меня ноль внимания, ноль слов. Несут бедного
Влада  - экий  муж, ничего  не нажил, не  наработал! сам
голь, с голью водится...
   А Влад  Алексеич, как  я, - тоже  спокоен: доел борщ,
включил   телевизор.   (Все,  как   обещал.  По   полной
программе.) Дочка даже  взвилась - мол, мальчику, малышу
сейчас бы нужна сказка, а не хоккей.
   Я  тихо-тихо ей  возразил  - мол,  настоящий  парнишка
обойдется без сказки, а вот без хоккея нет.
  Выскочил из-за двери зять. (Подслушивал, что ли.)
  - Вы по какому праву вмешиваетесь в разговор?
  - По праву гостя.
  - Гостя? - сделал вид, что не понимает смысла слова.
  - Да, - уточнил я. - Да. Был зван.
  И Влад Алексеич подтвердил (негромко):
  - Гость у нас.
  Они смирились (они вдруг и разом смирились). Не только
со мной, продолжающим у них сидеть и медленно жевать. Но
и с квартирой, с теснотой, с холодной погодой - и вообще
со всем,  что вокруг них. (С  жизнью.) И так тихо, мирно
стало. И ребенок хоккей смотрит, ему нравится!
   Всем  -  хорошо.  И люди  мы  хорошие.  Пошумели,  пар
выпустили,  ведь тоже  надо. (Я-то  загодя знал,  что на
ссору их не хватит, пороху нет.)
  Тишина сошла на нас. Та самая, семейная. Сидим вместе,
ужинаем,  друг друга  спрашиваем -  а вам еще  налить? а
кусочек-другой   мяса?  а   хлеба,  такой   свежий!..  Я
почувствовал свое тело в уголке дивана. (И в отклик телу
слежавшееся тепло - мое или диванное?) Вытянул вольготно
ноги,   откинулся  на   спинку.  На   экране  хоккеистов
вытеснили  теленовости.   На  пять   минут -  коротко  и
энергично.  (Люблю нашу  новь. Молодцы. Бдят!)  Я совсем
разомлел.  Как  раз  запахи  борща и  жаркого  сменились
жасмином заваренного чая. И еще печеные ватрушки, я чуть
не  вскрикнул. Да  и хозяйку проняло.  Лицо разгладилось
(бабья рожа, но с каким счастьем в глазах!). Несет мне и
Владу  по  чашке  чая.  И блюдце,  на  блюдце  глазастые
ватрушки.
   Я даже  подумал,  ватрушки -  лишнее. Уже,  мол,  взял
свое.  Расслабился.  Даже  забыл,  у  кого  я,  и  Влада
Алексеича (как глупо!) вдруг назвал Серегой.
   Семейная  минута -  это  как  после долгой  зимы,  как
первые липкие кленовые  листочки. Долго на них смотреть,
конечно, не станешь. Но если минуту-другую...

Маленький человек Тетелин
   Тетелин   погиб,  когда   купил  себе  столь  желанные
твидовые брюки в торговой  палатке, что прямо под нашими
окнами.  (Сюжет "ШинелиС.)  Тетелин счел, что  брюки ему
длинны,  тихоня,  а  ведь  как  осмелел:  швырнул  брюки
обратно  в  пасть палатки,  требуя  от кавказцев  деньги
назад.
  Деньги  не вернули - тогда  Тетелин явился в отделение
милиции, стеная там в голос и пытаясь всучить жалобу. Но
и  менты письменную  жалобу, как водится,  не принимали.
(Им, ленивым, после отчитываться. Да ведь и не их дело!)
Тетелин  наседал,   но  и  кавказцы   из  палатки,  тоже
взволновавшись  в связи  с милицией,  стали подстерегать
его, бегать  за ним по этажам  общаги и пугать. (И вновь
вбрасывать  Тетелину в  комнату  купленные им  брюки. Он
швырял брюки  им в палатку  - они ему в  комнату.) "Я им
докажу!С  -  кипятился маленький  Тетелин,  а  ему 54  -
инфарктный  возраст.  Неделей  позже,  уже с  инфарктом,
когда его  уложили лежать  пластом и просили  до утра не
двигаться, этот Акакий  Акакиевич ночью с постели сполз,
на   четвереньках   добрался  до   злосчастных  брюк   и
укорачивал их ножницами,  чтобы утром с яростью швырнуть
вновь  в палатку  (и объяснить наконец  кавказцам, сколь
короткие  брюки он  обычно носит).  Ножницы у  него были
тупые,  как и  он  сам. Кромсая,  стервенея над  прочной
тканью, одну  штанину Тетелин все  же обрезал, укоротил.
После  чего победно  вскрикнул  и с  повторным инфарктом
грохнулся на пол. На полу и умер. (Так и отправившись на
небо  с  брюками в  руках  - с  одной длинной  штаниной,
другой короткой.)
   Я его  жалел;  и не  любил. Этот  маленький  умудрялся
своей  липкой духовной  нищетой  испортить жизнь  себе -
заодно мне.  В общаге нас только  двое и было сторожащих
квартиры.  Конкуренции никакой,  могли  бы ладить.  Но у
Тетелина  уже  была  ревнивая  мания -  стать  уважаемым
человеком,   интеллигентным  сторожем,  каким,   как  он
считал,  стал я.  Он подглядывал,  подслушивал, крутился
возле  квартир, в  которых  я ночевал,  а то  и подолгу,
месяцами жил. (Тетелин не понимал, как это мне, сторожу,
такое позволено.) Приглядевшись, он самым жалким образом
подражал: крал  мои словечки, жесты,  походку, вплоть до
манеры здороваться и  вести легкий коридорный разговор с
хозяевами квартир.  Верю, что он мучился.  (Верю, что он
хотел   свой    кусочек   счастья.)   Человек   надеялся
перехватить чужое "яС.
  Особенно заметно он  копировал мою посадку во дворе за
шахматами. С  сигаретой в зубах. Со  смешочками. (И ведь
тоже    садился   за    доску!    Повторяя   механически
запомнившиеся  первые  ходы,  белыми  начинал  и  тотчас
проигрывал.)   Одну  глупость  Тетелин,   правда,  сумел
сделать  вполне сам:  сошелся  с вдовой,  пообещав скоро
жениться.
  Вик Викыч подсмеивался:
  - Твое эхо. Цени!.. Не каждому удается увидеть эхо.
  Я позвонил тогда  Вик Викычу и Михаилу - я зазвал их в
общагу на  поминки с лучшими  чувствами, поесть, выпить,
поговорить,  помер  же человек,  однако, едва  приехали,
Викыч  опять  начал смеяться.  Чудовищно,  но все  трое,
прихваченные  порывом,  мы сидели  и  смеялись. Не  смех
сквозь слезы  - сквозь  смерть. Викыч еще  и уверял, что
наше  похохатыванье -  это наша  боль, это, мол,  и есть
всхлипы неформального сострадания. (Всхлипы и взрыды, не
успевшие оформиться на выходе из нашего горла.)
   Решающие  минуты  жизни  покойного,  его  героической,
уверял Викыч,  жизни достойны пера: вот  он после первой
инфарктной  атаки -  еле  живой, бледный,  полуседой, 54
года, сползает с постели и на четвереньках подбирается с
ножницами в  руке к купленным брюкам.  Он укорачивает их
ровно на  два сантиметра. Смотрит. Еще  на два! И еще на
один - чтобы только  доказать, но и показать всему миру,
какие короткие  он носит брючишки!  Руки трясет, ножницы
лязгают,  но маленький  Тетелин упорен и  терзает ткань,
жить ему  осталось минуты три. Ведь  как долго стрижется
штанина (все  еще первая)!  Сердце в спазме,  сердце сию
минуту  рванет, однако  Акакий  Акакиевич вновь  и вновь
разглаживает  на  полу  свои  новые прекрасные  твидовые
брюки: смотрит,  строг и суров, не  отрезать ли еще один
сантиметр - не ошибиться бы в жизни.
                                                          34
На седьмом этаже в окружении людей стоит Акулов, бывший
офицер, клянет чеченов и кавказцев вообще. Он в
офицерской форме. Он недавно демобилизовался и тотчас
сошелся с довольно красивой бабой-продавщицей с
третьего, что ли, этажа. Уже свой. Наш. Стартуя с хорошо
прорисованной площадки (жилье плюс баба), он собирается
наскоро получить какую-нибудь инспекторскую должностишку
и разбогатеть. (После чего, понятно, дать бабе пинка.
Это он может.) Акулов представителен, плечист. Громко,
даже зычно он объясняет, что Тетелин честно присматривал
за квартирами и берег наше добро, особый, можно сказать,
дар, особого рода честность. А вот погубили его не за
понюх! погубили, можно сказать, скромную человеческую
жизнь! Заодно, кривя рот, Акулов цедит сквозь зубы о
распоясавшихся чурках. Знаем мы их! Все кивают,
согласны, видя в Акулове некую свежую, вдруг
объявившуюся силу. Общажникам он по душе.
  -...Вас  было двое.  На похоронах вы  скажете о нем, -
говорит мне  (в коридоре)  Акулов этак важно.  - Слово о
товарище.
   -  Сторож  о  стороже?  -  Я  чуть  пережимаю.  (Люблю
перечить Акулову.)
  Уловив смешок, он кричит вслед:
   - Что?!.  - Акулов  с большой фанаберией,  и именно в
коридорах,  на виду  у проходящих мимо  женщин. Крепкий,
крутой мужик.  Запросто даст по физиономии.  Даст в ухо.
Или даст хорошего пинка юнцу. Чтоб все видели, знали.
   - Закисли,  заплесневели,  эх, вы!  как живете?!  Надо
вас,   сонных  и   ржавых,  расшевелить!..   -  Смеется.
Появившийся  уже с  полгода-год Акулов корчит  лидера. А
кончит  тем,  что  еще через  год  пойдет  к этим  самым
кавказцам сторожить их палатки по ночам. И будет зыркать
на нас (на меня,  это уж точно!), как на подозрительных,
давай,   давай,  все   закрыто,  проходи-поторапливайся,
рванина! -  вот что будет написано  на его волевом лице.
Точно, как у Сапунова. Тоже был боевой офицер.
  На поминках, уже  за столом, с подачи Вик Викыча опять
вспомнили   эту  навязчивую  страсть:   Тетелин  полюбил
(именно  полюбил) приятные  на вид  и на  ощупь твидовые
серые брюки, что в самой ближней из
азербайджанско-чеченских  палаток  - прямо  на глазах  и
напротив входа в общагу!  Брюки висели. Брюки манили. Их
чуть колыхал  ветерок, а Тетелин, меняясь  в лице, ходил
мимо них туда-сюда. Он, конечно, обговорил с близкой ему
вдовой.  Раз  десять,  жалкий,  он шепотом  рассказал  о
твидовых брюках  и мне, и всем  прочим, он даже призанял
денег  - и  купил. И  вот он  уже умер, поминки,  а где,
спрашивается, теперь  брюки? (А  положили ли их  хотя бы
ему в гроб?..)
   Чтобы  покойного   хоть  как-то  почтить  (и  чтоб  не
смеяться), мы  втроем затеяли философствовать, ели, пили
и   рассуждали:   были  ли   эти   брюки  для   Тетелина
материальной ценностью? или, как знать - духовной?
  -...Даже  для модницы любимая блузка  - уже не блузка,
уже не тряпка и  не одежда. Нечто большее! Знак духовной
ценности, да или нет? - раздувал полемику Вик Викыч.
  - Одежда функциональна...
  -  Не виляй, Петрович. Для  Тетелина брюки уже не были
одеждой. Да или нет?  - Мы поддержали: да, да. Согласны.
Для погибшего это были  уже не брюки, а символ и отчасти
сам смысл бытия. Мы разгорячились. (Полемика приподымала
Тетелина над  уровнем земли  - над тем  говном, каким он
был.) Уже  с азартом мы друг  другу кричали, что и флаг,
кстати сказать - тряпка. Флаг, знамя - ведь тряпки, но в
то же время духовные ценности? да или нет?..
    Трое   спорящих,  мы   были  фоном:   говорливый   фон
голодноватых  людей в  поминальном  застолье. А  рядом с
нами обезвреживали мину. В общажное застолье, на поминки
пришел Ахмет (искать  мира). Тихий, почти бесшумный шаг,
никто и не заметил,  как и когда он вошел - он появился.
Его  увидели уже  за столом.  Ахмет сел  с Акуловым  и с
Сапуновым  - то с  тем, то  с другим говорил  негромко и
подчеркнуто сдержанно.
  Но вот,  выпив, Акулов и Ахмет обнялись, поцеловались.
Встали оба разом.
  - Брат... - говорил один.
  - Брат... - вторил другой.
    Вперебой  оба   шумно   теперь  объяснялись,   нет-нет
вспоминая о дружбе народов. Надо сказать, Ахмет выглядел
почестнее  Акулова.  (Может быть,  честнее, может  быть,
больший актерский дар.)
  Теперь  и застолье  зашумело. Раздались первые громкие
тосты - и вот зовут, позвали наконец, кличут снизу сразу
пять-шесть-восемь   кавказцев   (званы   из  всех   трех
палаток).  Те приходят  с  обильной выпивкой.  И в  трех
тазах   дымные   шашлыки   (заготовленные,   безусловно,
загодя).   Любой   мир   -   это   все-таки   мир.   Еще
настороженный, хрупкий.
  Ахмет в который раз нам всем объясняет:
  -...Тогда  мы ему  сказали: ну, да,  дорогой - длинные
брюки. Ты прав. Но  укороти их. Они тебе отлично идут...
А он  все кричал:  как? как? как я  их укорочу?.. (Ахмет
очень старается, чтобы рассказ  был печален. Но словам и
его выразительному лицу вопреки смерть Тетелина смешна и
при повторе.)
  Ахмет продолжает:
  -...Сказали  ему: спокойней, дорогой. Сердце побереги.
Пожалуйста, спокойней. Как укоротить?.. А знакомая вдова
в  общежитии у  тебя есть?..  А руки  у вдовы  есть?.. А
иголка с ниткой у вдовы есть?..
   Ахмет  выговорился.  И  сразу полегчало.  Для  того  и
поминки,  чтоб   сказать  о   покойном.  Брюки  Тетелина
становятся все мельче, мизерабельнее. Но наш Акулов, как
бы не сразу идя на мировую (ища, на кого осердиться) - и
вдруг  наткнувшись   глазом  на  нас   троих,  кричит  с
пьяноватым укором:
  - О чем там еще спорят?!
  - Нечего, нечего спорить! - тотчас подхватывает Ахмет,
стараясь в эту минуту  совпадать с Акуловым. Кавказцы из
палаток чутки на предмет,  чью держать сторону - уважают
таких,  как Акулов,  и ни  на копейку  нашего серенького
интеллигента. Почему, друг, у тебя такой плохой пиджак -
ты  такой бедный?..  Тот  начинает что-то  блеять, а  их
веселит смешное слово инженер. Вроде как убогий. Да, да,
садись, инженер, поешь шашлыка, инженер.
   Уже  c   очевидностью  обе  стороны  хотели  мира,  но
(инерция)  продолжали   вслушиваться  в  каждое  громкое
слово. Кавказцы  почти не  пили, а под  завесой пылкости
(вполне  декоративной)   чуть  что  настораживались:  не
приведет  ли, не  дай  бог, смерть  Тетелина к  массовой
драке, к  нацеленной ответной мести? или  - еще хуже - к
милицейской  чистке?..   Но  наконец  и   самые  из  них
недоверчивые  убедились, что  мир; что  будет мир  и что
бывалый  общажный   люд  забит,   затюкан,  трусоват,  а
главное, так  озабочен переменами и усложнившимся бытом,
что всем сейчас не до сведения счетов.
  Акулов, завершая речи, говорит:
  - Вы у нас - а мы у вас соседи. Но жизнь у вас и у нас
одна. Жизнь едина.
  Все смолкли.
   - Вот  за эту  жизнь и давайте!..  - Акулов поднимает
стопку к небесам. (И  опять воинственно скосил глазом на
пришлых  графоманов, спорящих  о разнице между  флагом и
брюками.)
                                                          35
Стопки и стаканы взлетели кверху:
   -  За  мир! За  мир!  -  кричат разноголосым  хором  и
общажники, и кавказцы.
   Михаил, Вик Викыч и я пили-ели с большой охотой - еда
по нынешним  временам хороша,  тетелинская вдова (теперь
уже  как  бы  дважды  вдова) расстаралась!  Тарелочки  с
мясом.  Холодец. Салаты.  Она  была в  черном. Время  от
времени  она сообщала  всему  столу о  том, как  люди на
этажах  ее  в ее  горе  понимают.  Отзывчивые сердцем  и
чуткие, и  ведь каждый  нашел свое доброе  слово! О том,
как  трогательно ее  встретили на пятом  (Тетелин стерег
там  квартиру и  едва не  сжег) и  на восьмом этаже  - и
говорили ей,  заплаканной, какой удар  эта смерть, какая
утрата  для нас  всех:  "Осиротели мы...С  - так  они ей
говорили.
  А  Вик Викыча и Михаила  вдовья слеза задела за живое:
где еще облегчишь душу,  как не на поминках! (Я молчал.)
Оба  они Тетелина  вдруг возлюбили  - сторож и  изгой, в
каком-то  общем смысле  Тетелин  тоже был  андеграунд и,
значит, агэшник!  Не писал, не рисовал,  а просто коптил
небо. Но  ведь наш человек. О  нем не причитала семья. И
он  ведь не  отправился в  последний путь  с некрологом:
чужие морды  на поминках - вся  награда. Нелепая вдовица
да еще  Акулов! Так и бывает.  Агэшник уходит из жизни с
ножницами   в  руках.   С  брюками,  которые   еще  надо
подровнять.
  Меня не проняло, я другой.
   -...Наши  похороны!  наши!  -  чокались  Вик  Викыч  и
Михаил.  Оба  теперь  много   пили;  и  чем  далее,  тем
настойчивее  уверяли  меня,   что,  по  сути,  сидят  на
собственных похоронах.  Это их поминали, и  это ради них
расстаралась с закусками сожительница-вдова. Для них она
сделала  землю  пухом (то  бишь,  наняла набросать  холм
могильщиков).  Именно про  них, уверял Викыч,  вдовица в
черном  так  сладко  придумала, что  и  на  пятом, и  на
восьмом будто  бы этажах люди сказали  в добрую память -
мол, без них, умерших, и земля не земля; осиротели.
   Акулов,  уже густо-красный,  бурый лицом  (но,  видно,
могуч  насчет выпивки),  твердо  встал и  каменно поднял
новую стопку водки.
   Стопка   в  вытянутой   его  руке  даже   на  чуть  не
колыхнулась. (Яблоко на ветке.)
  - Товарищи! - начал он по-старомодному тост.
  Кавказцы тотчас поддержали:
   -   Товарищи!  Товарищи!..  -  Кавказцы  пили  меньше,
пропускали,  но по  зову Акулова ритуально  хватались за
стопки  и  взывали  к  тишине у  разгулявшихся  к  этому
времени русских.
   Поднесли  новый  таз  дымящихся  шашлыков,  и  женщины
подступили  к мясу  ближе, накладывая  щедро всем  нам в
тарелки.   Столовка,  что   внизу,  давно   хирела,  там
травились   едой    и   время    от   времени   выгоняли
вора-заведующего,  но  сегодня  шашлыки  дивны.  Русские
вкусно принюхиваются,  кавказцы целуют  свои пальцы: ах,
ах, какой шашлык!..  Кавказцы не держат зла. Добродушны.
Тем более  сейчас, когда  за столом заявлен мир  и они в
кругу  друзей.  Они  всех  любят. Обнимаются.  Целуются.
Обильная еда и  крепкая выпивка. Поминальная по Тетелину
пьянка  -  как пир  старых времен.  Пышно-торжественные,
бархатные  брежневские  тосты  -  это  стиль.  Фальшиво,
конечно.  Но  с откровенным  желанием расслабиться.  Так
можно  жить годы,  десятилетия  - с  желанием наговорить
всем  и каждому  (и услышать  от них  самому) безудержно
нарастающую  гору  все  тех  же бархатных  комплиментов.
Передать  (и   переполучить)  пайку   добрых  слов.  Тех
цветистых  словосочетаний, что  хотя бы на  первое время
обеспечат тебе  мир, а ему покой  в пугливой душе. (Или,
наоборот,  покой тебе,  а  ему -  мир.) Все  обнимались.
Плясали  лезгинку. Пили  за  богинь, за  русских женщин,
подобных которым мир никого не создал.
    Поминки  сами   собой   дробились,  переоформляясь   в
несколько  мелких   пьянок  и   рассредотачиваясь  -  по
квартирам, по разным этажам.
   Кто куда,  мы  трое тоже  сместились: перешли  к  швее
Зинаиде, с  которой я жил в  те дни. Зинаиде Агаповне (я
думал, таких отчеств уже  нет в природе) лет сорок-сорок
пять,   не   больше:  все   подгоняла  меня   где-нибудь
поработать, - бабистая, жить  было кисло. Но Зинаиды, на
счастье, дома  не было. Мы  расселись всласть, закурили.
Михаил, как  ни рассеян, сумел  прихватить в поминальном
застолье  бутылку водки  впрок. Пили.  А Вик  Викыч, уже
пьян,  на   любые  слова  выкрикивал   в  ответ  свежий,
свежайший афоризм  конца века, стоит  ли кромсать брюки,
господа?..
   Была еще  женщина с  седьмого этажа  - Рая,  безликая,
ждавшая от  жизни неизвестно чего. Возможно, притащилась
за нами  с поминок,  чтобы краем глаза  подсмотреть, как
живет Зинаида (какая мебель,  какие углы - ну и вообще).
Время от времени Рая машинально спрашивала:
  - Почему не пьем?
  А два слесаря, набежавшие к нам на выпивку (и прогнать
не прогонишь, все еще поминки!), тотчас отвечали:
  - Наливай.
  Стульев у Зинаиды  не хватило. Слесаря сидели у стены,
прямо на  полу. Я им открыл  новую бутылку, а они, сидя,
как кочевники, пустили ее по рукам (из горла).
   Вдруг  ворвалась  совсем  молодая  женщина,  милая,  в
жакетике  -   оказалось,  Ася,  дочка  слесаря  Кимясова
(одного  из сидящих  у стены)  - искала отца  по этажам.
Бойкая. Тоненькая, как игла.
   - Идем же  домой! Пора!  - звала она,  тянула отца за
ухо, пыталась даже поднять.
  Михаил в эту  минуту завелся о Париже. Багровый лицом,
он тычет пьяной рукой в мою сторону:
  - Вот!.. Вот кто поедет во Францию!.. - Смысл тот, что
все они, пишущие, подохнут  здесь, это ясно, но Петрович
(то  бишь   я)  должен   непременно  попробовать  Париж.
Французы выдохлись, увяли. Но если Петрович временно там
поживет,  если там  бросит  свое литературное  семя хоть
один настоящий русский гений, там может возникнуть целая
генерация   андеграунда,  новая  экзистенция.   Там  все
зацветет!.. -  выкрикивал Михаил. И  советовал, на какой
из парижских улиц снять мне дешевенькое жилье. Именно по
Парижу, хотя и не только по нему, гонялся полгода Михаил
за бросившей его женой...
   Водка  кончалась. Мне  не  хотелось  в Париж,  но  мне
хотелось  Асю.   Старый  козел.  Она   уже  ушла,  уведя
отца-слесаря.  (В глазах  задержался, не уходил  ее юный
облик.)  Видно, я  спьянел: хотелось  всех их  выгнать и
сейчас же лечь с Асей на этой вот, на мягкой двуспальной
плоскости,   где  в   последние  дни,  вернее,   ночи  я
мучительно  пасовал   с  Зинаидой  или  даже  уклонялся,
избегал ее.  Какая постель!  - думал я, как  я раньше не
замечал,  какие  прекрасные у  Зинаиды подушки,  одеяло,
роскошное ложе!
  - Шерш ла фамм. Пардонн муа, - повторяет присутуленный
Викыч (пьян и весел). - Се муа. Ле руа.
  Он немыслимо утрирует прононс, все мы хохочем. Зинаида
уже вернулась, сидела с  нами, но корявым французским ее
не пронять. А вот выкрики Михаила о моей гениальности на
нее  подействовали. Впервые  услышала, какой  я писатель
(агэшник  об агэшнике  плохо  не скажет).  Она сделалась
задумчива.
                                                          36
- Пушкин и Петрович! - кричал Михаил.
  Отставив стопку с водкой, негромко (семейный разговор,
чужие  не лезь)  Зинаида расспрашивала: "Почему?  Я ведь
считаюсь с  нашим возрастом. Не требую  много...С - Лицо
ее  приблизилось,  черты  стали  роднее,  но  ничуть  не
желанней  -  бабушка  в  окошке.  Чувственный  позыв  не
возник. Что-то  мешало. Возможно,  оберегал инстинкт. Ей
меня  не разжечь,  но  ведь не  сегодня, так  завтра она
подстережет  и  свое возьмет.  А  в  страстные минуты  в
постели   Зинаида  Агаповна  могла   оборвать  последнюю
струну. (Привет  от Тетелина.  Я вдруг подумал:  умру на
Зинаиде.)  Я  скреб  вилкой  по  тарелке,  поддевая  там
остатки еды, следы белка...
  Викыч запел, Михаил  сразу и легко подхватил мелодию -
вот  певцы! Когда  они  заводят на  два голоса,  хочется
тишины,  и  тишина  тотчас  возникает.  Молчали,  только
некрасивая Раиса подстукивала в такт: вилкой по звенящей
тарелке.  А  дальше мы  просто  ахнули: слесарь  Кимясов
(опять  пришел!),   выпив  очередную  стопку,  попытался
подпеть. Он  уже падал. Он совсем  не стоял, да и сидеть
мог только на полу. Пьянь пьянью, полслова выговорить не
мог,  но песню,  музыкальная душа,  пел. Викыч  и Михаил
прибавили  в  голосе.  Раиса  звонко  лупила  вилкой  по
тарелке.  Когда  слесарь  Кимясов  вдруг чисто  подтянул
высоким  и   дребезжащим  тенорком,  нас  всех  проняло.
Зинаида расплакалась. Полный триумф.
   Я   не  помнил,  как   разошлись.  В  постели  Зинаида
пристроилась ко мне, но я не шевельнулся. Она прижалась,
закинув на  меня сбоку все три или  четыре ноги, но я не
повернулся лицом.  Не мог. Я старый.  У меня после этого
(если без любви и порыва) подскакивает давление и сильно
болит правый глаз.
   Мне  нравилась  Зинаида  Агаповна днем  -  на  дневном
свету, когда  сноровистые ее  руки безостановочно делали
третье-пятое-десятое.  От  нее  пахло настоящей  бывалой
бабой. Женщина-трудяга. Посматривая  на нее, я был почти
уверен, что ловкий и по-своему красивый ее труд у плиты,
мощная холка,  крепкие руки,  бедра сделают ее  к вечеру
желанной. Я даже обещал (себе), что сегодня уж наверняка
расстараюсь, но  приближался вечер и наваливался, словно
бы предновогодний снег, хлопьями, тяжелый, крупный, - на
меня, на  мои сникшие желания. Я  с ходу засыпал, а если
почему-то  не мог  спать, было  еще тоскливее.  Как-то я
просто пролежал рядом с ней всю ночь.
  Мне оказалось нечем  платить за ее харч (и за угол, за
как-никак кровать), и Зинаида, хитрым глазом не моргнув,
тут  же  нашла  мне  дневную работу:  покрасить  десяток
металлических гаражей.
  Сказала,  что пристроит напарником к некоему Володьке.
Покраской,   мол,  и   расплачусь   за  блины   и  супы.
Поработаешь денек-другой!.. Но как же ее потрясло, когда
Михаил и Вик Викыч декламировали:
                      Пушкин и Петрович -
                    гении-братья...

   - они  так  громко кричали,  Зинаида не  знала, что  и
думать.  Она  еще со  школы  слышала  про Пушкина  много
замечательных  слов, знала  сказки и наизусть  романс "Я
помню чудное  мгновеньеС... Пушкин и  Петрович! - это ее
сразило.  А меня  забавляла  ее растерянность,  ее вдруг
заикающаяся   уважительная    речь.   Пьяному   как   не
повыпендриваться: я надувал щеки, хмурил чело, изрекал и
особенно нагонял на нее страх тихим кратким словом:
  -  Да. Гениально.  - О чем-либо.  О чем угодно. Всякий
агэшник  время  от времени  непременно говорит  "генийС,
"гениальноС, "мы  оба генииС  и тому подобное.  Это (для
многих  прочих)  бритвенно-острое  слово  мы  произносим
запросто,  находясь с  ним  в свойских  и в  давних  - в
ласковых отношениях.  Без слова "генийС нет андеграунда.
(Так же, как не было андеграунда без взаимно повязанного
противостояния с гебистами.)
   Когда Михаил  или кто  еще повторяют, что  я гений, у
меня  чувство,  что  мне  щекочут левую  пятку  веточкой
полыни.  Легко.   И  свежо  на  душе.   Не  более  того.
(Астральные  позывные.) А  меж тем настоящий  гений, мой
брат Веня,  в психушке ночью жует  по одной свои забытые
горделивые слезки.
   Если  же  считаться,  мне всегда  недоставало  Вениной
восхитительной  легкости самовыражения.  Мой  талант это
талант,  но он -  как пристрелка,  и сам я -  как проба.
Природа  пробовала мной,  а уже  после, через  три года,
выдала на-гора Веню. Если считаться... И острого его ума
мне было  дано меньше,  и вполовину его  таланта. И лишь
малый кусочек его львиного сердца; тоже на пробу.
  Так  и не уснул, встал  - пошел проверить квартиры. По
дороге выпил стопку, зайдя к вдове. Там сидели и кой-как
пили  поредевшие  поминальщики,  уже  вялые, как  зимние
мухи.
  - Твои - у Ады Федоровны, - сказали.
   Ни Акулова,  ни кавказцев  (зато таз  с холодными,  но
вкусными их шашлыками на самом дне).
   Михаил  и Вик  Викыч  и  точно у  Ады, у  крепкой  еще
старухи на пятом этаже: она сама, оказывается, выставила
им   бутылку   водки   в   продолжение  поминок.   Вдова
пожмотилась, ее  в застолье  не позвала (а  ведь старуха
хорошо Тетелина помнила, значит, скорбела).
  - Садись, Петрович, - Ада Федоровна любит пригреть. Ей
скучно. Остатки доброты  у женщины сопряжены с остатками
жизни. Лет пять назад Ада Федоровна еще трепыхалась, как
догорающая  свечка:   в  конце  пьянки  вдруг  доставала
заветную четвертинку - и самый подзадержавшийся, поздний
по времени  мужик, подпив,  оставался и просыпался  в ее
постели.  Но теперь  все  фокусы позади.  Болотный тихий
пузырь. Только доброта.
  Прежде чем Викыч и Михаил разбегутся по домам, к своим
пишущим  машинкам, им  надо успеть многое  неважное друг
другу сказать и  немногое важное высказать - говоруны-с!
- поддразниваю я  их, занятых сейчас великим заполночным
бдением наших интеллигентов: разговором.
   Говорливый   соотечественник  высоко  парит,  выше  не
летают.   Огромная   культура   русского  разговора   (с
выпивкой)  затеялась  уже  в  ХIХ, если  не  раньше:  по
причине  гигантских  расстояний  меж  усадьбами люди  по
полгода  не виделись,  а  встретившись, говорили  день и
ночь напролет.  Говорили, уже запахнувшись  в шубу. Пока
не  зазвенит  под  окнами  колокольчик тройки.  Пока  не
отключат    телефон     за    неуплату.    Интеллигенция
десятилетиями работала не напрягаясь (в отличие, скажем,
от коллег  в Западной Европе), зато  мы, уверяет Михаил,
довели  искусство  человеческого  общения  (телефонного,
кухонного,  в   рабочее  время,  в   вагоне  поезда)  до
немыслимой высоты. Разговоры - наши пирамиды. На века.
  Михаил:  - Люблю  поговорить. Умею. Но  наговориться я
могу только с Викычем. Не мешай... Полчаса, а?
   Викыч (тоже  вскинулся):  - Не  мешай. Да,  да, еще  с
полчаса!
   Но тут  и я  с пониманием величия  происходящего (и с
некоторой  завистью,  не  скрою)  покачал головой,  мол,
какие  там  полчаса -  уверен,  что  трудиться еще  часа
два-три, не меньше, говоруны-с!
   Я  еще  поддразнил  -  идеальная,  мол,  пара.  Еврей,
укорененный  в культуре  России, и русский,  в молодости
слывший антисемитом.
  -...Ну,  хватит же, заткнись!  - Викычу не понравилось
мое напоминание. Между тем, исцелил его как раз я, одним
антисемитом меньше,  - и именно что  этим знакомством. В
те  давние  времена, помню,  я  этак осторожно  означил,
выбирая слова и готовя  Вик Викыча к встрече с Михаилом,
мол, какой талантливый еврей и какой упорный агэшник!
37
Их первый разговор, тоже помню, состоялся сразу после
знакомства, и сразу же долгий, затяжной, с выяснениями,
сильно за полночь. И вот - друзья. Дальше на них уже
работало время. Как и бывает подчас в приятельстве, оба
легко сдружились, а меня потеснили. То есть я остался их
другом, но третьим, и уже малость в стороне. И ладно. (Я
и тогда не боялся терять.)
  Я  выпил с  ними, но уровень  их ночного разговора был
уже  очень высок,  я запоздал.  Тут и  впрямь необходима
общая  точка  отсчета,  старт,  но еще  более  совместно
резкий  в  слове  разгон.  Я  лишь  следил,  как  следит
мальчишка,  задрав голову,  за  полетом в  синеве чужого
бумажного   змея.   Но  это   -   тоже  умение.   Умение
помалкивать,  получая удовольствие от  страстей, которые
других  сейчас  распирают.  Жизнь  сторожа научила  меня
просто слушать. Просто жить утро. Просто пить чай.
   Но  надо  еще  и квартиры  проверить,  иду  коридором.
Встречным  ходом  идут,  лучше  сказать, бредут  бледные
привидения раннего  утра -  знакомые слесаря во  главе с
Кимясовым. Маленькие, кривоногие и, конечно, пьяные, они
продолжают  стайкой  передвигаться  по  пустым этажам  в
поисках  спиртного. Не  спавший  всю ночь  отряд, боевая
фаланга -  почетный караул по Тетелину,  по его твидовым
брюкам.
   Запив   (запои,  к  счастью,  кратки),  Михаил  звонил
слишком  часто, а  я  о том,  о сем  и  пересказывал ему
новости  многоквартирного  дома  -  мол, поговаривают  о
приватизации...
    -   Что?  -   Михаил  вдруг   смолкал.   Приватизация?
Квартиры?..  Его универсальный интеллект,  словно ручей,
натыкался  на  преграду и,  как  верховая вода,  начинал
обтекать, обегая и справа  и слева (и вновь прорываясь к
моей душе  - как  он выражался, к  моей гениальности), к
черту квартиры,  к чертям быт, что  тебе их заботы! - ты
существуешь, ты  есть, кричал  он. Ты - гений.  Ты - это
летучая летняя пыль! ты только не умирай, ты живи... - в
голосе его слышались подступившие рыдания.
   После выпитого  ему  (в этот  раз) казалось,  что  мой
гений сродни летyчей пыли  на листьях, на летней дороге.
И  он  не  знал,  как иначе  выразить.  Он  был нежен  в
разговоре.  Он  был  беззащитен.  Он  был  по-настоящему
талантлив,  с   психикой,  лишь   чуть  покореженной  от
андеграундной жизни.
    Явно поддатый  и счастливый  общением, Михаил  кричал
мне  теперь  в  телефонную  трубку, что  он  беспрерывно
думает о Тетелине. Да, согласен, может, и придурок, но в
этом  маленьком придурке  билась  мысль, и  какая мысль!
Мысль  и  урок. Ведь  пойми:  укорачивал не  брюки -  он
укорачивал свою жизнь!
  -  Пойми! -  кричал Михаил. -  Тетелин пояснил нам так
наглядно! Ведь я  тоже укорачиваю свою жизнь. (Вероятно,
пьянством.) Ты  тоже - укорачиваешь  свою. (Чем?) Каждый
человек  сидит с  ножницами и стрижет,  стрижет, стрижет
брюки. А  знаешь, почему?  А потому что  на фиг человеку
некая бесконечная жизнь? В  этом и мысль: жизнь человеку
нужна по его собственному размеру!
  Мысль как мысль: сообщение о духовных ценностях.
  Михаил возликовал:
   - Ага!  Ты  согласился, согласился!  В этом  маленьком
плебее  и подражателе  билась великая  и несамоочевидная
мысль!.. Когда  он с инфарктом сполз  с постели и взялся
за  ножницы  -  он   знал,  что  делал!  Его  навязчивая
подспудная  идея  в том  и  состояла,  что один  человек
умирает обидно рано, а  другой, напротив, явно зажился и
коптит небо.  Разве нет?..  Пойми: у человека  есть свой
размер жизни, как свой размер пиджака и ботинок.
  - И брюк.
  - Именно!..
   У Михаила  относительно меня  тоже имелась  навязчивая
подспудная  идея: женщины  (а именно  женщины-хозяйки, с
бытовым приглядом) должны оставить мой гений в покое. Их
место там, вдалеке, говорил он, как бы отсылая их жестом
в заволжскую ссылку.
   Я смеялся,  не  мог его  слов взять  в  толк, пока  не
сошелся   со   словно  бы   им  напророченной   Зинаидой
Агаповной, чуть  что заставлявшей меня  красить гаражи и
заборы. Но главная из бед, считал Михаил, в том, что я у
нее поселился. Это  - преступление. Он устраивал Зинаиде
сцены. "Вы  высасываете из него соки.  Да, да. Не имеете
права...С,  - говорил  Михаил,  сидя за  столом, положив
ногу на ногу и  помешивая ложечкой кофе, который она ему
(как моему другу) сварила.  Зинаида смеялась: "Да мне он
нравится!С - "А мне нравится лунаС, - возразил Михаил. И
угрожающе  добавил,   что  напишет  Зинаидиным  сыновьям
соответствующее  ее  поведению  письмо  (оба  служили  в
армии).
   Михаил позволял  нам  (мне с  ней) общаться  даже и  в
постели, пожалуйста! -  но... но если,  мол, будете жить
врозь.  Зинаида Агаповна  пусть приходит.  Пусть уберет,
ублажит,  накормит.   Как  приходящая  она  хороша,  кто
спорит.
  -...Седой  он уже! Пожалей же  ты его, старая блядь, -
говорил ей  Михаил в  сердцах. (Настаивал, - а  мы с ней
хохотали.)
  - Ты тоже сив, а небось хочешь! - смеялась Зинаида.
  - Тебя?!
  - Меня!..
  Было смешно, и  тем смешнее, что Зинаида (себе на уме)
тоже была с идеей.  Мне удалось ей внушить, что Михаил в
нее  влюблен  (по-тихому)  и  что все  его  разнузданные
словеса  от его  затаенной мужской ревности.  "Да ну?С -
удивлялась  она,  краснея.  "Знаю  наверняка. Убежден  в
этомС, -  серьезничал я - Зинаида  не верила. Не верила,
однако  с охотой  поила  его вкусным  кофе, чего  при ее
некотором жлобстве никогда прежде не случалось.
  Зинаида Агаповна к ночи ближе становилась косноязычна:
то денег  не надо,  то вдруг повторяла  все настойчивее,
вот, мол, сколько другие  люди берут "с жильца за харчС!
Жилец или сожитель? -  казалось, мы оба с ней пытались и
не  могли  этой  разницы  понять. (Этику  этой  общажной
разницы.)   Зинаида   краснела,   смущалась  при   слове
"сожительС,  один  раз  от  смущения зашлась  кашлем,  с
хрипом крикнув мне:
  - Да ударь же!
   То  есть  по  спине.  Чтоб  прокашлялась.  Работала  в
швейной мастерской, надышалась, пыльное дело.
  Тетелин начался, помнится,  с того, что я кликнул его,
подголадывающего,  как  раз к  Зинаиде  - просто  позвал
поесть.
    Тетелин  тогда   только-только   появился  в   общаге,
одинокий,  неработающий  и  плюс  изгнанный за  какую-то
глупость  из  техникума.  (Преподавал.  Что он  там  мог
преподавать, разве  что фирменную жалкость!)  Ну да, да,
жалкий,  ничтожный,  и  глаза  как  у  кролика.  Но  он,
появившийся на  наших этажах, не был  тогда противным. И
его  дурацкая мечта  - твидовые  брюки (они  каждое утро
висели  на продажу  в  растворе палатки)  - не  казалась
тогда дурацкой.
  - У меня никогда не было таких брюк, - сказал. (Мы шли
мимо. Брюки покачивал ветер.)
  - Ну и что?
   Он  призадумался.  Он,  оказывается,  мог  глянуть  со
стороны.
  -  У меня не было таких брюк.  А у вас никогда не было
изданной книги.
  Я засмеялся: смотри-ка, и куснуть можешь! молодец!
38
Первое время я его сколько-то пас, подкармливал и
приводил с собой, как гостя, к людям в застолье - так
сказать, ввел. А когда замаячила на восьмом этаже
очередная квартира под присмотр, предложил его в
сторожа. Так у Тетелина появились первые денежки и род
занятий, не якорь, но уже якорек. Вместо благодарности
(люди все-таки странны!) Тетелин стал шустрить: у меня
же за спиной он пытался перехватить сторожимые мною
квартиры. А для этого пришлось, разумеется, наговаривать
шепотком на меня лишнее - так началось.
     К   концу   года    господин   Тетелин   окончательно
эволюционировал  в мелочного  сторожа-крохобора,  это бы
ладно, мало ли где  шелухи, но плюс ко всему - оформился
в мое эхо. Он наговаривал на меня моими словами и с моей
же, уже  уцененной,БВГДЕЖЗИЙКЛМНО-РСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮЯ Ўўё¤Ґ¦§Ё©Є«Ъ­ъЇ°±І
он меня передразнивает! Подражал в голосе и в походке. И
руки в  карманы, сука, держал,  как я. Я уже  не мог его
видеть шагающим в коридоре.  (И не желал больше думать о
нем, как  о новейшем Акакии Акакиевиче.)  Как тип Акакий
для нас лишь предтип и классики в ХIХ рановато поставили
на     человечке   точку,   не   угадав   динамики   его
подражательного развития  - не  увидев (за петербургским
туманом) столь  скороспелый тщеславный изгибец. Мелкость
желаний  обернулась  на  историческом  выходе  мелкостью
души. Недосмотрели маленького.
  Когда  маленький человек Тетелин отправился на небеса,
вцепившись  руками в  свои  плохо укороченные  брюки, я,
конечно, пожалел его. Как  не пожалеть, кого сам опекал.
Но  лишь на  миг. Помню  порыв ветра (вдруг,  со стороны
высоких домов)  - с ним, с  ветром, и налетела жалость к
Тетелину, жалость  уже поздняя и почему  так остро?.. Не
сороковой  ли день?  - вот  так странно  подумалось мне.
Подумалось   спешно,    как   думается   спохватившемуся
пассажиру, хотя  отправляющимся пассажиром  как раз была
(если была)  его маленькая,  увы, душа. То  есть ей (его
душе) уже прикрикнули с неба в положенный час. Мол, срок
и  время, пора!  -  От винта-ааа !..  На взле-оот ! - И,
повинуясь,  жалкая  и  маленькая,  она тотчас  взлетела,
случайно или,  кто знает,  не случайно колыхнув  на меня
плотный воздух.
   Может,  совестилась  теперь  на  прощанье.  Повиниться
хотела?
   Реакция (моя)  была  мгновенной и,  кажется, не  самой
гуманной:  еще  и не  сосчитав  последние  дни, вслед  и
вдогонку  ей (ему)  я крикнул  - я  как бы  присвистнул:
давай, давай! Мол, теперь уж чего, не задерживайся.
  Когда я впервые  привел Тетелина к Зинаиде, он был так
голоден,  что,  поев,  отключился:  уснул  сидя.  Уронил
голову на  сытный стол. Спал. Правда,  и еда в тот вечер
была мощная.
  - Тс-с! - говорил я ей, Зинаиде. - Тс-с, не буди!

Кавказский след
  Стоя в засаде (у выхода метро), Веня бросался к идущим
людям:  "Который  час?..С -  потом  у другого:  "Который
час?С - он  отрывисто спрашивал и настойчиво, вызывающе.
Словно бы требуя, чтобы  люди дали ему во времени отчет.
Таксисты его поколачивали. Зубы  как раз и выбиты сытыми
шоферами,   к  которым   он  приставал  на   стоянках  с
разговорами.  (О Времени  как  таковом.) Я  привел Веню,
молчит, рта не открывает.
   - Ндаа-а,  - сказал  лечащий врач, тут  же углядев на
лице моего брата появившийся шрам.
    Привстав,  врач   протянул  руку   и  быстрым   умелым
движением  оттянул   Вене  верхнюю  губу  -  посмотреть,
осталась  ли половина  зубов  (половина осталась,  но не
больше).  В  том году  Вене  особенно доставалось.  Весь
январь  и  февраль  (замечательная  морозная зима)  Веня
пытался работать в какой-то  конторе, но с весной он уже
опять таился  в засадах  у метро, возле  троллейбуса, на
стоянке такси.
   Но  и  сейчас  в  больнице  Венедикт  Петрович,  стоит
забыться, часто-часто  облизывает губы.  "Язык, ВеняС, -
подсказываю я,  и брат  прячет язык во  рту. Мы медленно
идем  их  коридором.  "Зубы натираютС,  - объясняет  он,
немножко  хитря  и  как  бы перекладывая  вину  на  свои
искусственные челюсти; дешевые;  они у него давно. Когда
читаешь  о психушках  (или смотришь фильм),  не покидает
ощущение,  что   даже  из  простенького  познавательного
любопытства  автор там  не бывал.  Ни разу. Все  с чужих
слов. Потому что есть  примета, коридор отделения. (Хотя
бы двадцать-тридцать  шагов надо  же по нему  пройти.) А
когда  коридора нет,  из  кинухи в  кинуху кочует  некая
абстрактная  "палата   номер  шестьС,  где  психи -  это
дебилы, рассуждающие,  как профессора философии в легком
подпитии. Чехов и был  последним из русских авторов, кто
видел стационарную  психушку самолично. Остальные только
повторяли, обслюнявив  его честное знание, превратив уже
и самого  Чехова в сладенький  леденец, который передают
изо рта в рот. Их выдает мятный запах.
   Коридор   отделения  зачастую   вовсе  без  окон,  вот
примета!  С  дневным  электрическим  светом.  И  еще:  в
коридоре  (вдоль коридора)  вдруг выставлена  на проходе
кровать,  иногда   две.  Всегда  есть  больной,  который
почему-то никак  в палаты  не вписывается. Понятно,  что
временно, что мест  не хватило, бывает. Но так или иначе
на самом виду (на коридорной койке) лежит зарубашеченный
-  в  притушенной белой  горячке.  Он несильно  мечется,
негромко  покрикивает.   Почти  всегда  это  старичок  с
водянистыми  глазами, в  маразме, отчасти в  говнеце (не
видать,  но  попахивает).  А  взрослый  сын,  мужчина  с
бородкой клинышком, неумело старичка переодевает: что-то
из-под отца  вытаскивает, что-то прячет. Пытается надеть
чистое: нервничает,  просовывая в проем рубахи отцовские
руки  (стариковские  руки в  родинках). Нянек  нехватка.
Другой  мужичок из  пришедших навестить, вроде  меня, из
родственников  -   наскоро  моет   коридорные  полы.  Он
размашисто возит шваброй с намотанной тряпкой, туда-сюда
по линолеуму. Негромко  напевает себе под нос (вероятно,
по   ассоциации  с   боцманской  палубой)   "наверх  вы,
товарищи, все по местамС. Напевает и драит, драит...
  Веня рассказал им, конечно, что родных у него никого -
только брат-писатель, а родственники для врача-психиатра
всегда  были и  есть как дополнительное  зеркало обзора.
Возможно,  еще  и  поэтому  Иван  Емельянович  как-никак
вступает со мной в беседы, жаль, краткие.
  Но даже и  краткий писательский разговор с пользой тем
самым для моего брата Вени. (Так я думаю. Так думают все
родственники. У  каждого какой-то свой  шанс.) Во всяком
случае,  я готовлюсь  к  визиту. Я  тщательно бреюсь.  Я
меняю  рубашку,   чтоб  уголки  из-под  свитера  торчали
свеженькие.  Меж волком  и собакой освещение  не слишком
выдает  мои  ботинки  и  помятость брюк.  Заодно  и  мое
воображение в этот собачий час, как всегда, в тонусе, то
бишь,  на  боевом  взводе  и  к  высокому  общению  двух
интеллектуалов вполне готово. (А вдруг и начнется наше с
психиатром общение? Вдруг сегодня?)
  - Выглядит Веня  неплохо, - говорю; и заглядываю врачу
в глаза.
   Сидя за  столом, Иван  Емельянович кажется  громадным.
Нависает головой и телом:
                                                          39
- Да-а. Венедикт Петрович сейчас получше. Посвежее.
Время - в нашу пользу...
  Есть,  есть, оказывается, у громадного Ивана маленькая
надежда (хотя  возможно, что и он,  как все врачи, всего
лишь утешает, дурачит  родственника). Надежда в том, что
с  возрастом Веня может  получшать -  старея.  У мужчины
свой  срок,  семенники  иссякнут,  груз  долой,  а  душе
полегче. Разумеется,  речь не об исцелении.  Речь лишь о
том,  что   в  свои  редкие   сознательные  минуты  Веня
перестанет мучиться слабоумием как несчастьем.
   -  Когда? На  подходе  к  шестидесяти? -  спрашиваю  я
осторожно.
  - Возможно, - отвечает он.
   Краткостью врач  для нас  убедителен, а  какой-никакой
надеждой - симпатичен.  Мы и должны симпатизировать тем,
кто  лечит   наших  родных.  Упреждение   чувства  -  мы
нуждаемся в этом.
   Кто-то из  приходящих родственников,  слово за  слово,
мне шепнул: мол, Иван с тихими-то хорош, а вот с буйными
жесток. Сказал  шепотком и, опасливый,  оглянулся еще по
сторонам - чтоб по-тихому.
  А я только  пожал плечами: нормально, что же, мол, тут
удивительного?  Я  спросил: "Или  вы  хотели, чтоб  было
наоборот?С  - Родственник  так и  отпрянул от  меня, ему
послышалось в моих  словах что-то большее, чем поддержка
и  защита   профессионализма  врача.  (Угроза,  что  ли,
сообщить? - чудак!) Он заговорил, завилял, потом неумело
скривил лицо и поспешно ушел.
  Иван Емельянович медленно подытоживает:
  -  Н-даа. Время  меняет нас, потому-то  и говорят, что
время - лучший доктор.
  Разговор иссяк, нам  больше не о чем (если по делу). И
-  пауза,  как  привычная  точка в  наших  ненаступивших
отношениях, а жаль!
  Иван Емельянович спрашивает:
  - Вы сейчас в палату?
  - Да. (Я уже был у Вени. Но я пытаюсь продлить общение
с врачом.)
  - Что ж. Мне тоже пора.
   Мы выходим  из  кабинета, движемся  к палатам.  И  вот
(ага!) Иван Емельянович  вновь начинает со мной говорить
- на ходу:
  -...Отправляли под уколы - система в те годы работала,
как большая  автоматическая линия.  Без разбору. Системе
все  равно,  тот   или  этот.  А  необычность  Венедикта
Петровича, его оригинальность были видны сразу...
    Мне не  терпелось  поправить врача:  ведь он  называл
оригинальностью талант  Вени, ум Вени,  высоту его души,
язвительно-насмешливую речь, - хотелось поправить, но...
но Иван  сочтет мои слова повышенной  любовью к брату, а
таких родственников врачи все-таки стараются избегать (с
такими опасно откровенничать).
  Так что я согласен и говорю:
  - Понимаю.
  Уже досаждал голод. Не обедал, ни крошки во рту.
  -  Система, сработав, даже не  отличит - кто жертва, а
кто нет.
  - Понимаю...
   В распахнутые  двери  палат вижу  тихих безумцев,  что
сидят на кроватях, склонив голову, и смотрят в никуда. В
их  руках,  в застывших  восковых  ладонях апельсин  или
яблоко  (принесенные  в час  посещений). Сухарик.  Рыжий
сухарик,  подпаленный  сбоку...  Слюна  наполняет рот  и
водопадом обрушивается  в мой желудок,  который на время
принимает  слюну  за   пищу  и  стихает.  (Через  минуту
самообман разрушен  - желудок  вновь воет оскорбленный.)
Но  я продолжаю шагать  с врачом  рядом - я  в некоторой
эйфории, мы ведь беседуем!
  И, разумеется, все время, нон-стоп, поддакиваю Ивану:
   -  Да,  да.  Понимаю...  Слежу  за  вашим  сравнением.
Больные  в  состоянии   ремиссии  замирают  -  их  мысли
застывают.  Их   мысли  торчат,   как  отдельные  горные
вершины.
  - Как цепь вершин.
  - Понимаю: психика похожа на горную гряду...
  Вдруг прихожу в себя - я один. Один, спокойный, стою в
коридоре...  ага,   Ивана  Емельяновича,  шел  со  мной,
отвлекла длинноногая медсестра. Она ему что-то сообщает.
Сует   бумагу.  Иван   читает.  (Он   занят.)  А   я?  -
Оказывается,  я пришел  -  стою возле  палаты, где  брат
Веня.
  Я  лишь заглянул:  все восемь больных  на кроватях, на
своих местах, как застывшие (Венедикт Петрович тоже). Но
если приострить  взгляд, можно приметить,  как каждый из
них тихо-тихо  опускает на миллиметр-два свой подбородок
-  опускает и  снова приподымает его.  Микрокивок. Много
раз  подряд. Как  бы мир  ни был несправедлив  и скотски
озлоблен,  все   восемь  сидят   и  кивают,  подтверждая
обретенное с миром согласие: да... да... да...
  Возвращаясь, я шел не глядя - ошибся коридором.
  Шаг за шагом я перешел (я это после понял) в отделение
буйных, всего десяток или  два лишних шагов - и уже там.
Прежде всего мои  ноздри учуяли непривычный запашок стен
(недавно   окрашены?).   Уяснив,   что   запах  нов,   я
насторожился.  Остановился. Слышу  -  шаги. И  тут же  -
знакомый белый  халат Ивана Емельяновича: главврач своим
грузным деловым шагом шел  тоже туда, к буйным, вперед и
влево. Меня (в теневом пятне коридора) Иван не видел, но
он-то  (для меня)  был на  свету. Я  увидел, что  у него
сделалось другое лицо: как из жесткой выгнутой жести. Не
из-за  кого-то   (не  в   отношении  конкретно  кого-то)
прочертились  эти тяжелые  складки, вывернулись  губы, а
лицо  собралось  в  кулак:  человек  перешел  на  другую
работу, только и всего. Он был теперь в другом отделении
- с другими людьми. Перешел, переступил на полу коридора
незримую черту, за которой тихие сменяются буйными; меня
предупреждали.
  Я сделал шаг навстречу, выходя из затененного места.
  - Неприятное известие?  - спросил его я. (Подумав, что
что-то случилось.)
  - Нет.
  Я  смотрел на  него - он  на меня. (То  есть ничего не
случилось. Ничто не произошло.)
  Иван Емельянович не понимал, о чем я.
   Увидев меня  рядом, врач-психиатр оставался  с тем же
суровым  лицом,  он ничуть  лицом  не  притворялся -  он
просто не замечал в  себе перемену. Он этого не знал. Он
не знал  про свои жесткие,  фельдфебельские складки, про
отяжелевшие  скулы   и  подбородок  полковника.  Подкова
волчьего рта...
   Я  был  удивлен,  но,  конечно,  не  потрясен  -  лица
меняются!  Да  ведь  и  как  иначе с  больными,  кто  не
сегодня-завтра  бросится  на лечащего  врача с  открытой
консервной  банкой? Консервы  запрещены, но  ведь родичи
непременно пожалеют.  (На празднички. Положат украдкой в
валенки, морозные какие дни,  я ему валенки принес!) Так
я думал  в те минуты. Я  даже рассудил этак пространно -
мол, нет тут  удивительного для лица нынешнего человека,
хочешь  не хочешь  вобравшего в  себя весь наш  век. Как
норма.  Как правило.  То есть  уже как  свычное правило,
лицо,  личико наше  в один  миг меняется от  гуманного к
свирепому.  И  хорошо,  что  на виду  и  заметно.  (Куда
сложнее, если  лицо не  уличить. Если лицо  не дастся на
анализ.) В этом как раз смысле Иван Емельянович понятнее
всех нас и потому  честнее - всем колеблющимся в пример:
его   разделительная   черта  реальна,   она  меж   двух
отделений.  Куда  как просто.  Шагнул  в коридоре  через
некую половицу, и мир  уже надвое: мироздание пополам. И
тотчас сами собой, без чистилищных проблем, определились
буйные  (ближе к  кабинету,  чтобы слышать  их крики)  -
отделились от тихих и блаженных (агнцы).
                                                          40
В былые века (рассуждал я) человек черту тоже пересекал,
но по необходимости и мучительно: совершался тем самым
сверхпрыжок в неведомое, от добра - к злу. От
разделительной этой черты затанцевали все их мысли,
идеи, законы и новшества. Танцы "от печкиС. От высокой
мысли - к правильным правилам. А уж затем эти скошенные
бытом (человеческие) правила были объяснены слабым умам
как переход за знак устрашающего неравенства - за черту
и обратно. Работа для великих, но и великие робели. Они
объясняли плюсы и минусы, меняли их знаковый вид, даже и
совсем отрицали знаки, но при этом втайне или открыто -
робели, не меняя саму разделительную черту ни на волос.
  В том и  разница. Дорожка стала торной. Нам, нынешним,
их потуги, а то и мучения, умозрительны. Мы понимаем эти
мучения, но мы не мучимся. Наш человек с чертой на "тыС.
Ему  не  надо  прыжков. Он  ходит  через  черту и  назад
запросто -  как в  гости. Как на службу,  а потом домой.
Туда-сюда. Вполне человеческая, вполне закономерная наша
переменчивость  - такая  же,  скажем, в  песочных часах,
нет-нет и надо перевернуть.
   Переворачиваем,  если  угодно,  и  мы  себя  сами.  От
рухнувшего, от просыпавшегося песком  зла - к песочку, к
струящемуся, к насыпающемуся мелкой горкой добру.
  Туда-сюда...
  -  Заблудился я в ваших  коридорах. Извините, - говорю
я, как только Иван Емельянович со мной поравнялся.
  - Да-да. Выход там, - показывает врач.
   Чтобы  не  быть  ошибке, Иван  Емельянович  даже  идет
проводить меня до  угла; вежливость. Шагов двадцать. Тем
самым возвращаясь вновь  в отделение тихих, мы пересекли
черту  в обратном  направлении  - и  я вижу,  лицо врача
мягчеет.  Взгляд добр.  Подкова рта  еще не  выгнулась в
улыбку, но уже распрямилась в линию, потеряв скорбь.
  Мой  голод ожил  возле наших палаток.  В булочной хлеб
дешевле,  но туда  надо  сделать стометровый  крюк, а  я
устал, день на ногах.
  - Эй, покупай!.. Почему не покупаешь?
  Это не мне - голоса возле соседней палатки, где фрукты
и  овощи:  бойко  торгуют,  весело! Когда  товар  хорош,
продавцы возбуждены, радостны - истинные восточники, они
и  сами  стараются  быть  в  тон  и в  цвет  с  красивым
прилавком.  Молодцы!..  Но  словно  бы напряженность  (я
вдруг чувствую) висит в воздухе.
  - Почему не покупаешь?..
   Возле лотка  с овощами  замер нерешительный  общажник,
это  Гурьев. (Инженер . В  прямом, а также  в переносном
смысле.) Стоит, хлопает глазами.
   Кавказец-продавец с  размаху воткнул перед  ним нож в
деревянный стол. Звук  резкий. (Может, кого из кавказцев
все-таки   побили?)   Напряженность   материализовалась:
вбитый с  маху нож засел в  дереве стола - подрагивает и
бьется. Дребезжит.
  Продавец (его голос) заметно агрессивен:
   -...Ты правда  инженер? А  что ж  так испугался?  Ножа
испугался?.. Да я его просто воткнул, чтоб посмотреть.
  Подмигивает своим, кавказцам:
  - Я подумал, не забыл ли я его дома.
  Смех.
   - Я  не испугался,  - неловко  (и отчасти  растерянно)
объясняется Гурьев,  на людях безлик и  сер. Из 473-й. С
вынутой  из кармана  авоськой  (по пути  с работы,  жена
велела!).
    Воткнутый  нож   дребезжит.   Наш  инженеришка   хочет
показать, что он в  порядке, но тем зримей, тем заметней
его растерянность.
   -  Испугался,  испугался, дорогой!..  Бледный,  смотри
какой. Лоб совсем бледный стал - белый!
   Трое   кавказцев  (стоят   у  лотка)  забавляются  его
испугом. Но смеются они тоже с некоторой напряженностью.
На них  словно давит  некий известный им  факт. (Кого-то
побили?..)
   -  Да  погоди,  не  спеши!  посмотри,  дорогой,  какие
баклажаны! Ты никогда в жизни таких не видел!
  - Цена... Цена  не подходит, - мнется, хочет уйти. И в
то же время Гурьев уйти не в силах. (Я почувствовал себя
на его месте.)
  -  А я сбавлю цену.  Сбавлю. Не торопись!.. Нельзя так
пугаться ножа, я его просто вынул, хотел посмотреть.
  Все трое опять засмеялись. И (типично!) стоявшие там и
тут  покупатели,  в  основном  наши  общажники,  тоже  в
подхват развеселились.  Женщины и  мужчины, пестрый люд,
смеются  - забавно,  забавная шутка!  Разве, мол,  мы не
знаем, что  шутка!.. А он стоял,  улыбался. Да, да, этот
клятый    инженеришка,    мое    прошлое,   моя    боль,
полупридуманный  страдальческий   тип,  который  во  мне
столько  лет  молча отыгрывался,  -  теперь  он им  всем
улыбался. Ему  нет перемен. Вечный. С  длящейся мукой на
лице. Не  столько, отметим, мукой  страха, сколько мукой
неожиданности с  ним (и  с нами всеми)  происходящего. С
мукой неготовности  (мукой неспособности себя ни скрыть,
ни  открыть), он  - улыбался.  То есть хотел  и старался
улыбаться. Уж  это его старание! Эта  улыбка... (Я - лет
тридцать  назад.)  Сколько  ж  тебе  лет,   Апулей,  ау,
Вероника, сколько же прошел твой осел! Кто знает, может,
ради  той  давней   боли  человек  и  начинает  сочинять
повести.  Из той  боли. Что  в свою очередь,  оттеснив и
переоформив, но так и не сняв боль, приводит к тому, чем
и кем человек стал.  Переменчивые в житейских кармах, мы
еще  переменчивее  в  наших перевоплощениях...  Кавказцы
смеялись, нож все еще дребезжал, уже тише, мельче.
  И Гурьев, под  звук, под мелкое дребезжание, все мялся
на  ватных,  на застоявшихся  ногах.  Хотя  бы без  этой
жалковатой, не дающейся ему улыбки - не мог я ее видеть,
а ведь видел, смотрел. И (тонкость!) я не уверен, что на
моих  губах в  ту минуту  не плавало точное  подобие его
улыбки,  остаточная интеллигентская  мимикрия под  всех.
Сколок улыбки той давней поры.
  -  Я пойду. Не... не  подходит цена, - говорит наконец
инженер Гурьев и уходит.
   И  еще  машет  зачем-то всем  нам,  смеющимся  зевакам
(всему человечеству), машет рукой  - мол, так надо. Мол,
он что-то вспомнил. Улыбка,  и этот как бы с оправданием
(и, конечно,  тем меньше  оправдывающий) невнятный взмах
рукой  российского   интеллигента,  кто  его  не  знает.
Уходит. Ушел.
    Вернувшись  в   общагу,  сую  в   карман  нож.  Почти
машинально,  то  есть не  обдумывая  и  даже не  пытаясь
соразмерить степень  набежавшей тревоги. (Тот, воткнутый
в стол нож, дребезжащий, еще дергался в моих глазах.)
   У  Конобеевых на  кухне  замечательный набор  ножей  -
покрутив в  руках тот и этот  (машинально перебирал их),
выбрал все-таки  свой. Тот, которым чистил  картошку и к
которому  привычна  рука.  На  всякий  случай.  (Агэшник
достаточно  автономен,  чтобы  не  уповать на  милицию.)
Конечно, нож ни к  чему. Но если меня станут стращать, я
тоже постращаю.  Он вынет - я  выну; и тихо разойдемся с
миром (и еще, пожалуй, с уважением друг к другу).
  Нож заедает, открывается нажатием кнопки; с грубоватым
щелчком. В  давних кочевьях я  где-то его позаимствовал,
чтобы  удовлетворять  свою  почти  чувственную любовь  к
арбузам. Люблю их по осени есть прямо на улице, покупаю,
сажусь, где придется, стелю  под арбуз газету и неспешно
съедаю  его целиком, долго-долго  поплевывая косточками:
философ... А-а, вот о чем в ту минуту подумал: нож, мол,
взял в карман не для себя - для своего "яС. Подумал, что
когда-то и  мое "яС  было унижаемо. В  сером инженерском
пиджачке.
                                                          41
Та униженность давно изжилась, но и ослабев, она
продолжала давить на расстоянии: как закон тяготения. Я
даже силился в себе воссоздать (на вмятинах моей
многажды линявшей психики) болезненно-обидные сценки из
прошлого. Сценки и случаи, уже о-том забытые - стершиеся
настолько, что не помнились. Но ведь были.
  За плавленым сырком,  за дешевой колбаской, еды в доме
никакой...  и, конечно,  опять мимо их  палаток. (КИОСК,
написано на одной из них крупно.) Еще не сумерки.
  К прилавкам я  подошел с вдруг возникшим желанием дать
им  (продавцам)   определиться  в   агрессивном  ко  мне
чувстве. Вот и овощной  лоток. Вот он. Очень могло быть,
что мне  захотелось их (и  себя?) слегка спровоцировать.
Как бы на пробу. Но нет: полуседой мужик за пятьдесят их
мало  интересовал.  Они не  задирались.  Не покупаешь  -
посмотри  товар!  Посмотри,  полюбуйся  - они,  мол,  не
против...  Пожалуй,  они  даже  отыграли  задним  числом
прошлый   инцидент,  посмеявшись,   но  теперь   не  над
общажником, не  надо мной, а над  одним из своих, кто за
прилавком. Смеялись над молодым кавказцем, мол, не умеет
считать  до миллиона  и потому  считает до  тысячи, зато
долларами!..  Вполне  могло быть,  что отыграли.  Восток
дело тонкое.
  Я прикупил там  и тут еды, вернулся спокойный. Я поел.
Я был дома. А тот жалкий инженеришка, боль, стаял на нет
в моем сознании. (Как комок снега. Как небольшой.)
  Подумал, не позвонить ли Викычу, поболтать перед сном.
Или уж сразу пристроиться на весь вечер в кресле. И чтоб
с книжкой какой-никакой. И чтоб душа...
   Не скажу  толкнуло,  но словно  бы с  легким  вечерним
чувством  меня повело  к  дверям -  я иду.  Иду подышать
первым ночным воздухом.
  Чувство вины вдруг  наваливается на меня из ничего (из
этого сладкого ночного  воздуха). Такое бывает; и обычно
неясным образом  связано с братом Веней.  Я перед ним не
виновен, это несомненно -  но несомненно и чувство вины.
Я на этот предмет  уже и не рефлектирую, привык... Конец
дня,  к  вечеру,  к  ночи ближе  человеку  хочется  дать
жалостливым  чувствам волю.  Хочется себя  укорить. Душе
сухо.  Душе  шершаво.   А  события  дня  слишком  мелки,
будничны, недостают  и недобирают, чтобы душу царапнуть.
Поддразнил себя:  ренессансный, мол, человек, а глядишь,
с  удовольствием  бы помолился  на  ночь  глядя. Если  б
умел!..
  Стал думать, что куплю брату в следующий раз:
  -  хлеб мягкий,  как всегда (немного;  Веня любит хлеб
бородинский);
   -  сыру (порезать   двумя  кусками -  один,  возможно,
возьмет себе широкоплечий медбрат. Как замечено, медбрат
берет честно, то есть меньшую все-таки половину);
  - отварить  свеколки (Веня просил... натереть свеклы с
чесноком).
  К  этой моей минуте я  уже сидел на скамейке; одинокий
мужчина, вне дел, слабо и вяло рефлектирующий к ночи. Ни
души.  А справа  торчал знакомый фонарный  столб, фонарь
светил - оттуда направленно освещались деревья, весь наш
общажный скверик.
  На  скамейке, соответственно освещению, левая половина
моего тела и моего лица (и моего сознания?) были в тени.
Возможно,  уже  работало  предчувствие:  я бросил  косой
взгляд в сторону. Я увидел его сразу.
   Кавказец подошел,  сел  рядом. Он  даже не  потрудился
меня  попугать,  толкнуть,  скажем,  рукой в  грудь  или
схватить для  начала сзади за ворот.  (Он не был из тех,
что куражились у прилавка в середине дня.) Нет-нет, этот
человек не  колебался: он уже достаточно  знал о суетных
наших общажниках. Он просто сказал, что если у меня есть
деньги и курево, чтобы  я отдал ему то и другое. Деньги.
И курить , -  повторил он и коротко  вздохнул, да, такой
обычный вздох, мол, жизнь идет.
   Я вынул  купюры, их  и было  немного. Отдал  из рук  в
руки.  Отдал  сигареты.  Он  продолжал  спокойно  сидеть
рядом.
   -  Карманы выверни.  Монеты  оставь себе.  Молодец,  -
командовал он.
  Он встал, чтобы  уйти. А я глядел ему прямо в спину, в
лопатку, думая  о моем  ноже в заднем  кармане. (Уличный
фонарь сверкнул мне в лицо. Фонарь и подсказал.)
   А  он опять  сел,  вынув  из своего  бокового  кармана
початую бутылку водки. Возможно, хотел выпить сидя, а не
на ходу.
  Я (инерция) все еще пребывал в длящихся мыслях о брате
и о моем самодостаточном "яС, которому нынче что-то сухо
и никак не плачется  (то бишь, не думается о вечном...).
Но  вот  кольнуло: сначала  о  деньгах, утрату  которых,
конечно, переживу  (что мне  деньги - их  всегда нет!) А
вот каково будет  пережить еще и униженность? Завтрашний
спрос  с самого  себя,  чем и  как завтра  оправдаюсь? -
именно  так,  с будущей  оглядкой  думалось, притом  что
думалось без  гнева, холодно  и словно бы  абстрактно. Я
видел уже  сразу отстраненно;  как с высоты  фонаря. Нас
обоих.   Сидят   двое   на   скамейке  рядом.   Картинка
затягивалась  до   совсем  медленной   и  недвижной,  до
статичной. Тем  удивительнее, что я  тоже захотел глоток
водки и живо сказал:
  - Дай глотнуть. Холодно.
   Он усмехнулся  и  дал. Он  был не  столько  грабитель,
сколько человек,  кичащийся своей  силой. (Своим умением
нагнать страх.)
   -  Эй,  эй!  -  прикрикнул  он,  когда  после  первого
большого глотка я сделал второй.
   Забрал -  и  теперь сам,  вслед за  мной, тоже  сделал
несколько   крепких  глотков.   Посидел.   Отдышался  от
обжигающей жижи.
  - Неплохо пьешь, отец, а?
  - Да ведь русский, - оправдался я скромно.
   -  А-аа! -  пренебрежительно воскликнул  он,  протянув
гласный звук.  Мол, он  тоже заглотнуть водки  может как
следует! или не видишь?!.
   Тем  не  менее   он  пьянел  на  глазах.  И  продолжал
прикладываться  маленькими беспаузными  глотками (думаю,
это была первая его ошибка).
   Он  болтал:  о  будущем  бизнесе  (явно  привирал),  о
ресторанах,  по Москве  знаменитых,  и еще  про какие-то
престижные  дома  на Кутузовском,  куда  он хоть  сейчас
позвонит и поедет:  "Будет красная икра, из холодильника
клубника с мороженым... нцы-цы!С - прищелкнул он языком.
В  перескок -  вдруг -  об охоте  в горах, как  метко он
стреляет и  как ледяная горная  кристальная вода (ручей?
или  водопад?) выбивает  за  тыщу лет  в скале  каменное
корыто!  -   Он  болтал,  как   болтает  выпивший  сразу
повышенную дозу, неравномерно (пока что)
распределяющуюся  по   крепкому  телу.  Крепок,  я  тоже
отметил.  Болтал   он  в  удовольствие   -  и,  конечно,
бессвязно - своего рода наслаждение, треп, смех, воздух,
удобная  скамейка  и великий  водочный  хмель, что  дает
выговориться душе. С  новым скачком (с разворотом) мысли
он заговорил так:
   -...Пить  - это,  отец,  просто. Совсем  просто.  А-а!
Русский, говоришь?..  Ну, отец, ты только  не спорь. Это
уже   все   знают.   Русские   кончились.   Уже   совсем
кончились... Фук, - произнес он слово, как-то по-особому
меня зацепившее. Слово  было из моего детства. (Языковая
тайна, "лингвистическая  безднаС поманила меня.) Пишущий
человек, пропускавший  через себя потоки слов ежедневно,
ежечасно, и  вдруг на тебе! -  Забытое, с легким дымком,
слово.  Смешное, игровое  слово  из детства,  которое ни
разу в своей пишущей  жизни почему-то не использовал: не
употребил. Оно удивило. А  сидящий на скамье и унизивший
меня поборами  еще и повторил. Ему  тоже понравился этот
звук-слово  в  необязательной нашей  болтовне: -  Фук!..
Фу-ук!  -  тоненько  повторил  он,  как  бы  откупоривая
крохотную бутылку.
                                                          42
Уже чуть прежде я вынул руку из заднего кармана и завел
ему за плечо - он справа, так что моя правая сама собой
вышла ему за левую лопатку. Словно бы расслабляя тело
после выпитой водки, я сел свободнее, закинув руку за
спинку скамьи и также (в этот именно момент) за его
спину. Он - по-ночному чуткий - уловил движение моей
руки (но он не знал, про нож). А фонарь, справа, вдруг
так ясно и нацеленно - знак! - стал светить, выбрызгивая
весь свой свет мне прямо в глаза.
  И вот я медленно говорю:
  -  Но у меня  тоже есть нож. -  И тянусь, тянусь левой
рукой в карман (обманываю;  и говорю правду). Не только,
мол, у  вас, южан - и  тянусь, даже с кряхтеньем (хорошо
это помню),  тянусь и  лезу в пустой  карман. Не только,
мол, вы нож носите.
   - Зачем  тебе  нож, отец?  Смех самый.  Нож носишь.  А
деньги отдаешь, ха... - он засмеялся.
   И  - щелк! -  он тут же выхватил  свой нож. Для чего?
Дальше произошло  слишком быстро.  (По памяти. Возможно,
реальность  была  медленней -  не  знаю.) Известно,  что
кавказцы владеют ножом хорошо. Как всякий тонкий в кости
народ, не  полагающийся на  грубую (тягловую) физическую
силу, они и должны  владеть ножом, вполне понятно. Этот,
на скамейке, тоже владел. Он мгновенно вынул нож, прямой
боевой нож, - а я, тоже быстро, протянул к его ножу руку
(левую,   пустую),  что,   возможно,  и   заставило  его
замахнуться.  Он бил  мне  под локоть  и в  локоть через
рубашку  (не  бил  в  ладонь, боясь  в  ней  завязнуть),
подкалывал - бил болезненными колкими тычками. Так что я
опередил его не ножом, не лезвием, заведенным заранее за
его   спину,  я   опередил  знанием  того,   что  должно
произойти.  Знание   пришло,  как  вспышка.  (Когда  мне
показалось, что  заискрил фонарь.) Моя  правая рука была
за его спиной, и оттуда - ее нельзя перехватить - оттуда
и случился удар. Прямо  за лопатку. Воткнул, и так легко
я попал, проник в область сердца, обнаружив там пустоту:
нож вдруг  провалился. Я  словно бы обвел  там ножом его
сердце, со  стороны. Три секунды. Четыре.  Не больше. Он
умер  уже в  первую секунду, мгновенно.  Тело напряглось
уже  после. Тело  выпрямилось,  выбросив ноги  вперед, и
затем  согнулось.  (Крепкий,  он  обмяк лишь  на  чуть.)
Расслабив  ноги,  уже  не  упирался каблуками  в  землю.
Сидел, голову свесил.
   Он лишь  в первые  полсекунды ойкнул,  когда я  вошел,
провалился ножом  под лопатку. Остальное  без звука, без
хрипа, все в тишине.
  - Фук? -  спросил я с простенькой интонацией, спросил,
не усердствуя  голосом, а только как  бы легко, житейски
укоряя его. Мол, сомневался, а?
  Я  ушел, а он остался сидеть.  Нож я выдернул и тут же
(не знаю,  откуда это во мне) ткнул  его в землю, у себя
под ногами.  (Воткнул в  землю несколько раз  кряду, так
очищают  крестьяне нож  от жира,  втыкая его в  хлеб.) Я
сидел на корточках и втыкал. Затем сунул нож в платок. Я
забрал и его, вывалившийся  из руки нож. Оба. И пошел. А
он сидел.  Только когда подходил к  общаге, я понял, что
иду быстрым  шагом, что я убил и  что надо же мне теперь
побеспокоиться  о  самосохранении.  И  тут (только  тут)
заболела,  задергала, заныла  у  локтя рука,  которую он
несколько  раз  ранил своим  ножом.  Вот теперь  болело.
Именно  боль   уже  направленно  и   прямолинейно  (и  с
детективной оглядкой)  подтолкнула к тревоге  меня и мою
мысль: надо  вернуться... бутылка  с водкой... отпечатки
пальцев.
  Я был возле  общежития. Я развернулся (шагах в десяти,
уже  у самых  дверей) -  и быстро, быстро,  быстро пошел
назад к деревьям и к той скамейке. Я вроде бы просто шел
мимо (мимо сидящего там).  Я шел, чтобы по пути, по ходу
прихватить бутылку  и, не останавливаясь, пройти дальше.
Но... когда я к скамье принагнулся, бутылки там не было.
Показалось это немыслимым. Этого не могло быть. Я хорошо
помнил, как он  после очередного глотка поставил бутылку
рядом  (справа  от  себя,  на скамейке).  Могла  упасть,
завалиться, но  куда?.. Я  развернулся и еще  раз прошел
мимо, на этот раз не в трех шагах, а в шаге от мертвого,
свесившего голову  - бутылки  не было. Ни  на скамье. Ни
под скамьей. Ее уже забрали. Собиратели бутылок (в нашем
районе)  подстерегают   и  делают   свое  пчелкино  дело
мгновенно.
  Теперь надо было быстро уйти. Просто-напросто уйти - и
поскорее. Не  быть здесь, не мелькать.  (Уйти не думая.)
Но из инстинктивной опаски  я не пошел в общежитие, ноги
туда не  шли. Я сел  на последний (в час  ночи, он вдруг
появился) троллейбус - я счел этот полупустой троллейбус
добрым знаком и долго ехал и ехал в сторону метро, потом
в сторону центра, потом  прошел к Москва-реке и выбросил
там оба  ножа. Потом  сел и посидел  на какой-то скамье.
Встал уже от ночной  прохлады (или от озноба). Медленным
шагом  я   пошел  улицами  (шел   уже  при  неработающем
транспорте)  -  добрался к  Михаилу.  Он без  расспросов
пустил  переночевать.  Как  и  обычно, Михаил  сидел  за
машинкой  за  полночь.  Я  захотел  умыться.  В  ванной,
закатав  рукав  (и  что-то  напевая, озвучивая  быт),  я
по-тихому  обработал на  руке одеколоном и  ватой четыре
ранки разной глубины. Как на собаке, - подумал (и внушал
себе, внушение важно), заживет!
   Возясь  с  рукой,  я размышлял:  прежде  всего  о  той
исчезнувшей  бутылке. Без  паники -  говорил я  себе. Не
впадай  в детектив,  примолкни, ты  не в  сюжете -  ты в
жизни...   Карауливший  пустую   бутылку   (в  некотором
отдалении  от двух  пьющих  на скамейке,  обычное дело!)
ждал, когда  бутылку оставят или отшвырнут  в сторону, в
кусты;  -  он  вряд   ли  меня  разглядел,  я  сидел  за
кавказцем, на темной половине скамейки. Это первый шанс.
Второй  шанс  в том,  что,  забирая  бутылку в  полутьме
(торопливо,  скорей!),  он подхватил  ее  за горлышко  и
пошел прочь  чуть ли не бегом:  он не понял, что человек
на  скамейке мертв  - пьяный  как пьяный,  сидит, свесил
башку...
  -  Поесть хочешь? - спросил  Михаил, появляясь за моей
спиной.
  Михаил ничего не заметил. (Моей возни с рукой.)
  - Нет, нет,  уже ложусь спать! Работай. (Не обращай на
меня внимания...)
  Я лег, постарался уснуть.
   Вернулся в  общежитие  я утром,  отчасти надеясь,  что
прошлым вечером меня не видели. Но, конечно, видели.
  Кто-то  сидевший у  входа видел и  запомнил. Я заметен
(выходил  подышать   воздухом).  В   тот  вечер  вахтера
ненадолго сменила у входа  его жена. И запомнила. (Очень
может быть,  что вахтер  осведомлял; и не  впервые.) Так
или иначе, на другой  же день меня вызвали в милицию. Но
вызвали простецки - в  ряду других общежитских мужиков -
притом что и вызвали  меня чуть ли не самым последним, к
вечеру. Седина,  возраст как-никак  были мне прикрытием,
хотя и относительным.
43
Я знал двоих, нет, троих собирателей винной посуды,
занимавшихся нищенским промыслом в округе нашего
многоквартирного дома. Двое мужчин (один из них старик)
и пьяноватая баба. Здесь их лица уже всем примелькались,
нет-нет и встретишь у магазина. Скорее всего, ночью
промышлял старик. Предположительнее он, думал я. Старики
не спят ночами. Я не опасался и не верил всерьез (не
детектив же), что дойдет до снятия отпечатков пальцев.
Но все-таки важно. (Сличить бутылочные отпечатки так
просто.)
  У винного магазина утром я стал о старике спрашивать.
  -  Старикашка? Тютька?.. А его  все так зовут. Кликуха
такая: Тютька! Но сегодня его не будет.
  - А где он?
  - Зачем он тебе?
  - Да так. Небольшое дело.
   Тот, кого я спрашивал, хмыкнул:
  - Не. Его не будет.
  - А когда?
  -  Не знаю.  Тару он уехал  сдавать. Понимаешь - тару?
Будет  только завтра.  Но зато  с деньгами будет!..  - И
мужик почему-то засмеялся.
  Весь день я ходил, высматривал старика - устал.
  А  к концу  дня, едва вернулся,  обойдя заново близкий
гастроном и наш винный, вызвали в милицию.
   Следователь был  толст,  сыт, в  его лице  читался  не
слишком выраженный  интерес, что, конечно,  могло быть и
маскировкой. Но я был спокоен. Страха ничуть. (Бутылка у
старика  Тютьки.   Так  быстро  они  тоже   до  него  не
доберутся. Не проколись сам, а уж старик как-нибудь...)
  -  Вчера ночью  вы вышли из  общежития примерно в ноль
часов. Куда вы пошли?
  - Не помню. Это вчера?
  - Да.
  - Не помню...
  - Вам все-таки надо вспомнить.
   Я сидел  перед  ним и  изображал процесс  вспоминания.
Мол, не так просто.  Мол, думаю. Я удачно припомнил, как
я  забежал  отдать половину  своего долга  Гизатуллиным.
Могли и другие меня приметить, когда курил в коридоре.
  - Вспомнили?
  Ага, подумал я. Он видит по лицу. Значит лицо все-таки
переигрывает.   (Ну-ка,   сбавь   пары.  Совсем   сбавь.
Притихни.) Я помолчал еще.
  - Ну? - спросил он.
  - Вот. Я  вчера получил кой-какие деньги за работу - я
сторож,  приглядываю   за  квартирами.   Вчера  как  раз
четвертое число...  Я отдавал долги. Отдал Гизатуллиным.
А потом какое-то время ходил по этажам. А потом поехал к
приятелю  (я назвал  Михаила). Заночевал у  него. (Тише.
Тише. Уж больно все складно. Не настаивай.)
   -  Когда  вечером  вы вышли  из  общежития,  вы  сразу
поехали троллейбусом?..
  - Троллейбуса не было. Я ждал. Долго не было. С кем-то
из ребят мы выпили.
  - С кем?
   - Не  помню,  капитан. Не  помню. Ты  уж  прости. -  Я
посмотрел на  него сколько  мог честно. Они,  в милиции,
меня в общем знали. Стареющий мужик, с седыми висками, к
тому же писатель, хоть и неудачливый, - вряд ли к такому
станут  цепляться.  Вряд  ли  он  меня  задержит.  Если,
конечно, старик  Тютька, собиратель  бутылок, ночью меня
не разглядел,  когда караулил  бутылку у двух  пьющих на
полутемной  скамейке.  (И  ведь  этот капитан  не  видит
сейчас  сквозь рубашку  мою пораненную в  четырех местах
руку.  Не  забери  я у  мертвого  кавказца  нож, они  бы
закатывали у всех нас рукава, ища порезы.)
   Следователь  записывал. А  через приоткрытую  дверь  в
соседнюю  маленькую комнату  (каморка) я видел  еще двух
следователей, согнуто сидящих  за своими столами. Один с
оспенным  лицом,   с  въедливыми  глазами   -  вроде  бы
перебирал бумаги. Но  глаза его нет-нет меня прощупывали
(оттуда - через дверной проем). Он мне не понравился. Да
ведь и вызвали не  для того, чтобы я встретил нравящихся
мне людей.
  - Пока свободны, - сказал мне толстый следователь.
  Я поднялся; показалось, что пронесло.
   - Минутку!  -  крикнул тот,  оспенный следователь  (из
другой  комнаты),  когда  я уже  был  у  дверей. У  меня
екнуло.
  Он велел мне  зайти в его каморку. Перед ним, на столе
лежали   огромные   фотографии   -  увеличенные   снимки
отпечатков  пальцев. Я  почувствовал пустоту  в желудке.
Сейчас для  сличения он  снимет мои (такие  же огромные,
они будут лежать на виду).
  - Ну что, Петрович, - сказал он этак насмешливо. Отвел
взгляд к  фотографиям отпечатков, затем  снова поднял на
меня. Наши глаза встретились.
  Мне даже подумалось: он знает. (Испуг?)
  - Ну, так  что? - и опять его особый смешок, словно он
строил из себя дотошного сыщика или, скажем, Порфирия из
знаменитого  романа  (а ведь  и Раскольников  литератор,
смотри как! - мелькнуло в голове). Но теперь не пройдет.
Не тот, извините, век. Хера вам.
   Я  и   тут  все  время  чувствовал,  что  переигрываю.
Господи, заткни психологию,  заткни этот фонтан, он меня
выдаст... -  взмолился. Притих.  А тут и  воля уже взяла
свое. В ушах не шумело.
  Но теперь, придавив панику, я одеревенел, отупел. Тупо
смотрел на следователя, оспинки на его лице. Давай!
   И  вот  он  выдвинул  ящик  стола.  Он  так  медленно,
мучительно  медленно выдвигал  ящик,  - емкий  - а  я (в
напряжении)  ждал  стука, хорошо  всем известного  стука
катящейся по  ящику пустой водочной  бутылки. Я сглотнул
ком.  Однако  звука не  было.  В ящике  были всего  лишь
фотографии.
   -  Знакомо это  лицо?  -  показывает мне  крупно  лицо
убитого кавказца. Лицо как  лицо. А я отвечаю уже чистую
правду:
  - Вроде бы - да.
  -  Вы поживший  человек. Вы давно  в общежитии. Глаз у
вас пристреленный, наметанный - ну? - знаком он или нет?
  Я как бы осердился:
  - Сказать тебе честно (я перешел на ты) - он мне вроде
бы  знаком. Но  еще  более честно  -  я их  всех на  хер
путаю!..
  - Говорят, вы писатель. Потому и ругаетесь? (Ирония.)
  - Нервничаю. Слышал, что убили его.
  - Откуда вы слышали?
  Екнуло еще раз.  Так и проколешься! (Так неожиданно. И
так нелепо.)
  - В общаге все все знают, - говорю.
    Следователь   вздыхает.   Вот   как   он   вздыхает,
ух-уху-ух-уу... мол,  всюду болтуны, попробуй тут искать
и поймать. И отпускает меня:
  - Ладно. Идите.
  Я шел и радостно подрагивал, слегка опьянен. Но, может
быть,  и  озноб.  (Не   воспалилась  бы  рука.  Надо  бы
поглотать  таблеток. Лишь  бы не  скрутило, лишь  бы без
врачей.) Отпечатки  пальцев, этот оспенный  что? - забыл
их с  меня снять?.. Нет.  Не забыл. Просто я  не из тех,
кто под явным подозрением. Да, без определенных занятий.
Да, нищ. Да, не прописан. Но - не под подозрением.
  А-ааа... Я вдруг  сообразил - дошло. Меня вызвали лишь
к вечеру. Небось, последним. Они, небось, человек десять
вызвали до меня.
   - Восьмерых  уж  вызывали, -  подтвердила вахтерша.  -
Завтра  снова,  я  думаю,  дергать  людей  станут.  Всех
спрашивают. Как рыбку ловят!
   Хорошо, что  сразу  и с  утра вернулся:  справился,  -
подумал я. Мог себе навредить.
   - Вас  Сестряева  просила зайти,  - крикнула  вахтерша
вслед.
  - Кто?
   -  Сестряева.  Калека  со  второго  этажа...  Сказала,
увидишь Петровича  - скажи ему, пусть  зайдет. Хорошо, я
вспомнила!..
                                                       44
Сестряева? (Я этого не понимал. Но, конечно,
насторожился. Теперь уже каждый чих настораживал...) Мне
захотелось водки, алчно, прямо сейчас, сию минуту -
обжигающие полстакана; и ничего больше.
   Возле  квартиры  Конобеевых  (которую  я  стерег  и  в
которой  жил)   шастал  туда-сюда  Михаил.  Сказал,  что
приехал  меня  проведать,  я,  мол,  вчера  был  у  него
какой-то смурной  и придавленный: плохо и  мало пил чай.
Не позавтракал.
  Я уверил его, что ничего не случилось.
  - Да, - согласился он. - Ты сегодня лучше.
  Мы  пошли купить водки. Я  занервничал. С притаенным в
душе  раздражением  думал,  как  бы  от  Михаила  сейчас
избавиться. Но оказалось, зря; оказалось, он как раз мне
в помощь.
    В  магазине,  в  людской толчее  чуть  ли  не  первым
человеком  я увидел  Тютьку, старика сборщика  бутылок -
Михаил тем временем стал в очередь в кассу.
   С  трепетом  (но,  конечно,  сдержанно)  я  сунулся  к
Тютьке:
   - Отец,  помоги. Я  пьяный был.  На скамейке.  Потерял
записную книжку с адресами... Не видал?
  - На черта мне твоя книжка.
  - Тебе-то на черта. А мне нужна. Я бы приплатил.
  - Когда было?
  - Вчера.
  -  У третьего  фонаря? (Скамьи он  считал по фонарям -
ловко.)
  - Может, у третьего.
  - Погоди, погоди. Не ты ли сидел там и пил с чуреком?
   - Я  пьян  был. Но  вроде пил  один...  (Ах, ты  сука.
Неужто уже  был зван к ментам? Не  сам ли к ним поспешил
подсказать?)
  А он всматривался в мое лицо.
  - На скамейке? С ним? - и легонько так всматривался.
   - С тем,  которого убили,  что ли? -  спросил я прямо
глядя в его выцветшие глаза. Вот как с тобой, сука.
  - Ну? - спросил-сказал он.
  У меня вдруг  не стало слов. Их, правильных, больше не
было.  (Любое слово  могло проколоть  хлипкий шарик  - и
весь мой  подкрашенный воздух  сам собой вышел  бы вон.)
Но,  на счастье,  как раз  и подошел  Михаил с  чеком на
водку. Чего вы тут?..
  - Да вот. Спрашивает, не я ли пришил одного человека с
солнечного Кавказа?
  -  Надо мне  больно! - спохватился  старик. - Я видел:
пили вчера там двое.  Двое - это точно, прошел мимо них,
ждал бутылец. Но далеко было, не углядеть.
  - Близорукий, что ли? - спросил Михаил.
  - В том  и дело, что дальнозоркий. Я бутылку с двухсот
метров вижу в кустах. Тем более на скамейке. Потому и не
подхожу к  пьющим близко. Да вот  задача - фонарь слева.
Чурку-то хорошо  видно, даже  усы. А с кем  он пил, лицо
как в черниле - хер увидишь...
  Я уже пришел в себя:
  -  Ты ведь бутылки собрал?  Собрал! Ты бутылки сдал?..
(Важный вопрос, главный для меня вопрос.)
  - Сдал.
  Вот и точка.
  -  Ты, старик,  не темни. Мы тоже  с Михаилом люди уже
тертые... Скажи  честно: книжку  записную подобрал? Если
да - отдай не греши.
  Он последний раз попытал:
  - А много ли дашь? (Предлагают много, когда виноваты.)
  И опять кстати вмешался Михаил - ты, старичок, не тяни
резину. Отдай  по совести. Отдай даром.  Тебе уже о душе
пора  думать. А ты  все о  деньгах. Тебе, может,  в путь
завтра собираться?
  Старик злобно кольнул глазами:
  - Может, и так. Может, и в путь. Однако скажу тебе вот
что: на небо прибирают не тех, кто старйе.
  - А кого же?
  - А тех, кто спелее.
   И он  ушел, зло  плюясь по сторонам  и заодно стреляя
глазами  по ржавым  уличным  урнам: не  сверкнет ли  где
небитая   бутылка.  Мы   тоже  ушли.  Меня   пробил  пот
(разговорное напряжение). Я был мокр и рукой (незаметно)
отирал с шеи. Уже за первым углом я перехватил у Михаила
водку  и сдергивал  с бутылки  белую шапочку. Ты  что? -
удивился Михаил.  Мол, неужели ж начнем  на улице, когда
дом в  двух шагах?  Но я уже возвращал  - вернул бутылку
ему.  (Взял себя  в  руки.) Михаил  наблюдателен, он  не
Тютька. Я  сказал, что всего лишь  хотел присмотреться к
бутылке  (хотя  я   умирал  от  желания  сделать  первый
глоток):
   -...Бутылка  странная,  на  мой взгляд.  Не  подделка?
(Иногда ведь всучат наполовину с водой.)
   Я еле  сдерживался,  чтобы не  прикрикнуть (давай  же!
давай  хоть по  глотку! чего  тянуть?!) И  вновь остроту
мгновения удалось сгладить, затушевать.
  Более или менее просто (естественно) я ему предложил:
  - Глотни-ка ты, Миш. У тебя ноздри потоньше.
  И  передал ему  - первому - открытую  как бы для пробы
бутылку.
   В квартире  Конобеевых на кухне  выпили, поболтали, и
Михаил  ушел (одной  головной  болью меньше).  Я остался
один.  Рука  заживала.   Я  вышел  покурить  в  коридор.
Конобеевы предупредили - не водить поздних гостей и чтоб
обои не воняли куревом, две просьбы, Петрович.
   Ходил  и  курил.  Выпитая  водка  гнала  мысли  ровным
хорошим потоком.
  Сестряева ходит  с костылем. Женщина под сорок, сильно
прихрамывающая,  редко  выходит в  коридор.  Но глаз  на
мужчин держит. Улыбчивая. На  одной из общих пьянок я из
моего  повышенного   чувства  сострадания  (чокнуться  с
калекой,  пожелать   здоровья)  подкладывал  ей  большой
ложкой салат  с помидорами, передал стопку  водки и раза
три  улыбнулся. Поухаживал;  а когда все  расходились по
своим этажам и когда я ей (последний сочувственный жест)
пожелал  спокойной  ночи,  она  вдруг взорвалась  обидой
(ухаживал, а  что ж  не проводил скучающую  женщину?!) -
стояли  на  повороте  уже  опустевшего коридора,  и  так
звучно, презрительно и даже, пожалуй, театрально она мне
бросила:   "Вы  не   мужчина!..С,  -   и,  отвернувшись,
зашкандыбала в свою однокомнатную.
  Когда я зашел  к ней теперь, Сестряева была в нарядной
кофточке, похоже, что меня ждала.
  В  квартирке чисто. Книги.  Непугающие обои на стенах.
Кв  метры   с  японским   телевизором.  (Наш  серединный
человечек.) Сестряева, опираясь на костыль, стояла возле
кресла. Пригласила  меня сесть. Она  хочет поговорить со
мной про  завтра. Я  почувствовал холодок в желудке. (Но
спокоен.) Завтра, как она мне пояснила, ей придется идти
в милицию и рассказывать им. Подписывать показания.
  Я понимал, конечно, что в милицию вызовут общежитского
вахтера (как  и позднюю уборщицу, как  и коменданта - их
непременно вызывают), но  почему Сестряеву?.. Это тут же
выяснилось.  Дело  в том,  что  частенько ночами  мучают
боли, она  плохо спит - а они  знают это, они все знают.
"... Вызывают расспросить, не видела ли я кого в окно. Я
ведь сижу  и вижу улицу, как  на ладони, второй этажС. -
Калека долго  его добивалась,  элитарного второго этажа.
(Не только  легче подыматься по лестнице,  но и вечерами
есть что посмотреть, если телевизор скучен.)
   - Понятно, -  сказал я. - Вы видели меня той ночью. И
хотите  меня  предупредить. Это  мило.  Это очень  мило.
Cпасибо, - сказал я.
45
- Они спросят. Я не знаю, назвать ли мне вас... или
совсем не называть? - сказала она как в раздумье. Пока
еще без намека. Но с чуть уловимой улыбкой. (И еще - я
заметил - с неким добрым психодвижением вроде как мне
навстречу.)
   - Нет,  конечно. Не называйте.  Зачем человеку, чтобы
его таскали и дергали. Бог с вами!
  Она помолчала. Она думала, как теперь продолжить. Но и
я думал.
  Было ясно, что Сестряева не знала, что я был возле той
скамейки. И  что я там делал,  тоже не знала. (Вероятно,
даже не подумала об  этом. Из ее окна скамеек не видно.)
Но  зато  она  знала,  что  мне  будет  неприятно,  если
затаскают   к  следователям,   станут   расспрашивать  и
переспрашивать (как только  она заявит, что видела меня,
одного-единственного  человека в  тот час возле  дома со
стороны сквера).
   Она тихо  говорила, а  я сидел  на стуле  и смотрел  в
пустое   бельмо  телевизора.   (Может   быть,  следовало
смотреть  в  глаза.  Я  все собирался  посмотреть  ей  в
глаза.)
  -...Поймите,  Петрович. Мне  как-то трудно солгать. Не
умею. И как сказать  им, зачем вы туда-сюда ходили? - вы
раз пошли,  потом вы  вдруг вернулись (убил  и вернулся,
вот зачем). Я понимаю, вы просто гуляли. А затем прямо у
дома  развернулись  и  снова  туда пошли  (вспомнил  про
бутылку, которую дальнозоркий Тютька как раз унес)...
  - Да уж. Подергают меня всласть.
   Она смутилась,  но не  опустила глаза  и (с  плавающей
краснотой на щеках - вспыхнули чуть) продолжила:
  - Если б мы были друзьями. Тогда понятно. А просто так
- как лгать-то?
  Я обратил внимание,  что она не сказала врать, сказала
лгать  -  читает книги;  интеллигентна. Понятно,  калека
ведь.
  Оба  мы сделались  вдруг спокойны. Конечно,  не стал я
изображать  ни  лицом,  ни  голосом, что  готов  вырвать
костыль и тут же  начать пристраивать ее на диванчик. Но
этого  и не нужно  было. Я  понимал, раз умна  - значит,
даст мне время. (Но  и оттягивать слишком нельзя. Опасно
- я тоже понимал.)
  Я шагнул к ней ближе:
  - И, значит, мы станем друзьями, Тася. Какие проблемы!
- я улыбнулся, я даже засмеялся. - Мне это по сердцу. То
есть  быть   друзьями.  Заодно  же   я  избегу  дурацких
разговоров со следователями.
  Вот тут она смутилась. (Уже почувствовав победу.)
  А я сказал:
  - Через час я приду. Хорошо?
  И пришел.
   Была  в ее  теле,  как  бы это  назвать,  припрятанная
изнеженность  (припрятанная от  мира холеность).  К тому
же,  как  и  многие  калеки,  она  оказалась  умна  и  с
удвоенной чуткостью, что зачастую уже само по себе стоит
ума. Во  всяком случае,  было с ней просто,  ничуть не в
тягость.  (Робость   движений;  и  скрываемая  боязливая
трепетность.)
  Мы  погасили настольную лампу, и  теперь я тоже увидел
из ее  окна (пошел тот самый,  первый час ночи) - увидел
под фонарем  подъезда входящих-выходящих общажников. Они
были  редки.  Их действительно  нетрудно запомнить.  Она
подошла ко  мне сзади,  коснулась плеча. Чуткая,  она не
обмолвилась насчет вида из окна.
   А я  сказал ей  приятное: про холеность  ее тела. Она
улыбнулась:
  - Умею жить  одна. Сколько угодно. Я, конечно, калека,
но  я не  выношу  общажную пьянь...  Мужчина у  меня был
десять лет назад. Одиннадцать.
  Я поддакнул, огладил ее небольшую грудь.
  - Знаешь, кто это был - одиннадцать лет назад?
  Я невольно насторожился, ожидая бог знает чего.
  - Кто?
  Она засмеялась негромко:
   - Мой  дальний родственник.  Он приехал  из Сибири,  и
остановиться бедняге было негде. Еще и обокрали в скором
поезде,  не осталось  ни рубля.  Бедный! Жил у  меня три
дня.
  Лежа рядом с  Тасей (в дреме), я думал о себе проще, а
об  убийстве уже отстраненно:  как о  сюжете. То же  и я
видел,  конечно, те  или иные  бесчисленные криминальные
фильмы  - помнил  эффекты улик,  помнил страхи.  Как все
знакомо  и узнаваемо.  Забытая из-под  водки бутылка(!).
Сгинувшие  в никуда  отпечатки  пальцев(!). А  женщина с
бессонницей,  сидящая у  окна(?!).  Но сейчас  простая и
столь  расхожая атрибутика  сюжета с  убийством касалась
моей жизни. И с  куда большим уважением следовало сейчас
отнестись к так простенько подстерегающим (к следящим за
нами, шаг  в шаг)  приметам реальности: это  ямы. Ямы, и
человеку преступившему  следует их четко  обойти, как бы
ни  были они  примитивны и  схожи с плохой  киношкой. Не
дергаться.  Не пугаться  (например, Таси). И  вот (лежа,
приглаживал  Тасино плечо,  в  узкой ее  постели) важная
мысль  пришла:  мысль о  чувствах  - мысль  уже вне  той
первой  и нервной,  горячечной  суеты, когда  я выбросил
ножи  в Москва-реку  или  когда метался  по магазинам  в
поисках Тютьки с бутылкой. Там - точка.
   Когда человек  убил,  он  в зависимости  не от  самого
убийства, а  от всего того, что  он об убийствах читал и
видел на экранах, вот мысль. Человек убивший считается с
условной реальностью.  Он втянут  в диалог. Заранее  и с
умыслом  втянут.   Его  чувства  зависимы  (вот  мысль).
Человек   сам  (своими   чувствами)  втягивает   себя  в
соответствуюший  сюжет преследования  (с соответствующей
поимкой или  непоимкой). И  вот если из  сюжета чувством
уйти...   если  исключить  чувства...   Не  участвовать.
Забыть. Не знать. Не помнить.
  Cпасительная мысль (о неучастии чувством в сюжете) мне
помогла  уже в  разговоре  с Тасей  - когда  мы,  оба на
взводе,  стояли в  ее комнате.  Не спеши  отказываться -
вела  меня  мысль. И  не  вздумай  возмущаться на  милый
женский шантаж, мол, что это, моя дорогая, за нисходящие
намеки?!.   Никаких  чувств.  Ничего   амбициозного.  Не
упорствуй.  (Но и  не  спеши к  ней в  объятья.) Помнись
немного  с ноги  на ногу.  Посмотри на  ее плечи.  На ее
улыбку. Ямочка на левой щеке.
  Это и дало  мне так естественно сказать - ладно, Тася,
будем друзьями. И добавить: приду через час.
  Верная  мысль не чувствовать  (верная мне) была теперь
угадана и  как-никак со мной.  Моя мысль и мое  "яС - мы
сближались.  Это важно.  Важный урок. Я  даже сколько-то
медитировал: я, мол, не чувствую досады на безденежье, я
не  чувствую  раскаяния,  я  не  чувствую  страха  перед
ментами...  я даже  солнца поутру сегодня  лицом, щекой,
закрытыми  глазами   не  чувствую. (Как  властно  и  тут
набегало  будущее.   Подумать  только,   как  скоро  мне
предстоял обратный  урок: стараться  усилием чувствовать
то,  чувствовать  это...  и даже  стараться  чувствовать
солнце лицом  и остывшей  щекой, поутру, подойдя  к окну
ближе.)
  А пока что  за окном осень, появилась дешевая картошка
- вот  и думай, не чувствуй, а  думай, купить ли впрок и
где в  общаге ее  ссыпать, хранить. Картошка  - надолго,
это еда.  Навестить брата  Веню. Так я  и говорил себе -
внятно:  есть Веня,  есть  в продаже  картошка, а  моего
чувства в сюжете, где скамейка и кровавые два ножа, нет.
(А нет  чувства, нет и убийства,  не было его, ничего не
было,  и потому  им  тебя не  угадать.) А  картошку надо
будет  ссыпать в  крыле  К, там  холодно -  два  раза по
полмешка (легче принести).
46
Купил Вене сыра. В их отделении испортились сразу оба
холодильника: продукты, лежа холмами на столе, портятся.
Несчастные психи ходят вокруг стола, принюхиваются и так
жалко ссорятся, съев чужое.
   Двести   граммов  вареной  колбасы.  Батон.  Молока  в
пакетах не было. С бутылкой к больным не пустят...
  Вернулся, уже темнело.
  Я поговорил  с отставником Акуловым. Постояли вместе в
коридоре,  покурили. Его,  конечно, тоже  вызывали, зная
его угрозы (на словах) в адрес кавказцев. (Меня вызывали
как не прописанного здесь, как бомжа. Которого к тому же
видели ночью.) Акулов  рассказал - его спрашивали долго;
и после протокола еще  задержали на лишний час. Убитый с
кем-то выпивал,  сидя на скамейке, вот  они и схватились
за  мужиков. Про  бутылку даже не  вспомнили, усмехнулся
Акулов. А ведь должна же быть там бутылка, из горла пили
- не  из стаканов же! Не  поискали. А потому что лентяи.
Зарплата ментам приплывает  сама собой. Ленивые суки. На
черта им вообще чем-то заниматься...
  - Не найдут, - подытожил Акулов, махнув рукой.
  - Думаешь?
  - Разве что убийца сам подставится.
    Акулов  уверен:   если  убийца   не  задергается,   не
вляпается  сам  в какую-нибудь  новую поножовщину,  дело
останется на нулях.
   Подошел   Курнеев.  Курил,  слушал.  Тоже  согласился:
милиции сейчас заводиться неохота - лень!
  - Спишут на  межкавказские распри: мол, счеты свели. И
делу конец.
  Мы  посмеялись. Да,  похоже. Да, да,  так и будет. (Во
всяком  случае, взамен  меня  никто не  пострадает, спи,
подружка, спи крепко, - это я подсказал, подшепнул своей
совести, в промельк вспомнив, как она там?)
   -...Год назад  я уже  видел одного  такого. Меж  собой
подрались! Всю  ночь валялся на  улице. Пристреленный, -
сказал Акулов.
  - Я тоже его видел.
  - Кто стрелял, так и не нашли? - спросил Курнеев.
  - Не.
  А все же я был удивлен. Интеллект, мой верный служака,
как же он старался,  пыхтел, лез в пыльные углы, воевал,
помогая  мне не ступить  в ямы  и обойти ловушки.  И еще
похваливал,  поощрял меня  (и сам себя)  в переигрывании
нашей   жалкой  (с   точки  зрения  сыска)   милиции!  Я
всматривался  в   себя:  тяжело   всматривался  и  легко
удивлялся.  Застукал  свое "яС,  как  женщину с  кем-то.
Конечно,  сразу и  простил  - ведь  мое я.  Но  с легким
разочарованием. Мол, я-то тебя ценил особой ценой.
  При  всматривании в себя (в  свое "яС) нет раздвоения.
При взгляде  в зеркало, мы ведь  тоже, соотнося, отлично
понимаем, что реальный  человек и человек, отраженный на
зеркальной поверхности, - один. Одно целое.
  "ЯС в ответ  только молча (и отраженно) смотрело. Нет,
оно не  было на  чем-то застуканным и  пойманным: оно не
оказалось особо  хитрым или  там злым. Оно  лишь на чуть
приоткрыло мне свои  заспанные молочные глазки с детской
жаждой  жить  и с  детским  же выражением  в них  скорее
животного  мира,   чем  человеческого.  Не   страх  -  а
вечность. Эти  глаза (глаза моего "яС,  которое убило, а
теперь  припрятывало  концы,  как  все  люди)  оказались
похожи  на глаза  животных. Мы  все в этом  схожи. Глаза
собаки,  лошади. В  таких  глазах в  достатке и  боли, и
печали, но нет  кой-какой мелочи... знания смерти. Глаза
смотрят и  не знают  про будущую смерть.  И, стало быть,
"яС с этой стороны  вполне самодостаточно - оно живет, и
всюду,   куда   достает  его   полупечальный-полудетский
взгляд,  простирается  бессмертие,  а  смерти нет  и  не
будет. А если есть бессмертие, все позволено.
  Не сама мысль  удивила, а то, с какой легкостью она не
то чтобы вместилась в мое "яС - обнаружилась в нем.
   И еще  яма.  Ямка, чтоб  проскочить. Сюжет  нет-нет  и
выявлял (подсказывал) свои ухабы и рытвины (нормально!),
а  я  их   не  чувствовал. Я  лежал,  почитывая  диалоги
Платона, когда в дверь стукнули.
  - Петрович, спустись к вахте - тебя к телефону!
   Вечернее   вторжение  могло   быть  только  чужое  (со
стороны), потому что и Викыч, и Михаил не станут звонить
вахтеру, зная, что я у Конобеевых.
   Я спустился.  Удачно, что  я читал.  После чтения  мой
мозг суховат, мыслит  короткими цепкими фразами. Не чужд
и прихотливой логики. В такую минуту меня не напугать.
  - Алло.
    -    Петрович?..   Приве-ет,   -   баском   заговорил.
(Незнакомый мне голос.)
  - Привет.
   -  Я  буду   говорить  прямо:  не  люблю  тянуть.  (Он
хе-хекнул. Простецки. Мол, все  мы люди.) Я знаю о тебе.
Знаю  про ту  скамейку. Но  я хочу  что-то иметь  за мое
молчание.
  Он тут же добавил, что именно:
  - Деньги.
   -   Да  ну?  -  сказал   я.  (Холодок  не  возник.  Не
чувствовать.)
  Я ждал. Пусть скажет что-то еще.
  - Получу деньги - буду молчать.
  - Много ли  хотите? - спросил я на "выС. Спросил сухо,
но с ноткой. (С зашевелившимся вдохновением.)
  Он сказал:
  - Мне деньги  очень нужны. Тридцать тысяч. (В то время
- тысяча долларов.)
  Я засмеялся.
  - Отчего ж не полмиллиона?..
  - Я говорю серьезно.
  -  Я тоже, - сказал  я. - Тридцать рублей ровно. (Один
доллар.)  Но не сразу.  По частям.  У меня скромный  и в
общем случайный заработок. Годится?
  Еще раз засмеявшись, я повесил трубку.
  Ночью он опять позвонил. Опять на вахту.
  - Это снова я.
  - Ну?
  Долгая  пауза. Ночная и затянутая  пауза (мне бы сразу
бросить  трубку -  впрочем, кто  знает,  как лучше).  Он
сказал:
  - У меня улика.
  Тут я рассвирепел:
   - Послушай,  улика уликой,  а у  тебя совесть  есть?!.
Какого хера звонишь и спать не даешь?!
  И бросил трубку. И сказал сурово вахтеру: не зови меня
больше, разбудишь - дам по башке, я зол, когда сонный!..
  Когда  я поднялся  по лестнице и  вошел в квартиру, он
позвонил снова.  Уже знал номер Конобеевых.  Но я уже не
брал трубку. Нет и нет. Какие бы зацепки, намеки, слова,
какие бы улики ни  назывались, мое дело не среагировать,
я  не  должен попасть  в  чувство  сюжета; и  если не  в
сюжете,  я  неуязвим...  -  повторял  я,  как  повторяют
спокойную холодноватую молитву.
  Лежал на спине,  курил. Час ночи. Звонивший знает, где
я. (Узнал же он  у вахтера номер телефона. Он мог узнать
и про  окна. Я  погасил свет.) Лежал в  темноте. Сплю, -
сказал я  себе... Даже  вызовут, даже за  руку схватят -
меня нет, меня нет в вашем сюжете...
  Утром  все разрешилось. Утро было  с солнцем - я вышел
покурить,  первую,  натощак; курил  натощак  и Акулов  в
коридоре. Сказал, что звонил ему некий хмырь: "... Хмырь
меня пугал,  ловил рыбку  в воде. Товарищ  Акулов? - да,
говорю,  - А  он  мне баском,  ржавым своим  баском, что
есть,  мол, улика  и  что я  ему денег  должен отвалить.
Представляешь, какая сука. Чтобы  я тем самым сознался -
ну, сука, ну, ловит на крючок!С - Я засмеялся: мне, мол,
тоже звонили.
47
- А я так и думал. Он всем звонит, - Акулов затянулся
сигаретой покрепче.- А знаешь, кто?
  - Кто?
  -  Следователь с  оспой на морде.  Помнишь?.. Я его по
голосу  узнал -  он меняет  голос, но кой-какие  нотки я
успевал расслышать... Он это. Клянусь, он. Так они рыбку
и ловят. Сука. Оспа на лице зря не бывает.
  Я шел улицей. Груз с плеч.
   Вечером,   по  дороге  в  булочную,   я  и  сам  этого
следователя увидел. Он шел почти рядом. Лицо, скулы, и -
близко  -  щеки, изъеденные  мелкими  ходами, словно  бы
потравленные  легким  раствором кислоты,   оспенный.  На
всякий случай я свернул:  прошел в обход 24-го дома, где
кусты и  детская песочница, веревки с  бельем... Когда я
оглянулся, следователь  всматривался в  окна общежития -
возможно,  искал (вычислял)  ракурс, с которого  тот или
иной жилец  мог случайно  видеть ту скамейку.  Ясно, что
полуабсурд нынешних милицейских дел  (их дел в целом) не
исключал  рвения  мелких служак.  Следователь  работал .
Пусть.
   Пришлось   считаться  и  с  собственным  легкомыслием.
(Окрыляющим  нас, когда  кажется, что  уже все  позади -
мелкое,  а  ведь чувство!)  Я  вдруг  загорелся войти  в
отделение  милиции: ворваться  к начальнику в  кабинет и
сказать, заявить во гневе, имитация гомо советикус, мол,
оскорблен, мол, ваш следователь меня шантажирует, деньги
требует  -  я узнал  по  телефону  его гнусный  голос!..
Однако  что  если  они  и  впрямь  среагируют.  И  чтобы
заткнуть  мне  рот  (известная  практика), да  и  просто
попугать,   снимут  (только  попугать)   отпечатки  моих
пальцев - ан, глядь,  и обнаружат их (точно такие же) на
плече пиджака кавказца!..  Нет уж. Пусть этот занюханный
оспенный   Порфирий  продолжает  звонить   всем  подряд.
Никаких жалоб.  Пусть работает . Нет меня в  их сюжете -
нет меня в их жизни. (Меня просто нет.)
  Вечером записка на вахте - зайти в милицию, комн. 203,
к старшему сл. Орловскому. Я тотчас понял: идти не надо.
Старшему сл., возможно, это надо. Но зачем это мне?..
  Не пошел.
  Но  зато я  пришел еще раз к  калеке, к Сестряевой. Ну
просто  чтоб по-хорошему  и по-доброму. (Один  раз вроде
как  мало.)   Она  не  догадывалась,  но   если  б  даже
насторожилась,  все уже  окончательно потонуло  там, где
все и  хоронится в  женщине. Лаская ее,  казалось, я еще
глубже хороню случившееся. Вгоняю по-тихому вглубь. Тася
обрадовалась мне. Ждала.
  А  вот и  последний аккорд сыскного  абсурда: никто из
получивших  повестку   на  повторный   вызов  в  милицию
попросту не пришел. (И я не пришел.) Так и было: ни один
человек,  ни  один  наш  общажник, такой  бесправный  и,
казалось бы, затюканный, не явился! В каком криминальном
романе, в каком  фильме возможен такой итоговый сюжетный
выворот? Нет  таких фильмов. Нет таких  романов. День не
пришли, другой  не пришли  - месяц не  являлись! И тогда
(спустя  еще  неделю) два  следователя  и старшина  (они
как-никак  должны были  опросить, слепить  отчет) ничего
лучше   не  придумали,   как   собрать  в   одном  месте
подозреваемых   (то   есть     всех  более   или   менее
подозреваемых) на  общее  собрание. Могло  быть только у
нас, у русских; гениальный народ.
  Сначала шумел, разорялся старшина:
   - Почему  не пришли  в милицию,  мать вашу?!.  Сколько
можно писать повесток?! Вам  не стыдно. Я должен за вами
бегать?!
  (Ах,  как правильно я сделал,  что тоже не пришел - не
выпал из массы. Народ гениален, но ведь и я один из.)
    Затем  выступил  толстяк   следователь  (капитан).  А
второй, тот,  что оспенный, молчал  (но ощупывал глазами
каждого  - хрена  тебе, подумал я).  Толстый следователь
обратился ко всем собравшимся сразу:
  - Граждане! Я от вас помощи жду. Помощи и человеческой
поддержки... -  Почему-то именно нам,  подозреваемым, он
стал  жаловаться,  объясняя  свои  трудности:  трудности
работяги следователя в нынешний переходный период. Когда
нет денег. Когда криминоген разыгрался. И когда общество
вот-вот окажется неспособным никого защитить. - Собрал я
вас  как раз  поэтому - подсказки жду.  Кавказцы молчат,
покрывают  друг  друга.  А  назавтра снова  грозят  один
другому  резней.  Но вы-то  свои,  вы-то -  наши люди  и
должны  помочь   милиции.  На  ...   вам  их  кавказская
солидарность!   помогите  милиции,   ну,   хоть  намеком
подскажите! - толстый  следователь, что в чине капитана,
был прост  и прям. В сущности, он  предлагал сейчас же и
стукнуть.
  Но шумели и подавали голос лишь те, кто хотел домой.
   -  Тише,   тише!..  Вопрос.  Вопрос  теперь  ко  всем!
(Интересно,  как запишется  в протокол -  скольких людей
они  допросили?)   Вопрос  всем:  вам  была  предъявлена
фотография убитого. Вы имели время подумать. Ну? (пауза)
- кто из вас его знал?
  Трое нехотя подняли руки.
  - Еще вопрос. С кем видели убитого в тот день? Хотя бы
по национальности - с кем из кавказцев или из русских вы
его видели? С чеченами? с азербайджанцами?..
   Вопросы  были куда  как  просты.  Но ответы  были  еще
проще:  никто  не  видел.  (А  если и  видел,  не  хотел
называть.)
  - Ну ладно, - чертыхнулся толстяк капитан. - Не хотите
называть -  не называйте.  Но пошлите бумажку  по рядам.
Напишите прямо сейчас и пошлите: я жду...
   Собравшихся   общажников  было  человек  десять,  чуть
больше.  Сидели   на  жестких  стульях  в  телевизионной
большой  комнате   (внизу,  на  первом  этаже).  Записки
капитану  никто   не  послал.  Кто-то  ядовито  крикнул:
"Записку  с  подписью?С   -  "Не  обязательноС,  -  живо
откликнулся капитан, как бы не слыша хамских смешков. Но
все равно никто не  написал. Капитан стал браниться. Он,
мол, никого отсюда не выпустит. А старшина, мол, встанет
сейчас горой  в дверях!.. Как впереди,  так и сзади меня
общажники  заерзали  на  стульях,  закурили. Стоял  гам.
Наконец,  записку послали,  передавая из  рук в  руки, и
(удивительно!) сразу  же попытались меня заложить (если,
конечно,  не  шутка).  В  записке,  корявым  карандашом,
значилось: видел вместе с писателем.
   Капитан зачитал,  и все  хохотнули. Шутка  получилась,
как они считали, отменной.
   -  Писатель -  это  вы?  -  спросил  толстяк  капитан,
отыскав меня глазами. Вспомнил.
  Я встал и кивнул:
  - Я.
  Непонятно почему, все опять дружно захохотали. Или мой
интеллигентско-бомжовый    полуседой   облик    так   не
соответствовал  (в их  представлении)  дерзкому убийству
прямо  на  улице?..  Я  не успел  почувствовать  холодка
страха.  Меня  прикрыла  новая  волна хохота.  Следующая
записка,   которую  капитан  развернул,   сообщала,  что
убитого частенько видели вдвоем с Дудаевым.
  Подошел  ближе к их палаткам.  Я даже не знал, работал
ли  убитый в  одной из  них или, возможно,  поставлял им
товар.  Я  просто  постоял.  Посмотрел.  Они  занимались
продажей,   веселым   вечным   своим   трудом.   Глядели
дружелюбно...
  Как  поединок. Я защищал. Не  те малые деньги, которые
он  отнял (совсем  мало) -  я защищал  "яС. Он  бы ушел,
отнявший  и   довольный  собой,  а   я  после  пережитой
униженности не находил бы себе места: я бы болел! Уже на
другой  день,  уже с  утра,  нервный  и озлобленный  (на
самого себя), я бегал бы возле их палаток, ища там ссоры
(потому  что я  даже  лица его  в столь  поздний  час не
запомнил;  один как  другой).  Представил себе  пустое и
постыдное утро,  этот стон зубной  боли: "Ннн-н-ыы!..С -
Бегал бы, крутился бы возле палаток в злой беспомощности
- в невозможности найти обобравшего меня среди полусотни
торгующих его соплеменников.
48
На той ночной полутемной скамейке (фонарь светил с одной
стороны) он мелкими глотками пил водку. Он велел мне
вывернуть карманы. А я его спросил:
  - Зачем тебе деньги? так мало денег - зачем?
  Он хмыкнул:
  - Приду - бабе скажу. Мол, пугнул одного, он сразу мне
отдал.
  Я промолчал.
  - Ей нравится, когда я говорю "пугнул инженераС, - она
смеется.
  - Ну и что?
  -  А ничего.  Она засмеется, а  когда она смеется, мне
хочется ей лишнюю палку кинуть.
  Он  сказал инженера,  что значило в обиходе - бедного,
значило не умеющего  жить. Он не знал, что вновь (второй
раз за этот день) больно попал в мое бесправное прошлое.
Его ошибка.  Засветил, образно говоря,  еще один фонарь.
Плевать, что для какой-то его бабы я - инженер, плевать,
что  она засмеется. Ведь  вовсе не  из жалкости и  не из
страха я  вывернул карманы, а от  неожиданности. Я всего
лишь  уступил неожиданному  нажиму. (Он  не мог  в такое
поверить.)  А  ведь  я   вполне  мог  отдать  и  уйти  с
вывернутыми   карманами.  Я   ушел   бы.  Рефлектирующий
человек.  Просто  человек.  И  не стал  бы  из-за  такой
мелочи,  как  деньги  (да  еще  такие  плевые  деньги!),
связываться с  ним и выяснять отношения.  Если бы не мое
"яС.
  Теперь я стоял возле их палаток.
   - Ну, что  отец? -  они заговорили со  мной. - Купить
что-то хочешь, а денег маловато?.. Верно говорю?
  - Верно.
  Мы  засмеялись - и  они, и я. Но  смех этот был совсем
иного рода,  без насмешки. Мы смеялись,  потому что сама
жизнь  смешна, а  не я,  не они  и не кто-то  другой или
третий. (Смешная жизнь без  денег.) Но для меня разговор
значил. Мое  "яС сурово подталкивало меня  к ним ближе -
не давало увильнуть ни даже просто обойти их, торгующих,
сторонним  шагом. Стой.  Ты  честен перед  ними. Стой  и
держи взгляд.
  - Как торговля? - спросил я. (Беседуем.)
  - Да так, отец. Помаленьку!
   Сбоку,   более  пожилой,   стоявший  с  лотком  хурмы,
воскликнул:
  - Ни то, ни се. Сэмь-восэмь!..
   Засмеялись.  Заговорили, что  осень хороша,  да  жаль,
кончается. Ночи  прохладны... А тот,  что сбоку, пожилой
кавказец  протянул  мне  здоровенный  и  роскошный  плод
хурмы. Угостил. Я чуть  не сбился на виноватость - начал
было    преувеличенно    благодарить,   улыбаться,    но
остановился.  Стоп.  (Я   не  виновен.)  Я  только  чуть
подбросил в  руке золотой плод, подбросил  - поймал, тем
самым вполне оценив взятое: благодарю!..
  В пустой  квартире Конобеевых я позволяю себе подумать
о  чае (и  чтоб  вкус крепкой  заварки). К  сладкому чаю
что-нибудь на  прикус, можно черный солоноватый сухарик.
На полке у меня большая (обувная) коробка, полная черных
сухарей к чаю и  про запас. Они аккуратные, величиной со
спичечный коробок - коричневые, ровно подгорелые кубики.
  В  помощь срабатывает то расслабляющее (и одновременно
испытывающее  нас)   полуголодное  терпение,  с  которым
впадаешь  в вид  спячки. Притих. Экономлю  движения. Жду
чай... Что случилось, то случилось. Я сожалею: мне жаль.
Мне ведь и точно  жаль, что я убил его, этого случайного
человека (дорого с него  взял за попытку ограбления - за
попытку унизить  меня, это  точнее). Жаль и  сожалею, но
вот раскаяния... нет.
  Словно бы под водой, под толщью морской воды, нечто от
глаз скрытое (заскучавшая совесть? притихшее "яС) ползет
по дну, как тихоходный краб. Медленные, переступающие по
песчаному грунту  движения... Кто, собственно, спросит с
меня  - вот  в  чем вопрос.  Бог?..  Нет и  нет. Бог  не
спросит.  Я  не  так воспитан.  Я  узнал  о нем  поздно,
запоздало,  я признаю  его  величие, его  громадность, я
даже могу  сколько-то бояться Бога в  темные мои минуты,
но... отчетности  перед ним  как таковой нет.  Не верю в
отчет. Но уж тем более никакой отчетности перед людьми и
их суетой.  Что люди для отдельного,  как я, человека?!.
Что мне их нажива и само обустройство их жизни - их же и
проблемы.
   Я  вдруг  рассмеялся логике:  представилось  логичным,
что,  как у  хорошего  школьника, единственная  для меня
ценность   (которая  и   сейчас  в  цене)   -  известна.
Единственный  коллективный судья,  перед кем  я (иногда)
испытываю по вечерам потребность  в высоком отчете - это
как раз то самое,  чем была занята моя голова чуть ли не
двадцать  пять лет  - Русская  литература, не  сами даже
тексты,  не их  породистость,  а их  именно что  высокий
отзвук. Понятно, что и сама литература косвенно повязана
с Богом, мысль прозрачна. Но понятно и то, что косвенно,
как  через инстанцию,  отчет  не дают.  Литература -  не
требник же на каждый день...
   Так я  рассуждал, вернувшись с  милицейского опроса в
той телевизионной комнате. (Дело явно закрывают. Финиш.)
  Освободившись от  треволнений ментов и суеты людей (от
одной  из навязанных  ими забот)  и став душой  легче, я
сделался  в меру  философичен  - варил  овсянку, готовил
ужин.  Покой  ощущался.  Покой в  руках  -  вот где  был
главный теперь  покой. Люблю свои руки! Взаимоугадывание
чутких  движений  и  лад  -  обе  руки  сделались  легко
согласованны,  чуть обмякшие, огрузлые  от непотраченной
силы. Было удачей, что я столкнулся с грабителями в этот
помеченный рефлексией день - в этот же вечер.
  Поел,  прибрал (был у  Конобеевых) и вовремя вспомнил,
что сейчас какой-то популярный ТВ-фильм, народ жаждет, а
значит, полный вперед и проверь! - и вот уже иду, руки в
карманы. И  сразу на  этаж, в квартиру  Соболевых, где и
обнаружил  людей. Двоих,  это обычно.  Тати  не жнут,  а
погоды ждут. Приход  их не был ограблением - попыткой. В
коридорах  общаги  как раз  опустело,  признак  мыльного
фильма, час этак одиннадцатый.  У дверей я уже поигрывал
ключами  в  кармане. А  из  замочной скважины  Соболевых
струилась толика света. Ого! Возможно, я сам забыл и там
горит,  нагорает  со  вчерашнего  вечера  (плохо!).  Но,
конечно,  сердце тукнуло  об опасности. Открыл  - быстро
вошел. Двое. Оба сидели в креслах, пауза.
  Мрачные, чуть встревоженные хари: возможна разборка.
  -  Мужики. Надо  уходить, - обратился  я. Просто и без
нажима,  как к  своим,  а голос  бодр: -  По телевизору,
говорят, фильм хороший! По домам пора...
   Могли  пригрозить,  приставив  пистолет -  газовый;  у
ближнего  ко  мне  (торчком  заткнут в  кармане).  Могли
затолкать меня на кухню. Запереть в ванную, тоже бывает.
(У  них был  выбор.) Но  и у меня  какие-никакие приемы.
Важен момент. А ведь оба сидели у столика в креслах!
   Пользуясь  замешательством,  минутным,  разумеется,  я
прошагал к шкафу и  вынул початую бутылку водки (в шкафу
ее  и держу),  два стакана  (два и  держу) -  после чего
налил  им.  Обоим. Все  очень естественно.  Замедленными
движениями,  не  вспугивая  ни  взглядом, ни  словом,  я
поставил  стакан перед  тем  и перед  другим, каждому  -
хорошие манящие две трети.  Глотнул крепко из горла сам,
не отрава.
49
- На дорогу вам, мужики, посошок! Чтоб без обиды. Чтоб
честь честью, - приговаривал я. - И по домам.
  Они переглянулись, выпили  - и ушли. Один из них, едва
выпив, крякнул  и солидно, с  заметным достоинством отер
рот. Мол, закусь не требуется. Мол, честь честью.
  Шаги их стихли,  а я еще этак минут десять побыл один.
Минут  пятнадцать.  Сегодня  уже  не придут.  Я  оглядел
квартиру.  В свой  разведывательный (я так  думаю) визит
они   вещей  не   потревожили,   кроме  одной   -  чехол
портативного японского компьютера был на проверку открыт
и  снова закрыт  (змейка  съехала влево).  Сам компьютер
обнаружить  не успели;  я  загодя припрятал,  завернув в
полотенце и  бросив на антресоль -  в хлам, где подшивки
газет и журналы.
  С  утра купил  новый замок, поставил  на дверь; теперь
будет два. Конечно,  профессионал подберет ключ к любому
замку.  Вот  и пусть  подбирает,  время идет,  Соболевы,
глядишь, уже вернутся.
  Прием с водкой - мой старинный прием, из самых давних,
я мог бы запатентовать.
  Початая бутылка  и дразнящие, родные их глазу граненые
стаканы  (я  специально  добыл  такие, унес  из  дрянной
столовки) -  это  важно;  но  к стаканам  в  плюс  важно
кое-что  личное,  взгляд или  крепкий  мужской вздох,  -
тогда  и сыграют  спокойные руки, опыт  ненарочитой силы
движений.
  В те дни я только-только бросил писать повести; точка,
финиш  - я  спал,  ел, раскачивался  поутру на  стуле, а
братья Рузаевы  были молодые маляры, бесцеремонный напор
и  тупая смелость.  "А  мы Р-ррузаевы!С  - рыкали  они в
общежитском коридоре.  Эти Р-ррузаевы  уже унесли лучшие
стулья из  телевизионной комнаты. А с  третьего этажа (у
кого,   не  помню)   забрали  из  квартиры   кресло,  им
нравилось, что оно на  колесиках. Тогда же нацелились на
сторожимую мной квартиру.
  В  открытую и чуть  ли не рядом с  дверью оба сидели в
коридоре на корточках и курили. Ждали, когда уйду.
  -  Да кто ты такой?!  - выкрикивали братаны. Имелось в
виду,  что   я  здесь  не  прописан,   что  я  -  никто,
прилепившийся  к   общаге  бомж  и   (если  что)  такого
бесправного можно вмиг выбросить вон.
  В те годы (в писательские) я бывал слишком удивлен той
или иной  людской черточкой:  в случае с  Рузаевыми меня
поразили не  сами крики, не коридорная  наша разборка, а
наглые и  обезоруживающе синие, распахнутые  в мир глаза
молодых маляров. Шут с ней, с психологией, с агрессивной
асоциальностью,  а  вот  их  глаза,  ах,  какие!..  Душа
пишущего  зафрахтована  в  текст,  возможно, я  и  хотел
сберечь и  уже удерживал  в себе это  чувство (удивление
человеком).
  - Кто ты такой? - Они еще и засмеялись, два синеглазых
братана Рузаевы, повернулись ко мне спиной. И ушли.
  А  я молчал, но ведь ни  повести, ни рассказы я уже не
писал,  и тогда  почему я  скован и заторможен?  - мысль
была в  новинку и показалась важна  (и уже нужна мне). Я
даже  решился, помню,  повторить разборку  с братанами -
повторить и соответствующее чувство. Сама униженность их
криками  пустячна,  уже  мелочь,  уже  по  боку,  а  вот
повторенная униженность (и некая новая мысль в ней) была
мне ценна. Да, да, я хотел прояснения, как в тексте.
  Постучал к ним в дверь. Маляры Рузаевы, вообще говоря,
тоже были  на этаже бесправны  (только-только прибыли по
найму,  а  жили здесь  у  двоюродной  сестры -  школьной
учительницы  Ирины   Сергеевны).  Тем  заметнее  были  в
коридорах их вороватые, но неколеблющиеся синие глаза.
  Я  уже знал,  что на этот  раз им отвечу,  вроде как я
вспомнил  -  кто  я.  Я -  сторож .  (Я опекаю  квартиры
временно уехавших, зажигаю там вечерами свет, за что мне
и  платят.)  Более  того:  я  вдруг  сообразил,  что  их
случайный вскрик-вопрос -  как яблоко, павшее ко времени
на  темя  сэра  Ньютона.  И  что  отныне  за  обретенное
самосознание я буду благодарен дураковатым братанам. Мое
"яС уже  рвалось жить само по  себе, вне литературы, да,
да, будь  благодарен, - говорил я  себе, да, да, пойди и
возьми  припасенную бутылку  водки,  распей с  ними, они
(мать их!) здорово  тебе помогли сегодня своим случайным
и хамским кто ты такой!
  Я  так и  сделал: пошел, но  прихватил теперь водку. Я
поднимался  на этаж  к братьям Рузаевым.  Надо отметить.
Надо вбить кол, вбить осиновый, говорил я себе.
  Один из Рузаевых дверь приоткрыл, но меня не впустил.
  - Чего тебе? - спросил.
   В руках  он  держал картофелину,  чистил ее  скребком,
спуская шкурку прямо на пол под ноги. И повторил (не был
большой   выдумщик)    те   же   апробированные   слова,
приносившие братанам всегда и везде удачу:
  - Вали отсюда. Кто ты такой?!
  Но  ведь я  знал ответ (и я  все-все-все о себе теперь
знал).
  -  Я с водкой.  Пусти. - И я  решительно пошел на него
(он спешно посторонился).
  А  я прошел на  середину их кухни. И  сразу к столу. Я
был тверд, как человек, почувствовавший суть дела.
  Но и тут  - странная запятая. Я с водкой, я у стола, а
один из братанов уже  со мной рядом. Второй Рузаев стоит
у плиты. И вот я слышу, как первый подходит ко второму и
говорит негромко:  "Этот  опять пришел. К  сеструхе, что
ли?С - "Петрович?С -  "АгаС - Второй стоит спиной и меня
не видит;  и вдруг  (с явным смущением  в голосе) зовет:
"Ирина!..С
   - Ирина!  К  тебе! -  кликнул он  уже громче,  высоким
голосом.
   После  чего учительница  Ирина Сергеевна  (в  опрятном
платье, причесанная и строгая) вышла из комнаты ко мне и
с неожиданной  энергией на меня напала  - зачем, мол, вы
ходите?! зачем  смущаете людей?  Это компрометирует. Это
подрывает авторитет!..
   -  Если  женщина   вам  нравится,  вы  могли  бы  быть
поделикатнее, да и посообразительнее! Цветы. Вино. Но не
бутылка же водки! - выкрикивала она.
   Вероятно,  все эти  слова  были в  ходу в  ее  старших
классах: она вполне допускала, что человек влюблен и что
страсть не дает ему  быть тактичным, однако же люди, она
отчеканила  -  не  животные!  У  людей  разум.  У  людей
мораль...
  Я приметил в  развороте ее строгой белой блузки тонкую
жилку  на шее -  жилка  жарко, бешено  пульсировала! Она
била  тревогу.  (Жилка   гнала  кровь,  как  на  пожар.)
Тук-тук-тук-тук-тук...
   В этой  горячей жилке  и таился  вскрик женской  души.
(Давняя невысказанная забота?) Мне лучше было помолчать.
   - И больше  не приходите!  Не смейте! Ни  вы, ни ваши
дружки!..  - вскрикнула  она напоследок. Надела  плащ. И
выскочила за дверь.
  А я остался с братанами. Они тоже стояли потрясенные.
  Я уже взял было со стола охаянную бутылку. Взял, чтобы
уйти, но поставил на  место. (Заметил на подоконнике два
граненых стакана. Третьего не было, я взял себе чашку.)
50
Поставил стаканы на стол. Налил на две трети каждый. Не
жалко.
  - Нам, что ли? - они хмыкнули.
  - Вам.
  Братья присели  к столу. Откашлялись. Стали виниться -
они,  мол, не  станут  больше высматривать  в сторожимой
мной квартире. Даем слово, слово маляра, Петрович!..
  Я поднял чашку:
  - Давай, ребята. Чтоб по-доброму...
  Хваткие  братья-маляры (они ее двоюродные; из Тамбова)
влились  в какую-то  строительную  артель и  очень скоро
правдой-неправдой  сумели   добыть  себе   в  Москве  по
отдельной  квартире. А  Ирина Сергеевна  все там же  - в
своей  махонькой.  Теперь ей  под пятьдесят.  Постарела.
Кашляет.
  Так  у счастливых  людей, без инфаркта  и без вскрика,
останавливается  наработавшееся сердце, туки-тук  - само
собой,  во  время сна.  Так  я  оставил писательство.  В
редакциях,   в   их  набитых   пыльных   шкафах,  в   их
непрочищенных  мусоропроводах,  возможно,  еще  валялись
две-три  мои  повести  с  отказными рецензиями,  десяток
отвергнутых  рассказов.  В  них  остаточным образом  еще
что-то пульсировало  и постукивало; туки-тук.  Но во мне
уже тишина.
    В    известном   смысле   состоялось   (подтвердилось)
сходство,  как  братская  рифма  -  параллель  Венедикту
Петровичу,  оставшемуся  без  рисунков.  Кто мне  мешает
думать, что через пятьдесят-сто лет мои неопубликованные
тексты будут  так же искать и  так же (частично) найдут.
Их вдруг  найдут. Их опубликуют. Неважно,  кто прочтет и
завопит  первым.  Важно,  что   их  прочтут в   их  час.
Скомканные  и  с  перепутанными  страницами,  они  будут
отлеживаться  в  забытых  редакционных  углах,  в  белой
жучковой трухе и в пыли, пока Бог и счастливый случай им
(моим текстам) не подскажут:
  - Пора.
    Осознанный  статус     сторожа  меня   уже  менял;   в
особенности  лицо,  шаг.  (Именно  тогда я  стал  ходить
коридорами медленно,  руки в карманы.)  И удивительно: с
той самой  поры, как  только я назвался и  сказал, что я
сторож,  люди на  этажах стали  считать меня  писателем.
Трудно понять. Что-то в  них (в их мозгах) сместилось. Я
выглядел для них Писателем,  жил Писателем. Ведь знали и
видели, что  я не  писал ни строки.  Оказывается, это не
обязательно.
  Ничего высоконравственного в  нашем не убий не было. И
даже просто нравственного - не было.
   Это, то  есть  убийство, было  не в  личностной (не  в
твоей и  не в  моей) компетенции - убийство  было и есть
всецело в их компетенции. Они (государство, власть, КГБ)
могли  уничтожать  миллионами. Я  вовсе  не  мечу в  них
молнии. Я спокойно  разделяю, расщепляю вопрос на важных
два. Мне важны не столько они, сколько отдельный человек
- не они, а я. Не они, а я, ты и он.
  Кесарю кесарево, а слесарю слесарево, вот в чем ответ.
Ты убивать  не мог и не  смел. Они могли  и убивали. Они
рассуждали - надо или  не надо. А для тебя убийство даже
не  было грехом, греховным  делом -  это было просто  не
твое, сука, дело.
  И ведь как стало понятно!.. Не убий - не как заповедь,
а как табу.
   Размышлял  о  не  убий.  (Самое время.)  Конечно,  ХIХ
век...  и предупреждение  литературы  (литературой)... и
сам  Федор  Михайлович, как  же  без него?!.  - Но  ведь
только оттуда и тянуло ветерком подлинной
нравственности. А  его мысль  о саморазрушении убийством
осталась   почти  как   безусловная.   Классика.  Канон.
(Литература   для   русских  -   это   еще  и   огромное
самовнушение.)
     Замечательный   сущностный    урок   "не    преступить
убийстваС, к  примеру, роман Достоевского -  все еще жив
для нас. Но жив  уже как мысль, как энергично выраженная
художественная  абстракция.  В  старых  и гениальных  (и
безусловно провидческих  для своего  времени) словах уже
просвечивается грядущее табу.
   Литература  - как  внушение.  Как великий  вирус.  (Та
литература все  еще трудится внутри нас.)  Но не убий на
страницах  еще не  есть  не  убий на  снегу. И  не роняя
святого  авторитета   Ф.М.,  российский  человек  вправе
отступить от  его дней, от  его страстотерпского времени
на  три  десятилетия (на  одно  поколение, всего-то!)  и
припасть к времени других авторитетов. Не он же один. Не
он один жизнь прожил...  А.С. - упавший, кусая снег, как
он целил! - уже раненый,  уже с пулей в животе, разве он
хотел или собирался после покаяться? Убив Дантеса, встал
бы  он на  коленях на перекрестке  после случившегося?..
Ничуть не  бывало. Даже десять лет  спустя не стал бы на
колени. Даже двадцать лет спустя.
  Уже смертельно раненный, лежа на том снегу, он целил в
человека  и знал,  чего ради  целил. И даже  попал, ведь
попал!..
   Кавказец,  сидящий на  скамейке  с проколом  в  спине,
оставался в моих глазах, это понятно.
   Но сама та  скамейка и  та кровь не  содержали в себе
укора,  тем более  укора направленного убийства.  Не как
умысел - скорее, как  дуэль, мы оба вынули ножи. Притом,
что  и ударил  меня,  порезал (выстрелил)  он первый.  Я
оправдывал себя.  И пусть, мол, скажет  время и время. И
пусть  Русская литература,  что называется, в  самое ухо
мне сейчас кричит - вопиет, - но что именно она кричит?!
но из какой половины ХIХ века она кричит мне и вопиет?..
- из  дуэльной половины?  или из покаянной?  Именно так,
альтернативно,  я  ставил встречный  вопрос и,  разделяя
времена, - себя оправдывал.
  Сожалеть - да. Но не каяться. Вот что отвечал я. Время
любить и время не любить. Время целить в лбешник и время
стоять на перекрестке  на покаянных коленях. Мы, дорогой
(говорил я  ему -себе), скорее в первом  времени, чем во
втором.
  Достоевский  тоже ведь и нас  побеждал словами. Но как
только  Ф.М., с  последним словом,  торжествовал победу,
выяснялось, что победил  он кого-то стороннего. Не меня.
То  есть побеждал  лишь внутри,  в полях  своего текста;
когда я читал. Внутри текста - но не внутри моего "яС.
   Читать  - да,  читать  было лестно,  сладко.  Забирало
душу. (Напоминало  то высокое  умиление, что испытывает,
возможно,  суровая   блядь,  слушая  девственницу.)  Но,
умиляясь и  восторгаясь, я верил этим  словам только как
словам.  Мало   ли  я  читал  (и   когда-то  писал  сам)
убедительных  слов,   отлично  зная,  что  стоит  начать
размышлять вне  текста - мир иной.  Не страшный, нет, но
иной... А однажды - в метро - размышляя на тему не убий,
я в конце концов уснул, расслабился и сполз с сиденья на
пол вагона. (Уже  у солового мелькнула, заискрила мысль,
не  упасть  бы; даже  подумал,  повыше  бы голову -  но,
видно, только подумал.)
  Упав с сиденья, на полу, вот именно - на полу вагона я
спал, продолжая оставаться в сонном обмороке (я, правда,
плохо питался в те  дни). Я очнулся, когда два пассажира
поднимали меня и взволнованно спрашивали:
  - Что с вами?
  А со мной ничего. Просто спал.
51
Единственное, в чем я сходился и соглашался с классиками
от не убий, это в возросшей жалостливой тяге к униженной
женщине - но боже мой, разве эта тяга, эта боль не жила
во мне сама по себе и до крови на той скамейке?
Проверенное дело - женщина. Еще лучше и провереннее -
униженная женщина. Чувство, кстати сказать, вполне
человеческое, лишь сколько-то у агэшника
гипертрофированное. Хотелось такую женщину жалеть,
хотелось приласкать и именно ей сказать, мол, жизнь как
жизнь и всяко бывает. А то и попробовать самому ей
пожаловаться. Поныть ей на пять копеек, мол, вот случай
вышел...
   Милиция  закрыла (забыла)  дело. Убийство  стало  моим
личным фактом.
  Человек с десятью чемоданами попросил Михаила помочь в
аэропорту  (Михаил  прихватил  еще и  меня)  -  и вот  в
Шереметьево,  за   шаг  до  паспортного  контроля,  этот
навсегда    отъезжающий,     перевозбужденный    бородач
благодарил  Михаила, а  мне (услышал  от Михаила,  что я
гений)  сунул хрустящую  зеленую бумажку.  Сто долларов.
Для меня огромные деньги.
   В тот  денежный  день я  даже двигался  по-иному:  шел
улицей,  как если  бы  в кармане  таилась не  бумажка, а
нечто, меняющее мою суть. Как оружие, как револьвер, про
который  никто вокруг  не  знает. (Нет.  Слабовато!) Как
непрерывно  излучающийся  в  кармане кусок  сворованного
урана...
  Я зашел -  познания ради - в валютный магазин, никогда
там  не бывал.  Оказалось, у  входа вовсе  не спрашивают
(как спрашивали  первое время:  "Простите. А у  вас есть
валюта?  Откуда  она?С)  -  Оказалось,  валяй,  проходи,
глазей. Вот и зашел. Но и глазея, приятно было нет-нет и
сунуть руку в  карман, похрустеть там свернутой купюрой.
Мне кажется, я узнал бы ее из других уже наощупь; моя.
   Неожиданность случилась,  когда  среди сотен  красивых
бутылок я вдруг взял  и купил какое-то лимонадное пойло.
Сама  бутылка,  этикетка на  ней  были, вероятно,  столь
нарядны, эффектны,  манящи, что рот мой  и желудок разом
наполнились слюной:  удар. Весь  трубопровод кишок заныл
сосущими  стенками   и  ворсинками:  жить  не  хотелось,
хотелось  пить ,  я уже  разменивал купюру.  Зачем?.. Не
знаю. Так получилось.
   Правда,  я  познал  удовольствие   маленькой  валютной
очереди , но,  едва выйдя  из магазина,  скрутил бутылке
головку, первые два глотка... и все. Обожгло. Приятно. В
желудке и  в кишках улеглось. И  пить, как стало ясно, я
не хотел. И в кармане уже не было полновесной купюры.
  Неожиданности  в тот  день продолжались (но  хотя бы в
предвиденном теперь направлении) - в метро в первом часу
ночи  зябла в  вагонном углу  жалкая девица, я  подсел к
ней.  Почти тотчас  подсел.  Если я  с деньгами,  тяга к
жалким выраженнее  и острее  слух; и слезки  их аукаются
слышнее.
  Сказал ей -  мол, что ж зря всхлипывать, когда никто и
не слышит? (В вагоне, кроме нас двоих, никого.)
  Она кривенько ощерилась:
  - Дай закурить.
  Дал  сигарету. Она  колебалась: в метро  не курят даже
ночью, известно всякому. Но в вагоне никого...
  - Дай еще! Не жмись!
   Я  дал  еще  одну. Встал,  чтобы  на  остановке  выйти
(увяжется или нет?) - оглянулся, она шла следом. Станция
и  переход  еле освещены.  На  эскалаторе она  спросила,
нельзя  ли ей пойти  ко мне  домой, ей надо  пописать. Я
засмеялся.  Если  выйти  из  метро, всегда  можно  найти
кусты, задник киоска или просто темный угол: - Не хочу в
кусты, -  сказала она. -  А ты хитер, папаша.  Я ведь не
спешу. Я бы заодно поела у тебя дома, а?..
  И  тут я  ощутил в кармане  деньги, притом доллары, не
рубли. (Нет,  не тут  ощутил - все время  о них помнил.)
Она была совсем молода. А я староватый, одинокий, ночной
мужчина. С долларами. Но вот чего-чего, а жилья не было:
ночью в общагу вахтер  может ее не пустить, хоть стой на
коленях. (Имидж честного квартирного стража мне и самому
не очень-то ее позволял. То есть женщину с улицы.)
  Она тотчас решила, что дома у меня спит жена и, может,
дети. С  какой стати ее, страшноватую,  вести в семейный
дом?
  - Жаль, - сказала. Голос у нее стал мягче.
    Шагнув   в   сторону  противоположной   платформы,   я
решительным голосом уже сказал ей: "ПокаС. - А она вдруг
метнулась ко  мне, буквально кинулась  на грудь. Объятие
было и неуместно, и слишком длительно. Мы так и застыли.
Мы не просто  прощались, мы грандиозно прощались, словно
мой океанский теплоход  вот-вот отойдет, отчалит (а ждал
я обычный метропоезд в  "таганскуюС сторону). Но она так
прилипла к груди. Так  тепло. Так неожиданно. А главное:
ничего  не говорила,  просто лежала  у меня на  груди до
самого поезда.
     Ночные   метропоезда    редки.    Мы   стояли    минут
восемь-десять, почти  на износ  затянувшееся объятие. Но
было совсем уж  неожиданным, когда, заслышав шум поезда,
я вдруг  вытащил сложенную  двадцатидолларовую бумажку и
отдал ей. Это было  неслыханно много. Моя рука дернулась
запоздалым движением,  пытаясь разделить  купюру хотя бы
на  две.  Но не  разорвать  же!  А пересилить  сделанное
(перерешить) я  не сумел  - не захотел. Отдал,  не ища в
кармане  мелкой замены  и  уже не  суетясь (не  испортил
жеста) -  дал , что  дал. Она  сунула в  свой кармашек в
юбке, не  поблагодарив. Она не  разглядела купюру. Через
стекло вагонной  двери я  изо всех сил  смотрел, пытаясь
углядеть хоть отсвет в ее глазах: неужели она не поняла,
как  много  я дал?..  Глаза  ее  были пусты,  бесцветны.
Прощай, девочка.
   Со   следующего  дня   я  заторопился  тратить  деньги
разумно. (Испугался самого  себя.) Прежде всего долги: я
разгуливал вверх-вниз  по этажам многоквартирной общаги,
вспоминая,   кому    и   сколько.   Затем   я   принимал
соответствующий  вид  (одолженным деньгам,  сумме) и  не
спеша, вальяжно  входил. Да,  извини. Да, у меня  к тебе
важное  дело.  Мужик  настораживался, женщина  поджимала
губы. Важное дело, повторял я...
   Но   следом  уже  сама  пристала  миловидная  девочка,
поблядушка   лет   двадцати,   явно  начинающая.   Возле
антикварного магазина, на углу, случайно.
  Я просто проходил  мимо, она и увязалась (не разглядев
моих ботинок,  молодая!). Шла  со мной, а  я с какого-то
момента    не    обращал    внимания,   даже    перестал
перебрасываться  с ней  словами, -  пропустят со  мной в
общагу или  прогонят вон,  мне все равно.  Я был уверен,
что  прогонят,  но  ее  пустили.  И  вот  на  шестом,  в
сторожимой мной  квартире Конобеевых, мы  с ней коротаем
время. Да пусть ее,  подумал я. (Я ведь искал.) Конечно,
видел,  что на  Вероничку она  не тянет.  Веронички (для
меня)  из нее  не  получится. Страдающая -  значит, хоть
сколько-то   осознающая,   кто  и   почему  ее   жалеет.
Страдающая -  значит, и мучающаяся  сама собой (скрытно;
или  пусть даже  шумно, истерично).  А девочка  с улицы,
почти  профессионалка,  была  никакая  и  в  общем  даже
веселенькая.  Смешная.  Подчас  плакала,  но плакала  от
неопытности. Начинающая.
                                                       52
Падшая птичка и подпольный (андеграундный) мужик,
возможно, и составляют ровню, - думалось мне. То есть
искомую психологическую ровню, а значит, пару - мужчину
и женщину, с особенной и даже уникальной возможностью
взаимопонимания (и растворения друг в друге). Но мы с
ней - какая мы пара и ровня, если у девчушки - свое
означенное место, зарабатывает, трудится,
акцентированная частица общества? И никакого, ни даже
малого сегодняшнего горя не было в ее веселенькой
улыбке, в смехе, в ее кругленькой жопке. Также и лоно
ее, пушистое, смешное, и вся ее мило откровенная
сексуальная атрибутика (я не спал с ней, но дважды
видел, как она выходила из ванной, нимало меня не
стесняясь) не содержали ни горя, ни униженности. Даже в
облегченном варианте случай Раскольникова и Сони не
проходил. Выслушать ее, тем более открыться ей было
невозможно, немыслимо, все равно как в постели, вдвоем
запеть советское, марш космонавтов. Она и знать не знала
- кто она. Еще и свысока, снисходительно посматривала,
как я, задумавшись, лежу на кровати. Или как несколько
случайных минут стучу на машинке (чтобы отвлечься,
просто разминка мысли). Или как готовлю себе простецкую
еду. "А чо ты бормочешь засыпая?..С - спросила. (На
"тыС, разумеется, хотя я с запасом годился ей в отцы,
если не в деды.)
  - Разве я бормочу?
  - Еще как!..
  Сказала,  что я в общем  ей нравлюсь ("Можешь трахнуть
меня,  совсем задаромС.  - Раньше  уверяла, что  она для
меня "слишком дорогаяС). Да, да, я в общем ей нравлюсь и
симпатичен, но ей неспокойно, что я так нервно, дерганно
сплю. Своим  скромным умишком она  как-то слишком быстро
смекнула  (вдруг  почувствовала), что  я  ниже ее,  если
мерить  меркой  грубо,  то  бишь  социально.  Падшая  (в
классическом смысле), она всего-то пала на землю, низко,
у самых ног. Я  же, если сравнивать, был андеграунд, был
под землей , был слишком сам  в себе - вот  что ее, с ее
недоопытом,  настораживало. Пусть  бы и  пострашнее - но
пусть  попонятнее!.. Какой-нибудь  первачок-уголовничек,
решивший навек  завязать и сколотить  семью, возможно, и
мог бы сейчас составить ей пару. Экзистенциальную, гожую
для любви  и семейных  забот, взаимно цепкую  пару. Он и
она - они бы  разожгли свой греющий огонек (трением друг
о друга). Возможно, он  бы ее поколачивал. Возможно, она
бы  ему лгала.  Но,  глаза в  глаза, они  бы  все больше
прояснялись, отражаясь друг в  друге. И по сути им будет
хорошо. Им чудесно. (Пусть  поищут друг друга в сутолоке
жизни.)
  Она  бы бросала  в него тарелками,  орала бы, визжала,
устраивала сцены и крикливо матюкалась, меня же она тихо
побаивалась. Она  косилась на меня -  не работающего, не
запойного,  но вдруг  собравшегося пойти в  метро, чтобы
почитать книгу под стук колес. Или встающего среди ночи,
чтобы  записать две  фразы и,  погасив свет,  снова лечь
спать. Она  даже посмеивалась  надо мной и  моей краткой
депрессией тех дней: мол,  нам, какие мы ни есть, все по
фигу, живем! а вот живешь ли ты?..
   Желания  ее  еще   даже  не  импульсивны,  они  у  нее
умозрительны,   как   у   школьницы.   (Еще  не   вполне
проснулась, юна.) Она  сидит в постели: сидит неподалеку
от меня,  скрестив ноги,  и, как на  нескромном рисунке,
промельк  меж  ее  ног нет-нет  и  попадает  в мое  поле
зрения.   Она   после   ванны.   Она  поглядывает.   Уже
сообразившая  про  мою  изгойность  (чувствуя себя  выше
меня),  думает:   может,  кинуть   ему  задаром  сладкую
косточку?.. Ей  в общем  хочется со мной  ладить. Но она
опять хихикает. Лицо нет, а тело ее трясется от попавшей
смешинки,   груди  трясутся,  коленки   трясутся,  пушок
пепельный, прикрывающий лоно, прыгает, трясется.
   Нет,  нет,  я  ей не  подходил.  (Она  не  подходила.)
Обычный   наш,   отечественный   молодой   полугангстер,
придушив  (или замочив)  своего дружка, сейчас,  на этой
разобранной  чистой  постели,  признался  бы ей  в  свой
первый  в  жизни раз.  Он  признался  бы как  на духу  -
покаялся   ей,  растер   бы  кулаком  грязную   слезу  и
выговорился  от  души,  добиваясь  в  ответ  жалости  от
маленькой  бляди  (от Женщины!);  после чего,  вероятно,
ожил,  воспрял бы,  и  все с  тем же  слезливым надрывом
приступил к  ее телу,  к пушку, к жопке...  Он, может, и
ударил бы ее через день-другой, но ведь после опять бы с
ней же  поплакал (что там поплакал  - порыдал!). Чего-то
подобного она  и ждала  от мужчины. От  всякого мужчины.
Постель и раскаяние рядом, в одном слое души. И от меня,
возможно, какое-то время ждала.
  Но каяться было  не в чем. Убийство на той скамейке (в
общем случайное)  меня не тяготило. Вот  только с совсем
юной  женщиной  я чувствовал  себя  усталым -  непонятно
усталым. Или  эта пробная подавленность  чувств была как
предупреждение самому себе, словно  я уже готовил себя к
более  сложному и  уже набегавшему  будущему -  впрок ли
урок?..
  Прошла  и спокойная мысль:  человек, мол, примитивен и
изначально  устроен с  оглядкой -  и может  статься, это
правильно,   что   неслучившееся   раскаяние   так   нас
изматывает?..
  Проверил квартиру Лялиных, вернулся, курил, пил чай, а
она все  сидела, голая, нежась после  ванны. Для чего-то
же я  ее привел. Оставил. Хотел  контакта. Я подумал про
ее лифчик, который меня отталкивал (голая, но в каком-то
жеваном лифчике). Затем  решил, что отталкивающая суть в
шраме,  в двух  или даже  трех. Когда она  сняла лифчик,
тонкие  лезвийные   полоски  под  грудью  стали  виднее,
понятнее.
  И,  значит, вот какая  реальность (вполне обнаженная и
слегка  опасливая) окружала  меня  сейчас -  такой я  ее
увидел после ванны. Так ее и понял. Голая, но в лифчике.
И никому не судья.
  Метафора уже жила,  можно толковать. Сам наш мир - это
всего-то  молоденькая  блядь. Совсем  молоденькая и  еще
мало чувствующая. Всеядная, она ведь и сейчас целится на
любовь  с  милой  и  откровенной  примитивностью.  И  не
хочется  ей  твоего   раскаяния,  живи  проще.  Сидит  и
смотрит. После  ванны. С шрамами. Со  смешным пушком меж
ног.  И не  прочь тебя  полюбить, даже  и без  денег, но
сколько-то побаивается.
  -  Что это у тебя? -  спросил я, показав глазами на ее
кривенькие  шрамы,  что  тремя  полосками с  выходом  на
правую грудь.
  Она хмыкнула:
  - Побили.
     Неприятие    молоденькой   потаскушки,    при    ясной
человеческой к  ней симпатии,  так и осталось  мне тогда
непонятным - невнятное или, лучше сказать, непрочитанное
приложение  к той  кровавой стычке  на скамейке.  К ночи
стало холодно,  мы спали с ней  в постели, как дети. Без
желаний.  Только ранним  утром, чувствуя  известный долг
перед приютившим и покормившим ее мужчиной, она ручонкой
поиграла  в паху,  но меня  не проняло.  Она и  без того
знала,  что  я  к  ней чужд  (чувствовала).  Но  попытку
сделала. Просто вежливость.
53
Мне предстоял разговор с высоколобым Анатолием, встали
рано - чай с утра и в путь. Получилось, уходили с ней
вместе. Что называется - своими путями. Она тотчас
похорошела и защебетала. Пташка поутру. Смеялась, легко
заигрывая с мужиками там и тут. Девчушка (как же ее
звали?) шла по улице, как по своей жизни.
   Даже  в тесноте  троллейбуса,  по  пути к  метро,  она
выставляла   коленки,   округляла   глаза.   Или   вдруг
придавливала  своими  грудками  спину  дядьки, грея  ему
лопатки и ожидая, когда, прожаренный до нужного градуса,
он  встрепенется,   оглянется  и   окажется  не  слишком
занудным. Все верно. Ей все хороши.


 * ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Андеграунд 

  Эксперта  Уманского (с  некими рисунками) нет. Вот-вот
будет.
  - Ждем, - говорит Василек Пятов.
  И добавляет:
  - Надеюсь, ты не зря пришел.
   Я тоже  готов был  ждать: я голоден,  а Василек Пятов
всегда при еде, с полным и легко открывающимся (с легкой
дверцей) холодильником.
  В  нынешние перебойные времена его подкармливает мать,
донская казачка: присылает по сотне яиц, копченую конину
на ребрах, постное масло  и даже вяленого донского леща,
тает во  рту, от  запаха можно сойти  с ума. Но  все это
мимо  :  всем   этим  Василек   прикармливает  натурщиц,
позирующих ему девиц. "Не  про вашу честь!С - говорит он
нагло и отодвигает снедь.  Сидишь, глотаешь слюну. (Но к
чаю хлеб с маслом он, конечно, даст, побалует.) В выборе
девиц   Василек  пародийным   образом  похож   на  меня:
подыскивает   обиженных   или   просто  бедных   женщин,
выхватывая их  из толпы  наметанным глазом рисовальщика.
Василек  их  рисует. Они  жалки,  убоги,  тощи. Живут  и
греются.  И  как  все  полуголодные, отъедаются  слишком
быстро. Уже на третьей  неделе натурщица (на его харчах)
стремительно  полнеет,   добреет  телом,  ее  словно  бы
разносит, и Василек - чертыхаясь! - гонит ее: не жалкая,
она ему не нужна.
  Я  пришел рано утром, когда  он разводил краски. Девиц
две  -  обе  спали.  Два небольших  тела,  два  бугорка,
покрытые общим одеялом.
  Не бросая кистей и красок, Василек велит мне угощаться
чаем  с вареньем  (а  значит, и  хлеб, масло).  Но  - не
больше.  Он сурово  оговаривает,  мол, в  холодильник не
лезть.
  Я (пока поспеет чай) подошел к девицам. Обе скрючились
от утреннего  сна, но уже  не мерзли и не  жались друг к
другу; их посапывающие носики торчали в разные стороны.
  - Что ты на них смотришь?
  - Просто смотрю.
  Сидя на старом  табурете, я не отрывал глаз: оба живых
холмика дышали, оба (обе)  до такой степени жалкие, мои,
обе  задавлены  (одеялом),  но  тем  более  выразительны
контуры  их маленьких  тел.  Веня в  былые годы  (его бы
тронуло) нарисовал  бы их именно спящими.  Вот как есть.
Не надо  им вставать  и позировать. Я  вспомнил легкое и
размашистое, летящее движение руки Вени; рисовал быстро!
-  с  лету  коснулся   бы  сейчас  невидимой  кистью  их
выпирающих  плеч, их  тощих шей, их  оголенных ключиц...
Василек,  я думаю,  подобрал  их на  улице только-только
вчера. Голодные,  мелкие личики.  Носики, шмыгающие даже
во сне.
   Чайник закипел.  Василек велел  мне к  хлебу взять  из
холодильника донского масла.
  - Там два куска. Тот, который большой, - не бери.
   -  Василек! Но  здесь  так много  крупных яичек!  -  с
воодушевлением сообщил я.
  - Обойдешься. Мне уже второй месяц не присылают.
   Пили  чай, говорили  об  эксперте,  который так  и  не
пришел  -   причина  проста:   Василек  эксперту  только
пообещал заплатить. Не заплатил ему вперед. Нет денег.
   -  Потому  и не  пришел,  сукин  сын! -  Василек,  как
оказалось, сильно  на мели, даже курить  нечего. (А если
бы  не мать  и не  ее донские  дары!) Оказалось  - курит
чужие  бычки.  Я  был  потрясен  не  меньше,  чем  видом
спаренно голодных  девиц. Чтобы сын  донской казачки был
способен перевернуть  урну возле метро  и выискивать там
окурки торопящихся  (недокуривших) людей.  Я не поверил.
Нет  и  нет. "Первая  затяжка  настолько мерзкая,  можно
просто свихнуться!С - рассказывал он.
  - А что Коля Сокол? - поинтересовался я.
  - Живет... Выставился в Питере.
  - А ты?
  - А я сижу. Денег нет, чтобы ехать.
   Коля Соколов  - его сосед;  мастерская рядом. Проходя
мимо, я видел, что она заколочена.
   -   Слушай,  слушай!   -  вскрикивает  вдруг  радостно
Василек.  -  А  ты  знаешь, что  сделал  этот  "делатель
ведерС?!
   Василек смеется,  обыгрывая фамилию  немца из  Бохума:
немецкий профессор  выпустил в Германии прекрасную книгу
о  Яковлеве,   об  одном  из  художников-андеграундистов
брежневской   поры.  И   с  какими   иллюстрациями!..  -
восторгается Василек.
   Я примолк  - Яковлев  уже не  оценит. Как  и Веня,  он
безвылазно  сидит  в психушке.  (Сошел  с  ума сам.  Без
залечиванья.) Ему,  я думаю,  шестьдесят. Трясутся руки,
падает изо  рта пища,  и, если спросить,  Яковлев охотно
говорит о себе в третьем лице...
  В дверь стучали. Уже кулаком.
   -  Опять звонок  не  работает,  мать его!  -  ругнулся
Василек.
  Боялся,  что разбудят усталых и полуголодных натурщиц.
(У них нет сил, пусть хоть поспят.)
  Но и я ругнулся: поди и открой!
  - Или волнуешься,  что я полезу в холодиБВГДЕЖЗИЙКЛМНО-РСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮЯ Ўўё¤Ґ¦§Ё©Є«Ъ­ъЇ°±І
дойдешь до двери?
  Василек засмеялся - волнуюсь!
   Пришел  Чубик,  или,  более  полно,  Чубисов,  человек
острый на  язык и  в кругах известный  - любил живопись,
прекрасно  в  ней  разбирался,  а  в  наши  дни  пытался
заработать критикой. Чубик даже выпустил (в соавторстве,
сам  писать  ленив)  две  неглупые обзорные  статьи,  их
прочли,  их  знали.  При  всем этом  Чубик  был  обычный
стукач. (Тоже знали.)
  - Приве-ет! Что  пье-еоом? - закричал Чубик весело и с
очевидной надеждой  примкнуть к  нам и, глядишь,  быть у
стола  третьим. Тоже  ведь бедный. (Стучал  он, понятное
дело, на своих же, на художников. Но заодно и на пишущих
постукивал. Злые языки говорили  и про музыкантов; и что
вообще   Чубик   принципиально  не   стучал  только   на
скуль-торов, мол,  руки у этих господ  тяжелые, как у их
статуй в парках.)
   -  Господин  Чубисов,  стоп,  стоп!  Пьянки  здесь  не
предвидится,  -   строго  сказал  Василек,  собиравшийся
работать.
   Но Василек  Пятов человек  милый и  весь свойский,  то
есть в такой день нечаянных встреч ему и работа по фигу.
Через  пять минут  он  же и  дал из  последних  денег на
водку.
  - Чубик. Ну-ка слетай!
   А тот  (сорокалетний;  может, и  сорок пять,  крепкий,
брутальный)  с  готовностью  выскочил  из мастерской.  И
вскоре вернулся с бутылкой.
   Пили,  и знающий  Чубисов  нам объяснил,  что  эксперт
Уманский непредсказуем и затащить его на какую-то дохлую
бутылку,  то бишь на  водку, не  так просто. Но  вот что
наверняка -  это то,  что старичок Уманский  демократ из
активных  и  пойдет, ясное  дело,  на демонстрацию.  Все
достойные художники  туда пойдут. Ему,  Чубику, быть там
тоже интересно. Идем, а?..
   А  Василек  с  улыбкой  мне  мигнул.  Что  равносильно
постукиванью по столу костяшкой пальца.
  - Так мы идем? - уже настаивал Чубик.
   Разговаривали   мы  за  круглым  столиком  (украденным
Васильком с улицы  возле пивной палатки, из-под грибка).
Смеялись.  А  на  плоскости  столика  Василек,  балуясь,
рисовал   мелками  широкую   улицу   и  толпу   на  ней.
Демонстрацию демократов. Конную милицию. Даже танк. (Кто
знает!) Знамена (в  три колера). Мелки крошились. Из-под
мелков выскакивали туловища, шляпы, поднятые руки.
   Решили так:  сойдемся на демонстрации,  а потом часть
художников завернет ко мне в общагу (иногда заглядывали,
особенно  с  женщинами).  Оба  вдруг разгорячились,  так
сильно  хотели дружеской  встречи. Я сказал  - согласен.
Но,   конечно,   предупредил:   без   эксперта  вы   мне
неинтересны; не пущу.2
- Но мы же к тебе не на пять минут! - вроде как обиделся
Чубисов.
  Василек Пятов уговаривал:
   -  Придем к  тебе  с  Уманским... Демонстрация  -  это
праздник  и  только  как  повод.  А тебе  -  как  личное
знакомство  со знаменитым  экспертом.  Поверь, Петрович,
это надо, надо!  Немного водки. Немножко лести. Уманский
- такой же нормальный человечишка, как все мы, вот разве
что одряхлел. Но для лести его уши еще вполне приоткрыты
и свежи...
  Этот молодой Василек меня еще и учил.
   -  ...  Надо,  надо  отметить.  Будет  как  встреча  в
праздник. Будет как День художника.
  - День кого? - я засмеялся.
  Но он хорошо мне врезал. Молодой, а умеет.
  - День твоего брата Вени.
  И я тут же ощутил комок в горле.
    Поговорили:    эксперт   Уманский   сможет,   пожалуй,
подключить  и   немцев,  заинтересовать  Веней  того  же
Аймермахера, - два известных рисунка как начало? А Чубик
развел руками, мол, о  Венедикте Петровиче пора и статью
писать!..
  Василек: - Придем с выпивкой. Но водку и ты сколько-то
поставишь...
  - Чем я-то смогу заинтересовать Уманского?
   Я мало  верил в  добрые дела  за просто  так. А  водку
старичок пить не станет - выпьют они.
  - Как чем?.. Ты - брат Венедикта Петровича.
   Мы, видно,  шумели;  два жалких  холмика под  одеялами
стали   ворочаться.   Одна  громко   охнула.  И   выдала
долгий-долгий    стон    (выстонала    боль    голодного
сновидения). Тс-с. Василек погрозил нам пальцем.
    Мы   решили  перейти   из  собственно   мастерской   в
комнату-боковушку.
  Встали и - взяв разом в руки (с трех сторон) - понесли
круглый разрисованный мелками столик с покачивающейся на
нем  бутылкой   и  стаканами.  Шаткий   столик  с  впрок
нарисованной толпой (с будущей демонстрацией!), и как же
бережно и  чутко мы  в ту минуту его  несли, минуя узкое
место    при   выходе,    -    андеграундный   художник,
андеграундный писатель  и, если верить  слухам, стукач -
все трое.  Миг единения. Символ  тишины с покачивающейся
бутылкой. Тс-с.
   Чубик   расхваливал  воронежские  портреты,  сделанные
недавно  Васильком - три  лица  как три  лика (почему-то
безглазые).  Заговорили о  глубинке, о жалких  там нынче
выставках и о малых  ценах. Я примолк. Я смотрел. Лица с
полотен   источали  суровость,  их   безглазье  отдавало
страшным  нераспаханным  черноземом.  Беды.  Бездорожье.
Безденежье.  Вурдалаки с  кротким  и чистым  взглядом. В
таких  портретах я  не любил свою  давнюю провинциальную
укорененность, вой  души, который  так и не  спрятался в
истончившуюся боль.
    На   северной  стороне   общаги  (смотреть   из   окна
Конобеевых)  тянулась  неухоженная серенькая  московская
улочка  -  по  ней,  словно  бы ей  в  контраст,  ходили
туда-сюда веселые  и красивые люди.  Там светился окнами
известный спортзал,  тренировались прыгуны,  гимнасты на
батуте, разъезжавшие по всему миру.
  Имевшие  возможность ярко одеться  и просты душой, они
были совсем не против (им нравилось), чтобы их красота и
их  достаток били  в глаза  другим. Особенно в  дождь, в
слякоть  эти  броско, богато  одетые  женщины и  мужчины
казались  на  спуске   улочки  не  людьми,  а  внезапным
десантом  с неба.  Сравнение с небесным  десантом только
усиливалось,  когда  я   видел  их  в  окнах  громадного
высокого зала:  мужчины в спортивных  костюмах и женщины
(иногда  в   купальниках)  совершали  там  свои  прыжки,
эффектные  и  тягучие, как  пригретая  в зубах  молочная
жвачка. Переворачиваясь в воздухе, женщины в купальниках
вдруг кланялись  друг другу. Раскланявшись - разлетались
в  стороны.  Они  бились  о пружинящую  ткань  спиной  и
рельефной   задницей,  но   тут  же   вновь  мягко-мягко
взлетали, бескостные инопланетяне. Михаил и я, застывшие
на  десятилетия   в  андеграунде,  казались  вблизи  них
издержками  природы, просто червячками  - ссутулившийся,
постаревший,  копошащийся  червячок  сидит и  перебирает
буквы  (на  пишущей машинке),  а  совсем  рядом, в  доме
напротив,  красивые люди  взлетают и  падают -  с каждым
аховым  падением  не только  не  погибая,  но еще  более
взлетая и  сближаясь с небом. Не птицы  еще, но уже и не
люди.
  -  Там женщины. Там -  настоящие! - Михаил, появившись
(с  рукописью) в  тот вечер  у меня,  застыл у  окна. Он
жевал  бутерброд  с  колбасой,  не  отрывая  взгляда  от
полуптиц.
  Я засмеялся:
  - Не то  что твои! - Женские образы Михаилу сколько-то
удавались,  спору нет,  но  настораживало, что  вокруг и
рядом с автором (мне ли не знать) жили женщины почему-то
совсем-совсем  иные.  Жесткие   и  цепкие.  И  чуть  что
дававшие  ему  пинка (начиная  с  его решительной  жены,
удравшей от Михаила за границу, едва ей там засветило).
   Михаил тоже  понимал  несоответствие. И  как только  в
очередной  повести  возникала  сентиментальная  женщина,
приносил мне  почитать, устраивая ей  (и себе) проверку.
Знал,  что  ждет разнос.  Так  уж  сложилось. Потеряй  я
боевые клыки  и подобрей  вдруг к своим ли,  к чужим, не
важно чьим, текстам, для Михаила (для нас обоих) рухнуло
бы одно из измерений вербального мира.
   Но с  некоторых  пор я  уже не  в  состоянии читать  с
начала; тяготят  усилия. Возможно, не хочу  иметь дела с
замыслом,  который  скоро  угадываю.  (Возможно,  просто
старею.)  Зато   произвольные  куски   из  середины,  из
четвертой главы,  любые десять шелестящих страниц подряд
-  вот мое  удовольствие. Лучшие  тексты в моей  жизни я
прочитал  урывками в  метро.  Под пристук  колес. Вот  и
Михаил   вновь  описывал   своих   плачущих,  плаксивых,
слезокапающих, слезовыжимающих женщин  - а что? а почему
нет?  -  писали  же  вновь  и  вновь  живописцы  пухлых,
пухленьких, пухлоемких,  пухлодразнящих мадонн. Читал, и
мало-помалу меня захватывало. Ах,  как он стал писать! -
думалось с  завистью. На сереньком,  на дешевом бумажном
листе, дважды  кряду, текст довел  меня до сердцебиения:
снисхождение к  женщине было  явлено в строчках  с такой
болью  и  с  такой  бессмысленной  силой  прощения,  что
какое-то время  я не смог читать,  закрыл глаза. Станцию
за станцией ехал, тихо сглатывая волнение.
  Провожая немощную старуху, Михаил слетал в Израиль (по
просьбе и на  деньги ее родственников). Заодно повидался
там  с  братом. С  братом  не виделись  десять лет!  Они
общались, не  расставаясь, все  три дня. Брат  следил за
событиями в  России, сопереживал. Но  как только Михаил,
воодушевясь, стал рассказывать,  как он вместе с другими
во время августовского путча строил заграждения у Белого
дома   и  спешил   защищать  шаткую   демократию,  брат,
выслушав, грустно ему заметил:
  -  Когда  вы наконец оставите  эту несчастную страну в
покое?
  - Эта страна - моя, - сказал Михаил.
  Брат промолчал.
  Михаил был задет. Он вернулся обиженным.
  И теперь спросил меня:
  - Как ты думаешь: брат имел в виду (он ведь сказал вы)
евреев, оставшихся в России?
  Я пожал плечами: разговор братьев понимать трудно, еще
труднее интерпретировать за глаза.
   -   Возможно,  он  имел  в   виду  вообще  всех  наших
либералов...
   -   Начиная  считать,  скажем,   с  Герцена?  с  Петра
Великого?..
  Я засмеялся: некоторые начинают отсчет с отшельников -
со святых отцов, убежавших от мира в пустынь.
3
Я попытался импровизировать (не умея объяснить).
   Вы -  в контексте  упрека! - могло  и впрямь означать
всех   вообще   возмутителей  и   без  того   нескучного
российского  спокойствия: волна  за волной.  Отшельник -
как внутренний  эмигрант. Едва кончаются отшельники, как
раз   и   начинаются   эмигранты.   Эмигрантов   сменяют
диссиденты.  А  когда  испаряются диссиденты,  заступает
андеграунд.    Прочтений     (интерпретаций)    русского
отступничества достанет на всякий вкус. И прекрасно. Это
-  мы.   В  России,   как  нигде,  новизна   любой  идеи
оборачивается через  время своим  выворотом. Мы мученики
не идей, а их мучительно меняющихся прочтений, еще когда
заметил мой насмешливый брат Веня.
  Вы  - это и есть  мы. Вы - это  ты да я, да Вик Викыч,
вот кто  не оставит Россию в  покое, мы не  оставим ее в
покое, Миша,  не волнуйся, сказал я  уже с вдохновением.
(Я  впал в  экстаз!)  Мы -  подсознание России.  Нас тут
прописали. При любом здесь раскладе (при подлом или даже
самом  светлом)  нас будут  гнать  пинками,  а мы  будем
тыкаться  из   двери  в  дверь   и  восторгаться  длиной
коридора!    Будем   слоняться    с    нашими   дешевыми
пластмассовыми машинками  в надежде, что  и нам отыщется
комнатка  в бесконечном  коридоре  гигантской российской
общаги.
   Что до  светящегося  окна в  самом конце  коридора  (я
показал Михаилу рукой в  торец), оно не означает, кстати
сказать,  выхода:  не   означает  ни  выхода,  ни  конца
туннеля,  ни  путеводной звезды,  ни  даже  знака -  это
просто наша физическая  смерть, износ тела. Просто конец
нашей жизни,  Миша. Слабое пятнышко  света, которое дает
нам  отсрочку;  но  с  ней вместе  дает  и  своеобразное
счастье  жить в  этом  гениальном российском  коридоре с
десятками тысяч говенных комнат.
   Вот  и господин  Смоликов, уже  обретший  литературную
известность, сообщил Михаилу, что хочет
поностальгировать. По былым временам, по нашей молодости
- по андеграунду.
   Меня он  побаивался, а  Вик Викыч в  отъезде, так что
Смоликов,  ища встречи,  звонил Михаилу -  хочется, мол,
Миша,  посидеть  "глаза  в  глазаС, пообщаться.  Хочется
обменяться   нашими    "сгорбленными   от   подземностиС
человеческими чувствами.  (Все его словечки, стиль.) Ему
ведь действительно хочется, это правда!
  Но  правда еще  и в том, что  уже через самое короткое
время господин Смоликов,  словно для этого и встречался,
живо  и  с  подробностями  перескажет наши  разговоры  в
очередных интервью на телевидении, на радио и в газетах.
На голубом  глазу он  продаст все эти  наши "сгорбленные
чувстваС в  розницу (в  розницу дороже). Или  он думает,
что  мы  совсем уж  ничего  не знаем?  (Нет, он  думает,
пропускаем мимо,  прощаем -  забываем, поддавшись каждый
раз чувству встречи.)
   Он,  собственно, пригласил  в Дом  литераторов  только
Михаила, "выпить вместе злой водчонкиС, но Михаил тут же
вспомнил  обо мне,  мол,  двое нас.  Смоликов помялся  и
согласился.  Существует  определенное неудобство,  когда
ему со мной надо  пить водку (не задеть, не ущемить меня
ненароком!) Но,  может, ему хотелось  посмотреть, что со
мной  сталось. (Что  может статься с  человеком, который
был  и остался  каменеть  в агэ.)  Риск, как  я понимаю,
Смоликов  свел   к  минимуму:  встречу   устроили  не  в
ресторане (где межблюдное томление), а как бы случайно и
на  бегу  -  в проходном  затоптанном  зале,  где шум  и
галдеж, где скорые бутерброды, а водка в розлив. Короче:
напились   легко  и   быстро;  и  без   скандала.  (Меня
подмывало, но не каждый же раз я срываюсь.)
   - Пришли?!  - уже  в самом  начале Смоликов  спрашивал
нас,  сияя  глазами и  подчеркнуто  волнуясь; ему,  мол,
важно.
  Как  не прийти,  он - наш  ужин, он подвалил  к нам, с
руками, полными  сыров, и  с палкой салями,  и с водкой,
кофе опосля! Нет, нет,  мужики, не шикуем, все наскоро -
садитесь же,  садитесь! И  вот он поит нас  и говорит об
искусстве.  (И уже  сразу, мимоходом вбирает  наши новые
словечки,   жесты,    повадки.   Ему   пригодится.)   Он
выспрашивает,   кто   из  агэшников   погиб,  и   просит
припомнить, как, каким образом - повесился или спился? а
что слышно о Вик  Викыче? жив-здоров? Молодец!.. И вновь
-  всем по  полной!  Смоликов наливает,  пьет. Он  дышит
нами. Он  старается рассмешить  нас. (Он любит  нас.) Он
даже припоминает  взахлеб строчки наших  текстов. Он как
сучонка, которая  всю неделю  трахалась с кем  попало, а
теперь приползла  к мужу в клинику  с двумя апельсинами,
поешь, бедный больной.
  Худ, как и  прежде. Но в лице, в очерке скул Смоликова
появилась   холеная  пригожесть,   красивость  человека,
которого  потребляют  уже каждый  день. (Похорошел,  как
пугливая семнадцатилетняя, зажившая наконец в браке.) Но
остался  потаенный   испуг  Смоликова  -  испуг  всякого
нынешнего с именем,  понимающего, что его слова, тексты,
имя  (и  сам  он вкупе)  зыбки,  ничтожны  и что  только
телевизионный экран,  постоянное мелькание там делает из
ничего  нечто .  До глубокой  старости Смоликову  хватит
теперь волнений. Ведь  люди беспечны, люди могут забыть.
Телеэкран как гигантская лупа, нависшая над мошкой.
  - ... Расскажи  о конгрессе интеллектуалов в Милане, -
просит Михаил.
  Чуть позже:
  - Расскажи об Испании.
   Михаил  старательно  помогает Смоликову,  помогая  тем
самым всем нам вместе - общению и миру за столом.
  -  Да, да.  Испания... - И,  набирая свежего воздуху в
грудь себе  (и рассказу), Смоликов  вновь искоса бросает
глазок на  нас: а  не будет ли он,  Смоликов, при звуках
своего вкрадчивого испанского каприччио выглядеть (рядом
с   чужими   судьбами)  слишком   счастливым  -   обидно
счастливым? Не будем ли  мы с Михаилом (в особенности я,
бойцовый старикан)  во время его каприччиозного рассказа
корчиться. То есть от  боли. То есть от поздней нынешней
горечи навсегда отставших. Если да - он, Смоликов, уже в
зачине своего рассказа  постарается и, в особенности мне
(косвенно  и  тонко), посочувствует.  И слегка  воздаст.
Мол, думал  о тебе.  Мол, думал и помнил  о тебе, старый
пес Петрович. Талант, мол, и какая проза!..
  И пусть; пусть он посострадает хотя бы внешне, хотя бы
лицом - я пойму, потому что тоже знаю, как тяжело являть
(выявлять)  сочувствие   человеку,  от  тебя  уже  давно
отчужденному;  сочувствие - бездонная  яма. Посострадай,
Смоликов.  Мы  ведь сострадаем  всем  и  всему. Детям  в
больнице.   Старикам.  Забиваемым  животным.   Я  иногда
сочувствую,   смешно  сказать,  поломанной   под  ногами
былинке. Мне больно, куда ни глянь.
  Смоликов сострадал мне, а я ему. Как знать, может, это
он  сейчас  -  как  забиваемое животное.  Как  сломанная
былинка...
   Состоявшийся  Смоликов не  меньше  меня (и  не  меньше
Михаила)   все   про   боль   понимал,  но   сострадания
преуспевшего всегда  сомнительны - скорее кривлянья, чем
корчи.  Он  очень аккуратно,  гуманно  корчился. Он  мог
говорить нам  о "засасывающемС небе Италии  и об Испании
(нет, на  корриде он не был;  нервы), об Англии, о своих
выступлениях  в  Питере (появился  литературный салон  с
шикарными   блядями),  о   финише  Горбачева,   о  наших
демократах, о новых русских - о чем угодно, но, конечно,
не о себе. Такого  он не позволит. Говорить о себе - это
раздеться.  Это ведь  наголо;  это уже  не молитва,  мил
человек,  а  мольба.  А  как  раздеться,  если  он  весь
беленький. Весь-весь. Как он откроется и как признается,
что был в андеграунде только потому, что при брежневщине
не воздали за его тексты, не сунули в рот пряник. Теперь
пряник занимает весь его  рот, пряник торчит, и Смоликов
бегает  с ним,  как  верная собака  с потаской  - служка
Славы.
4
А ведь как ему не можется - как не хочется, чтобы его,
Смоликова, считали сытым и занимающим посты. (Слыть
одним из перелицованных секретарей перелицованного Союза
писателей.) И потому повсюду, и особенно выезжая на
Запад, господин Смоликов кричит, что он агэ, он
андеграунд, он подземен по своей сути, а пряник во рту
случаен, застрял сам собой, ибо таким, как Смоликов,
ничего не надо, кроме искусства. Он искренен, мил,
остроумен и даже к людям добр, но он - сука. Он
зарабатывает на подземных писательских тенях, как
зарабатывают на согбенных мудаках шахтерах, на их
тягловых спинах. Общаясь с нами за водкой и
ностальгируя, Смоликов берет белой ручонкой нашу
андеграундную угольную пыль, грязь, гарь. Он
прихватывает и какого-никакого уголька, въевшегося нам в
кожу - собирает, соскребывает и быстро-быстро обмазывает
свои висячие щеки, но еще и лоб, шею, плечи, руки, чтобы
почернее и чтобы посверкивающими белками глаз (хотя бы)
походить на тощего горняка, только-только вылезшего из
забоя.
  После того как выпили в память наших мертвых, Смоликов
тут же вновь - по полной.
  Чтоб  всем нам, оставшимся, и  дальше ходить по траве,
дышать...
  - По полной?!
  Водка кого  хочешь подталкивает к щедрости, и Смоликов
не  забыл,  как не  забывают  запятую,  сказать, что  он
поможет  нам с  Михаилом  - нам,  то бишь  нашим текстам
(такие слова всегда говорятся).  Он, мол, готов быть для
нас  лестницей  на литературном   плоскогорье , хотя  бы
ступенькой. Обычная ступенька, мужики.
    -  Ступенька... Но  для  кого? -  раздумчиво  спросил
Смоликов,  затягиваясь сигаретой.  Но тут же  и смекнул,
что  невольно  проговаривается  на  вдруг  заскользившем
слове.
  Замел следы.
  - Словесность! I love It! - выкрикнул (уже в сторону и
как бы совсем пьяно) Смоликов.
   Но именно   плоскогорье смирило  меня -  зримый  образ
всеобщего  взаимно  настороженного  равенства.  Смоликов
хорошо слукавил, талантливо: человеку за водкой приятно,
когда  нет выпендрежа.  Когда нет  выпирающих тщеславных
гор  и когда  уравнивающее всех нас  великое плоскогорье
помогает людям  затеряться - дает им  жить жизнь каждому
свою.
    -  Ностальгируй.   Ностальгируй,  сука,   -  шепчу   я
мысленно; шепчу ему, чокаясь с ним его водкой; и на один
скорый миг наши глаза встречаются.
  Михаил, миря нас,  перепил. А я все закуривал сигарету
с фильтром  - старательно, но не  с того конца. Смоликов
мне,   пьяному,   и  подсказал   про  сигарету;   помог.
Посмеялись.  Уже  вставали  из-за  стола; посошок,  и  я
все-таки плеснул ему водкой в лицо. Но ведь не ударил.
   Ближе к  полуночи  все трое,  уже сильно  набравшиеся,
стояли у  продуваемой ветром  троллейбусной остановки на
Садовом -  все трое, помню,  покачивались. Михаил слегка
блевал;  а  Смоликов, уже  не  обидчивый  и под  занавес
осмелев, меня выспрашивал.
  Выкрикивая,  господин Смоликов спрашивал то самое, что
давно поди жгло ему  язык (а может, и сердце; был ведь и
этот орган):
  - Почему?..  Почему тебе не печататься? Почему пишущий
и  та-лан-тли-вый  человек  не  хочет  печататься?!.  Не
по-ни-маю!   -   пьяно,   полуистерично   (и,   конечно,
пережимая,  переигрывая в  своем  недоумении) выкрикивал
он, Смоликов, вполне состоявшийся писатель, стоя лицом к
пустой шири Садового кольца.
   Смоликов повернулся  к Михаилу.  И спрашивал  (строгий
судья) обо мне уже в третьем лице:
  - Скажи: почему он не публикуется?
  Михаил тяготел к  столбу. Только махнул рукой - иди ты
с расспросами подальше...
  В  полуночном метро  я удачно сел в  углу вагона и, не
вставая,  ехал себе  и ехал  кольцевой линией.  Однако и
кольцевой  поезд (как  ни парадоксально)  имеет конечную
станцию: погнали вдруг в запасной туннель. Облаяли там.
   С   матерком,  с  шуточками,  с  издевками  (пригрозив
милицией) посадили в обратный поезд вместе с несколькими
заспавшимися  пьяндыгами.  Неужели  было  видно,  что  я
сильно пьян? Но ведь не падал. (Если агэшник падает, это
конец.)  Ах, как  на  меня кричала,  изгоняя, женщина  в
красной фуражке и с жезлом.
   Но  вот  уже опять  еду;  сижу;  зад угрелся.  В  позе
кучера, то есть собрав  плечи и свесив голову (не набок,
а прямо себе на грудь), я ехал, ехал, ехал... мой отдых.
Не думая ни о  чем. Моя нирвана. (И ведь в любую погоду.
Не   надо  зонта,   не   бывает  дождя.)   Стоит  только
спуститься,  нырск под  землю, и  я успокаиваюсь  в этой
гудящей на  рельсах расслабухе, в  толкучке этих людей -
их  усредненный  социум  (и  здесь  плоскогорье)  тотчас
принимает  всякого человека,  растворяя в  себе. Главное
успеть  до  метро добраться.  Если  угодно, здесь  драма
минуты,  столь любимая  в  перипетиях кино.  Не успевает
человек перейти  мост (мост уже взлетает  на воздух). Не
успевают  удрать   за  границу   (их  арестовывают).  Не
успевают  уехать  из отеля  (а  там  бубонная чума).  Не
успеваю  иной раз  и я  нырнуть в  метро, где  первый же
гудящий  поезд,  как  гигантский многорукий  экстрасенс,
дает  мягко сесть,  укачивает и мало-помалу  снимает мою
боль в висках...
  Человек  с собакой. В метровагоне  было не много, но и
не так мало - человек пятнадцать-двадцать, а псина вдруг
уткнулась в мои колени.  Не в чьи-то, в мои. И стихла. И
не  взлаяла больше  ни  разу, вот  до какой  степени под
землей я  удерживал в  себе покой и  мир. Даже и  люди в
вагоне, эти  пятнадцать-двадцать, эти  озленные, один за
одним  вдруг  смолкли  и  на  хозяина  собаки  перестали
кричать.   Хозяин   собаки   (должно   быть,  в   полной
растерянности) шепнул мне: "Спасибо. Большое спасибоС. -
Он вышел из вагона на станции "Парк культурыС, собака за
ним. Скоренько  семенила за хозяином  по платформе. Шла,
подобрав хвост, вновь  боясь пинка или криков. Лишившись
моей ауры, собака вернулась в мир страхов.
   Другой Смоликов  шел  ко мне  той давней  ночью -  три
остановки метро  он шел  пешком, курил на  ходу, спешил,
может  быть,   бежал.  Талантливый,  вихрастый,  пылкий,
наивный и неуемно шумный.
  Тогда появился возле нас эмигрирующий важный господин;
он сказал  нам как объявил (отрывистый  голос, резкий) -
лечу в Мюнхен, готов помочь, самолет во вторник, давайте
тексты. Все забегали. Нас всех, заржавевших в агэ, вдруг
взволновало и  всполошило. Вот тогда  Смоликов и сообщил
мне - прибежал среди ночи, пришел, три остановки метро.
  Дать  знать в ту пору  было и значило куда больше, чем
дать,  скажем,  денег -  дать  знать было  больше,  чем
помочь. Для наших повестей и рассказов (еще был и роман)
тем самым наметилась торная тропка - ход к диссидентуре,
а там, глядишь, и  к качественному Самиздату. (Туда тоже
было  непросто   попасть.)  Непризнание  стояло  стеной.
Отчаянная  попытка  вырваться (одна  из самых  радужных)
была связана в тот год с новой идеей - с
микрофильмованием    андеграундных    текстов.    Именно
Смоликов,  а еще  больше Юра  Ачиев, недосыпая  ночами и
портя зрение, научились загнать любой наш текст в объем,
вполовину  меньший   спичечного  коробка.  Были,  помню,
микропленки, столь истонченно  легкие, что для вывоза за
кордон  их  можно  было  подсунуть  под  переплет  любой
советской  книги.  Были  микропленки  "водозащитныеС,  в
поезде следовало  бросить в свой стакан  с крепким чаем.
(Стакан  при  досмотре   на  самом  виду.  На  столике.)
"Микропленки  в  эластикеС,  это  чтобы  проглотить  или
сунуть в задний проход, если на границе начнут потрошить
до белья. Особая  техника была, когда пленки подгонялись
одна к одной - называлось "собрание сочиненийС.
5
Надежда на оказию, что кто-то свой внезапно уедет, а
кто-то полетит - или же вдруг сам собой встретится
рисковый человек из западного посольства, мало ли где и
как! В ожидании случая к Смоликову и к героическому Юре
Ачиеву хлынули дурно слепленные пленки (их переделывали)
из Оренбурга, Калуги, Саратова, Астрахани - пошла
микрофильмовать губерния! Совпало еще и то, что вдруг
повесился Костя Рогов, а Алик Зирфель, в белой горячке,
был отправлен в психушку. (Привязали к кровати, Алик
мотал головой так, что слюна летела в обе стороны,
пенные кружева на больничных стенах.) Потому и
торопились в тот день, в ту ночь. Сошлись, собрались
вместе, молчали, зажав микрофильмы (каждый свои) в
потных кулаках. И как же скоро вновь разуверились...
  Некоторые, впрочем, надеялись на этот посыл еще и год,
и два.
  В тот день,  отправив за бугор микропленки, счастливые
тем,   что   вот   оно,   свершилось  (теперь-то   Слово
отзовется!), мы  были немыслимо возбуждены, взвинчены и,
конечно,    хотели   отметить    событие,    но   кто-то
суеверно-опасливо  сказал,  что  сегодня  нам нельзя  ни
пьянки,  ни драки.  А  было слишком  легко на  душе, был
легок шаг, легко  было смеяться, бежать, прыгать (тяжелы
были невесомые микропленки, пока зажаты в руке).
   - Парни!  Ребята! -  выкрикивал Смоликов.  Да, это  он
выкрикивал. Пылкий, шумный, как сумасшедший! Впрочем, мы
все  кричали:  -  Парни!  Ребята!  (тогда  не  говорили
мужики). Только без срывов, без проколов - все к фене, к
едрене  фене, победили,  молодцы,  ура, но  сегодня  без
срывов!.. - кричали, перебивая друг друга.
  Решили все-таки выпить, середина дня, а самолет улетел
в  одиннадцать  -  выпить  хоть пивка,  хоть  винца,  но
где-нибудь на отшибе, подальше от центра.
  Мы поехали на  пляж в Серебряный бор (в те годы далеко
от  центра),  плавали  там,   висли  на  буйках  и  даже
перевернули  бакен.  Приставали  к  женщинам  в  пестрых
купальниках,  пили пиво,  били мяч,  а потом  попадали в
песок, разомлевшие  от жары и  внезапного спада душевных
сил.  В песок  лицом и  спали, спали. Самолет  тем часом
улетел,  а  с  ним  и  наши  надежды -  в  черную  дыру.
Разумеется,  проверка,  контроль,  микропленки попали  в
чей-то зад и долго-долго  там лежали. Думаю, они все еще
там.
   В  общаге нет-нет  и  появлялся по  разным  квартирным
делам высоколобый  Анатолий, интеллигентный, лет 35-ти -
Анатолий Юрьевич. Деловой. Денежный. Был здесь известен.
   -   ...  Надо   бы  посторожить  кой-какую  квартирку,
Петрович.
  - Какую?
  - 706-а.
  Я, конечно, спросил - а кто жилец?
  - Жильца пока нет.
   Но  что-то  я  таких  интересных  706-а  квартирок  на
примете не знаю. Не помню. Что еще за "аС?.. Убогие углы
заманчивы  для  кого  ни попадя  -  в  этом и  проблема.
Стеречь  такую нору  хлопотно. (Нет-нет и  вскроет замок
слесарь-жэковец, заночевать с новой бабенкой.)
   Но  высоколобый  Анатолий  вполне  серьезен,  солиден:
предлагает мне подняться на седьмой - он все покажет! Да
и я  кстати припомнил,  что очень скоро  ко мне ввалятся
пьяноватой  ватагой  художники  (после  демонстрации,  в
известном мне состоянии и с жаждой погулять). Пустить их
шастать  туда-сюда по  квартире Бересцовых,  где финская
мебель и сыто  благоухающие добропорядочные кв метры, не
хотелось.  Ладно:   посмотрим  нору!..  набросив  куртку
(Бересцовых,  она мне  впору) и поеживаясь  от прохлады,
иду с Анатолием на седьмой.
   706-а  оказалась  бывшей  подсобкой, где  хранили  лом
стульев   -   теперь   она   выглядела   как   небольшая
квартирка-комната.
   Стулья, конечно,  выброшены вон.  (Я тотчас  вспомнил:
гора треногих стульев горела во дворе, большой костер, я
еще  подумал,   откуда  столько?)  Проведен  водопровод.
Кой-какой    ремонтишко.    Беленые    стены.    Побелка
грубовата...
  - Кто будет жить?
  -  Посмотрим, Петрович. Твое  дело стеречь. Твое дело,
чтоб соседи не захватили.
   Он прав.  Узнав про  такую комнатушку,  соседи -  хоть
справа,  хоть слева  (кто  первый успеет)  - проламывают
стену и  спешно присоединяют комнатушку к  своим двум. А
входную дверь  в эту комнату-подсобку попросту забивают.
А то  и замуровывают. Придешь на  другой день, а на тебя
смотрит  чудесная голая  стена, свежепокрашенная.  - "Но
здесь  была  (должна быть)  моя  дверь?С -  спрашиваешь.
Только  пожимают плечами.  Не знаем.  Не помним.  "Но не
могла же дверь исчезнуть?С - А ловкач, тот козел, кто ее
замуровал,  соединив  комнату  со  своими,  тебя  еще  и
переспросит  (несколько  удивленно):  "На  том ли  этаже
ищете? Не ошиблись?..С -  и отправляет тебя этажом выше,
где ты и вовсе бродишь дурак дураком.
    Высоколобый  Анатолий,   льстец,   меж  тем   нечаянно
проговаривается,  мол, как  сторож и  как человек  я уже
давно внушаю ему (и людям) доверие.
   -  ...  Время  перемен.  Возможно,  Петрович,  я  тебе
хорошую работенку найду, а?
  - Ну-ну, - говорю.
   Мол, кто  же против. (Агэшник  легко искушаем. Готов.
Хотя и не хваток.)
   Вскоре же  706-а совсем  преобразилась: слепили  вдоль
капитальной тонкую,  изящную стеночку,  поставили за ней
ванну (сидячую, с душем), а в самый угол удачно вместили
сортир  - теперь  и  впрямь квартирка!  Уже и  кой-какая
меблишка. Грубо беленные  стены не казались слишком голы
и словно бы сами потянулись под мою опеку.
   Как  только  краска  выветрилась, я  попробовал  здесь
спать. Оказалось хорошо, уютно  - кв метры, как и всегда
после ремонта, пахли свежестью и честным трудом.
  Высоколобый Анатолий угостил меня "МальбороС.
  - Кто здесь будет жить? - спросил я, затягиваясь.
  Анатолий курил, сидя напротив - за столом.
   - Жить  здесь,  Петрович, будет  тот счастливчик,  кто
будет стеречь дачу моему шефу.
  А  шефом его,  как я тут же  узнал, был начинающий, но
уже изрядно богатый компьютерный бизнесмен Дулов.
   Вырисовывалось,  что беленая  квартирка будет  мне  не
просто  для  пригляда  -   будет   моей .  Я,  вероятно,
взволновался.  Во  всяком  случае,  сигарета  "МальбороС
кончилась мгновенно;  быстро они,  вкусные, кончаются! Я
зачем-то вертел  окурок в руках,  а высоколобый Анатолий
уже протягивал еще одну.
  Я спросил: далеко ли мне предстоит ездить?.. Нет, нет.
Дача  господина   Дулова,  двухкорпусная,  строилась  от
Москвы  совсем  близко, 48-й  километр;  машиной час,  а
электричкой   (ты   ведь   электричкой  будешь   ездить,
Петрович!  - это  он мне  загодя) - электричкой  и вовсе
минут сорок пять. Твое главное занятие - честность. Чтоб
ни с кем в контакт. Ни по телефону, ни на ушко. Только и
дел -  обойти дачу  кругом. Чтоб всегда  на снегу вокруг
(если зимой) твои следы...
   Зная  Подмосковье,  я  без труда  представил  будущую
двухкорпусную , с  полукруглыми венецианскими  окнами по
фасаду.  С башенками,  конечно. А также  со стрельчатыми
воротами,  с  решетками и  бойницами  -  из декораций  к
историческим  фильмам.   Мрачноватая  роскошь.  Эстетика
раннего  средневековья, занозой  застрявшая в  их ранних
мозгах.
   Когда  на  станции  метро, ожидая,  долго  смотришь  в
туннельный зев, кажется, что дыра дышит. Что силой твоей
воли  и  твоего ожидания  темная  пасть туннеля  вот-вот
материализуется  в нечто  -  в шум.  Сначала в  шум  и в
рельсы с двойной, с  двуплоской змейкой света, а потом и
в  набегающий  метропоезд. Но,  увы.  Смотришь  - а  там
ничего.   Кусок   тьмы.   Черная   дыра.  И   осторожный
(нешизоидный) контакт с космосом.
                                                           6
Смоликов рассказывал, что в Париже станции метро так
близки, что, глядя в туннельный зев одной станции, ты
видишь слабое пятнышко света другой. Видишь под землей.
Если угодно, сквозь землю. Это наводит на мысль о
перекличке подземелий. О контакте андеграундов. Можно
посылать привет. Хотя бы простой энергетический посыл
через пространство и время.
   "Поэта далеко  заводит речьС,  - оговорилась  предтеча
нынешнего андеграунда Цветаева, столь долгие годы (столь
зрелое  время  своей жизни)  не  смогшая вполне  постичь
темного  счастья  подполья.  Просила  жилья  и  пайки  у
секретарей.  Писала письма.  (Мы тоже с  этого начинали:
писали, просили.) Объяснялась в любви ко всем, кто сумел
жить и расти на свету. Лишь в Елабуге, лишь с сыном, она
поняла, что  есть люди и люди - что она  из тех, а не из
этих. Она  из тех, кто был  и будет человек подземелья -
кто умеет видеть вне света. А то и вопреки ему. Молчание
нас тоже далеко заводит...
   Но  не  люблю   мысль  до  конца.  Она  (такая  мысль)
топчется, словно боится не попасть в дверь, где выход, -
она   слабеет,  нищ  б  я  и   уже  сама   собой  спешно
теоретизируясь.  У стоящей  мысли нет окончания.  За ней
встают  тишина  и открытость  -  встает  степь по  всему
горизонту...
  Племя подпольных людей, порожденное в Москве и Питере,
-  тоже  наследие  культуры.  То  есть сами  люди  в  их
преемственности, люди живьем , помимо их текстов, помимо
книг - наследие.
      Возможно,    малая,     зато    самая     человеческая
(очеловеченная)  часть наследия;  момент  завещания. Как
непромотанный капитал.
  Я, разумеется, потакаю своим. Но я в пять минут изменю
точку зрения, пусть  только опыт даст иное положительное
знание  андеграунда. Я  не  утверждаю. Я  ни-ни. Я  лишь
задумался о перекличке  подземелий, глядя в темное жерло
туннеля в ожидании метропоезда.
   Обычная  рубашка  от  брата,  серая,  уже  грязноватая
(забрал в палате у Вени) - я ее сразу же бросил в ванну,
чтобы постирать.
  Бросил  в ванну,  но подзабыл, она  там лежала, сплетя
рукава и посылая мне свою вялую боль.

Дулычов и другие
  - ... А нужна ли боссу квартира сейчас? Нужна ли, если
господин Дулов, пока достроят дачу, может себе позволить
жить в гостинице? - рассуждал высоколобый Анатолий.
    Возражали  ему   двое  бойких   ребятишек,  тоже   лет
тридцати-тридцати пяти:
    -  Люкс   неплох.  Но  господин   Дулов  может  здесь
заскучать...
    -   Господин   Дулов   может   здесь   столкнуться   с
проблемами... -  Нет-нет и выстреливало  новое в обиходе
словцо господин.
  Сам бизнесмен сидел за столом без лишних слов и только
щурил глаза.
   Когда  приводят  в  давно  (давно  и  затяжно)  пьющую
компанию,  не  так уж  и  важно, как  тебя назовут,  как
представят  и как  посадят.  Меня не  представили никак.
Просто показали  стул -  садись. Ешь. Я был  для них уже
"старикС. Ешь и пей, Петрович. Напротив меня - вероятно,
приравненный рангом - сидел и жевал тихий телохран.
  Пили из бокалов,  пили и ели этак неспешно, сыто. Вино
дорогое.  Да  и стол  был  не просто  богатый, стол  был
рыбный. Стол был ах.
  - ... Но дача господина Дулова будет месяца через три.
  - А подшустрить?
   Плыл сигаретный,  сигарный дым  - а  вот людей  вокруг
господина Дулова было изысканно мало: пятеро. (Не считая
меня.)  И  еще  один,  правда  уже  пьян,  полеживал  на
диванчике в  полной отключке, но  интеллигентно, то бишь
сняв  обувь  и демонстрируя  красивые  носки. Никому  не
мешал. Как пейзаж.
  Телохранитель, тощ  и жилист, все посматривал на меня.
Я даже подумал, что так надо и что телохрану обязательно
должен  кто-то не  нравиться,  так сказать,  острить его
глаз.  Возможно, он  ревновал ко всякому  нанимаемому на
охранную работу.
  Высоколобый Анатолий (попросту, оказывается, Толя) как
раз  стал  нахваливать  меня  за  особую  честность,  за
обеспеченную интеллектом  "порядочность стражаС, помянул
и  о  суровой  закалке  "поколения  отцовС,  знал  слово
"андеграундС,  надо же  как!..  Я при  такой речи,  куда
деться -  помалкивал и не отрывал  глаз от красной рыбы.
(Была не совсем близко.)
   - А  не  принести ли,   люди,  еще вина?  -  Бизнесмен
заговорил,  и  сразу стало  понятно,  что этот  господин
простоватит свою  речь. (Чуть насмешливо простоватит. Но
и чуть всерьез - под купца.)
  - Вина! Вина! - подхватили.
  Бизнесмен засмеялся:
  - А не  попросить ли, мил друг, заодно и горяченького?
Супа, что ли?
   Он  и  простоватил  речь,  и  заметно  окал.  Но  надо
сказать, у  него получалось, ему шло  - почему бы и нет?
Лет  35-37,  и  ведь  очаровательно  купеческая  фамилия
Дулов, Дулычов...
  Все были в восторге:
  - Супа! Рыбного супца!.. Это отлично!
   Окающий бизнесмен  Дулов словно  бы недоговаривал,  но
его  желания (как  световые кванты) тут  же улавливались
сидящим рядом высоколобым Толей:
  -  ... Супа?  да принесут, принесут!  Если бы все было
так же  просто, господа, как принести  всем вам горячего
супа! - И Толя  отбил паузу тем, что подцепил пласт рыбы
(к которому издалека только-только потянулся я). - Прошу
прощения.  - Он  успел перехватить мой  остекленевший на
миг взгляд (мол, извини).
   Но как  раз с  супом вышла заминка:  оказалось, в наш
люксовый  номер никто  из обслуги  не приходит,  так как
сработалась кнопка вызова.  (Вдавили намертво в стену. В
ближайшие час-два  мы сами  попеременно спускались вниз,
приносили ящик с боржоми, водку, еду.)
   Пить продолжали,  пока  что без  супа, и  вот один  из
тридцатилетних  ребятишек, рыжебородый,  с вином  в руке
говорил тост:
  - ... Уда-аача?  Удача - дело звериное. Но где и в чем
живет настоящая удача?
  Ему сразу подбросили слово: удача в наши дни не в чем,
а в ком - в умных и смелых людях!
   -  А что  дальше?  -  крикнул высоколобый  Толя,  хотя
отлично понимал, куда подкручивают тост.
   - А  то, что  умного и смелого  человека мы, господа,
нашли.  Он -  наш босс. И  он сидит  с нами рядом.  И мы
должны выпить за то, что он есть - раз; и за то, что его
нашли - два!
  - Ура, - согласился высоколобый Толя.
   Все слегка  скосились  на Дулова.  Мол, пьяная  лесть,
босс. Сойдет?.. Тот кивнул - валяйте.
  - Ур-ра-а! - вскричали.
  Бокалы  вновь наполнились,  на огромном блюде затрещал
костями уже доедаемый жареный судак.
  Дулов  выговорил еще несколько своих слов. Простецкий,
жесткий говорок:
   -  Ладно.  Ла-аадно,  господа. Л-аадно,  люди.  Завтра
посмотрим.
  Все  тотчас вновь  взликовали. Завтра -  это как новое
начало. Схватились за бокалы. (Я так и не понимал, о чем
речь.)
  - За завтра! - кричали.
  А Дулов щурил глаза. Люди, мил друг, - этот сдержанный
молодой  человек лепил  из себя волжского  купчика былых
времен.  Но  при  этом  у  Дулова,  как  я  слышал,  был
современнейший компьютерный  бизнес (с американцами). Да
вот и  сейчас господин Дулов присматривался  не к баржам
астраханским,   а  к   комплексу   московского  бассейна
"ЧайкаС, где  можно будет не только  плавать с резиновой
шапочкой на  голове (на головке  - ассоциативный юморок,
высоколобый Толя  шутит!), но  заодно устраивать райские
встречи  состоятельных  господ  с  нашими  глазастыми  и
неутомимыми  девицами.  Эту  плавательную идею,  проект,
высоколобый  Толя  как  раз  Дулову  и  подсовывал.  Они
обговаривали покупку  комплекса в  целом, затраты. Дулов
кивал: мол,  верно... мол, понимаю...  Потом я расслышал
его решительные слова, Дулов  заокал: "ДелО как делО. Да
вот  Опять  же кОманда  нужна...С  А я  подумал о  себе:
человек команды Дулова.
7
Дулов настораживал (я в этом отношении ревнив): с какой
подозрительной скоростью он состоялся, с какой легкостью
обрел свое "яС - как упавшие с неба пять копеек.
Мальчишка, окающий дундук, табуретка, а вот ведь обрел
себя вопиюще быстро. (А я, лишь начав седеть. И всю
жизнь бившись о лед башкой.) Разумеется, Дулов
неизбежен. Появление Дулова - как дожди осенью. Купцу
сделали искусственное дыхание, и вот он легко и сразу
заокал, после того как 70 лет провалялся на дне глубокой
воды. Которую утюжили в разных направлениях крейсер
"АврораС и броненосец "ПотемкинС. (Это вам не с
резиновой шапочкой в бассейне плавать!) Конечно, от
долгого лежания на дне Финского залива у новых купчиков
легкие забиты водой, голос хрипл, в волосах водоросли, а
на теле следы мелких раков, безбоязненно щипавших там и
тут мясца помаленьку...
   Словно  поймав мою  ревнивую мысль,  бизнесмен  сказал
Анатолию  (они  были  на   "тыС)  -  сказал  и  картинно
раздвинул рот в улыбке, какие белые зубы!
  -  ... Да не я, не  я это сделал, дуре-еоох. Не хвали.
Не захваливай, за что  не надо, - смеялся Дулов (эта его
простоватая речь): - Не я сделал, а они.
    Высоколобый  Толя   бегло   (и  пьяновато   напористо)
уточнил:
  - Они - это Горбачев и Ельцин?
   Дулов  и вовсе  захохотал.  Он  не ответил.  Он  умело
придержал слова, чтобы сказать их в точку.
  Наклонившись к уху Толи, Дулов чуть хмыкнул:
  - Они - это рубль и доллар.
  Толя замедленным движением наливал себе и боссу (боссу
и себе).
  Спросил:
    -   Может,  пора   закругляться?   -  Спросил   он   с
очевидностью о пьянке: о всех нас, не изгнать ли лишних,
босс? не отдохнуть ли от шума-гама?
  Но бизнесмен, кажется, не хотел отдыхать - он не устал
и не сник. (Несколько утомленный прищур; не более того.)
Он  сидел, прикрыв  ладонью  глаза. Он  не хотел  больше
водки, он не хотел вина. Он даже курить не хотел. Слегка
усталый    молодой     бизнесмен    с    неограниченными
возможностями, вот  он весь. Человек с  деньгами. Он был
как  на  холме,  на  вершине.  Вероятно,  ни  с  чем  не
сравнимо. (Разве что с другой какой вершиной.)
     И,   возможно,    поэтому    господин   Дулов    вдруг
поинтересовался:
  - А что у нас теперь на повестке? (на повестке дня?) -
И сам  ответил, отняв ладонь от лица  и глаз. - А теперь
она. Молодая. Красивая.
  То есть женщина. От вершины - к вершине.
   Дулов произнес  медленно, в  разрядку. Вероятно,  тема
уже сколько-то  обсуждалась и прежде (до  того, как меня
привел сюда Анатолий).
  Высоколобый Толя и тут нашелся с тостом:
  -  Господа!.. Истинная мысль -  это прежде всего мысль
современная,  читай -  своевременная!.. Вот и  сидящий с
нами писатель (кивок  в мою сторону) подтвердит: Алексей
Максимович Горький - хоть  вы, нынешние писаки, его и не
любите  -  сказал однажды  замечательную  вещь во  время
прогулки.  Шли  вместе  лесом.  Говорили  об  искусстве.
Горький извинился.  Горький остановился у  куста. "Это и
есть  тот карандаш,  которым мы  все пишемС, -  сказал и
вынул. Знаете, что он вынул?
  Все знали. Засмеялись.
  - За это и выпьем!
  Бизнесмен  Дулов заблестел  наконец глазами. И впрямь:
что за вершина, если  на ней нет женщины?.. Женщина была
обязана прийти  к господину Дулову,  если господин Дулов
почему-то не шел к  ней сам. Прийти к нему как вершина к
вершине.  Прийти,   крутануться  на  каблуках,  взметнув
юбчонкой...  Слава временам,  они позволяли. То  есть ей
прийти.  Если  35-летний  мужик  (молодой, при  деньгах)
хотел в  наши дни  вынуть не зря свой  карандаш, ему это
запросто -  ему только и дел  заглянуть под настроение в
газету, в газетенку и тут же - напрямую - позвонить.
   Анатолий   подсказал  телохранителю   -  мол,  поди  в
спальню, принеси. Телохран с готовностью (телом и душой)
тотчас подался в сторону двери:
   -  Какую?  -  спросил он  (и  я  было подумал,  что  о
женщине, мол, сейчас  принесет). - Какую? - переспросил,
чтобы выбрать ту или иную газету.
  - Там увидишь. С картинкой на первой странице.
   Поджарый  телохран,  туда-обратно, быстро  смотался  в
спальню Дулова, принес газетку. Ее развернули - пошла по
рукам.
   Все посмеивались  - как просто,  как доступно. Только
позвонить!..
   -   Господа!  Завезли  нарзан!..  -  Появилась  чахлая
гостиничная  кастелянша  (этого  этажа),  лет полста  от
роду.  Унюхавшая,   она  безошибочно  заскочила  сюда  в
поисках  случайной  стопки  (одну,  больше  ни-ни,   на
работе!). Она и  научила, что чай-кофе, пока нашу кнопку
вызова  не оживят,  можно заказать  в буфете, а  водку и
нарзан двумя этажами ниже, есть лифт. В буфете и бутылки
красивше! Есть  и крабы...  Все оживились, я  вдруг тоже
захотел  быть чем-то  полезным, сослужить и  принести, а
Толя меня придерживал, мол, есть кто помоложе.
  Но  я все же пошел - за  нарзаном или за вином? - шел,
качался.  По-видимому я,  слегка  пьян, с  некоей минуты
забылся и  был уверен,  что я в родной  общаге. Отсюда и
тревожившие  меня неожиданности,  вроде стен  коридора и
красоты  ковровой дорожки  под  ногами: я  удивился! Эти
изящно и так ровно  пронумерованные двери. Этот ровный в
нитку   ковер.  Я   шел   и  втягивал   ноздрями  воздух
безжизненных (за дверьми) кв метров. Шел, покачиваясь, с
четырьми бутылками вина на груди.
   Явление женщины тем  временем, кажется, откладывалось
(или  подготавливалось?).  Мы  продолжали  восседать  за
столом,  а бизнесмену  стало жарко, он  извинился, пошел
принять  душ,  и теперь  тощий  телохранитель  у нас  на
глазах делал ему классный массаж. Дулов лежал на животе.
Мы видели на теле два шрама, оба пулевые.
    Телохран  -   скуластый  волгарь;   жлоб,  с   мелкими
проницательными   глазками.   С   ним   (неброским,   но
несомненно  свирепым)   у  меня  полчаса  как  произошла
маленькая стычка. Вдвоем мы спустились за ящиком нарзана
-   телохранитель   на  кривоватых   ногах  шагал,   как
пьяненький,   почему   я  и   посоветовал  ему   (шутка)
переключиться  с   крепкого  на  нарзан,  шефу  дешевле.
Телохран   промолчал.   Хмыкнул.  Я   думаю,  он   опять
взревновал. На обратном пути, как только вошли в лифт, а
лифт   медлителен,   и   кроме   нас,  двоих,   никого -
телохранитель  вынул  из кармана  пистолет, маленький  и
тоже неброский с виду,  чем-то похожий на него самого. И
ткнул им чувствительно мне в живот. В сплетение.
   - Могу  заставить лизать  яйца. И  будешь лизать.  Как
миленький, понял?..
  Я  замер. Но ведь не взорвался.  Я вовсе не горяч и не
вспыльчив.
  Онемев в первую секунду, я сумел смолчать и во вторую.
Пропустил мимо. А причина  в том, что мое "яС не было им
задето (дурачок мог точно так же угрожать
любому-всякому, не  различая). Вот  именно: пистолетом в
живот  он тыкал  не  меня, а  просто-напросто того,  кто
рядом. Безымянно. Я и не обиделся.
8
Я и отыгрался столь же безымянно. Когда (на этаже)
выходили из лифта, я поднял ящик с позвенькивающими
бутылками и дал ему держать, руки его заняты. С силой (в
ответ) я ткнул большим пальцем ему тоже в сплетение. Все
равно, что ткнуть в стиральную доску. А все-таки он,
профи, екнул, несмотря на бугры мышц. Все-таки издал
болезненный звук. Но какова реакция!.. Он успел и ящик
поставить на пол лифта (не разбив бутылки, даже не
громыхнув ими), и ухватить меня за рукав. Держал меня,
когда двери лифта закрывались. Я уже не мешкал -
выскользнул. Выскочил. Лишь правой рукой, пониже локтя,
я задел до крови о дверную закраину лифта. Но это уже
все. Точка. И телохран счеты сводить за мной не
поспешил; он даже не дернулся вслед. Возможно, счел, что
мы поквитались. На людях (на виду всех) он опять был тих
и профессионален. Он поднял ящик с нарзаном и поволок в
номер. Мы шли рядом.
   Переодевшийся в  свежую  белую рубашку  послемассажный
Дулов  (он завершил  туалет,  сменив и  брюки, для  чего
скрылся  на минуту  в  ванную) повеселел  - теперь  и он
захотел выкурить  хорошую сигарету. Медлительный окающий
купчик. Уже все было узнаваемо. Щурил глаза.
   Портрет, думал  я.  С прищуром.  Портрет в  раме...  Я
видел его вблизи, до самых мелких черточек лица, - видел
его также поодаль -  я осматривал бизнесмена Дулова, как
изображенного  в  рост.   Как  в  зале,  где  искусство.
Исподтишка (снисходительный интеллектуал) я вглядывался,
пытаясь проникнуть  в его духовную начинку:  в его столь
стремительное развитие в тип. (Старый типаж нового кроя.
Мы все будем от него зависеть, неужели?..)
   А  портрет  ожил:  портрет пошевелил  рукой.  Господин
Дулов, как  стало понятно, хотел курить,  но сначала ему
хотелось  выйти на балкон.  Он потому  и стоял в  рост -
стоял в раме балкона. Махнув мне рукой, вдруг улыбнулся.
Портрет меня звал.
  С  сигаретой в руке (курим  на воздухе) Дулов вышел на
балкон, я за ним. Воздух был свеж. Облокотясь на перила,
господин  Дулов  смотрел  вниз  - там  шумела  Тверская.
Троллейбусы. Машины. Люди.
  Стряхнув столбик пепла вниз, Дулов негромко произнес:
  - Вряд ли вы нам подойдете. Вы уже староваты.
   Его  речь  -  когда  один  на один  -  не  рядилась  в
простецки    купеческую.     Речь    оказалась    вполне
интеллигентной:
   -  ...  Нет,  нет.  Я  ведь не  сказал  -  старик.  Но
староваты. Извините.
    Вполне-вполне  интеллигентной   оказалась  его   речь.
(После  оканья.  После столь  долгого  молчания с  умным
прищуром.)
  - Говорю вам прямо. Как думаю.
  - Понимаю, - сказал я. Я улыбался.
  Он продолжал, легко  поведя рукой в сторону (в сторону
улицы и толпы):
  - Честность - это немало. Но сумеете ли вы защитить?..
Владеете ли вы каратэ? занимались боксом?
  Я покачал головой: нет.
  - Стрелять, скажем?.. Я мог бы дать оружие.
   Я опять  покачал  головой: нет.  Ничего кроме,  только
честность.
  - Так я и думал, - заключил он.
  Мы вернулись в номер - к столу. Если поразмыслить, я и
точно не  сумел бы защитить от  набегов его дачу или там
гараж с дорогими машинами. Общага как раз по мне и мое -
это как хижина; я не смогу охранять небоскребы.
   Протянув   в  мою  сторону   стопку  с  водкой,  Дулов
предложил чокнуться и на этом покончить о серьезном.
  - Да-а, - сказал я с улыбкой. - Мое место в общежитии.
Мой верх.
  - Если бы  знать верх! - произнес он задумчиво и опять
же мягко, интеллигентно.
  Мы еще раз чокнулись, выпили. Водка вкусна, водка была
великолепная  и хорошо  охлажденная. И рыбу  тоже заново
поднесли. Разве я мог быть обижен?
  Высоколобый  Толя все  слышал, хотя он  и оставался за
столом  (за  рыбой)   на  протяжении  нашего  с  Дуловым
разговора  на  балконе.  Если  не слышал  -  значит,  он
отлично угадывал, что угадывать ему было должно.
  Минутой  позже Толя  подсел сбоку и  сказал мне вполне
дружелюбно.
  -  Не спеши. Поешь. Выпей как  следует. И иди на ... -
лады?
  Матерное слово не обожгло. Оно было на месте. Оно было
по делу. Я кивнул.
   Наше вымирающее  поколение (литературное , как скажет
после  Ловянников)   было  и,  вероятно,  уже  останется
патриотами    именно     что    романтической    измены,
романтического,  если   угодно,  разврата,   где  как  у
мужчины, так  и у  женщины сначала и  прежде всего остро
возникшее  взаимное  желание. А  уж  после  - встреча  в
какой-то  удачный  час  на  скромной квартире  приятеля.
(Ключи как удача. Ключи выпрашиваются и бережно, золотой
инструмент Буратино, хранятся в кармане. Или в сумочке.)
Но  так получилось,  что  наш милый  и уже  едва-едва не
старинный  жанр стал  для нас почему-то  вял, прозаичен,
сколько-то уже и  скучноват (как скучновата при повторах
квартира приятеля), в то время как куда более старинная,
древнейшая  любовь за  деньги,  за хруст  купюр для  нас
сделалась необычна и нова - парадокс?
  Оплаченная  и к тому же  заказная (к конкретному часу)
любовь то  ли нас сердит и  злит, то ли слишком тревожит
воображение - вот она-то  и удивительна нам как запрет и
как соблазн, а для  иных как табу и как тайна. И ведь не
на  экране  и не  из-под  полы, а  в обычной  газетенке,
сегодня  и  сейчас, бери  не  хочу!..  Газетенка как  бы
взлетала,  вся легкая,  вспархивала над столом -  шла из
рук  в руки.  Двумя страницами,  два крыла,  целым своим
разворотом  газета  состояла  из  калейдоскопа  подобных
объявлений.  Из  предложений,  пестрых  и сорных,  но  с
ароматом  (с  горьким дымком)  этой древней  дешевенькой
тайны.  Среди них  обведенное  наугад синим  карандашом:
элегантная   женщина  проведет  вечер   с  состоятельным
мужчиной, номер телефона, без имени, позвони, дорогой.
    Мы  только  похихикивали,   а  рыжебородый  мальчишка
тридцати лет,  один из  нас, спеша для  Дулова, уже снял
трубку  и ковырялся  в мелких  цифрах. Все для  него: мы
пили питье  босса, мы радовались радостью  босса, мы уже
жили   его  жизнь.   Набран   подсиненный  номер   -  мы
посмеивались,  - а  рыжебородый с  пьяноватыми запинками
уже начал так:
  - Привет! Это я, дорогая...
  Она  хотела 100 долларов, Дулов  кивнул - нет проблем,
он готов.
  Однако  рыжебородый, скоро  и несколько нагло торгуясь
(и  улыбаясь  в нашу  сторону),  сбивал до  50. Да,  она
приедет. Она приедет с мужчиной, которому тут же у входа
в гостиницу  дорогой отдаст 50  долларов, деньги вперед,
можно в крупных рублевых  купюрах по курсу, мой человек,
он  абсолютно надежен,  да ,  дорогой... Теперь  уже сам
Дулов взял трубку (засмеялся  - не впервые, мол, но ведь
тоже  с новизной  в  ощущениях заказывает  себе покупную
радость). Дулов сказал, что да, да, да, он ее ждет - и в
тон, шутливо заключил разговор:
9
- ... вас встретит мужчина, ниже среднего роста. С
булавочной головкой. Я хочу сказать, с маленькой.
(Телохранитель кивнул, все верно - у входа и должен быть
он, самый трезвый.) Он будет с газетой в руках. Газета,
где ваше объявление. Передаст деньги и проведет вас ко
мне. Это абсолютно надежно, мой человек, дорогая...
   Красотка приехала, высокая,  длинноногая, молодая, но
одета не вызывающе, не привлекать внимание (иначе давать
мзду  у  входа  в  гостиницу).  Телохранитель  встретил,
провел ее  к Дулову,  после чего мы  все из деликатности
тотчас вывалились из номера и оставили их вдвоем.
   Опять же  выявилась степень уважения  (одно дело наше
загульное  траханье,   совсем  другое   за   деньги )  -
парадоксальная и опять же очень-очень советская черта. В
мятых купюрах, заплаченных вперед женщине, - в деньгах -
таилось  вовсе не  низменное, а, напротив,  нечто строго
обусловленное,  четкое и  для нас надежное.  (Как редкий
поезд,  ставший  вдруг   приходить  в  Москву  минута  в
минуту.) И несомненно,  что мы, только-только гурьбой из
сытого  гостиничного  застолья, как  раз  и уважали  эту
надежную   и  нагую   договоренность.   Деликатные,  как
крестьяне, мы  скоренько разошлись кто  куда. В основном
перешли из номера Дулова  в бар, что этажом ниже. Даже и
в  коридоре  никто не  остался  слоняться,  не дай  бог,
подумают,  что  подслушиваешь  и  ловишь  ее  оплаченные
стоны.
    Когда  часом   позже   телохран  провожал   длиннногую
красотку  по коридору,  он,  вероятно, расслабился  - он
попытался затолкнуть  ее в комнатку кастелянши (комнатка
заманчиво приоткрыта; на нашем же этаже). Приятно окая и
подталкивая  железной кистью  руки,  он сообщил  ей, что
волгарь  и  что  был  афганцем,  и почему  бы  ей  после
бизнесмена не  побыть с ним  просто один раз,  ну, ровно
один,-  настаивал он. Красотка ответила,  что ей глупить
некогда и  что ей плевать, что  он волгарь и афганец. Он
уже втолкнул  ее в  комнату, когда она  ударила, лягнула
его  коленкой в  сплетение (я вспомнил  стиральную доску
мышц) -  телохран после нам объяснил:  "Я ей не врезал в
ответ только потому, что  она за деньги...С - Было вроде
бы непонятно, но мы  и тут, с некоторой заминкой, поняли
его.  (Его   сыновнее  уважение   к  всеобщему  мировому
эквиваленту.)
  Свирепый мужик  сделался робок и мальчишески нежен при
мысли,  что ее  груди и  ноги твердо оценены,  валюта, -
железные  кисти  его рук  обмякли. Кастелянша,  беззубая
баба, прибежав  на шум, вмешалась. А  телохран еще и еще
повторял размахивающей  руками красотке, что  у него вся
душа горит и неужели ей жалко? - повторял страдальческим
шепотом усталого боевика (честного, не позволяющего себе
лишнего). Тогда  кастелянша, карга, не слишком мудрствуя
и исключительно  из доброты (а также,  чтобы замять шум)
предложила  строгим голосом  ей  уйти, а  ему взять  ее,
кастеляншу, если у него и впрямь так горит... Кастелянша
(в своей  комнатке) даже решилась  снимать ботики, когда
телохран стал ее избивать  "одной левойС. Он наставил ей
два  фингала, оба  на правой половине  лица; длинноногая
тем  временем  вырвалась  и  сбежала.  Слышали  стук  ее
каблучков.
   В  коридоре никто  сегодня  так  звонко и  цокающе  не
спешил - так нам казалось.
  Окал,  простоватил речь,  таил интеллигентность и лишь
на секунду приоткрылся, проговорился: "Ах, если бы знать
верх!С (каждому  знать  свой достижимый верх)  - и тогда
же,  вольтова дуга,  как при  вспышке, я  Дулова увидел,
углядел, успел. Как на мосту...
   Я  налегал  на   водку  и,  уже  пьянея,  с  ревностью
вглядывался в  новоявленную его жизнь.  Как качели. Меня
слишком заносило в его  скоросостоявшуюся судьбу - я был
Дуловым,   молодел,  резвел,  проносясь   вспять,  через
возраст, в мои минувшие тридцать пять-тридцать семь лет.
Затем (со  сладкой болью) меня оттуда  выбрасывало в мое
нынешнее "яС. Когда пьянеешь, видишь вперед зорко. Но не
давалось промежуточное  состояние - переход  из судьбы в
судьбу - мост - на этом мосту и был Дулов. А меж Дуловым
и  моим "яС  стояло (как  силуэт) некое  Время, которое,
оглянувшись, я еще мог понять и даже видеть, но, увы, не
прожить.
   Я  мог бы  уже  сегодня подсказать  кое-что  господину
Дулову  о  его будущем,  мог  бы  и скорректировать,  но
зачем?  Зачем Дулову  откровение или даже  знание впрок,
если оно  для него  знание сторожа,  постаревший этажный
сторож. Из человека к старости иной раз просто лезет его
дерьмо, скопившееся за  годы. (Пророчество - как высокая
степень   ворчания.)  Я   смолчал.  Нам   не  предстояло
обменяться  опытом. Каждому  свое. Наши  судьбы бесшумно
отъезжали друг от друга.  Моста не было (силуэта Времени
уже  не было)  - было  плавное отбытие через  реку, Дон,
Донец,  похоже, что  отчалили на  пароме, ни  голоса над
водой, ни  стрекота мотора. Люди и  их судьбы уже на том
берегу. Дулов - маленький, как кузнечик.
  Я  еще видел судьбу Дулова,  но уже отделенную большой
водой. (Оптика опьянения.) А тишина (провидческая) вдруг
обрушилась: мы в люксе  - в гостиничном номере, мы пьяны
и  все мы  уже поем  в несколько нестройных,  но крепких
глоток, сыты, пьяны, как не петь...
    Голоса    слаживались   с    трудом,   это   один   из
тридцатилетних   ребятишек  (рыжебородый)   все  повышал
некстати  голос. Неумеющий  лишь подтягивает, а  этот на
всякой  высокой  ноте  вылазил,  пускал  петушка.  Экий,
право!..
  Тощий телохран, такт плебея, прошел сначала нейтрально
к окну с красивой портьерой, поправил. (Возможно, глянул
на  вход с  улицы.) Потом,  как бы праздно  огибая стол,
приблизился  сзади  к  рыжебородому  и,  окая,  негромко
попросил: "Не  пой. Пожалуйста. Помолчи...С -  И тихо же
отступил в сторону, сделавший дело.
   Подлил  себе в  бокал  минеральной, выпил,  крякнул  и
подключился к песне, тоже неумеющий, но ведь негромкий.
   Зинаида  в коридоре  остановила меня  (подстерегла,  я
думаю):
  - ... Неялов к тебе приходил. Старичок.
  - Что ему надо?
  Она не знала.
  Старичок  Неялов жил на восьмом,  высоко, я помнил его
чистенькие кв метры -  запах ранних яблок и запах чистых
подоконников, а с ними вместе легкий водочный дух.
    Неялов   ежедневно   вытирал   с   подоконников   пыль
тряпочкой,  тоже   аккуратной,  сделанной  из  покупного
белого бинта  (а не из старых  трусов). Старый алкаш был
чистюля. Пьяниц особенно  уважаешь за опрятность. Если я
входил к нему днем,  старичок - держа свою тряпочку (для
сбора пыли) на отлете,  на миг замерев и даже просветлев
от собственной строгости - спрашивал:
  - Ноги вытерли?
   Невыспавшиеся (я  вижу) торопятся  на работу  женщины,
спешат,  размахивая   сумочками  -  качают   шаг  в  шаг
головами, словно  тянущие тягло общажные трудяги-лошади.
(Смотрю вниз  из окна.) Но женщины  хотя бы подкрашены и
припудрены,   а  мужики,   что  с  ними   рядом,  серые,
нечесаные,  припухшие   и  без  желания  жизни.  Мелкие,
угрюмые люди,  не способные сейчас  шевельнуть ни рукой,
ни мозгами: такие они идут на работу. Такие они подходят
к  остановке и  бесконечно ждут, ждут,  ждут троллейбус,
после  чего  медленно,   со  вздохами  и  тусклым  матом
втискиваются в его трескающиеся от тесноты двери. Думаю:
неужели эти же люди когда-то шли и шли, пешие, яростные,
неостановимые  первооткрыватели  на Урал  и в  Сибирь?..
Этого не может быть. Не верю. Это немыслимо.
10
В сомнении я высовываюсь уже по пояс, выглядывая из окна
вниз - туда, где троллейбусная остановка и где скучились
общажные наши работяги. Мелкие, бледные картофельные
ростки (это их блеклые лица). Стоят один возле другого и
курят. Курят и курят в лунатической задумчивости, словно
бы они пытаются вспомнить (как и я) и вяло недоумевают
(как и я), как это их предкам удалось добраться до
Берингова пролива, до золотой Аляски, включая ее саму,
если сегодня потомкам так трудно войти, две ступеньки, в
троллейбус.
   Их  попробовали  (на  свой манер)  заставить  работать
коммуняки,  теперь  попробуют Дулычов  и  другие. Бог  в
помощь. Когда  (с картой  или хоть на  память) пытаешься
представить   громадные  просторы,   эти   немыслимые  и
непроходимые пространства, невольно думаешь, что размах,
широта,  упрямая удаль,  да  и сама  немереная география
земель были добыты не  историческим открытием их в себе,
а взяты напрямую из  тех самых людей, которые шли и шли,
неостановимые, по этим землям  - из них взяли, из крови,
из тел,  из их душ, взяли,  сколько смогли, а больше там
уже ничего нет: бледный остаток. В них уже нет русского.
Пространства высосали их для  себя, для своего размаха -
для  своей   шири.  А   люди,  как  оболочки,   пусты  и
продуваемы,  и   чтобы  хоть   сколько-то  помнить  себя
(помнить свое  прошлое), они должны  беспрерывно и молча
курить,  курить, курить,  держась, как за  последнее, за
сизую ниточку дыма. (Не  упустить бы и ее.) Втискиваться
в троллейбус им невыносимо трудно; работать трудно; жить
трудно; курить трудно ... Смотрю вниз. Часть втиснулась,
другая -  ждет следующий троллейбус, сколько покорности,
сколько щемящей жалкости в некрасивом уставшем народце.
   Отец мне  в детстве  пел -  несжатая полоса , так она
называлась,   мучительная,  протяжная,   слегка  воющая,
царапавшая нежную мякоть детских сердчишек.

                            ...Знал  для чего-оо и пахал
                         он и сеял,
                             Да  не по  си-ииилам  работу
                         затеял,

  - тянул и  вынимал душу из меня и из брата (и из мамы,
я  думаю, тоже)  голос отца.  Мы с братом  сидели рядом,
присмирев  под  гнетом  песни  - прижавшись  и  невольно
слепившись в  одно, два  мальчика. Отец уже  тогда пел о
них: о  тех, испитых и серых,  кто никак не может поутру
сесть в переполненный троллейбус. Червь сосет их больное
сердце. Червь-пространство  - это уж  я после сообразил;
пространство,  которого никому  из  них (никому  из всех
нас) не  досталось ни  пяди. Уже с детства  я знал этого
червя  - хотя еще  ничего не  знал. У прадедов  ни пяди,
даже  если помещики,  могли отнять , в любой  день, хоть
завтра, сломав  над головой сословную шпагу.  У дедов ни
пяди. У  дядей и  теток ни пяди.  Ноль. Голые победители
пространств. Червь выжрал и  у меня. Сделал меня бледным
и  общинным, как  моль; я  других не  лучше. И  только к
пятидесяти годам (к сорока,  начал в сорок) я избавился:
лишь  теперь сумел,  вытравил, изгнал жрущего  мое нутро
червя, я  сожну  свою полосу. На жалость  меня больше не
подцепить  -  на   бессмысленную,  слезящую  там  и  тут
жалость. Меня  не втиснуть в тот  утренний троллейбус. И
уже  не  вызвать  сострадательного желания  раствориться
навсегда, навеки в тех, стоящих на остановке троллейбуса
и  курящих   одну  за   одной -  в  тех,   кто  лезет  в
потрескивающие троллейбусные  двери и  никак, с натугой,
не может влезть.
  Вот  и последствия трудоустройства,  то бишь попойки у
господина Дулова. Очередной гастрит. Лечусь. Третий день
ем сухарики, жиденький рис.
   Как-то я  пожаловался врачу, он,  бедный, тоже стоял,
томился, мучительно долго курил и курил на троллейбусной
остановке  -  оказалось,  врач!  Разговорились.  Мне  по
случаю многое  было интересно спросить  (по врачам давно
не  хожу),  но  я  только  пожаловался  на  желудок.  Он
засмеялся:
  - Вам есть полста?.. Так чего вы хотите!
  Я сказал, чего: чтобы не болел желудок после выпивки.
  Он смеялся.
  Вспомнил о жене, о первой, конечно, - забытая и потому
сохраненная от времени, она (ее лицо) все еще удерживала
в себе сколько-то моих чувств. Наверное, она сдала: тоже
за пятьдесят.
   Да  и  чувства пережиты  -  лучше  сказать,  прожиты ;
отработанный пар.
  Пытался представить ее  полуседой (как и я) - никак не
удавалось. Лицо  ее (для меня) уже  без перемен. Молодые
губы и  глаза слишком врезаны в  память. Выбита в камне.
Узнаю  ли  я ее,  скажем,  на улице?..  Я тоже  потрепан
времечком,  но  держусь.  У   меня  нет  живота.  Жив  и
импульсивен. У меня - руки. У меня твердый шаг и хороший
свитер;   несколько   чистых   рубашек.   (Если  б   еще
ботинки!..)
   Сведения (слухи)  о приватизации  приносил в  основном
Сем  Иваныч Сурков,  с пятого, когда-то  мелкий работник
Моссовета,  а сейчас  просто стареющий паникер  с мутным
взглядом.
  Старый  - он только и  напугал стариков. Им, еще вчера
строптивым и вздорным, ничто  не шло на ум. Ни осень. Ни
партия в домино. Ни пивко из горла. Они словно прощались
с миром.  За всю нынешнюю новизну  (за все горы бананов)
они,  казалось,  все-таки   не  отдадут  и  не  выменяют
общинно-совейскую  труху,  что  угнездилась  в их  седых
головах. Как это  приватизировать и жить без прописки?..
Старухи  прятали   глаза,  старики  подозревали  сговор.
(Чтобы  сын  да обездолил  родного отца?!.)  Назывались,
нашептывались  баснословные суммы  за каждый  пахучий кв
метр.  Старуха  тотчас  затевала  говорить по  телефону,
старик  молчал   и  курил,   а  через  пять   минут,  со
слезящимися  глазами, со  стиснутыми  челюстями старикан
вдруг  пробегал по  коридору,  на ходу  напяливая кепку.
Куда  он  бежал?..  (Ничего   не  имеющий,  я  мог  себе
позволить посмеиваться.)
   Первопричиной обиды зачастую  становилась их глухота.
Старик  Неялов, деликатный  алкоголик с  высокого этажа,
пришел ко  мне с четвертинкой. ("Могу  ли я поговорить с
интеллигентным человеком?..С - известный зачин.) Был уже
под   хмельком   и   говорил   о   людской   жестокости.
Выговаривался.  Но  и  при  обиде одинокий  Неялов  умел
остаться честным стариком: жалоба была обща, он так и не
назвал обидчиков,  возможно, родных детей, не захотевших
помочь  заплатить приватизационный  взнос за  его чистую
квартирку (но это уж я домышляю!)
  Когда я спросил:
    -  Ну   и  как   дальше?..  Сумеете   выжить?  -   ему
послышалось, я спрашиваю, сумеет ли он сегодня выпить.
  В ответ, как  все глухари, он сузил глаза. И несколько
небрежно махнул рукой в сторону коридора - мол, порядок,
мол, дома  у него еще четвертинка,  родненькая, зябнет в
холодильнике. Кондицию он  доберет. Не такой он человек,
чтобы  не  оставить себе  норму...  В сузившихся  глазах
стояла, не уходила обида.
  В конце разговора он вдруг поинтересовался, знаю ли я,
как  дохнут  тараканы, когда  их  морят.  Как не  знать.
Конечно, знаю. Одурманенный  химией таракан бродит там и
тут,  наконец  сдыхает  -  почему-то как  раз  посредине
комнаты, под нашими ногами...
                                                          11
Старик не отрывал взгляда от моих губ (считывал с них).
  На этот раз  он все расслышал и понял и мне возразил -
вы  не правы,  то есть  не правы  про последний  их час.
Нет-нет,  заторопился  глуховатый  старик  Неялов, я  не
говорю, что  тараканов не  надо морить. Морить  надо. Но
только  измените  свою  точку  зрения  на  их  последнее
ползание   и   гибель  посреди   пола:   это  вовсе   не
одурманенность.  Они  больше  уже  не  хотят  прятаться,
последний час:  это они  прощаются. Это они  прощаются с
землей и с жизнью.
   Поздним вечером,  проверив квартиры,  я проходил  мимо
его  двери и  насторожился. Стариковские кв  метры пахли
ожившей пылью, что на подоконниках, на столе, на зеркале
и на  старинном комоде - пылью,  с которой старик Неялов
бился  день  за днем  с  тряпицей в  руках. Через  двери
тянуло  южным,  как  бы  астраханским полынным  настоем.
Старику-алкоголику  под   восемьдесят;  скоро  умрет?  -
отметил я машинально.
   Зато молодые  волки  (экзистенциально) щелкали  зубами
куда  ни глянь.  Мое "яС  нет-нет и ощущало  ревность. Я
приглядывался к их  силе, пружинящей походке и почему-то
особенно  к тому,  как энергично  они, молодые,  едят на
ходу  - жуют,  играя скулами.  Ешь, пока рот  свеж. Жили
свою жизнь, а задевали мою. Их опьяняла сама возможность
покупать-продавать,  да и  просто толкаться по  улицам у
бесчисленных  прилавков. Они  сторожили  дачи, особняки,
банки  - они  могли стрелять,  убивать за пустяк  и сами
столь же легко расставаться  с жизнью за вздорную плату.
Я мог только приглядывать за кв метрами.
  Как  и ожидалось, меня попросили  вон из беленых стен.
Там,   в  квартирке,   поселился  нанятый   мужчина  лет
тридцати-сорока   -   то   есть   явно  помоложе   меня,
покряжистей, да и покруче  челюстью. Утром я шел обходом
и  встречал  его   в  коридоре,  мордатого  и  крепкого,
возвращавшегося  с  ночного  сторожения  дачи  господина
Дулова. Профи.  Он не  здоровался, даже не  кивал. Через
месяц его там ночью и застрелили.
   Меня  (вероятно,  как  его предшественника  в  беленых
стенах) и  плюс вахтера Трофимыча -  нас двоих вызвали в
милицию  для  опознания.  Откинули  простынь и  показали
знакомое лицо в запеках крови. Выстрел в висок (сказали,
контрольный)  разворотил  его  красивую крепкую  голову.
Губы остались. И челюсть знакомо торчала.
   Высоколобый  Анатолий и  тут  не  хотел упустить  -  к
выносу тела  подоспев, он показал бумагу  с печатью. Там
документально оговаривалось, что в случае смерти сторожа
(бывает  же,  человек умирает)  беленая квартирка  706-а
вновь отходит к высоколобому Толе: он может в ней заново
поселить очередного бомжа, готового ночами ходить вокруг
дачи Дулова.
   Однако   общага  в  эти  первые  приватизационные  дни
боялась   упустить  хоть   самый  плохонький   кв  метр.
Соседствовавший  с  беленой квартиркой  Сухинин успел  в
один  день сломать  стенку, присоединил  сомнительные кв
метры к  своим и  скоренько их оформил.  У Сухинина двое
детей.  Судиться  с  ним  трудно,  сложно  -  общага  бы
безусловно встала за "своегоС. Так что высоколобый Толя,
взяв  с Сухинина  отступного  (всю летнюю  зарплату, так
говорили),  оставил  квартирку  ему  -  живи  и  плодись
дальше, хер  с тобой!..  Упомянутый и точно был  с ним -
уже  на  будущий год  у  Сухинина, вернее,  у его  жены,
появился третий ребенок, дочка.
  Когда я шел  мимо, оттуда (из-за двери) тянуло запахом
новой мебели  и - уже  совсем слабо -  стенной побелкой,
пылью моего недолгого там пребывания.

Я встретил вас

                                             ... и все
                                             былое.
  Древко  транспаранта, кренясь, ударило рядом мужика по
спине,  по кожану,  и  с отскоком  меня -  уже небольно.
Притиснутых друг  к другу  людей стало заносить  влево к
воротам   магазина   "Российские   винаС   (в   те   дни
пустовавшего).  Толпа   гудела.  Оттого  что  ворота,  с
высокой  красивой решеткой,  оказались  полуоткрыты, нас
вталкивало, впихивало,  вдавливало в  проходной двор. Мы
начали  кричать. (Жертвы,  всем известно, как  раз возле
таких чугунных решеток. Из  нас могли выдавить не только
наш   демократический  дух.)  Милиционеры   лишь  теперь
сообразили, что людей вдавило вовнутрь, в то самое время
как  огромная демонстрация  продолжала  продвигаться все
дальше, минуя Манеж и к подъему на Красную площадь.
  Закрыв с трудом  первую створку ворот, а затем кое-как
и  вторую, милиционеры  обезопасили нас, но  и, конечно,
отрезали. Человек до ста, и я с ними.
   -   Ничего  страшного:  пройдете  дворами!  -  кричали
милиционеры. - Идите домой!..
  Милиция материла нас  - мы их. Едва опасность чугунных
ворот миновала,  изоляция стала обидна:  какого черта мы
тут, а  не там?! Гражданин с  красивым российским флагом
возмущался: он  пришел на демонстрацию  демократов, а не
на  встречу (в  проходном дворе) с  работниками милиции.
"Откройте!С - требовал он. И нервно подергивал флагом.
  - Да как теперь их откроешь?
  - Обязаны открыть!
   -   Вот  ты   сам  и  открой!   -  огрызнулся  молодой
милиционер.
   Ворота  с решеткой  (неважно,  открытые или  нет)  уже
намертво  придавило  проходящей  толпой.  Ни  шанса.  Мы
поостыли. Видеть в  прикрытых воротах происк милиции, не
допускавшей  часть людской  массы на  демонстрацию, было
глупо. (Хотя поутру такие случаи отмечались.)
  Гражданин с флагом возмущался, но уже вяло.
   И  тут я  ее  увидел:  крупная стареющая  женщина.  На
голове - перемежающиеся кольца черных и контрастно седых
прядей.
  Леся Дмитриевна Воинова.  Не узнал бы ее, не сведи нас
здесь  лицом  к лицу.  (Она  тем более  меня забыла.)  Я
назвал ее по имени-отчеству.
  - Добрый день.
  Она вгляделась.
  - Простите... Никак вас не вспомню.
   После  стольких-то лет  это  было не  удивительно.  Мы
(напомнил я) работали когда-то вместе. Вы, скорее всего,
меня не знали, но  зато я вас знал. Да и кто же в стенах
института (я  назвал тот НИИ) - кто  же там не знал Лесю
Дмитриевну   Воинову!   -   я   произнес   с   некоторой
торжественностью, мол,  запоминаются же нам на жизненном
пути яркие люди.
   Ей понравилось,  как я  сказал. Было ясно,  что она и
точно ничего не помнит. Вот и хорошо.
  Оказавшиеся  за чугунной  решеткой, мы смотрели теперь
из  подворотни   на  продолжающийся  мощный  ход  толпы:
видели, как  валит и  валит по ту  сторону высоких ворот
(всех не отрежете!) демократический наш люд.
  - Много сегодня народу.
   -  Очень!..  -  Леся Дмитриевна  уже  явно  оживилась,
улыбалась: лицо постаревшей гордячки.
   Ей было  приятно  (как я  сообразил после)  не  только
оттого, что кто-то вспомнил ее былые дни (и, стало быть,
ее былую красоту), но  еще и оттого, что ее узнали прямо
на улице.
  А  я в  эти минуты вдруг  приметил возле самой решетки
молодого  милиционера -  он был  весь поглощен  одним из
интереснейших, надо полагать, дел в своей жизни. От него
нельзя было глаз оторвать.
  - Но мы  с вами, - говорила Леся Дмитриевна, - сегодня
уже ничего не продемонстрируем.
12
- Похоже, что так!
  Молодой  милиционер, стоявший  у ворот, занимался (сам
для  себя, бесцельно)  вот  чем: он  тыкал дубинкой  меж
прутьями  решетки. Нет,  не в  воздух. Он бил  тычками в
проходящих  людей  толпы.  Людей (оживленных,  энергично
кричащих,   с   транспарантами   в   руках)   проносило,
протаскивало  мимо нас,  мимо  решетки, а  он их  как бы
метил. Мент лет тридцати.  Чуть моложе. Наносил удар меж
прутьев.  А   люди  толпы  на  бегу   время  от  времени
подставляли ему свои спины. (Выражение его лица я еще не
увидел.)  Удар  был  тычковым  движением снизу.  Одному.
Другому. Третьему...  Мент стоял затененный столбом. (Но
дубинка-то его  мелькала!) Я, занятый Лесей Дмитриевной,
только   вбирал  эти   беззвучно-тупые  тычки   в  себя,
перемалчивал, а внутри каменело.
   Почувствовав во  мне  перемену (какую  именно, она  не
знала), ЛД взволновалась и спросила:
  - Вы торопитесь?.. не очень?
  Она тронула, еще и попридержала меня за рукав:
  - Нет-нет. Не  оставляйте меня, мне не сладить сегодня
с толчеей...  Мы вместе?  - и вопросительно-встревоженно
смотрела. Взгляд  когда-то красивой  женщины, которая не
знает,  позволительно  ли ей  вот  так улыбаться  спустя
столько лет. (Ей было позволительно. Я так подумал.)
  Мент тыкать  дубинкой перестал; возможно, до его лычек
дошли  мои нервозные  флюиды.  Но, возможно,  его просто
оторвали  (от  столь притягательно  незащищенных спин  и
почек), его  прервали: появился  лейтенантик и закричал,
мол,   не  фига   тут  стоять,   передислоцируйтесь,  да
побыстрее, к Манежу!.. Мент опустил дубинку и повернулся
(наконец-то) к нам лицом:  на юном лице застыло счастье,
улыбка длящейся девственной радости.
  Милиционеры, за ними и все мы двинулись вверх по узкой
трубе  проходного  двора. Ветерок  дул чувствительно.  Я
видел,  что  Леся Дмитриевна  зябнет, и,  поколебавшись,
взял ее под руку. Она поблагодарила. Так мы и шли. После
она скажет, что сразу  же заметила, что я одет просто, а
то и бедно. Из тех, кто и внешне сам себе соответствует.
(Претерпел за брежневские десятилетия и вполне, мол, шел
за опустившегося интеллектуала, отчасти жертву.)
   По  дороге к  метро  Леся Дмитриевна  рассказала,  что
одинока и что все в жизни потеряла. Красоту с возрастом.
А социальное положение - с переменами.
  То есть ЛД  была из тех, кто терял и падал сейчас, при
демократах.  Ага! - подумал  я. Меня  вдруг взволновало.
"Вы меня  слушаете?С - спросила она. -  "КонечноС - Я на
миг затаился, ощущая свой подпольный интерес, медленно и
помимовольно   (злорадно)   выползавший   в  минуту   ее
откровения из моих подземных недр. Я не ограничился тем,
что проводил ее до  метро - я поехал до ее дома. Мы пили
чай.  Мы  послушали   музыку.  Мы  сошлись.  Это  далось
нетрудно,  она все  время хотела  говорить мне  (хотя бы
кому-то) о своих бедах. Я и заночевал у нее. Не проверил
в  тот  вечер сторожимые  в  общаге  две "моиС  квартиры
(можно сказать,  пропустил дежурство). Так после долгого
поиска  грибов  перед  глазами  спящего все  мелькают  и
мелькают у пней бурые и желтые опавшие листья. Той ночью
среди  сна мне  являлись лица  толпы, флаги в  полоску и
шаркающие тысячи ног. И мент. Он тоже нет-нет возникал с
дубинкой.  Лет двадцати  пяти.  (Я оживил  его улыбчивое
молодое  лицо.) Он  бил незаметно,  но ведь  не прячась.
Никакого, скажем, садизма или ребяческого озорства (мол,
тычу вас дубинкой через  решетку, а вам меня не достать)
- ничего такого не было. Никакой психологии. Просто бил.
Улыбался.
  Раза  три ночью я  просыпался, ощущая рядом нависающее
крупное тело,  дышащее женским теплом.  Леся лежала (вот
ведь  образ)  протянувшимся  горным  хребтом.  Случайный
расклад   тех  дней:   от  любви   к  любви.   Пойдя  на
демонстрацию   по   телевизионному   призыву   худенькой
Вероники  (а  также  Дворикова),  я  встретил  там  Лесю
Дмитриевну.
  Едва я проснулся, сработал мой нюх на кв метры, и, как
ни  удерживала ЛД  меня на  кухне возле чашечек  кофе, я
прошелся по квартире и увидел разор. На стенах бросались
в   глаза  два   высветленных  прямоугольных   пятна  от
проданных  картин.  Также  и  от проданной  мебели  (что
получше)  - пустоты  в углах.  Там и тут  узнавалась эта
легкая пустота:  даже в серванте -  от красовавшейся там
прежде,  вероятно, дорогой  посуды. ЛД схватила  меня за
рукав и  потянула назад,  на кухню. Она  не спохватилась
сказать: "Тяжелая  полоса жизниС -  или: "Сейчас тяжелые
времена...С -  нет, она только тянула  за рукав, уводила
от пустот  поскорее, но  еще и опускала,  прятала глаза,
мол, отвлекся  на пустяки, на мебель,  и, слава богу, не
увидит, не углядит главную  ее пустоту и нынешнюю утрату
-  в  лице, в  душе.   Моя,  подумал  я тотчас.  Вариант
плачущей в  метро. Я даже попытался  представить ее тихо
сидящей в углу вагона. Аура падения: угол.
  В отличие  от многих других "бывших и номенклатурныхС,
ЛД, с  точки зрения социума, ничем  не была защищена. Ни
мужем. Ни  кланом друзей. Ни даже  профессией. А красота
Леси Дмитриевны уже который год тратилась; следы.
  Падение в таких случаях стремительно - сразу же отняли
большую    квартиру.   Ей   объяснили,    что   квартира
ведомственная.
  И добавили:
  - Съезжайте, голубушка.
    Слезы.    Телефонные   истерики.   А   профессор   НН,
объявившийся тут  как тут,  уже въезжал. Да,  один из ее
веселых коллег. Он продолжал  с ней мило здороваться. Он
уже  ввез часть  мебели. ЛД  рыдала, хотела  покончить с
собой  (не сумела),  а потом  стала тихонько  снимать со
стен портреты  покойного мужа-партийца  (все еще виделся
ей   опорой).  С   портретами  она   хотела  куда-нибудь
съехать... но куда?.. Как куда?! - ей подсказали - а вот
в ту,  в маленькую скромную квартирку.  К счастью, у вас
она есть  (оставил уехавший  в Германию сын).  Так что и
место  определилось.  По мышке  и  норка.  А тут  (после
демонстрации) уже появился я.
  Я  посмеялся -  да, да, я  посмеялся, вдруг увидев ее,
сидевшую  на тахте  с трагическим  лицом и  с портретами
мужа в  руках. Что ж  сидеть, когда надо ехать.  Я так и
сказал,  поехали ?.. Мол,  как преемник я  чувствую себя
обязанным  развесить  портреты мужа  по  стенам -  скажи
только где? адрес?..
  Продать она не успела: оставшуюся мебель какие-то дяди
вынесли именно что среди бела дня. А ночью мебель другие
дяди и вовсе забрали  - решили, что выброшена - кто свез
на дачу,  кто себе в дом.  Попросту растащили. Узлы, три
узла  только  и  сохранила  Леся  Дмитриевна,  дожидаясь
машины; сидела  всю ночь на одном  из узлов, а на другие
положила свои  колоды-ноги. У нее отекли  ноги в те дни.
Поутру переехали в  маленькую. Плакала, вспоминая (то ли
долгую  ночь на  узлах,  то ли  утраченную мебель).  А я
забирал у  нее из рук и  развешивал в квартирке портреты
мужа. Я бил молотком по гвоздику, хотя хотелось дать ему
по балде.
                                                          13
В НИИ ее освободили от должности завотдела, а затем
стали платить и вовсе мизерную зарплату. Затем
предложили искать место. По сути, выгнали. И уже нигде
не устроиться, так как ее общественная активность в
брежневские годы (изгоняла с работы) была, хоть и не
широко, а все же известна. Если со временем что и
подзабылось, так ведь найдутся люди, кто подскажет:
"А-а! Та самая Воинова!С - еще и фамилия какая, фамилии
тоже нам помогают. Номенклатурный рой (брежневский)
повсюду в эти дни опускался сильно пониже, однако же и
пониже они находили на запах травку и какие-никакие
цветочки, в которые можно сунуть свои нежно выдроченные
хоботки, а там и понюхать, подсосать кой-какой нектар за
счет старых связей и связишек. А ЛД оказалась одна. На
нулях. И ведь она не была из свирепых, из числа
известных своему времени общественных обвинителей, но ее
теперь припоминали (делали, лепили) именно такой.
   А как  так случилось,  что она  пошла на  демонстрацию
демократов? Неужто из  покаяния? - хотелось спросить. (С
елейной и  чуть ернической интонацией.)  Поначалу с этим
смешанным  чувством, любопытным  и отчасти  злорадным, я
нет-нет и приходил, наблюдал ее продолжающееся падение и
всласть спал  с ней, с тем  большим рвением, что со стен
на  меня  (на   нас)  постоянно  смотрели  глаза  гладко
выбритого  честного партийца.  В  скромной однокомнатной
квартирке  его  фотографий   -  развешанных  его  лиц  -
сделалось многовато. Глаза доставали где угодно. Взгляд,
исполненный     достоинства.    Все     вижу,    говорил
проницательный партиец. (В отношениях двух мужчин всегда
найдется  место  для   ревности.)  Словно  бы  вдруг  он
возникал  в  коридоре -  подслушивал  на  кухне. Даже  в
туалете я  не был спокоен  (его там не видел,  но это не
значило, что он не видел меня. И что не притаился где-то
портретик, хотя бы и совсем маленький). У ЛД к этим дням
только  и   оставался  небольшой   научный  семинар.  Но
собирались отнять.  Воинова? Скажите, пожалуйста, что за
ученый?! она  все  еще руководит семинаром?..  Или мы не
знаем, чем она  этот семинар заработала? (Редкий случай,
когда имелась в виду  не красота женщины, а общественное
рвение.   Красоту   не  трогали,   забыли.)  Семинар   -
последнее,  что  осталось. Важны  не  рубли с  копейками
(хотя были совсем не лишни), важнее, что Леся Дмитриевна
куда-то приходила и  что-то делала. Лишись она семинара,
она никто. Ей даже некуда пойти. И три года до пенсии.
   Меж  тем   подголадывала.  Уже  при  мне  она  продала
последний  кулон и  сережки былых  времен. При мне  - но
по-тихому (мне  ни звука) - и  за одежду взялась. Тряпье
стоило теперь  копейки. Ничего не стоило.  Однако же вот
исчезла, улетучилась куда-то одежда партийца, занимавшая
половину  шкафа.  Не  удежурил.  (Такой внимательный,  с
запасной парой  глаз в  каждом углу.) Продавала  и свое.
Вероятно, несла  в комиссионные магазины. Не представляю
ее стоящей  с барахлом в руках  на выходе отдаленной (не
слишком  интеллигентной) станции  метро.  Хотя возможно.
Уже возникла потребность унижаться.
    Одна;   мужа  схоронила;   а  их   единственный   сын,
давным-давно (к  поре взросления) разругавшийся вдрызг с
партийными родителями,  женился на белокуренькой немке и
удрал в  Бундес. Там и живет. От  него только и есть что
красивые   на   имя  Леси   Дмитриевны  поздравления   к
Рождеству,  но даже  их  за сына  пишет его  немка-жена.
(Небось, чертыхаясь на немереную русскую лень.)
  Ее покаяние не  началось с постели - началось проще, с
еды;  ЛД  меня  кормила.  Покупая  на  последние  деньги
говядину,  она готовила  борщ,  иногда жаркое,  и внешне
выглядело   так,  будто   бы   женщина  на   излете  лет
просто-напросто   обхаживает  столь   же   немолодого  и
одинокого  мужика.  Как добрая  мамочка  - скушай  того,
этого, а  к чаю, как же  без сладкого, варенье! Однако с
днями мотив  отношений наших  усложнялся. Мотив суровел.
Нет, не сведение счетов ко времени перемен, разве что их
оттенок,  как-никак часы  тикали, и  вот одна  из бывших
судей   и    общественных   держиморд   (теперь-то   это
осознавших), такая  и сякая, нехорошая, ухаживала теперь
за  агэшником,  за  погубленным  писателем -  такая  вот
кающаяся мамочка!  Добрая, большая,  чуток громоздкая. Я
не без удовольствия подключился к ее борщам. Она даже за
иголку с ниткой бралась:  штопала мое дырье. (До ботинок
не дошло,  мои вечные.) Но вскоре  ЛД совсем обеднела, и
сюжетец иссякал. Денег-то  нет. Так что едой, застольной
сменой блюд  она только и покаялась  недели три, пожалуй
что  месяц. Маловато-с!  За два  десятилетия брежневщины
могла  бы и  побольше расстараться.  Борщи и  варенье со
стола уже  как сдуло, картошка да  супчик бледный. Она и
сама  понимала, что  маловато.  Только и  осталось тепло
женских рук, уютец вечерний, постель.
   Стиральной машины  у нее не  оказалось; эти "бывшиеС,
если вне  своих связей,  нищают вмиг, не  умея держаться
стойкой  середины.  Они  как  проваливаются.  Постельное
белье было  лишь немногим лучше, чем  мое в крыле К. Вот
тут-то,  приглядываясь,  я   и  отметил,  что  в  минуты
близости Леся  Дмитриевна (Леся - так я  ее звал, вырос,
дорос  до  краткого имени)  тоже  вела  себя теперь  как
кающаяся.   Она  плакала.   И  как-то  уж   слишком  она
старалась, торопилась  угодить. Огромная женщина с белым
телом,  да  ведь  и   возраст,  не  пылкая  же  девочка!
Всхлипывала  -  и поначалу  это  еще  могло быть  как-то
истолковано:   как  затаенное  продление   пережитого  в
постели,   как  чувственность   или   неумелый,  скажем,
сексуальный   восторг.   Однако   и  для   чувственности
отстояние  во  времени  становилось уже  неправдоподобно
большим.  Уже  полчаса-час спустя  (в полудреме,  устало
лежал  с  ней  рядом)  ее тело  подрагивало,  а  всхлипы
обретали  клокотание  и затем  слышный звук:  сдавленный
непонятный плач.
   - Плохо?  Тебе плохо,  Леся? - спрашивал  я, мало что
понимая и мало сочувствуя. Хорошо жалеть маленьких.
   Крупность   женщины  и  точно   мешает  понять  в  ней
происходящее. Белое тело, как гора, занимало всю постель
со мной рядом, а  ведь горы спокойны. Лишь где-то вверху
(далеко  и высоко)  плакало отдельно  от тела ее  лицо -
плакало,  взывая  негромкими  (и пытающимися  затаиться)
всхлипами.
  -  ... Тебе плохо? -  спрашивал я уже настойчивее. Она
(шепот)   оправдывалась.    Пожалуйста...   Не   обращай
внимания...  И тут  же  вырвавшийся стон,  она тоненько,
плачуще завывала.
  Я  не ночевал у нее,  уезжал в общагу. Но перед уходом
успевал    заснуть   (как   всякий    мужчина,   наскоро
набирающийся сил). В тишине и в темноте, вероятно, около
двенадцати ночи, ее рыдания... и я просыпался.
   Хоть и  не сразу,  я догадался,  что женщине  хотелось
вроде  как вываляться  в  земле и  в дерьме:  облепиться
грязью, как  покаянием. (Чувство, почти не поддававшееся
на просвет. Из потаенных.)
  Сложность в том - еще и в том, что покаяние, хотя бы и
самое  искреннее,   у  мирского  человека  редко  бывает
стопроцентным. Мы  - люди,  с нами жизнь. Так  и у Леси.
Был  у  нее, помимо  покаяния,  также  и крохотный,  еле
ощутимый расчетец. Она покается, она унизится - и тогда,
ей  в ответ,  кто-то или  что-то (высшее в  нашей жизни,
Судьба,  Бог) поймет  ее и  простит. И  (тонкий момент!)
даст  шанс опять  подняться в жизни  и благоденствовать.
Самобичевание  искреннее,  с  болью,  с мукой,  но  и  с
житейски  нацеленной  мыслью  вперед  и  впрок.  Так  ли
замаливают грех,  не берусь судить. За  полста лет своей
жизни я впервые видел кающуюся женщину.
14
Речь не о признании вины - не о горьком сожалении о том
или ином проступке (таких сожалеющих женщин и мужчин
предостаточно). Она сожалела о целых десятилетиях жизни.
Неужели же полжизни своей хотела выбросить?
(перечеркнуть?) - неудивительно, что ЛД в те дни
казалась мне отчасти ненормальной. Громадная кающаяся
женщина. Там и тут висели складки лишнего веса. Лицо уже
худое, голодное, в морщинах, а бока висят. Напомнила мне
саму империю. Глупо сравнивать; но я и не сравнивал.
Просто вдруг напомнила. Бывает.
  Денег  нет; и  продавать нечего. Тогда  на что жить?..
Она  потеряет  семинар  (последний  тонкий  сосудик,  по
которому пульсирует  жизнь), после чего  с ее репутацией
нет ходу  нигде. В черном списке...  Она не слышала, где
кончается  ее   жалоба  и  начинается  отчаянное  нытье,
обращенное уже не ко мне - к небу.
   Теперь,   разумеется,  она  искренне  ненавидела  свое
участие в общественных судах.
   -  А  как  же  вы,  Туров  (Абрамов,  Гуревич,  Зимин,
Чуриловский...),  думали  жить дальше?  - задавала  Леся
Дмитриевна  Воинова   свой  частый  в   те  дни  вопрос.
Спрашивая, она  вскидывала столь многим памятные (редкой
красоты) глаза.
  Все  остальные -  за судилищным столом  - важно, почти
ритуально, смолкали.  Пока кто-нибудь из них, охотливый,
не подгонял бедолагу вновь:
  - Вам задали вопрос. Как вы собирались жить дальше?
  А меня (сейчас)  язвила мысль, что Леся Дмитриевна как
раз и  была настоящей в то  фальшивое брежневское время,
когда она  со товарищи сидела за  судным столом и веским
словом изгоняла людей с работы. Та демагогша, красивая и
решительная,  обожавшая  своего  гладко выбритого  мужа,
партийца  и степенного  карьериста, не  позволявшая себе
амурных развлечений (ни разу  за жизнь, сказала) - та ЛД
была житейски настоящей и  по-своему искренней. А эта, в
плохонькой  квартирке,   одна-одинешенька,  без  копейки
денег, обнищавшая и неприспособленная, виделась ноющей и
тем сильнее  фальшивой, чем  старательнее она унижалась.
(Хотя  каялась.  Хотя  как  раз  сейчас,  возможно,  она
становилась настоящей,  а ее муки  искренними.) В каждой
крупной  женщине -  маленькая девочка, это  известно, но
девочка оказалась совсем уж маленькая. Ее растерянность.
Ее  голосок!  Куда делись  ее  приятели?  Не имела  даже
соседей  в  привычно  житейском  смысле.  Чтобы  продать
сервант, позвала  людей с улицы. Где  ты их нашла?.. Они
видели,  как ЛД  продала серьги,  подошли к ней  после в
метро и спросили, не  продаст ли она им шубу, которая на
ней.  Она испугалась,  а  они все  шли и  шли за  ней до
самого дома.  Тогда она  сказала - вот  сервант, сервант
она  продаст, они  сунули ей  денег, к парадному  тут же
подрулила машина, и стильный сервант птичкой выпорхнул в
дверь. Она  плачет. Денег мало. Дали  совсем мало. А что
она  могла?  Звать  милицию,  кричать?..  она  не  умеет
кричать.  (И   никогда  не  умела.   Умела  выступать  в
общественном   судилище.)  Плачет,   но   ведь  агэшника
жалостью не сразу проймешь; тем более белым днем.
  Плач-то о мебельной  погибели - плачет, а я думаю о ее
необыкновенных  габаритах, ах,  жаль, не  живописец! Вот
ведь она  лежит: большие  и узкие белые  груди стекают с
горы   вниз,  завершаясь   огромными   бутонами  сосков,
налившихся, ах, эпитет -  алым цветом. А белое тело дает
линию и перерастает (по  линии взгляда) в еще большую, в
ослепительно-белую  гору ее  зада. Как-кая  линия. Ловлю
себя  на величественных  мыслях: мне бы  поработать, да,
да, принести машинку и здесь поработать. Сию минуту. Это
как  на  пленэре. Поставить  машинку  прямо  на гору  ее
задницы,  и  я  бы  сейчас  же  вернулся  к  Литературе,
вдохновившись   на  страничку-другую.   Застрекотал  бы!
(Какой там Мур! Здесь попытка сравняться с богоравностью
древнеегипетской скульптуры...) Какое вдохновенное могло
быть сочинительство  - я бы себе  стрекотал по клавишам,
как в былые времена,  тихо-тихо, никому в мире не мешая,
моя югославская машинка на этом русском айсберге была бы
неприметна,  как эльф.  Как мушка.  Ну, сидит  себе. Ну,
маленькая. Ну, пусть.
   Плачет... Конечно, ее  раскаяние вынужденное, отчасти
головное, но  ведь кто и когда  мог ее научить? Культура
покаяния не пустяк. Самообучение униженностью?.. Плачет,
- но  что-то же в этих всхлипах и  от молитвы. То есть с
каждым унижением  и последующим  рыданием она вымаливала
себе  поворот   судьбы.  Поворачиваюсь   к  ней,  полный
жалости, но вновь  натыкаюсь взглядом на громадное белое
бедро. Да  что ж такое?! А  тут еще энергичная загробная
ревность -  встречный взгляд  выбритого партийца. Следит
со  стены. Тень  мужа  как-то особенно  зорко устремляла
глаза,  когда  я,   сбросив  ботинки,  забирался  в  его
спальное царство.
   Просыпается желудок:  чувство голода. (И  с голодом -
проблема еды.) Я не  могу себе позволить ее объедать, ЛД
нища. Надо  бы хоть что-то с  собой приносить, но что?..
Могу  купить только  гнусной колбасы. Я,  правда, принес
свежайший батон хлеба.
  Я так и сказал:
   -   Свежайший.  (Мол,  только   потому  и  принес.  От
свежести. А не от ее безденежья.)
   Но  не  могу   же  носить  только  хлеб.  Каждый  день
приходить и докладывать:
  - Свежайший.
   Поужинай со  мной,  говорит ЛД.  Отказываюсь: я,  мол,
плотно  пообедал.  Ну,  хоть  чай. Сегодня  нет,  говорю
решительно.  Пора   уходить.  Леся  Дмитриевна  стоит  у
зеркала, наскоро приглаживая волосы и оглядывая себя для
последнего (на сегодня) объятия, взгляда глаза в глаза -
у самых дверей.
   Общественный  суд  нашего  НИИ  являл  собой  типичное
заседание тех  давних лет,  спрос за столом,  а одним из
семи судей была красивая  Леся Воинова (мне 27 - значит,
ей было 24-25, всего-то!). Леся Воинова произнесла тогда
энергическую краткую речь, глаза  ее лучились. Она еще и
одернула сидящих за столом мужчин:
  -  ... Скучно ваше  препирательство. Пора голосовать -
виновен он? или не виновен?
   Как  и многие в НИИ,  я не раз слышал  ее имя, знал в
лицо (она  меня нет). Возможно, был  влюблен. Она еще не
защитила  диссертацию, но  уже завершала  ее -  никто не
сомневался в  успехе. Общественной  карьеры Леся Воинова
не  делала, именно  и только  научную, но  ведь красивой
женщине хотелось быть на  виду - быть на людях. Какой из
молодых женщин  не хочется, чтобы сказали,  мол, ах, ах,
выступила  с блеском!  И  чтобы еще  на ушко  шепнули "и
красивая,  и  умная!С  -  и ей,  разумеется,  сказали  и
шепнули,  с  тем сладким  придыханием,  что так  женщине
льстит. Ее  уже тогда  нет-нет и звали  Леся Дмитриевна.
Имя ей  шло. Она мне нравилась.  И, если честно, женская
красота ее  взволновала меня за тем  столом куда больше,
чем  то, что  после ее  краткой речи и  голосования меня
выгнали  из НИИ.  Я и  сам собирался слинять;  уже лепил
первую повесть.
  Теперь гнали ее. Двадцать (и семь) лет спустя.
                                                          15
Из отчаяния и последних сил (и на последние деньги) Леся
Дмитриевна зазвала к себе на ужин с бутылкой вина троих
влиятельных дядей. "Один с именем. Другой у демократов
на хорошем счетуС, - возбужденно шептала она, выставляя
меня из теплой постели и начиная готовить стол. Я еще не
понимал, что она меня стесняется. То есть внешне
понимал. Но не понимал степени ее стеснения. Она дважды
отсылала меня в магазин, чтобы купить то и прикупить
это. И вот на собранные копейки, на наши общие - на
столе как-никак что-то было, стояло, лежало в тарелках.
А на кухне дымилось: ЛД готовила, засучив рукава.
(Правило известно: денег нет - стой у плиты.) Но меня
вновь отослали, и приготовленного стола в его полной и
зрелой красе я не увидел. Я увидел уже измазанную посуду
(в полночь). И грязные их вилки. Зато, вернувшись, я
опять нырнул в ее теплую постель.
   Трое,  пришедшие  к  ней  в  тот  вечер,  вели  долгий
разговор о политике.  О науке. О ведомственных дотациях,
грантах и  прочей своей застольной  чепухе. Повздыхали о
том, как время идет.  Один из них даже решился на тост -
мол, Леся Дмитриевна  не стареет. Они, конечно, записали
день,  когда  Ученый  совет  будет заседать  и  в  числе
прочего решать  вопрос о ее семинаре.  Но ни один из них
туда   не  пришел.   И  не   по  какой-то   там  сложной
нравственной причине. Просто забыли.
  Зато из НИИ ей позвонили - интеллигентно, приватно, но
с  мягкой  угрозой  сказали,  пусть Леся  Дмитриевна  не
приходит на разговор о  закрытии ее семинара, так лучше.
Мол, что уж тут. Пусть не цепляется.
  Я не поверил:  - Леся. Не преувеличивай!.. Кто это мог
так звонить?
   Но,   поразмыслив,  я   нехотя  согласился,  что  так,
пожалуй,  оно и  есть: нашлись  и всегда  найдутся люди,
готовые  толкать падающего.  Они очень хорошо  толкали в
брежневскую эру диссидентов или сочувствующих им. Сейчас
с затаенным, с уже заждавшимся удовольствием они толкали
и  топтали  "бывшихС.   Те  же  самые  люди.  Троечники,
посмеивался в молодости Веня.
  А поздним вечером раздался еще один звонок, Леся спала
- я взял трубку:
   - ...  Мы ведь  ее помним,  - предупреждающе  произнес
голос.
  Я спросил:
  - Мы - это кто?
  Обсуждение  назначено, продолжал  ровный голос, а дело
решенное,  так что  он звонит,  чтобы ЛД не  вздумала на
люди  приходить, иначе мы  (опять  мы) сумеем  попить ее
крови. Повод  подходящий. Пусть  только придет, а  уж мы
напомним,  мы  откроем  Лесе  Дмитриевне ее  слипающиеся
старые глазки...
  - Мы - это кто? - повторил я вопрос.
  - Мы -  это... (он запнулся, сдержался. Мы это мы, сам
знаешь, вот что он хотел бы сейчас выразить голосом либо
интонацией.  И он  выразил  вполне.) -  Мы -  это  мы, -
произнес ровно, спокойно.
  Еще  с молодых лет, с  самых беспечных моих лет, когда
там  и тут  гнали, я  отлично знал  голос с  этой хорошо
интонированной начинкой.  И спроси я  в брежневские годы
(а я  мог спросить, я не  был наивен), этот коллективный
голос,  приспособленный  ко  всем  временам, ответил  бы
точно так же: мы - это мы.
  У меня застучало в висках.
  -  Слушай, сука, - сказал  я, перейдя вдруг на хрип. -
Не знаю,  кому ты звонишь и  по какому телефону (я отвел
от ЛД, от ее  нынешней квартирки). Но гнусный твой голос
я  узнал.  На  тебе,  сука,  уже  подлого  клейма  негде
поставить. И потому предостерегаю: уймись!
  И бросил трубку.
  Он выждал. Колебался  - ошибся ли он номером?.. Набрал
наконец опять.
  - Алло? - тем же хрипом выдавил я.
  - Лесю Дмитриевну, пожалуйста.
   -  Опять  ты,   гнида,  -  захрипел  я.-  Ты,  пальцем
деланный, ты буишь набирать правильно номер?!
  Теперь он (поскорее) бросил трубку.
  Каялась - и тем больше открывалась. И вот уже всплыл в
ее со мной разговорах  (не в памяти, помнить она помнила
всегда)  - всплыл  тот алкаш, тот  старикашка, пускавший
слюни, как только уборщицы, расставив ноги и согнувшись,
начинали  надраивать  поздним  вечером  в коридорах  НИИ
натоптанные  полы. Когда-то  давно  объединенный профком
(ЛД,  разумеется,  в  его  составе) вызвал  на  спрос  и
наказал  его. Выговор,  что  ли. Премии  лишили. Короче,
потоптали малость,  а человек спился. Спохватившись, они
его  теперь всем  миром  жалели, сокрушались,  делали за
него непосредственную его работу,  он же пил еще больше:
приходил  в отдел  пьян, получал  ни за что  зарплату, а
вечерами  собирал пустые бутылки.  Алкаш, превратившийся
со  временем в  пьющего грязного старикашку.  Когда Леся
Дмитриевна, пятидесяти двух  лет от роду, решила каяться
(это уже  наши, покаянные дни), она  первым выбрала его.
Был перед  глазами. Живой укор. Жертва.  (Хотя он спился
бы, я думаю, и без их профкомовского комариного укуса.)
  Гнусно  облизывался на  уборщиц, но, судя  по всему, и
уборщицы  были  недоступны и  жаловались  на него,  мол,
лезет, именно  что во  время мойки полов  пристает - ну,
мразь.  Его  все чурались.  Жил  недалеко  от НИИ.  Этот
старикашка и стал  первой попыткой ее самоунижения. Леся
Дмитриевна  Воинова (ее  теперь тоже все  пинали) пришла
сама  в   его  зачуханную  отвратительную  однокомнатную
конуру.  Он,  открыв дверь,  осердился. Всякий  нежданно
пришедший   вызывает  в   нас  то  или   иное  невольное
соответствие.  Лицо к  лицу, старикашка  осердился, даже
распрямился   (отраженно,  как  отражает   зеркало -  он
перенял лицом ее же  былую горделивость). И только вдруг
сообразив, зачем женщина  к нему пришла, алкаш тоненьким
голоском  вскрикнул,  засюсюкал, его  всего затрясло  от
счастья,  - замлел,  а  руки заходили  ходуном, так  он,
сирый, жаждал  урвать. Но она ушла.  Сработали запахи. В
конуре воняло, ком тошноты подкатывал поминутно.
    Бегом,   бегом,   пробормотав,  мол,   пришла   только
проведать, ЛД  оттолкнула тряские  руки и ушла  - плохо,
гнусно,  весь вечер  после ее одолевали  позывы. Читала,
пыталась читать, сидя на  кухне в полуметре от раковины,
в полушаге от шумно льющейся чистой воды (на случай).
  Ушла  - но ведь приходила.  Она хотела, чтобы я теперь
как-то  (словами)   отреагировал  -  или  хоть  поругал,
осудил: может быть, она ненормальная? Скажи.
  - Давай же. Скажи. Чтобы честно... Хочу, чтобы ты меня
понимал.
   Я понимал,  как не  понять. Но ведь  я теперь понимал
(догадывался) и о том - что дальше.
   То есть  следующим-то шагом (культура  покаяния в нас
все-таки отчасти  жива) Леся  Дмитриевна сообразила, что
каяться  не  обязательно  перед  тем,  перед  кем  лично
виновен. Не обязательно  виниться перед тем, кого судил.
Для униженности и чтобы  избыть вину (и гордыню) каяться
можно перед любым вчерашним говном.
  До меня вдруг дошло: я понял, кто я.
  А  еще чуть позже  понял, с кем, с  ее точки зрения, я
схож. С  тем старикашкой. Я чуть  получше, но из того же
ряда. Пространство вдруг сильно расширилось - и видно до
горизонта. В воздухе  зазвенело. Старикашка - это и есть
я.  Нигде  не  работающий  и без  жилья  (ошивающийся  в
общаге). Она ведь не знала, что 27 лет назад выгоняла из
НИИ и меня тоже. Неудачник, самолюбивый графоман, одетый
в жуткие брюки, с  разбитыми ботинками на ногах, - вот с
кем  она  сошлась,  выбрав  как более  подходящего.  Тот
старикашка  был уже  слишком;  замучили бы  позывы. А  с
опустившимся  сторожем   из  андеграунда  (со  мной)  ее
унижение  и  покаяние вошли  в  куда более  прочерченное
культурное русло.
                                                          16
Я (самолюбие) не сумел не обидеться. Но я хотя бы сумел
другое: обиды не выявил. Просто перестал к ней ходить.
  Замаливала... Вот  откуда слезы в постели, ее всхлипы,
получасом позже после наших объятий. Я-то, старый козел,
млел.  Ее унижала  именно  постель со  мной. Мной  она и
унижалась.
   ...  Прошла  через  квартирную вонь  того  алкаша.  Не
гнусно,  не мерзко  ли тебе  это слышать?  - спросила. -
Скажи.
  Я, видно, смолчал.
   - Ну?  -  спросила она  вновь (с  нажимом). Словно  бы
полнота ночного  покаяния включала  в себя не  только ее
рассказ о старикашке, но  и мой о нем ответ. Вроде как и
впрямь именно я должен был отпустить ей грехи.
  Я сказал - да уж ладно; проехали.
  -  Я боялась  запахов, позывов этих,  я полдня мылась,
мылась, я страшно перепугалась. Ты не слушаешь?..
  - Слушаю, - усмехнулся я.
  Она  сказала, и вдруг тоже  со смехом, - погладив меня
по голове:
  -  Ну да. Ты ведь  и сам, как ты выражаешься, общажная
сволочь -  тебе все равно!.. Скажи  честно, как часто ты
моешься? Но ведь ты  следишь за собой? При такой жизни -
то  есть на  разных этажах  - должен  же быть  у мужчины
какой-то банный ритм?
  Я  не озлился.  Уже нет. Подумать  только. Эти бывшие,
лебезившие перед  своей властью полулакеи-партийцы, они,
оказывается,   исполнены     своей   гордости!  У   них,
оказывается,  еще и  спесь!  - я,  видите ли,  возле них
грязный  общажник,  мучаются и  унижены,  став рядом  со
мной.
   Всего-то на  миг  я подпылал  злобой. Ах,  мать  вашу,
зажравшиеся,  подумал...   Но  сдержался.  Досадно  было
другое: я не сумел не обидеться. Неужели вид со стороны,
взгляд и вид чьими-то чуждыми глазами все еще может меня
задеть, царапнуть? Стыдно, Петрович. Стыдись, - укорил я
себя. И исчез. К ней больше не приходил.
  Реплика Вик Викыча (он как-то нас увидел вдвоем):
  -  Нашел о  ком скорбеть? Такие, как  она, и загнали в
психушку твоего брата.
  Вик Викыч был наслышан о ней:
  -  ... Если бы не  такие, как твоя ЛД! Старая толстая,
рыхлая стервь. Ты хоть видишь, что она - старая?
  - Не вижу.
  - Так-таки не видишь?
  - Нет, - признался я. (Я и правда уже не видел.)
   Перед тем,  как пришли  на ужин те  трое ученых дядей
(могли замолвить  за нее словцо, но  не замолвили), Леся
попросила  меня купить  ей  помаду. Чтобы  ей, когда  те
придут, хотя бы  наскоро подкрасить губы. Дело понятное.
(Чтоб  не  руины.)   После  столь  долгого  перерыва,  в
двадцать семь лет, я  мог вновь увидеть ее подкрашенные,
легко  играющие губы.   Розовые в  красноту,  с оттенком
ранней  вишни, так  она  называла вид  недорогой помады,
которую  я (ее  просьба)  всюду в  тот день  спрашивал и
искал  у  перепродававших.  Я  купил.  Я  хотел.  (Хотел
увидеть  губы.) Но в  тот же  день я навещал  в больнице
Веню.
   Едва я  к нему  направился, на входе,  в самых дверях
больничного  коридора ко  мне (запах?)  вдруг подскочили
два дюжих медбрата и вывернули карманы, обыскали: ничего
не нашли.  Я, собственно, не противился  - знал, что они
вправе досмотреть,  не проношу ли  больному чего острого
или таблеток. (Висела объявлюшка, уважаемые посетители и
родственники   больных ,  крупными   буквами.)  Обыскав,
дружески подтолкнули:  иди. Я  даже махнул им  рукой. Не
сразу  я и  заметил, как  эту пахучую помаду  они успели
отделить от  содержимого моих карманов:  отторгли в свою
пользу. Я оглянулся чистым  случаем. И увидел - ее, мной
купленную,  розовую в  красноту, медбрат  держал в своих
мощных  руках.  Он ее  сжевал,  схавал, сглотнул  мигом,
тоскуя по любой химии (взамен таблеток). Я, как водится,
ничего не  сказал (говори  - не говори:  поздно). Я даже
отвел  глаза. Я  к  Вене. Через  час, когда  я  вышел из
Вениной палаты,  этот дежурящий стоял там  же, на входе,
сложив на животе сильные руки, - обычный страж, чинный и
уверенный,  в  меру  наблюдателен,  спокоен  лицом,  ну,
может, только губы чуть  помнили цвет ранней вишни; если
знать.
  Обнаружил старый кусок  сыра; и тотчас прикупил к нему
макароны,  но в  квартире у Конобеевых  сготовить поесть
было  нельзя, отключен  газ. Надо  идти на  общую кухню.
Иду.   Макароны  с   сыром   это  замечательно.   Иду  и
насвистываю. Кто-то из юнцов выпустил пса (крик: "Почему
пес  в  коридоре?!С), а  пес,  полуовчарка, слава  богу,
сообразил - не дожидаясь  хозяина, рванулся вниз, и сам,
сам, по ступенькам, на улицу.
  А  там (вижу) тополиный пух,  как снег. Падает. И пес,
счастливая душа, тут же поймал под тополями свою минуту.
Сел у входа. Смотрит.
  Я поставил варить.  Из окна продолжаю видеть: во дворе
у общежитского  бака, что с пищевыми  отходами, еще один
пес.   Явно   приблудный.  (Рифмой   к  тому   красавцу,
засмотревшемуся на падающие с тополя пушинки.) Этот дик.
Запаршивлен.  Вполне  по-человечески  -  приблудный  пес
встал  на   задние  лапы,  заглядывает   в  контейнер  с
отбросами.   Высматривает.  Молодец!  Главное   в  такой
судьбе, чтоб росту хватило.
   Кто-то меня  тихо-тихо за  рукав: я  не оглянулся.  Но
     БВГДЕЖЗИЙКЛМНО-РСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮЯ Ўўё¤Ґ¦§Ё©Є«Ъ­ъЇ°±І
округлил глаза: как так? как ты нашла меня в общаге? это
же   невозможно...   Возможно!   -  засмеялась.   Решила
навестить тебя  в твоей берлоге хоть  однажды, нет, нет,
не пугайся, кормить-поить не надо, просто покажи, где ты
живешь.
   -  Есть  и  еда.  И  чаем  напою.  (Я  свыкался  с  ее
присутствием.)  А   вот  живу,   извини,  на  нескольких
этажах...
  - Знаю. Где бог пошлет, - опять засмеялась.
  На счастье, и  точно, цейлонский чай. А она принесла с
собой  батон, и  тоже  сыр, вдруг  появился в  магазинах
адыгейский, недорогой. В  детстве, помнится, он звался у
нас сыртворожный, произносили слитно, в одно слово.
  И  после чая, после первой  же чашки ЛД и после второй
моей  (жадно  пью, когда  нежданный гость;  возбуждаюсь)
вспыхнула  ссора  -  Леся  Дмитриевна, как  стало  ясно,
пришла повиниться и признать, какая она плохая (поганая,
сказала); и как ей важно, чтобы именно я ее понял.
  - А-а. Так ты каяться? - я вроде как засмеялся.
   Она   смутилась  (слово  "каятьсяС  озвучилось  у  нас
впервые):
  - Похоже, что так.
  -  Опять и  опять каяться? И обязательно  мне? - я все
еще посмеивался;  и, не сдержав гнев,  вдруг задел ее по
лицу.
   Боясь своей  тяжелой  руки (не  бил женщин),  я  руку,
ладонь не довел, но пальцами все же пришлось ей по носу;
кровь, конечно.  Рука у  меня нехороша (в  этом смысле),
шатает от  болезни или  от недоедания, еле  хожу, а руки
крепки, в  кистях железо.  Леся вела себя  замечательно,
это что-то новенькое , сказала, сошмыгивая и наклоняясь,
чтобы  не  запачкать   платья.  Кровь  стекала  на  стол
(длинный  стол общекоридорной  кухни), ЛД на  него сразу
же,  торопливо  надвинулась,  чтобы  не залить  ни  свою
одежду,  ни  пол.  Клеенка  приняла небольшую  лужу.  ЛД
запрокинула голову  к потолку и,  недвижная, так сидела,
держа  в  своих руках  мои  винящиеся  руки. Она  что-то
большее поняла, чем я:  удерживала мои руки, мол, ладно,
пустяки, знаю,  что любишь, и знаю,  что вышло нечаянно.
Сказала, подталкивая наше с ней приостановившееся время:
"Чай. Подогрей  зановоС, - попросила, я  оторвался от ее
рук,  метнулся  к  чайнику,  и  тут в  дверь  кухни  мне
крикнули: "Петрович!С  - меня звали вниз,  к телефону на
входе (редкий случай). И Леся махнула мне рукой:17
- Иди же. Иди...
  Телефонный  голос еле звучал: от напряжения расслышать
я  стискивал  в  руке  старенькую трубку,  не  ломал,  а
все-таки хрустнула  или хрупнула  - что-то было  с моими
руками,  в   них  новое  (новенькое,   сказала  она).  В
телефонной трубке  расслышался наконец голос бывшей жены
моего  брата  (Наташа!..)  -  она в  основном  вздыхала.
Поплакалась. Сказала, что вчера навестила Веню. Разговор
никакой.
  Я поднялся на этаж. Леся спросила:
  - Все в порядке?
  Я кивнул. И  обнял ее - с того памятного дня, я думаю,
определилось. С  той минуты. Возможно, мне  надо было ее
ударить,  чтобы  полюбить, то  есть  хотя бы  похожесть,
внешняя имитация  удара. Но  возможно, что и любовь сама
собой приспевала  (становилась все более  спелой) к часу
наибольшего падения ЛД - к утрате семинара.
    Клятый   семинар  меня   раздражал.  Нашла,   за   что
держаться. Уже  и не семинар, а  зибен дойчен официйрен.
Идефикс.
  Но надо ж такому быть, позвали к телефону, вахтерша! -
а значит, давненько кто-то меня ищет, думал я, спускаясь
к проходной.  Бежал по  ступенькам, диву давался  - надо
же, на кухне отловили!
   Наташа,  бывшая жена  Вени,  не знала,  конечно,  чьей
квартире я  нынче сторож - она  позвонила на вахту, мол,
не  позовете ли?  ну,  пожалуйста!.. И  вот вверху  Леся
Дмитриевна зажимает разбитый нос, я думаю о ней, как там
ее  струйка крови,  кляну свои  руки и -  одновременно -
сжимаю  рукой  до  хрупа  телефонную  трубку,  говоря  с
Наташей.
  Голос: - Это я. Я...
   - Наташа!  -  узнаю ее,  наконец, на  слух.  Мы с  ней
общаемся  крайне редко.  (Не виню. Женщина  замужем, два
сына, живет своей жизнью.)
   Сейчас,  услышав меня,  она всхлипывает  -  сбивчивые,
мелко  сыплющиеся слова.  В  чем дело?..  А ни  в  чем -
пятое, десятое,  дети, цены в  магазинах, страх потерять
работу,  у   нее  нет   сил  жить.  У   нее  бесконечные
отрицательные эмоции,  вот навестила Веню -  увидела и в
слезы, его голос, его таблетки... он выбрасывал таблетки
в унитаз... наш брак, у нас был счастливый брак, поймите
меня правильно!..
   - Да,  -  кричу.- Понимаю!  - кричу.  Аппарат  разбит,
слышно плохо, а тут  еще к телефону лезет пьяный (возник
рядом со  мной) - лезет и рвет у  меня трубку, я не даю,
он прямо ко мне в трубку бубнит (и разит сивухой) Галка,
любовь, 22-й вагон...
   -  Отстань, -  рявкаю  на него,  тут же  винюсь  перед
Наташей: - Нет-нет, бога  ради. Это не вам. Тут пьяндыга
пристал. Телефон у самого входа...
  - Почему?
  - Да ни почему. Сброду полно.
  Я переспрашиваю ее - чем могу помочь? (переспрашиваю в
страхе, занервничал).
  - Как быть с пенсией?.. Вы слышите, Наташа - что с его
пенсией? -  Я толкаю пьяндыгу сильно  в грудь, на минуту
от  него  отделаться, вопрос  о  пенсии важный.  (Вопрос
вопросов,  деньги. Кто  будет получать  Венины крохотные
рубли, почему Наташа не хочет?)
  Получилось слишком. Пьяндыга от толчка полетел назад и
тяжелым  боком рухнул  на  пост нашей  дневной вахтерши,
опрокинув ее  стол, ящик с ключами  - она в крик! вопли!
ни слова не слышно, я кричу:
  - А пенсия?
  - Да-да. Я  хотела, чтобы теперь получали и передавали
ему вы.
  - И что? И что после? (Если Наташа перестанет получать
его пенсию,  она совсем перестанет к  нему ходить. Это ж
ясно... Я в длящемся испуге.)
   - Ладно, -  кричу. -  Я буду, буду  получать для него
пенсию...
  - Что?.. А я?
   Ничего не  понимаю. Слышно плохо,  шум, пьяница опять
рядом, вцепился  в трубку  и вырывает, выкручивает  ее у
меня из рук:
  -  Отстань. Сейчас в ухо!..  Сейчас получишь в ухо! (К
счастью, Наташа не слышит.)
    Меня  выручает   вахтерша.  Едва   поставив  на   ноги
опрокинутый столик, она  (в атаку!) бросается на пьяного
и  виснет на  нем,  как отважная  милицейская бульдожка.
Оторвала от меня, но надолго ли - вытолкнет ли она его в
двери?..
  Я наконец могу говорить (и веду разговор быстро).
  - Да, Наташа.  Все понял. Вы десять лет ходили к нему,
спасибо вам...
  - Спасибо вам. - Она нервно смеется сквозь слезы.
  - Жизнь идет, - говорю я (нечто глубокое).
  А Наташа вновь начинает о бедах, о заботах.
   -  Надо, надо  жить,  -  повторяю, поддерживаю  ее.  У
Наташи (помню) печальное  честное лицо, такое лицо может
сокрушить. Даже  если бы  она сразу его  бросила (свалив
все  на меня),  я б  не винил:  как-никак Веня  чужой ей
человек, только что память.
   Прожили три  неполных года. Правда,  она уверяет, три
счастливых года. Время от  времени Веня работал, а время
от времени  сидел в  туалете на полу,  обняв унитаз (там
шипели, растворяясь, предписанные ему таблетки). Наконец
оставила  его.  Но  ведь  навещала более  десяти  лет  в
больнице. И  то сказать - за  что ей? (Мне -  хотя бы по
родству, по-братски.)  Стояли с ним  на развилке дороги,
два мальчика, и -  пыль от проехавшего грузовика. Стоим,
а пыль  на лице, на зубах,  пыль под босыми пятками, вот
за что. За ту белую летнюю пыль.
     ЛД  смотрела   в  сторону,   скошенные  яблоки   глаз
некрасивы,  она  все еще  никак  не  хотела, чтобы  этот
бездомный сторож,  бомж, увидел, угадал,  чем вызвано ее
унижение.  (А я  уже  угадал -  чем.) В  ее  левом глазу
застряла слеза.
  Спросила-сказала:
  - Ты, наверное,  вот так любишь? да? - и как-то спешно
стала на четвереньки, низко наклонив голову.
  Вызова  нисколько не было; голос  сух. Но меня задело;
да что ж такое?!
  Я сердито сказал  - что за надрыв, Леся? Перестань. Я,
может,  и бываю  грубоват,  но я,  мол, живой  человек и
привык смотреть на эти наши человечьи дела веселее...
  Сказал  и смолк, нелепая сцена.  Обидеть не хочется, а
как  сказать.  И -  напряженная  сумрачная тишина.  Тень
старикашки, вот  кто появился.  Вот кто стоял  здесь же,
ухмыляясь. Сумел,  пристал-таки к уборщице сзади. Сопит.
(А она согнута. Моет пол, ей все равно.)
   Голова  Леси  склонена,  уткнута в  простынь,  в  угол
подушки, и голос оттуда дошел приглушенно:
    -  Вот   и  смотри  веселее.   Ну-ну.  Продолжай.  Не
стесняйся... Прошу тебя, не стесняйся.
  Час примерно спустя, как обычно, ее рвало, характерные
горловые  звуки  своеобразного  покаяния-замаливания.  Я
проснулся. Ничего не сказал,  только помог убрать. Что ж
тут  обсуждать. Может,  и  впрямь былую  вину тем  самым
отринула, исторгла.  (Может, ей завтра  зачтется.) Я уже
вполне  чувствовал этот  ее  торг с  небесами, когда  ЛД
включила свет  и буднично  убирала: в эту  ночь ее рвало
дважды. Замыла пол. Вытерла  тряпкой, но ведь не досуха,
а по мокрому следу  налетели из окна летние мухи. Как ни
тщательно  замыла, мухам  тоже осталось на  влажном полу
кое-что от зиминых и гуревичей (уволенных ею), так что и
мухи своими  микроскопическими ртами  заглатывали и тоже
разбирали, уносили хоть сколько-то ее вины. Некрасиво?..
Понятно, что  некрасиво. Не ах. (Она  извинилась за свою
слабость.)  Замытая   вина  не   пахнет  ландышами.  Что
поделать.
18
Наконец уснули. Оба устали. Она плакала в углу постели,
а я, сползший от жары на пол, голый - так и уснул, на
коврике, как пес.
  Среди  ночи вновь  расслышались потаенные всхлипы. Это
уж  слишком. Ну,  сколько можно!  - ворчнул я  в сторону
Леси. Включил  свет, но тут же  выключил, наткнувшись на
портрет  ее мужа,  глаза  в глаза  (строгий коммуняка  и
ночью зрел  все сквозь  мрак). Да, сказал  я ему, люблю.
Люблю такую  же старую,  как я сам.  Огромную, старую, с
ночными  рыданиями,  с вислыми  грудями  и с  немыслимым
задом.
   Но  не  замолила. Ее  научный,  в  четыре или  в  пять
человек,  еле  теплящийся небольшой  семинар был  дружно
распущен.  Статус,  официозная  медалька,  чушь (на  мой
взгляд)...   это  о   нем  она,   потоптанный  советский
человечек, просила и шептала  по ночам (то есть я думаю,
что шептала), обращаясь в растерянности то к небесам, то
к Людям, коллективному своему божеству.
  Ей  сообщили, как было: собрание  как собрание, и люди
как люди - ни одного голоса в ее защиту.
  Она повесила трубку.  Пошла принять душ. И поначалу, в
этот  же   самый  вечер,   случился  лишь  микроинсульт.
Вызванный мной врач уверенно  и даже с улыбкой пообещал,
что  все  восстановится. Нужен-де  покой. (И  инъекции.)
Препараты я купил. Я и колол ее сам; я умею.
  Второй инсульт, старое  название инсульта удар, свалил
ЛД еще  через три  дня, как только  стало известно, кому
именно ее  семинар передали.  (Белкин, Булкин -  мне имя
ничего не  говорило.) Удар уложил  ее уже по-настоящему,
полностью.   Неподвижная  огромная,   лежащая   в  лежку
женщина. Молчащая. И только правый ее глаз был живым. Он
помаргивал мне. (Он жаловался мне.) И все косил влево.
   Сначала я  счел, что  Леся косит,  указывая мне  более
удобное для обзора место (в ее лежачем положении) - мол,
стань  чуть  левее.  Потом  решил,  что  дело  в  слезах
(неподвижным  веком  они никак  не  смаргивались). Но  в
общем я оказался довольно ловок, ухаживая: кормил и поил
с  ложки,  ставил  и  уносил судно,  обмывал  нехудеющее
большое  тело.  Она худела  с  лица; морщины,  синеватые
мешки под глазами.
   Не  помню  час, уже  стемнело  -  я услышал  грохот  и
скрежет, по улице шли  танки. Я включил радио (телевизор
ЛД испорчен).
  Слуховые  страхи - из самых  сильных. Лязг на асфальте
настолько ее  испугал, что  и рукой вдруг  дернула, и на
миг вернулась речь.
   - Трактора.  Наши трактора. -  И... слова пресеклись,
Леся вновь онемела.
   В  ночь  я  был  озабочен  ее  носовым  кровотечением.
Нет-нет и билась  струйка, усыхала, затем родничок снова
протекал.  Пока  нашел  вату,  извел целую  простынь.  Я
немного растерялся в поздний час ночи.
  Я так и  не уснул. Утром врач не пришел, пришел только
после обеда, когда стрельба  на улицах, начавшаяся еще с
ночи,  закончилась.  Врача  больше  беспокоила кровь  на
улицах. Он рассказал про раненых. Сравнительно с улицами
кровь ЛД была мелочью.  (Я так не думал.) Врач успокоил:
это   кровотечение   не  опасно,   организм  сам   собой
сбрасывает  в критические  минуты  давление: пробивается
сосудик, и давление падает...
  - Но почему нос?
  - Слабый нос, вот и все, - ответил врач коротко.
   А  я  вспомнил,   как  задел  (не  скажу,  ударил)  ее
придвинувшееся лицо пальцами (не скажу, рукой). Вспомнил
кровь на  клеенке стола во время  нелепой нашей ссоры на
общажной кухне.
   Той,  послеинсультной ночью  я все  боялся  очередного
внезапного  кровотока   и  без   конца  рвал  старенькую
простынь  на длинные  полосы (бинты  в запас).  Сгреб их
горой  в  стороне, пусть  наготове.  Конечно, поднял  ей
голову, на переносицу холодные примочки.
  Среди  ночи пил чай, сидел  на кухне. Чашка глиняная -
шар  с  грубо  срезанным  верхом. Объем,  притворившийся
чашкой, но не сумевший скрыть честную простоту формы.
  Я  разгадал ее правый глаз,  который косил, все как бы
направляя  меня   (или  мою  мысль)   в  левую  сторону.
Следовало нанять сиделку. Дело не в тех или иных женских
процедурах Леси, я вполне  годился, я не стеснялся, я ее
любил.   Но  в   те  дни  стало   сложнее  (напряженнее)
приглядывать  на этажах  за квартирами, а  вернувшись из
общаги,  бегом,  бегом,  я   не  успевал  в  нужный  час
разогреть  для Леси  еду  или сбегать  в аптеку.  Забота
требовала еще  одной пары рук.  Прямой смысл древнейшего
выражения  -   пара   рук  -  и  привел  к  открытию.  Я
предположительно подумал  о сиделке, затем  о деньгах (в
связи с  сиделкой) и... углядел на  левой недвижной руке
Леси кольцо.
  - Продать? - Я поднял вверх ее руку, поддерживая таким
образом, чтобы  палец с  кольцом оказался перед  ее живо
встрепенувшимся  глазом. Глаз  тотчас выразил -  да, да!
наконец-то догадался, какой глупый!..
  И  даже уголок  рта Леси чуть  ожил, давая понять, как
мог бы  сейчас у  кромки губ зародиться  изначальный ход
улыбки, ее разбег.
    Поспрашивал   в   поликлинике  и   сговорился:   нашел
приходящую  женщину  (час  утром,  два ввечеру)  -  Марь
Ванна,  так она  представилась.  Кольцо я  снимал долго,
мылил  расслабленный   палец,  тянул.  Смачивал  водкой,
постным  маслом, а  потом на  пробу принес из  общаги (у
Соболевых из  ванной) дорогой шампунь  и легонько смазал
им   золотой    обод.   Кольцо   на   пальце   задышало,
шевельнулось,   заскользило  и   мало-помалу  переползло
недававшийся сустав.
  Дня  через два-три Леся заговорила.  А еще через два -
зашевелила рукой, обеими сразу.
  Среди ночи мне  вдруг показалось - она умерла. Уже под
утро. Мы спали вместе, я почувствовал острый холод с той
стороны, где  она. (Помню, я спешно  подумал о сползшем,
об упавшем  одеяле - я не хотел  думать, что холод от ее
плеча, остывшего  тела.) Однако одеяло было  на месте. И
тогда я опять сквозь  сон обманывал себя: со мной рядом,
мол, вовсе не холод смерти, просто Леся встала.
  А  Леся, и  правда, встала. И холод  с ее половины был
понятен - она поднялась, одеяло остыло.
  Она подошла:
  - Чай заваривать?.. - спросила - и засмеялась здоровым
утренним смехом.
  Впервые встала утром  раньше меня. (Вот так и начинают
уходить.)
   Стали появляться,  а потом  и зачастили  ее друзья  из
числа "бывшихС,  уже набиравших  заново социальную силу.
Не  столь  важно, что  из  "бывшихС, я  не акцентирую  -
важно, что  люди пришли и вдруг  оказались друзьями. Как
бы дельфины, пришедшие человеку в конце концов на помощь
в  безбрежной морской  воде. Они вынырнули  из житейской
пучины -  они плыли, плыли и  доплыли наконец ей помочь:
"Вот она где! Вот!..  Нам, Леся Дмитриевна, очень вас не
хватало. Ну, наконец-то!С
  Они поддержали  Лесю добрым словом, приходили в гости,
приносили  еду, вино,  подарки. Уже искали  ей достойное
место работы.
  А  я стал бывать реже. Она  уже уходила по делам, я не
всегда  заставал ее  дома.  Потом не  мог ее  поймать по
телефону. Не все помню. Помню, что кончилось.
19
Леся так и не узнала, что когда-то, в числе прочих,
изгоняла меня с работы. Считала, что знакомство наше
началось на демонстрации. Она, мол, помнит тот день. Как
не помнить! Я ведь тоже, протискиваясь в тот день через
ликующую толпу, так и повторял про себя, мол, надо бы
запомнить - какие лица!..
   Сотен   тысяч  людей,  так   весело  и  так  взрывчато
опьяненных  свободой,  на этих  мостовых  не было  давно
(может быть, никогда), думал я в те минуты, пробиваясь к
транспаранту, изображавшему  огромную кисть с красочными
пятнами  палитры. Там  я сразу увидел  художников: Гошу,
Киндяева и Володю Гогуа  с женой Линой (они тогда еще не
уехали в  Германию) -  там же, с  флагом, Василек Пятов.
Они  шли  группой. (Все  это  за час  до моей  случайной
встречи с Лесей Дмитриевной у высоких ворот с решеткой.)
Шли  в обнимку,  кричали.  Я тоже  кричал. Был  и крепыш
Чубик, этакий  хвостик, вившийся за художниками, стукач,
все знали,  но за годы к  нему уже привыкли, притерлись,
пусть,  мол,  отстаивает свой  концептуальный взгляд  на
Кандинского! Чубик  тоже кричал, пел песни.  А кто-то из
художников,  Коля Соколик,  все-таки его  поддел: сказал
вскользь   (вскользь,   но   все   мы  отлично   поняли,
засмеялись) -  а сказал Коля ему  вот что: ты, Чубик, не
опоздаешь ли сегодня на работу?..
  - Сегодня ж  не рабочий день, - заметила наивная Лина,
не врубившись.
  - Не у всех же.
  Хохотнули.
  Чубик погрозил пальцем:
  - Но-но. Опять эти кретинские шутки!
   И вдруг  Чубик счастливо засмеялся.  Чубик (похоже, и
для  самого  себя неожиданно)  раскрыл  широко  рот и  с
вздохом - громко - выкрикнул:
  - Свобо-о-ода!..
   Меня  в ту  минуту  поразило,  как безусловно  был  он
искренен: сегодня и ему - счастье. Он как все.
   В   подхват,  эхом   мы  кричали:  своо-боо-да-а!  Его
обнимали, хлопали по плечу:  вот вам и господин Чубисов!
молодец, молодчина Чуб! мы вместе! (Работа это работа, а
свобода    это   свобода.)   Воздух    был   перенасыщен
возбуждением. Кричали.  В голове у  меня звенело, словно
задаром,   в   гостях   набрался,   чашка   за   чашкой,
высокосортного   кофе.   Самолюбивое   "яС,   даже   оно
посмирнело,  умалилось,  ушло, пребывая  где-то в  самых
моих подошвах, в пятках,  и шаркало по асфальту вместе с
тысячью ног.  Приобщились, вот  уж прорыв духа! Нас всех
захватило. Молния правит миром! - повторял я, совершенно
в те минуты счастливый (как и вся бурлящая толпа). Когда
я оглянулся - кругом незнакомые лица.
   В  какую-то  из  счастливых  безотчетных  минут  меня,
вероятно, вынесло сильно вперед. Художников тоже куда-то
унесло.  Их  транспаранта  (огромная  кисть, похожая  на
бородатый фаллос) в толпе уже видно не было.
   С  небольшой   частью  толпы  меня  потащило  и  стало
заносить в подворотню на Тверской, что возле "Российских
винС.  В  такие  подворотни  люди попадают  сами  собой.
(Сбрасывается   страшное    давление   людской   массы.)
Милиционеры,  нас  оттуда  уже  не  выпуская,  с  трудом
закрывали теперь красивые высокие ворота.

Изгнание
  Краснушкин,  наладчик из АТК-6,  а в прошлом известный
вор  (по  молодости),  притащился  со своего  четвертого
этажа и  заговорил меня. Он готов  болтать до ночи, была
бы  бутылка. (Плюс  полбутылки его  дрянненького спирта,
который мы с ним тщательно развели.)
   Тут  и  нагрянули  художники,  был,  конечно,  Василек
Пятов, были Киндяев и Гоша - они тоже принесли, но мало.
Эксперт  принес  только  портфель.  Даже  не  помню  его
фамилии; мелкое  личико; и весь мелкий.  (Досадно.) Да и
сам Василек,  сукин сын,  выглядел смущенным. А  меня не
задело,  что   художники  без  звонка   и  так  напрямую
ввалились,  пришли  ко мне  и  к  нашему с  Краснушкиным
спирту (нормально, я сам  такой); задело как раз то, что
их  наскок  прикрывался  как  бы  важным  для  всех  нас
событием. Как  бы идентификация найденного рисунка Вени.
(Сказали  бы прямо:  не получилось  у нас,  Петрович, не
сумели, прости!..)  Уже то, что эксперт  был не Уманский
(как оговаривалось), было нечестно.
   Конечно, я  не  повел и  бровью, предложил  им с  нами
сесть, выпить  - хозяин  всегда рад! Я  только не хотел,
чтоб этот сморщенный эксперт раскрывал свой портфель, но
он  раскрыл.  Рисунок пошел  по  рукам.  Там и  говорить
оказалось не о чем: портрет как портрет. Мужик с очками.
Очки со стеклами.  (Все правильно и понятно. Искусство!)
Стекла  очков  с бликами.  Блики,  само  собой, с  игрой
света, а свет с намеком на Жизнь...
  - Пьем! Давайте-ка  все будем здоровы! - И, первому из
всех,   я   дружески   придвинул   эксперту   стакан   с
разбавленным спиртом.
  - Вроде не  заслужил, - ответил он сморщенным голосом;
но, конечно, выпил.
   На  демонстрации  они,  оказывается, меня  потеряли  и
волновались.
   - ... Куда  ты тогда  делся? Куда исчез?!  Мы же тебя
искали! - возмущенно спрашивали, нападали на меня теперь
художники.
  Кричали:
   -  Видишь -  профессора  тебе привели.  Видишь,  какую
отловили птицу!
  А я, конечно, видел, что пришли выпить.
  Но  пить-то оставались капли. И,  как водится, все без
денег. Гоша, правда,  намекнул, что знает, где продается
неподалеку  дешевое  вино, но  сам-то  и  за дешевым  не
вызвался   сбегать   (знай,   пил  разбавленный   спирт,
вынесенный   Краснушкиным   из   родного   АТК-6).   При
неловкости  в  застолье все  как  один  пьют и  наливают
помногу.
  - И ничего  по сусекам? Как же так, Петрович! - Гоша и
допил оставшуюся  стопку, а стаканы уже  стояли пусты. Я
развел руками: точка. Я их (художников) люблю, и я, мол,
не виноват. Я им выставил последнее.
  А за окнами надвигались сумерки.
  - Кхе-кхе, - Закашлявшийся Краснушкин мне подмигнул.
  "Кхе-кхеС,  - ловко подкашливал  мне Краснушкин (вор в
молодые   годы),  мол,   выпивка  есть.   Мол,  потерпи,
Петрович. С рисунком у мужиков ничего не вышло, и потому
припрятать  от них  не грех.  Мол, не хера  поить козлов
задарма.
  А  уже Василек Пятов вслух  рассуждал: не пойти ли нам
вместе,  всем базаром,  к женщинам-текстильщицам,  что в
коридорном   сапожке   на  шестом   этаже?  может,   там
какое-никакое застолье?  или к  сестрам Асе и  Маше - на
пятом? Подсказывай, Петрович...
  И Гоша давил:
   - Петрович,  ты  хозяин. Ты  уж помогай!..  - Все  они
алчно уставились  на меня: может,  где праздник, свадьба
шумная? или, может, поминки? - Они были готовы разделить
и  горе, и  радость. Опять  спросили про  текстильщиц. Я
пожал плечами: не знаю. Кто ищет, найдет.
  А сестры? сестры  Маша и Анастасия?.. Не знаю, отвечал
я.  Кто ищет,  тот найдет.  Гуляк я, как  хозяин, слегка
поощрял, даже  нацеливал, но  сам с ними  идти никуда не
хотел. (Теперь  я стал сердит  за подмененного эксперта.
И, конечно,  помнил про  припрятанную выпивку.) Наконец,
художники встали. Ушли.
   Василек,  стоя  в  дверях,  винился,  мол,  завтра  же
возобновит  контакты  с  экспертами  - продолжит  поиски
картин  моего брата.  (Вот  и умница!)  Ушли. А  мы двое
остались.
20
Краснушкин сбегал к себе на четвертый и принес водку,
початую, но больше половины, вот это да! Пьем, и старый
Краснушкин продолжает исповедальную болтовню, какую
затеял еще час назад, до прихода художников. Ведь жизнь
проходит. Ведь и квартира у него хорошая, теплая,
отдельная, а он не женат! И заново волна пьяного
хвастовства (с сомнениями пополам) - все, мол, у него
славно, все путем, вот только жениться ли ему в его
годы? Ах, как хочется хорошую женщину. Ведь и
зарабатывает он в АТК-6 прилично. Солидный человек!
Ласки - вот чего, Петрович, нам недостает, ласки и
теплого словца ближе к ночи...
  - Что ж в молодости зевал?
  - А трудно!
  По словам Краснушкина,  он был вор из деликатных, юн и
незлобив.
   -  ...  А  у  ворующих женщин  всегда  в  запасе  свой
собственный  интерес!   Курево.  Выпивка.  Ревность.  Их
трудно угадать. Много мелких любвей, страстишки...
  - Но я слышал, воровки - очень преданные подруги.
  - Не верь. Обычные лярвы.
   Краснушкин рассказывает.  (Не  смолкает. Жаль,  быстро
пьянеет.) Я вытянул ноги, сижу с чувством отдыха, вбирая
на слух уже и  не сами слова, а их меланхолию: сбивчивые
и столь манящие нас откровения чужой души.
   Тут и постучали;  звонок не  работал (но при  стуке я
подумал   про   его  неслучившийся   звук).  Вошел   наш
квадратненький Чубисов,  или просто Чубик, Чуб, хвостик.
Едва-едва начинающий  седеть стукач  (некоторые уверяли,
бывший стукач) ввалился запыхавшись. Спешил.
  - А где люди? - спрашивает он оглядевшись, то есть про
художников.
  Но  уже, конечно,  увидел, что никого  нет. А раз нет,
значит, и спешку побоку: здесь тоже тепло и неплохо.
  Чубик сел с нами и закуривает, мол, свой человек. Он и
есть свой.
   Я  все-таки присвистнул:  опоздал, браток.  На  работу
нельзя   опаздывать!  (Я   подтрунивал.)   А  спьяневший
Краснушкин понял  так, что я присвистнул  про нашу с ним
водку,  надонные капли  -  поднял бутылку  и смотрит  на
просвет: да-а... поздно!
  Но Чубик, едва увидел, что выпивки нет, смеется и руку
в карман, у него завалялась, свой и есть свой! - вытащил
красную  купюрку и  сует  в ладонь  Краснушкину. Слетай!
Купи!  Да он  пьян,  говорю. А  ничего, ничего!  Он зато
местный,  все знает:  он  еще и  лучше разыщет  на улице
чуткой пьяной ноздрей! Да раздобудь еще черного хлеба!..
- крикнул вслед.
  Краснушкин шатается. Но за водкой ушел.
  - Зачем тебе хлеб? - спрашиваю.
  - Хочу.
  - Вот еще!
   -  А у  меня  огурцы соленые,  - И  нежлобистый  Чубик
вынимает из  пакета банку с солеными  огурцами. Надо же,
сколько нес, какой путь огурцы проделали!..
   Спрашиваю  - свое  нес?..  Нет, конечно:  прикупил.  К
художникам  шел,  не  с  пустыми  же  руками!..  Да  их,
недопивших художников,  разве теперь догонишь? - говорю.
Догоним! - и Чуб резонно замечает: что ж, их закутки, их
любимые гостевые места мы разве не знаем?! как, мол, нам
не знать, где могут дать (а могут и не дать) выпить. Чуб
прав. Так что давай, брат, по огурчику, слюна бежит!..
  Мы жуем; входит Краснушкин, водка и полбуханки черного
в руках,  притом такого свежего, аж  запах бьет в нос от
самых дверей.
  - Ну, дела-а! - вскричали разом. Не ждали так быстро и
такого чудесного приноса: летом снег выпал!
  Тут же разлили  бутылку, выпиваем и - опять за огурцы!
Банку всю,  как есть, сожрали вприкус  с ломтями черного
хлеба.   Хлеба   оказалось   даже   мало,  знай   огурцы
похрустывали. Но  тут Краснушкина,  такого осторожного в
старости  и  велеречивого,  подводит  жадность. Он  пьет
рассол.  Мы   тоже  не  прочь  (огурцов   уже  нет),  но
Краснушкин  припал   к  банке   первый.  Спешит,  вкусно
глотает,  всасывает  (я  еще  подумал, так  ли  алчно  в
молодости он  воровал?) -  и... вдруг давится.  Попало в
дыхательное.  Сразу.  Сильно.  Возможно, залепило  горло
кусочком   листа.  (Смородинный   лист,   покрошенный  в
рассол.)  Мы  хлопали  его  по  спине,  били  по  щекам.
Заставляли  ходить на  четвереньках  и мычать.  И опять,
опять по спине!
  Краснушкин хрипел. В какую-то минуту, казалось, он уже
готов, начал синеть. Конец  фильма. Дыши носом! Носом! -
кричали  мы,  трясли  его,  дергали туда-сюда  за  руки.
Еле-еле пришел в себя. Миновало. Лежит, стонет.
  - Не уходи, - это он мне говорил.
  Но нам хотелось выпить.
  Я и Чуб, подхватив под руки, отводим Краснушкина в его
квартиру  на  четвертом. С  хорошей  мебелью. С  добром.
Свежие  обои.  (Уже  приготовившиеся   к  женщине  сытые
холостяцкие кв метры.) Нам  вся эта благость сейчас ни к
чему - хмель взыграл, как ударил! и гонит, гонит по телу
силу,   чувственность,   даже  молодость,   изумительный
самообман!  И,  конечно,  на  улицу  потянуло:  багряная
осень...
   А  наладчик   АТК-6,  бывший  вор,  совсем  сник.  Ему
страшно.  (Едва не  захлебнулся рассолом!) В  своей сыто
пахнущей квартире, с непротертой пылью, он был бы сейчас
рад  кому угодно.  Он  даже малознакомому  Чубу говорил,
останься, чай пить будем.
  - Но я ж обещал, - Чубик отказывается.
  - Погоди.
   -  Обещал!  -  Это  Чубик  мне  пообещал  выпивку,  мы
оставили, бросили его, ненужного, говорливого стареющего
вора - и пошли. Пить значит пить. Уже смеркалось.
   Первая попытка  (вокруг  общаги) у  женщин в  северном
крыле:  текстильщицы? может,  и  наши художники  там?! -
волнуется Чубисов. Почему-то  и я волнуюсь тоже. (Осень,
читаю из Тютчева.) А  Чуб уверяет, что после текстильщиц
мы так или иначе отыщем и нагоним художников, загулявших
в какой-нибудь  расшикарной квартире в  центре города, а
вот увидишь!  - у Чуба друзей  пол-Москвы, уж сегодня-то
он для меня расстарается  и выпить найдет. А я подумал -
пусть.
   Нехорошо  было  бросить  Краснушкина,  я  и  про  него
подумал - тогда же  подумал, что нехорошо, но жажда и на
улицах осень  победили. Пьянящий (вдогон спирту) сладкий
осенний дух уверил меня, что Краснушкин сам нас нагонит,
не может  он не нагнать  и не поспешить за  нами в такой
вечер (Краснушкин  не нагнал,  уснул и всю  ночь мучился
чаем после  рассола) -  да, да, нагонит, куда  он на хер
денется, говорим мы с Чубиком друг другу, идем, смеемся.
Текстильщицы дали нам выпить кисленькой бурды, невкусно,
да  и мало  - притом  уже полураздетые, одна  в бигудях,
одна в  спортивных штанах, ложились  бай-бай, делать там
нечего.  Так что  мы  опять оказались  двое на  улице, с
пьяной  легкостью в  сердце. Небо  уже темнело.  На меня
нашло -  в возбуждении я заговорил  о нас, об агэшниках,
оставшихся верными себе и  своему честному, я нажимал на
слово, подполью...
  -  Жить в андеграунде, остаться  в андеграунде в самом
конце века  - неплохо, а?!. -  Это я так восторгался. Но
восторгаюсь  ли   я  или  гневлюсь,   никому  и  никаких
прощенческих  скидок. Хмельной  мой язык,  знай, стенал:
скольких  нас   сгноили!  Зачем,  зачем  России  столько
талантов, если разбрасывает их по своим и чужим дорогам,
как россыпи козьего дерьма?!
21
Да уж! свирепая ночная похвальба: слышать слышу (со
стороны), что хорош, что уже лишнее, но все равно
говорю, изрыгаю, тащит меня. (Как чистенький луг,
лужайка с цветиками. Как не потоптать.) Сужающийся круг
ныне известных литераторов, ну, держись! - я (злой язык,
моя пьяная беда) не хотел им беды или кары свыше - ни их
красивым книгам, ни их семьям, ни им самим лично я не
хотел ничего плохого, но я хотел топтать и пинать их
имена. Я хотел метить и выявлять житейской грязью тех,
кто состоялся: кто ушел из подполья ради имени, славы,
сытной жизни. Желчь взыграла - я говорил об отступниках.
  Шли улицей; конечно,  не вдруг и не впервые я бездумно
распускал язык в компании  Чубика. Я знал, понимал. (Как
все мы  в общем  знали, понимали.) Но было  до фени, что
особого  в пьяной  моей болтовне?  - ну, пусть  где-то и
кому-то   перескажет,  да   хрен  с  ним.   (Пусть  себе
подрабатывает, - смеялся в свое время Вик Викыч.)
  - ... Где же твоя выпивка?
  -  Найдем, - уверял Чубик.  А я даже подрагивал, хотел
выпить;   вместе  с   вспыхнувшей   алкогольной  жаждой,
возможно, уже  просилось войти предчувствие. (Набежавшее
будущее уже постукивало в дверь.)
   Лакеи, мол,  и сучье  племя, - нес  я пишущую братию,
писателей-отступников, -  а за  квартиры, а как  за свои
дачи  литфондовские дрожат!  Эти бывшие  секретари, мать
их,   кто   левый,  кто   правый,   купаются  в   зелени
(рублево-долларовой), издательства  завели! А  этот Н. и
эта НН. выпендриваются в  посольствах, даже спят в иных,
когда  перепьют -  там, в  прихожей, для  пьяных русских
писателей  диванчик  бывалый,  заблеванный диванчик  для
будущего музея! - я  исходил злостью, но ведь не злобой.
Скорее  желчью  и  болью,  не  за  себя  -  за  них!  за
захарканную Словесность, IУd like to love It, что мне их
диванчики и их валюта!  Продаются и покупаются - не там,
так здесь.  Валяйте и  дальше, мужики! Вы  на виду. Ваше
говно уже всплыло. Вся ваша немощь и сучья запроданность
прежде всего вылезает в ваших строчках, господа, в ваших
непородистых текстах!..
  Гнев  как гнев;  как раз я  оступился на мостовой (под
гневливый  свой накат).  Ступил  ногой мимо.  Но устоял.
Стою...
  И - тихая,  по-ночному уже замедленная минута, когда я
перевел дух  после длинной и яростной  фразы. Пауза. И я
поднимаю  глаза,  спохватившись,  словно  бы к  главному
авторитету - к небу.  Ищу там, в темном пространстве, не
вечного  судью,  конечно,  а  знакомый  вечный  рисунок,
созвездие, и хорошо бы крупное, Медведицу или Кассиопею.
(Отметиться в небесах  среди такой тишины. Отвести душу.
Может,  и  заодно простить.)  И  вот, в  эту уже  незлую
звездную  паузу  и  тишину  (так  получилось)  негромкий
деловой   голос  Чубика:   это,  мол,  хорошо,   что  вы
позвонили.  Это хорошо, что вы  позвонили. Я хохотнул. Я
решил,  что Чуб  пьян еще  круче меня -  совсем заплелся
языком, чушь  мелет, как вдруг меня  словно ужалило. Ах,
ты...
  Задним числом я уже не в состоянии определить, человек
вне  оценок,  -  определить  ту  мгновенную  боль  и  ту
скорость, с какой я  понял. Дыхание перехватило. И перед
глазами  пугающее пятно,  выползавшее оттуда,  где самые
темные  углы  души  (и   где  глагол   не  медлить ).  Я
протрезвел. Я  начисто протрезвел. Душа, в предчувствии,
для того и брала,  быть может, алкогольный разгон, чтобы
в  этот  подстереженный миг  стать  как  белый и  заново
чистый лист  бумаги. Но только писать  уже не пером. Его
фраза   (магнитофон)  зафиксировалась   заодно   с  моей
расхристанной   пьяной  болтовней;   как  поощрительная.
Просто  и как  ловко  вставил, вклинил,  мол,  вот  вы и
позвонили   -   мол,  Чубисову   некто  начинающий   (я)
докладывает.
   С повторным,  уже  взвинченным пониманием  (включилось
сознание) меня прихватил  сильный горловой спазм, я едва
не  захлебнулся  собственной мокротой  в  горле. Я  стал
кашлять, кашлять...
   - Погоди,  Чуб,  - говорю  и кашляю,  чтобы сбить  (а,
возможно, чтобы  уже и  скрыть) волнение. -  Я сейчас. Я
сейчас же вернусь.
  - Куда ты?
  - В общагу  и обратно. (Дом недалеко, мы только-только
отошли.)
   Чубик  с подозрением  смотрел  на  меня (а  я  кашлял,
словно переняв у Краснушкина его рассольный недуг):
  - Что это нынче вы все такие кашлюны?
   - Сыы-сейчас,  -  выговорил я,  давясь словами.-  З-зы
колбыысс-сой сбегаю...
  - Да ты не вернешься.
  - Вернууу-усь.
  Я метнулся в сторону общаги, торопился, бежал, но и на
бегу  меня болезненно  колотило. Через пять  или десять,
через сто лет (вон куда дотягивается тщеславие агэшника)
я окажусь осведомителем,  как только поднимут архивы. По
какому бы случаю их  не подняли. Когда бы и где бы... не
оправдаться... беззащитен. Никого  из поколения уже ни в
живых, ни в стариках  не будет, ни этой суки, ни меня, -
будем  в   земле.  В  гробах  или   в  ящичках.  Мертвые
беззащитны. Гниль  или пепел,  весь наш выбор.  А пленка
гебистская с магнитной записью  не умирает, вот уж какая
рукопись не горит. Сто лет будет лежать никому не нужная
(но  живая), заброшенная  в угол ржавого,  скрипучего от
ржи  сейфа и  вся  в пыли  (но живая),  - и  однажды она
закрутится,  зашипит. Кто  тогда хоть полслова  скажет в
мою защиту? кто?.. Если  человек знаменит, если жизнь на
виду, возможно,  запись припрячут. Упомянут вскользь, но
пощадят.  Пожалеют; глядишь,  и не  прилипнет. (Стряхнут
комочки  грязи,  как с  брюк  в  осень, и  живи в  веках
дальше.)  А  если ты  никто?  если человечек,  инженер ,
агэшник, кто  угодно, тварь живая, -  кому ты, маленькое
говно, нужен?
  У агэшника  ничего, кроме чести, - повторял, подымаясь
по   лестнице   вверх.  Прыгая   через  две   ступеньки,
надсаживал сердце (пусть терпит, пусть надорвется, пусть
платит  за болтливый  язык!). Вспомнил (наконец-то)  и о
текстах,  о  затерянных,  затраханных  моих  повестях  и
рассказах -  к ним тоже прилипнет.  Им-то за что? Я, при
моей  обособленности, готов  слыть хоть  подонком. Слыть
драчливым, злобным, с чудовищной гордыней, неудачником -
слыть кем угодно, но не осведомителем. В беспристрастных
кагебэшных  отчетах  однажды  отыщется  не  непризнанный
писатель, не гений литературного подземелья (как говорит
обо   мне  добряк   Михаил),  ни  даже   просто  человек
андеграундного   искусства,   а   осведомитель,   филер,
стучавший  (из  зависти)  на  писателей,  имена  которых
хорошо  известны и  славны. Вот, значит,  как завершился
многолетний, за машинкой, труд.
   Я  вбежал  в  квартиру  в  ознобе:  как  в  малярийной
лихорадке времен детства.
   Думал (я  все  время думал)  - отнять  у него  кассету
(вероятно,  в грудном  кармане),  но как  отнять? Он  из
крепких.  Оглушить? но  я слишком  выпил, а  надо, чтобы
удар  наверняка. А  мелькнула  еще одна  (из отягчающих)
мысль -  свирепая  мысль, что  отнять  отниму, так  ведь
работа, поденный трудяга, ведь  он на зарплате, а значит
змеиная фраза вы позвонили не исчезнет. Поощрительная по
интонации,  а   значит  впервые,   значит  позвонил  (я)
впервые,  все-таки  вы  позвонили,  подхвалил. Еще  могу
успеть...22
К любым и разным предыдущим записям (к чьим-то, а к моим
наверняка) все равно он однажды свою фразу прибавит,
смонтирует, подклеит - от нее не уйти, она навеки в
архивах, уже завтра - поздно. Завтра как рапорт,
донесение от филера филеру, завтра и убить его будет уже
мало, будет недостаточно, будет впустую... - Мысль
лихорадила, я открывал-закрывал ящики на кухне
Соболевых. Я уже знал. Я не выбрал - я просто взял нож.
Попался хороший (хотя и в ознобистую руку), складной. Я
сунул его в ботинок, за носок. Идти можно, только не
прыгать. Лезвием вниз. Нет, закрыть, следует нож
закрыть, иначе порежусь, в ботинок натечет... ботинки
киллера. Шаг в шаг. Следил убийца на асфальте, бежал
бродяга с Сахалина... - Ерничающие, глуповатые, скачущие
мыслишки (уже с самонасмешкой), пока человек,
ожесточаясь, собирает себя и волю в одно целое.
   Взял  я  и   колбасы,  чужой,  своей  не  было,  грамм
двести-триста, заскочил на  бегу в квартиру к Курнеевым:
Курнеев добр дать (да  и жена Вера сердобольна). Вышел в
коридор.  Крупно  колбасу  порезал, порубил  кругляками,
молодец, сказал  я себе, - вот  сейчас молодец. Если Чуб
учует,  угадает,  я не  дрогну.  К  твоей, мол,  будущей
(обещанной)  выпивке взял  закусь  и нож,  не кусать  же
колбасу нам обоим в очередь...
  Я  выскочил на улицу, он  меня ждал, минуты три прошло
(пять?..), я сделал вид,  что придавлен хмелем, что чуть
пошатываюсь и,  конечно, алчно хочу водки.  (Но я уже не
хотел. Ничего не хотел.)
  - Ну? и где ж колбаса?
   Я постучал по  груди. Кусок выпирал заметно. Чуб (как
легка  и  быстра, как  умела  его  ощупь) коснулся  меня
рукой, убедился - и мы пошли дальше.
   Наши с  ним  ночные поиски,  хожения, как  говорили  в
старину,  имели своей  внешней  и вроде  бы единственной
целью  выпивку. Шли  бок о  бок ночной Москвой,  как это
водится у  безденежных алчущих  агэшников. Просто выпить
где-то водки. На халяву. Хотя бы сколько.
   Но  замыслами  отличались  - Чубик  очень  определенно
нацелился "выдоитьС меня,  узнать больше и пространнее о
писателях,  кто  уже  с  именем  и  с судьбой;  да  и  о
безымянных тоже. (Раз уж  сообщение, раз уж я позвонил -
должна  же  быть там  своя  тыща слов.)  Как я  убедился
после, он хотел  услышать любой наворот, всякую сплетню,
раздутую  хоть  до  полной  неправдоподобности, до  мифа
(отчет о мифе - тоже информация). Хотел услышать о том и
о той, их деньгах,  их смятых постелях, о визах, был или
почему  не  был на  приеме  в  посольствах -  обыденщина
стукачества,  мало кому  важная,  уже и  безвкусная, как
перетертая  пища.  (И  все  же кому-то  нужная,  а  ему,
Чубику, необходимая - работа, зарплата.) Как-никак труд.
Он   довольно   ловко  накручивал   на  магнитофон   мои
раздерганные, сумбурные  словеса. Он попросту совал руку
в карман,  словно бы  почесываясь, и там  нажимал мягкую
кнопку  пуска. Если  я  закуривал или  замолкал, Чубисов
вновь почесывался,  чтобы исключить  холостой ход, зачем
ему тишина? Как ни искусно он проделывал (отворачивался,
чихал, искал  в карманах  платок), я замечал.  Не каждый
раз, но замечал. Дело в знании. Когда знаешь - заметишь.
Итак, он хотел меня  выдоить, я - его убить. Так и было.
В тот темный осенний вечер. Теперь я понимаю.
  При  всем том, оба пьяные,  мы шли и поддерживали друг
друга. И  не только слово  за слово и плечо  к плечу, мы
поддерживали один  другого на  крючке взаимного интереса
(с наживкой, у каждого своя, жало скрыто).
  -  Как-то прихожу к С-с-сережке.  А он выпивает с кем,
ты думаешь?..
  - Ну-ну?
  - П-потом. Р-расскажу  потом. - И я пьяно махал рукой,
мол, после. Мол, надо выпить, сил нет.
  Он убирал руку  из кармана (так и не включив запись) и
в свою очередь поддерживал во мне дух близкой надеждой:
  -  Мы, Петрович, сы-сычас к  Кирчонку. У него всегд-да
найдется. В закромах. (То есть выпивка.)
  Уже  изрядно выпившие,  оба не притворялись. Непонятно
только,   почему   Чубисов   не   хотел   или   не   мог
просто-напросто  напоить,   влив  в   меня  (по  дороге)
бутылку-две  пойла. Спровоцировать  тем  самым очередной
взрыв  пьяной болтовни  и  записать себе  хоть все  пять
пустых  пленок  (у  него  их оказалось  четыре,  одна  в
работе). Почему  он должен  был водить меня  по каким-то
знакомым?  -  водить  и   возить!  -  дважды,  притом  с
пересадками,  мы  подъезжали по  адресу на  троллейбусах
(ночных и  редких). Возможно, объяснения нет,  и он тоже
всего лишь хотел выпить-закусить. Он шел по течению. (Он
жил. У жизни свой  липкий цемент.) Но в заделе мог быть,
конечно, и  вовсе неведомый  мне цепкий профессиональный
его  опыт:  он мог  опасаться,  скажем, что  я упьюсь  и
отключусь раньше времени. И  он мало запишет. А значит -
он   умело  и   привычно   расчетливо  (он   так  думал)
поддерживал равновесное  состояние алкоголя в моей крови
и  - соответственно  - в  моем сознании.  Поддерживал за
счет  наших  хожений по  свежему  воздуху. Но,  возможно
(тоже  не исключить),  Чубисов и впрямь  чувствовал себя
должным  напоить меня  как следует, так  сказать, честно
воздать филеру за полученную честную информацию.
  На  Суворовском бульваре (я ждал  внизу у подъезда) он
вместе с  водкой вынес горячую, сочную  котлету на куске
хлеба;  свою он съел  у них  (у знакомых), а  мне вынес.
Мотнул головой: они,  мол, с фанаберией!.. И, сколько-то
поколебавшись,  он   в  дом   к  ним  меня   не  провел:
постеснялся моих разбитых ботинок.
   Но   в  громоздкий   ржавый  ангар,  арендованный  под
мастерскую,  мы  ввалились  с  ним вместе:  там  толокся
привычный  пьющий  люд  -  галдеж,  крики,  стеснять  (и
стесняться) некого.  Там, сняв марлю  с картин, выясняли
свои  отношения  с  вечностью  человек пять  художников,
шумных, молодых  и мне не  знакомых. Какие замечательные
говоруны!  - я  уже  стар для  них. Девицы.  Курят лихо.
Рослые. Красивые. (Я стар и для них.) Но пьяный разговор
с  молодыми всегда  легок, бодрящ:  я зацепился.  И пили
хорошо. Напьемся  здесь под  завязку, и в  переходах меж
гаражами  я  на обратном  пути  его прикончу  - в  углу.
(Глупая, пьяная  мысль. Но я  почему-то навязчиво хотел,
чтоб ржавые гаражи. Чтоб  в углу.) Я уверял Чубика: хочу
остаться здесь -  здесь, мол, водка, умненький разговор,
и куда  еще дальше  тащить нам свои  старые ноги, копыта
устали!
  А  Чуб не  менее упорно меня  отговаривал, уводил: вел
дальше.
  - Здесь пахнет н-н-настоящим искусством! - вдохновенно
цеплялся я  за молодых,  за их свежие  мысли, слова. (За
проржавленный  и просторный  уют их мастерской.)  - Хочу
быть с ними...
  - Ты хочешь. Да вот они не хотят: ты для них пьянь!
23
- А ты?
  - А вот я - нет.
   Чубисова и  здесь безусловно знали  как стукача, слух
стойкий;  и,  как  Василек  и компания,  тоже  время  от
времени подсмеивались.  Некоторые кривили рты (презирали
молчком). Но  слушали всерьез.  Он знал о  выставках (не
откажешь),  об  Эрике   Булатове  (знал  лично),  а  как
уверенно  он  препарировал  практику соцарта,  последний
погромыхивающий  вагон  соцреализма  -  стоило  слушать!
Когда в кино убивают шпика, он полное ничтожество. (Чтоб
не жалеть. Чтоб треск раздавленной вши.) Меж тем не один
я  рот  раскрыл, едва  Чубисов  заговорил о  Кандинском,
мюнхенский период, "Голубой  всадникС, жена Нина - Чубик
еще и  заспорил с художниками, с  этими всезнайками. Как
раз о Нине,  немка-то была подругой Кандинского, великой
подругой,  а  Нина   все-таки  женой  -  оказался  прав!
(Полезли  в  потрепанный  том;  выяснили; и  шумно,  уже
колхозом, выпили за истину.)
   Зато  их шуточки  становились,  я заметил,  все  более
прицельны по мне и злы. Один из молодых, с кудрявенькими
бакенбардами, юный  Пушкин, шепотком, но впрямую спросил
обо мне  - со смешочком: "А он  - тоже?..С - и костяшкой
пальца по столу. Постучал.  Не знаю, не расслышал ответ.
Неясно, чем и как  они меня пометили. Но выпить все-таки
дали.   И  тут   же  еще   один  молодой   и  пьяноватый
(портретист)  обо  мне  вдруг запечалился.  Приблизился.
Прямо в  ухо мне - шепотом - а  вы, мол, знаете, кем был
этот человек? - имея в виду Чубика.
   -  Почему   был?..  Был  и  есть,  - сказал  я,  пьяно
раздвигая губы в улыбке. Тоже ему в ухо.
  - Да?
  - Да.
  - За это надо выпить. За постоянство.
   Художник  принес, чокнулись,  и  я громко  ему  выдал,
люблю, мол, балет за его постоянство.
   Все  вокруг  меня  стали орать,  так  им  понравилось.
Писатель  сказал.  Про   балет  писатель  сказал.  А  вы
слышали, писатель сказал... А между тем сказал эту фразу
другой  писатель,  в XIX,  Салтыков-Щедрин. Они  слишком
молоды,  чтобы  ценить его  имя.  Время  ценить и  время
недооценивать.    Губернатор.    (Постоянный    любитель
перемен.) Я  хотел сообщить молодой  пьяни об авторстве,
но  губы  не  двигались.  Накуренность  жуткая.  Девицы.
Молодая  и  совсем  новая  формация живописцев,  еще  не
раздвоенная: еще не нацелившиеся  ни удрать, ни продать.
Толщь трех  десятилетий. Мало  их знаю. Я  и литераторов
молодых знаю мало, время знать и время не знать, старые,
старье, нас уже сносит на отмель.
   Похоже,  Чубик  и  здесь прислушивался,  отцеживая  по
капле  (пчелкин  нектар).   Он  приходил  к  ним  просто
отметиться: приходил, чтобы  быть своим. Тропа не должна
была зарасти. Он их  пас. Я о том не думал (что думать о
молодых!). Мое напряжение  ума сводилось сейчас к борьбе
с алкоголем,  я ведь пил, добавлял,  тяжелел, а дело еще
только предстояло. Дело. О Чубике-человеке - вот о чем я
силился не помнить, не  скорбеть, опять же опасаясь, что
пожалею.   После  чего,   как  клинопись  на   камне,  в
гебистских  анналах  (возможно, самых  прочных и  вечных
анналах  нашего века)  в общем загаженном  перечне... не
отмыть. Но  и распаляться на стукача  до верной минуты я
себе не  давал, ярость  могла изойти в  нелепую ссору, в
матерные крики и в воздух; в ничто.
  Мы  звоним в  дверь. Со стороны  темной улицы. То есть
Чуб звонит.
    Ддз-зынь-трам-тра-ля-ля...  -  такая   вот  трель,  в
фа-мажоре.  Кусочком знакомой  музыки звонок  дает знать
хозяевам о нашем приближении  (о топтании под дверью). А
Чуб напорист: он тоже частица андеграунда живописцев, он
агэ, он наш, плоть от плоти, - и потому требует от людей
(в  кредит)  внимания  и  крепкой  выпивки.  Внимания  и
выпивки,  как  требовал  и  всегда  будет  требовать  от
общества непризнанный талант - дай да выложь!
  - Не пущу. Кто такие?! - Баба в передней не пускает, а
под ногами полы (отмечаю) с дорогим покрытием.
  Но Чуб уже вошел, за ним я.
  - Куда лезете? да что ж такое!..
  Чуб смеется - прочь с дороги. Твое дело доложить!
  - Да знаешь  ли ты, толстуха, что твои мне должны. Да,
да, твои  хозяева (ты  еще "господаС скажи!  ну, говори:
гос-по-о-дааа...). Хозяин проспорил и должен, должооо-он
мне бутылку шотландского виски...
  - Бутылку? - на лице бабы панический страх.
  Появляется  хозяин с красными (от телевизора) глазами.
Смеется:
  -  Я-то думаю,  кто шумит, кто  волну в берег гонит?!.
Входи!
   Появляется   и  хозяйка;  красивая.  Просит  пройти  в
гостиную.
  - Да зачем  в гостиную! Да бросьте, трах-тарарах (мат)
- и  нам, и вам проще будет  на кухне! - кричит радостно
Чуб.
  Тем более что кухня огромна, со вкусом обставлена. Муж
и жена  - оба  художники лет под  пятьдесят: оба изящны,
тонки,  интеллигентны. И  ведь  как охотно  его угощают!
(Хотя он горланил.) Оба,  я думаю, слышали про сторонний
приработок господина Чубисова, но  терпели и поили, и не
гнали  взашей  все   из  той  же  нашей  неокончательной
уверенности, российская черточка,  человек ведь. А еще и
потому, конечно, что  думали, что свой, что каждодневный
и  домашний и,  опять  же, по-своему  человечный стукач.
(Про кого-то.  Но не станет же он с  нами и про нас, вот
так, с  водкой и с шуткой-прибауткой.)  На меня это мило
шутейное с ним общение  неприятно давило. Потому что мне
бы как  раз и именно от  человеческой его шелухи, от его
домашности   сейчас   отстраниться,  отвернуться,   неча
вникать  в  игривые мозги  стукача,  как  и в  последние
профессиональные его потуги.
  Напряжение  во мне  поддерживалось еще и  тем, что Чуб
тоже  все  помнил  (все   в  своем  сюжете) -  помнил  и
повторял:  уж  сегодня он  напоит  меня как  следует,  в
усмерть ,  клянется   честью,  что  напоит!..  Он  очень
решительно  увел  меня  с  той замечательной  кухни,  от
радушно   взволнованной   интеллигентной   четы   (повел
дальше).  Прощался он  с  ними небрежно.  И мне  мигнул,
пошли, мол,  Петрович. Наш, мол, с  тобой путь дальше, а
эти муж и жена,  ты же видишь, жмоты, - бутылки лишней с
собой не дадут (и как художники полное говно) - пошли!..
   Но  в следующей  компании (полуподвал,  народу  полно,
тусклая  неофициальная  мастерская)  Чуб  увлекся и  сам
едва-едва  меня не  забыл  и не  забросил: он  клюнул на
яркую   болтливую  пару   -  молодой  наш,   уже  модный
художник-абстракционист,  с ним  девица-американка Кэрол
(и вкруг них, конечно же, россыпь начинающих).
  Чубик, душой и  телом уже с ними (шустер!), хотел меня
сбыть,  то есть  даже  совсем хотел  выпроводить, однако
теперь  я все помнил:  а где  же, мол, выпивка  крутая и
обещанная? - А Чуб  уже занервничал, торопит меня: "Иди,
иди,  Петрович.  Пока!С  -  Но  нет  же.  Не  ухожу.  Не
соглашаюсь. Чубик покраснел и сует мне добытую здесь же,
прямо  со  стола,  бутылку,  мой  гонорар:  "Я  же  тебе
сказал - пока!..С  - Однако  я не ухожу. Нет  и нет. Чуб
подзабыл  одно  правило,   есть  у  нас  такое:  бутылку
жаждущий  берет  со  стола (себе  назавтра), а  напиться
жаждущий хочет  у  стола (сегодня, сейчас).  Гонорар был
мал, недостаточен.  Разве что аванс.  Некоторое время мы
вырываем (все  по-тихому) бутылку друг  у друга, крепкие
руки, отмечаю я (будь начеку...).
24
Так что теперь я не отставал, ходил за Чубом, не упуская
из виду. Я даже протолкнулся, весь потный, за ним к
столу - Чубик там крутился, как пьяный солнцем шмель.
Американка манила. Сияла выпуклым лбом. Но на ее угол
стола пробиться было еще труднее, чем к выпивке. Кэрол
плотно окружена молодыми. Смех. Свист. Кэрол учит на
русском наши родненькие матерные слова, учит вслух, все
вокруг счастливы и хохочут. Чубик нервничает. Меж тем
молодой абстракционист вынес полотно, открыл - все вновь
расступились, начинаются ахи и охи; Кэрол, тоже
пьяненькая, уверяет, что она сейчас же звонит в
посольство (нет, не позвонит, а прямо едет туда!) и даст
знать своему богатому чикагскому другу, чтобы он,
чокнутый, картину купил. С ее подачи. Деньги есть,
деньги у него всегда в кармане. В правом или в левом
кармане, это не вопрос. Он богатый чудак. Да, можно
считать, что он уже купил. Купил и поехали дальше, твою
мать... - говорит Кэрол, под общий восторженный смех.
  Художник,  гибкий, как  пробудившийся хищник, нырнул в
тусклые полуподвальные  закрома. Сейчас появится с новой
картиной. Ждали. До Чубика мало-помалу доходило, что эта
пара  занята сейчас  друг другом (окрыленный  художник и
Кэрол) и ему в руки не дастся. Сегодня во всяком случае.
А может, и никогда. Чуб уже сердился:
   - Что  за  абстракция? Одни  перекосы! Мазня!  - и  он
отвергающе    взмахивал   рукой,   отрицал,    спец   по
Кандинскому, смелый в чужой мастерской.
  Ко мне подвалил  молодой мудак и стал выталкивать вон.
Двумя руками, где-то  выучившись, ловко и больно толкал,
тычок за  тычком. Он принял меня за  одного из стариков,
бывшего деятеля Союза  художников - за состарившегося на
подачках некрупного секретаришку. А я не смог бы от него
отбиться без  возни и  без шума. Я помнил,  что нож, что
при резком движении вывалится.  Нож у ноги угрелся. (Как
бы и  нет его, только тяжесть  при шаге, если шаг скор.)
Толкавший   меня   кричал:   "...Что   ж  ордена   снял?
Брежневские   выкормыши!   Бездари!   Когда  вы   только
подохнете?!С  - злобно  и  пьяно выкрикивал,  а главное,
больно толкал в грудь. Вопил...
  В следующей мастерской (уже рябило в глазах, устал) мы
нагнали, наконец,  наших дневных  пьянчужек: здесь осели
Василек  Пятов  и Киндяев,  Гоша,  дизайнер Рашид.  Меня
посадили  на  табурет,  кормили магазинными  пельменями,
серыми,  слипшимися, но  горячими и в  обжигающе горячем
бульоне (мне было кстати). Василек пошучивал. Гоша с ним
спорил.
  Смешно: пельмени они варили в большом чайнике. Табурет
занят. Я  сел было на пол,  как сидел Василек, но понизу
дуло. Почки заныли, я  встал, поискал - сел, наконец, на
какой-то  свернутый   тюк  с  бельем.   И  сидел  старик
стариком. Устал.  (Моя пауза. Законная, я  старше их лет
на десять-пятнадцать.)  А Чубик меж  тем яростно спорил.
Чубик  свой.   Как  всегда.   Знающий  стукач  энергично
размахивал рукой, описывая нам окраину Парижа, последние
дни Николя  де Сталя.  В сизой накуренности, в  дыму и в
разнобое  самолюбивых голосов  я не  мог не  оценить его
неиссякающей  говорливой  силы.  Но  и другие  говорили.
Сидели  на  стульях.  На  табуретах. На  полу.  Париж...
Американские   выставки...  Бульдозерщики...   Целков...
Шемякин... Сто тысяч... Двести тысяч... (Мы в свое время
тоже  ставили   вехи,  алмазные  зарубки:  Новый  мир...
Издание  во  Франции...  Галлимар...  Ардис... снежок  с
забытых вершин.) "Хороший  писательС, - вдруг сказали. А
я расслышал, кажется, обо мне.
   Об агэшнике  на кухне  такое нет-нет  и надо  сказать,
пусть ему померцает. Милостыня, бросили словцо, жалко ли
словца, если ты всю жизнь изгоем. (По их мнению, изгоем.
Я  мыслю иначе.)  А кто-то  дал мне  закурить. Появилась
рядом и  женщина, высокая,  с бедрами. Положила  на меня
глаз.  Если об  агэшнике  трубят, на  женщину действует:
женщина открыта,  как природа,  как степь, она  суха и в
степном  этом смысле  всегда  ждет  (а вдруг?).  На чуть
плотского,  на  чуть  обещающего,  настоящий  приемистый
острый глаз. С квартирой.  С теплыми кв метрами недалеко
от метро. Я ни мыслью в ее степь не колыхнулся (я не Вик
Викыч, я  общажник). Тогда она  подошла ближе, держалась
хозяйкой,  руки  полные,  и,  прислонясь, чуть  надавила
теплым бедром. Я на табурете, я ощутил; стояла рядом.
   Я не  обернулся  - только  длил минуту  (потреблял  ее
теплую  тяжесть).  Я  мешкал,  а  мне  предлагалась  вся
бесконечность немужского мира. "Лариса?С - желая угадать
имя,  спросил не  оборачиваясь. (И  уже не  сторонясь ее
греющего  тела.) "ЛидаС  - смеясь,  уточнила. Но  уж так
повелось:  когда меня  напрямую брали,  я не  давался. Я
ждал. Женщина свернет.  (Они сворачивают - я по прямой.)
Она меня вскоре и  оставила; летучая особь. Уже с кем-то
другим.  Пейзажист  некий.  Подошла.  С  той  же  лаской
хозяйки. С тем же теплом бедра.
  В другом углу, на табуретах, спросили:
  - ... А старикан, пьянь эта - кто он?
  - Его Василек знает.
  - А-а!..
   Возможно, обо  мне.  Уже староват  для них,  мужик  за
пятьдесят, в  разбитых ботинках, шастающий  из тусовки в
тусовку в  поисках выпивки. Пьянь.  (Таскается за мелким
стукачом,  вообразив,  что  спасает  свою биографию  для
веков. И что  гебистские анналы единственные, что станут
вровень с Тацитом.)
  Мысль вновь и  вновь вползала мягким следом, чтобы как
бы нечаянно  сделать мои руки ватными,  а сердце готовым
жалеть. Боль ведь не  в веках, не в долгих столетиях - в
моем кратком "яС, здесь и сейчас. Что с того, если одним
оболганным больше или меньше, когда их в анналах десятки
тысяч?  Людишкам  и   вовек  не  разобрать  эти  пестрые
километровые  списки.  Как сказал  один  китаец:  только
забыть.
   Началась   икота;  занервничал.   Один  из  молодых  и
сильных,  типичный бородач  (возможно, скуль-тор,  вот у
кого ручищи!) тут же ко мне устремился:
  - Поди. Поди... Проблюйся - потом придешь, - Он толкал
меня  за дверь,  столько же брезгливо,  сколько жалеючи.
Свой.
   Я  вывалился на  свежий  воздух;  у подъезда  меня,  и
правда, вырвало.  Это хорошо. Ночь.  Звезды. И блевотины
под ногами я не видел - уже темно.
   Надо.  Отступать  некуда.  Два  с  лишним  десятилетия
барабанил по клавиатуре машинки.  Мое "яС, мои тексты (я
теперь нажимал и на  тексты) выбросить в угоду тому, что
он тоже  человек?.. Да, выбросить, -  сказал я вдруг сам
себе.  Да,    человек .  Хмель   выходил.  Хмель  словно
вываливался  из   меня  кусками.   Но  оставшиеся  куски
(пласты)  были все  еще огромны.  Я слабел...  опять моя
пауза.
   Так  вот  и  таскаются (так  бесконечно)  по  знакомым
местам в  надежде добавить  - в упрямой  надежде не дать
пройти   опьянению   и   накатывающим   ему  в   подхват
неуправляемым  мыслям.  У пьяной  ночи своя  композиция,
свой   поминутный   крепеж.   Идти,  добывая   очередной
обжигающий глоток  не там,  так тут, -  это привилегия и
одновременно цель. Это и забава, и рулетка. Изысканная и
игровая нацеленность  интеллектуалов дается не всем. Нам
- да. (А они пусть спят. Они - это люди.)
25
Я стоял, покачивался. Уже редкие шли машины. Промчалась
скорая помощь. (Подумал о брате Вене, как он там?)
  Вышел Чуб.
  - А-а. Ты  здесь?.. - И меня, ждавшего, он похвалил: -
Мол-лодец!
  И  показал полную  бутылку, тот самый  мой гонорар. На
теле бутылки сверкнули змейки отражений.
  Мы двинулись дальше.
   Чубик  меня  не  потерял,  а я  не  потерял  его.  Чуб
старался  - я  тоже. Я  как-то вдруг  сжился с  ним. Шли
рядом. Такова жизнь. Наши с ним два столь разных дела не
могли стать одним, но  ведь они совпали, совместились, а
в надолго  затянувшемся совместном деле попутчик, хочешь
или нет, почти родственник.
  -  Выпей,  брат, - стукач,  инстинктивно чуткий, еще и
иронизировал. Не  целя, он  попадал. Не сознавая,  что у
слова брат есть смысл.
   Я  делал  глоток,  придававший силы.  Но,  похоже,  не
только мне - Чуб  тоже после каждого моего прикладывания
к  бутылке веселел.  А улицы  унылы. Раз десять  за этот
полутемный переход,  за этот (не  самый длинный) отрезок
наших  блужданий и  выпивонов  по ту  сторону Таганки  я
думал отменить  тяжкое предприятие.  Колебался. И каждый
раз  возвращался  к  исходному  мотиву:  некуда  деться;
вынянченное, выпестованное всей  моей жизнью, он загубит
мое - большее, чем я.
   Нас остановил  милиционер. В  темноте я  почувствовал,
как меня  схватили за  плечо и - рывком  - развернули. Я
тут  же перестал  пошатываться, выровнял тело,  не желая
оказаться  в  милиции.  Я  уже  не был  сильно  пьян,  а
пошатывался  просто  так, из  вялой  ночной привычки  (и
отчасти  для Чубика).  Милиционер развернул меня  к себе
лицом. Смотрел. А второй  начеку стоял поодаль. Ко всему
готовый. В опущенной руке дубинка.
  И  с какой же прорвавшейся  в голосе страстью, с какой
вдруг  заботой  Чубик  тотчас  устремился  ко  мне  и  к
схватившему меня менту:  стоп, стоп, лейтенант!.. Чуб не
мог позволить  им меня забрать, ни  увести в сторону, он
не мог  и помыслить о таком,  я был его  добыча. Он, как
узналось после, готовился  потратить на меня минимум еще
кассету, 90 минут.
   -  Но-но,  лейтенант.  Мы  приятели.  Мы  гуляем.  Все
хорошо,  лейтенант!.. -  заговорил  Чубик, бросившись  к
нам.  И   ведь  как  быстро  разглядел   во  тьме  чужие
звездочки.
  Теперь  и я перед  лейтенантом выпрямился, с некоторой
даже нарочитостью - мол, трезв и крепок! смотри! Я хотел
идти, хотел продолжать путь,  и тоже ведь, моя добыча, я
не хотел остаться без Чубика.
   Чуб коротко  и напористо  объяснялся с  ними. Я  стоял
поодаль.  Но чутко  слушал.  Быть отмеченным  милицией -
плохое  начало любого  дела; хуже  не бывает.  Мне стало
чуть   полегче,    когда   Чубик    также   не   захотел
засвечиваться. Ни  корочек, ни какого-либо удостоверения
он не  показал им,  ничего - а, мол,  паспорта, с собой,
увы, нет.
   - Петрович,  -  обратился он  ко мне.  -  Есть у  тебя
паспорт?
  Я колебался: произнесу два слова пьяным баском - могут
забрать,  скажу слишком  трезво - насторожится  Чубик; я
молчал, серединка золотая, не подведи.
   Меж   тем  это  было   худшее,  что  можно  придумать:
милиционер,  реакция на  молчанку, вдруг  придвинулся ко
мне и быстро провел руками по груди, по брюкам. Надо же.
Он даже  по коленям, оглаживая, провел,  а вот до носков
моих в ботинках не добрался. Я онемел.
   - Пустой,  -  сообщил он  второму, давая  понять,  что
вполне меня обыскал.
   А  тот  подступил  ближе,  сам  вывернул  мне  брючные
карманы,  выскреб   оттуда  бумажную  труху.  И  пятьсот
рублей.
  -  Разве ж деньги. На  штраф нету! - негромко произнес
я, пока он светил фонариком на купюру.
  Он оценил (мой голос). Не вовсе, мол, пьян.
  Купюру  вернул. Но  все крутил в  руках мои незначащие
бумажонки:  квитанция  за  свет  в сторожимой  квартире,
билет на электричку. Голос  ли мой, негромкий и трезвый,
неожиданно  его  встревожил. Трудно  сказать. Ясно  было
одно - всматривается. Сейчас спросит.
   А  Чуб, с  лейтенантом,  к  этой минуте  уже  закурил,
угостив того хорошей  сигаретой, взятой у Кэрол. Пахнуло
дымком. Они беседовали - к ночи, мол, холодает, а вообще
осень как осень.
  - Кем работаешь?
  Я молчал.
  Чубик пришел на помощь. Стоя рядом с тем милиционером,
он - через расстояние в три шага - крикнул этому:
   -  Сократили  его.  Стесняется сказать...  Их  полтыщи
сразу выгнали!
  Мент криво улыбнулся:
    -  Перестра-аиваемся!   Н-даа-а.  Запросто   работенку
теперь не подыщешь...
    И  милиционер  вдруг   нейтрально-дружески  взял  под
козырек. (Еще минуту назад намеревавшийся двинуть меня в
ухо.) Чудо. Двинуть в  ухо он собирался просто так, чтоб
согреться.  И чтоб  на его  вопросы человек  (я) отвечал
побыстрее,  пошустрее.  Я чувствовал,  что  он целит,  и
переступал с  ноги на  ногу, меняя меж  нами расстояние.
Уха  всегда жаль.  Пусть ударит,  но не  прицелившись, -
такая вот пантомима разыгрывалась у нас с ним минуту-две
в  блеклой  полутьме.  Но  теперь он  передумал.  Купюру
вернул; и под козырек взял. Бывает. Не ищи логики. (Ищи,
как от логики уйти.)
    Остались   вновь   вдвоем,   два   пьяноватых   верных
попутчика. Шли. Чуб, довольный, насвистывал.
  В темноте  возникали, слева и справа, слабо освещенные
старые пятиэтажки. Что за район?
    - Дай выпить,  - сказал  я Чубику. У  него, в запас,
оказалась еще бутылка.
  - Успеешь.
  - Жлоб. Не тяни душу... Дай!
  Я только теперь и захотел выпить. Нож не нашли (и меня
вместе  с ножом  не  забрали), что  было чудом,  а может
быть, неким знаком. С той, однако, оговоркой, что с этим
чудом и  знаком я  не ловчил и  не впутывал небо  в свои
мирские агэшные дела -  Бог это Бог, он высоко. Бог меня
любит, каким бы я ни был. Но знаков не подает, зачем ему
мелочиться.  Знаки  и   нетвердое  умение  их  читать  -
человечьи проблемы. (Всего лишь  знак, что я иду в своем
русле. Я как я.)
  Я стал вырывать  у Чубика бутылку, обычная сцена, двое
пьяных посреди улицы, мои руки покрепче его рук - Чуб не
отдавал,  посмеивался.  Он, видно,  уже хотел  (надумал)
где-либо  сесть,  остановиться: сесть  и  тихо обо  всем
выспросить  и  дать,  наконец,  вылакать  мне,  бедному,
бутылку  до дна.  После чего я,  по-видимому, отключусь,
идти  не  смогу.  Разумеется,  он  не  собирался  тащить
пьяного через весь город.  (Но и бросить меня где попало
не мог.)  В таких  случаях выбирают не  перекресток и не
подворотню,  а  место  потише,  поглуше.  Избавиться  от
собутыльника,  но  чтобы тот  не  стал тащиться  улицей,
кричать с матом вслед,  шуметь. Нет, нет, в каком-нибудь
тихом месте.
  Я  шел за  ним, угадывая его ищущую  мысль и ничуть не
противясь, потому  что и  меня такое уединенное  место -
тихое, пригретое  - устраивало. (Тоже собирался оставить
его уснувшим.)
   Душа   заныла:  я   почувствовал,  минута  близка.  Но
стремительно нараставшее  теперь возбуждение (готовность
к удару)  я как мог скрывал,  припрятывал в нетерпеливом
порыве, в  алкашеской тяге к бутылке  - мол, дай выпить,
жмот, жлоб!..
26
Я, и правда, хотел выпить.
  - Дай хоть глоток сделать.
  - Обойдешься!
  - Жмот сучий. Дай же глоток.
  - Не стану  на ходу открывать бутылку... Открою, когда
найдем место получше. Когда присядем.
  - Скот. Стукач.
  -  Заткнись. Ты и без  бутылки уже сколько выжрал! Это
мои, между  прочим, друзья  поили тебя весь  вечер - или
нет?.. В каждом доме подносили. А он еще недоволен!
  - Сука! Не  зря говорят, ты гебэшник!.. Что-то давно у
вас  не было  чистки  - выгонят  и будешь  бегать искать
работенку, а? - я  хохотнул. - Небось, ты искусствоведом
захочешь. А знаешь, куда  стукачей берут запросто и безо
всякого блата? - в  истопники! Потому что колоть дрова -
это все  время стучать!  - иронизировал я заплетающимися
губами, исходя  жаждой. Губы  ссохлись, слушались плохо,
но в руки свои я верил.
  Он смеялся:
  - Давай, давай!.. Болтай!
  - Сука. Жлоб. Глотка водки пожалел...
  - Болтай!
   У   дома,  возле  слабо  освещенного  и  захламленного
подъезда  -  ночная машина.  Мужчина  и  женщина. Она  в
нелепой шляпке. В хрущобах люди бедны. Ага, прощаются! -
женщина  садилась  в  такси.  (Расстающаяся  потрепанная
жизнью пара?)
   Огоньки   такси  закачались  -  темень,  урчал  мотор.
Поехали... К этой минуте я понял, что мы с Чубиком среди
тесно  стоящих  пятиэтажек.  Чубику  дома  были  так  же
незнакомы, как и мне. Куда он вел?
   Меж  пятиэтажек  лежали  вповал шпалы.  Если  бы  хоть
закуток, ржавая стенка, чтоб прислониться.
  - На шпалы? - вяло дернулся я.
  - Еще чего! Я ж сказал - выпьем в уютном месте. И чтоб
не  ветрено.  Домишки все  какие-то сраные,  хрущевские,
мать его бабку! -  он ругнулся, споткнувшись о первую же
шпалу. Тоже устал.
  А я занервничал.
  - Я хоть покурю здесь. (На шпале.)
  - Погоди.
  Чубисов  нацелился шагом в  ближайший дом. Замысел был
прост и читаем всяким, кому ночью случалось, спотыкаясь,
искать  приют. В  таких  домах (в  хрущобах) на  верхнем
пятом этаже  (точнее сказать,  над пятым) есть  еще один
полуэтаж,  надстройка,  где  вверх  уже хода  нет,  лишь
тонкая ржавенькая железная лестница упирается в запертую
крышу.   Там,   возле   лестницы,  действительно   можно
обрести - найти, где сидеть и расслабленно пить.
   Мы  поднимались  этаж  за  этажом.  Пьянь  знает  свои
гнездышки. Идти тяжело, ноги не слушались.
  - Ну вот. Пришли.
  Я тяжело дышал.
  - Напьее-оомся! - несколько преувеличенно сказал он. -
Смотри, как славно, как здесь хорошо.
    Место  выпало   еще  и   лучше  (и   теплее),  чем   я
предполагал, пока  тяжело топал за  Чубиком наверх. Этот
подкрышный полуэтаж,  над пятым, был захламлен  и как бы
весь для  нас. Заставлен  разобранными старыми кроватями
(сетки   тихо-тихо   позвенькивали).   Какие-то   ящики.
Паутина.  Детская коляска.  И, конечно, среди  ночи сюда
никто не заглянет. Дом спит.
  Свет  (на весь  подъезд одна хилая  лампочка) горел на
третьем,  а сюда -  к нам  - проникали лишь  отсветы. Мы
могли  говорить  не  шепчась.  Выбрать и  угадать  такое
местечко ночью гебэшники умеют, умение и опыт, кто, если
не они! Тут я не удержался: вздохнул в темноте. Вот. Уже
рядом.
   Сели на  гладко фанерованную  поверхность. Могла  быть
дверца   большого   старинного   шкафа.  (Как   половина
пинг-понгового стола.)
  Пора. Я отпустил, выпустил наконец-то мою зажатую боль
и мой  гнев, но вместо  ярости (ожидаемой) высвободилось
некое   неопределенное  и,   увы,  вялое   чувство.  Как
слабость.  Как пшик.  (Слишком долго  шли.) Я  с натугой
повторял себе: пора, уже пора, нож складной, нож вынь...
А Чубик, опережая меня, проверял магнитофон (заботливый,
он прежде всего сделал  ухо). Мы оба готовились. Он тихо
щелкнул перемотку  туда-сюда. Он не включил,  на кой ему
тратить пленку в пустоту.  Но он проверил - работает ли?
Туда-сюда. Не  заело ли, не вышло  ли что из строя, пока
шли темными  дворами, пока  брели и спотыкались  о шпалы
(он и я - мы упали по разу).
  Сидели  рядом. Я  тупо и пьяно  свесил голову книзу; и
также  свои  руки -  книзу, к  носкам,  к  ботинкам -  в
расслабленном  ожидании  алкогольного  пойла (все  равно
какого,  лучше водку,  открой же скорей).  Моя опущенная
правая  рука взяла  нож. Но  я не  раскрыл. Настороженно
подождал.
   -  Ладно,  -  Чубик вынул  бутылку  из  кармана;  стал
сдергивать металлическую пробку.
  Он поддевал ее  ногтем. Не сумев, он поискал в кармане
ключи  на связке,  приладил  один из  ключей, р-раз  - и
сорвал  скорым  движением  водочную  белую  шапочку.  Он
держал бутылку  наготове. А  я уже раскрыл  нож. И завел
правую  руку в  его сторону. Оставалось  приблизиться. Я
потянулся как бы к бутылке:
  - Погоди...- сказал он.
  - Чего ждать?
   -   Расскажи.  О   писателях  расскажи.  Ты  интересно
рассказываешь... - Он,  видно, уже включил магнитофон. В
темноте каждый мог делать, что хочет.
   Он  хотел,  чтобы  я пил  теперь  глоток  за  глотком,
неторопливо дурел и  рассказывал. (Опасался, что я выпью
полбутылки сразу.)
  Я потянулся.
  - Да подожди же!.. - Он отвел бутылку в темноту.
  Но я уже достаточно сблизился, прижался (оттолкнуть не
успеет).  И сразу,  простым движением (за  его лопаткой,
как  в  знакомое место)  я  вогнал  нож, ощутив  острием
провальную пустоту человеческого сердца. Он пискнул, как
крыска в  углу. "Ма-мма-аа...С - еще  протянул он. Потом
бился  сколько-то, но  уже беззвучно.  Просто содрогался
телом. Я  вынул кассеты, переложил в  свой карман. Такой
маленький магнитофончик. Я все забрал, проверил. Посидел
в  темноте.  Бутылка куда-то  укатилась,  под ящики,  за
детскую коляску.  Я не стал  ее искать. Я ведь  к ней не
прикасался. Водки я не хотел.
   Не хотелось  и  глотка сделать.  Все произошло  разом.
(Как  упавшее спелое  яблоко.) Чувство  сделанного дела,
ничего больше. Тихо спустился по лестнице.
  Пустые ночные улицы.  На каком-то углу я вспомнил, как
вогнал  нож,  и  сам  звук  хлюпающей  крови  (возможно,
мнимый)  вызвал мгновенный  позыв и  рвоту. У  крови под
ножом был звук.
  Но прошел еще сто шагов, стало легче. Вырвало еще раз,
уже до  конца. До  дна. Я опять был  человек. Моя жизнь,
какое-никакое мое бытие, а  с ним и мое "яС, а также мои
былые  тексты (что  еще?..)  возвращались теперь  к себе
домой, шли  вместе сереньким асфальтом, шли  рядом и как
бы  держась за  руки -  как шли  бы домой  сбереженные в
чистоте дети.
   Я  избавился от  ножа.  (Конечно,  там не  оставил,  а
завернул  в платок.)  Я  выбросил нож  в канализационный
люк, в  шумящий на  дне ручей нечистот -  выбросил уже в
другом районе. Я долго нес. Я понимал, что рискую.
  В квартире Соболевых  - японский магнитофон; я курил и
крутил пленки, прежде чем их уничтожить.
  Я  много чего услышал записанного:  и моего, и разного
прочего.  Толкотня  у художников.  Кэрол, катающая,  как
горошину, свое американское "р-рС. Смех Василька и Гоши.
Моя  ночная хрипатая  мольба  о глотке  водки. Последним
звучал голос самого стукача - в конце:
27
- Да подожди же! - Это когда я потянулся к его бутылке и
когда он, готовясь к долгой записи, пробовал фон.
  Его голос придирчиво повторил мне:
  - Погоди.
  Получилось  с неким  значением. Я выключил магнитофон.
Ответил ему мертвому:
  - Хорошо. Подожду.
  Заспанный, помятый долгой лежкой, встал, чтобы открыть
на  звонок  дверь -   звонят  с  настроением!  -  входит
родственник Соболевых (доверенное лицо), улыбчивый.
  Соболевы в отъезде,  у него все права. Я квартиру лишь
стерегу,  пасу.  За ним,  за родственником,  вваливаются
людишки  из БТИ:  новехонькое  слово -  Бюро технической
инвентаризации. Все  трое при  галстуках, явно важничая,
они  замеряют  жилье:  перемножают  длину на  ширину  и,
комната за  комнатой, переносят  на бумагу эти  кв метры
(плодоносные,  свежие,  еще  и припахивающие  персидским
ковром). Соболевы  одними из первых  приобретали жилье в
собственность.
  Кто-то заглядывал, засовывая башку в дверь.
  - Ну и что дальше?.. Петрович, ну и как?
  -  Закрой дверь! - я  изгоняю любопытных. Общажный люд
живо  интересуется.  Не  столько  из  жажды  приобрести,
сколько  из вечной  боязни  потерять пригретый  с годами
угол.
   Люди  БТИ  как  раз и  мерили  в  углах, в  дверях,  в
простенках, а  я стоял у окна.  Смотрел. (Но им мешают и
стоя у окна.)
  - Кто вы такой?
    Я  не   успел  шевельнуть   губами,  как   родственник
Соболевых, доверенный, вбежал с кухни и суетно, льстя им
и почему-то подхихикивая, спешил сказать:
  -  Да так. Он так.  Он просто так. Вы меряйте, мужики.
Вы меряйте...
   Сказал  и  как бы  поощрил  их  меня не  замечать,  не
видеть.  Нормально.  (Оценивалось жилье  - оценивался  и
жилья не имеющий.)
  - А кто  же Соболев?.. Соболев и Соболева - кто они? -
Их,  замерявших метры,  все-таки волновало,  что хозяина
нет. Возможно, они теряли. (Как взять мзду, когда хозяин
в отсутствии?)
  Думаю, родственник им что-то сунул. Они ушли. Уходя за
ними  последним -  бегом, бегом, -  шустрый родственник,
все  так  же  лебезя  (перед обычными  замеряльщиками!),
тараторил, вот и жизнь, вот и жизнь наша
идет-проходит...
   А  на  этажах  и в  коридорах  потревоженный  инстинкт
собственности  дал  себя знать  прежде  всего у  женщин:
женщины  обрели подчеркнуто  агрессивные,  резкие, вдруг
визгливые голоса.
   С оттягивающими  руку авоськами  они, чтобы  общаться,
останавливались теперь у самого входа. Возле вахтера. Их
было далеко слышно:
  - ... Хрымако-оовы?! Будут делиться?
   - А как,  если из  двух комнат -  одна проходная! Эти
Хрымаковы (такие и  разэтакие) бранятся втихую по ночам,
едва детей спать уложат...
  -  А днем?! Днем тоже  грызутся, как собаки! - Женщины
судили Хрымаковых,  Петровых, Сидоровых,  кого угодно, и
тем  заметнее  было,  что  их  озлобленность  -  это  их
собственный страх перед завтрашним днем.
  Едва одна замолкала, другая женщина должна была тотчас
вступить,  не то  успеет влезть  со своим  злым захлебом
третья.  На какой-то  миг  женская ярость  захватывала и
меня. (Изысканный словарь  их нацеленного зла.) Здесь же
- и  вахтер. Встречи  женщин как раз у  входа, и вахтер,
как привязанный, был вынужден слушать, Одиссей и сирены.
Их исподтишковое зло, их гнусная и по-своему талантливая
ожесточенность вогнали  старого служаку в  транс. Он все
ниже опускал голову, словно  бы клевал лежащую перед ним
на столе связку белых ключей.
   И вдруг  как заорет (я  вздрогнул, услышав немыслимой
тональности свое имя):
  - Петро-оо-ви-ччч! Гони их на ... . Я их поубиваю!
  И на той же высокой ноте:
  - Су-ууу-уки!..
   Через  день  его  уволили. Формально:  за  коротенькое
слово в три буквы.
   Обычное  дело: когда  люди занервничали,  кого-то  уже
надо,  уже пора  выгнать -  изгнать. (Хотя  бы кого-то.)
Общага потеряла честнейшего на моем веку
вахтера-служаку. Он  не был  со мной дружен. И  ни с кем
другим. Он просто следил за входом-выходом.
  Если женщины, припозднившись, возвращались с работы, а
я (вечерний обход) еще  не лег и слонялся коридором - им
становилось не  по душе.  Мое коридорное бдение,  руки в
карманы,  теперь  тоже  выводило  женщин из  себя.  А  я
всего-то  и  шел  в  сортир  покурить.  Сортиры,  как  и
положено, в квартирах, но  на этаже есть и оставшийся от
старых  времен, общий.  (Для  курения в  конце коридора.
Тихо, чисто; жаль, всегда темно.)
  Приблизилась. Поджала в нитку губы:
  - Иди работать.  Иди трудиться, бездельник, - шипит ни
с  того, ни  с сего мне  в лицо,  проходя мимо и  не ждя
ответа.
  Мощна,  толста - из тех,  кто полагает, что они сильны
духом (сильны  жизнью) только потому,  что запросто дают
оплеухи своим мужьям.
   Науськала   еще  и  мужа:   "Поди.  Поди,  вправь  ему
мозги...С -  и тот уже идет,  вышагивает коридором, тоже
сунув руки  в карманы,  - идет в сторону  сортира, где я
курю и откуда (из темноты) выползает облако моего дыма.
   Но  муж, понятное  дело,  разговаривает со  мной  куда
мягче, чем жена, а  то и сам, солидарный со мной, честит
свою бабу.  Мужики знают, что я  не зол. И что взрывной,
знают. И  что в этих тусклых  коридорах я не имею своего
жилого угла,  но тем  трепетнее защищаю свое  "яС; оно и
есть мое жилье, пахучий жилой угол.
   -  Иди  работай!  Что  ты  здесь  слонов  слоняешь!  -
все-таки напустился на меня один из них, науськанный.
  Я стоял и молчал. Ни слова.
  - Тунеядец. Седой,  а не заработал и рваного рубля? на
что ты живешь?!.
  Кричал, накручивал сам себя.
  Он ушел, так и не поняв, какое чувство на меня нагнал:
страха в моих глазах  он как-никак не увидел. А может, и
увидел? (Не уверен, не знаю, как мимикрировало мое лицо,
когда я  так сдерживался и старался  не дать ему в лоб.)
Он уходил, топоча ногами  и даже рыкая (довольно громко)
- и  сплевывая свое остаточное зло  под ноги. Он тоже не
зол. Он просто хотел,  чтобы я отсюда ушел и рыл траншею
от Урала до Байкала.
   Я стерпел. Я  многое в  те дни потому  и стерпел, что
Чубисов - Чубик живьем  - еще стоял перед моими глазами.
Нет-нет  и возникало:  живой Чубик  и та  ночь. Особенно
когда остановила  милиция. Мент. Чубисов  с ним закурил:
оба в  полутьме. (А  другой мент меня  обыскал. Я помнил
телом его жесткие руки в скорый миг обыскивания.)
   И ведь не  десять, не  двадцать минут -  час за часом
нацеленных  ночных  хожений,  шли  с ним  рядом,  друзья
навек. Терпеливо же  таскался, ходил, обивал ноги вместе
со мной  настырный гебэшник Чубик, -  нет, не их кличка,
там  он какой-нибудь  Алексеев  или Иван  Иваныч, совсем
просто, не уцепить. Но я уцепил. Я ходил с ним и за ним,
тоже терпелив, - ходил  из сборища в сборище и из дома в
дом,  словно  бы добавлявший  там  и  тут по  полстакана
алкаш,  который  все больше  проговаривался. Есть,  мол,
знакомый (кто?) - а  тот самый, один мой знакомый, разве
не слышал,  за мзду подделывает для  литераторов визы, -
Чубик слушал  вполуха, а все же  он был на крючке, он-то
думал, что я на  крючке (бутылка водки, непочатая, в его
кармане)...
28
Годуновские мальчики, дети у гроба Чубисова (восьми и
пяти лет) - первое, что должно бы подсовывать русскому
писателю чувство вины, а с ним и мало-помалу выползающая
из норы совесть. Писатель слаб против детишек, против
испуганных и примолкших (тетка их подтолкнула на шаг
вперед, ближе к отцовскому гробу. Два мальчика...). Но я
не давался: я сказал себе, что у Чуба, скорее всего, уже
взрослые дети. Я их повзрослил: двадцать и семнадцать.
Парни снесут. Зарастет травой. И уж во всяком случае не
узнают однажды со стыдом и с негромким эхом позора, что
они дети стукача, взрослеющие и кормящиеся на доносы.
Так думалось той стороной моего "яС, которая не
разъедалась ни при какой рефлексии и только твердела.
   Но у  "яС  была и  оборотная сторона,  другой его  бок
помягче, бочок,  как говаривала моя мама. Стукач сгинул,
обнаружили по вони, не  смогут даже опознать, - думалось
о настырном и говорливом гебэшнике Чубисове, о Чубике, о
трупе  воочию.   О  том,  что  он   все  еще  лежит  там
неприбранный...
  Кавказец  в конце концов  понятен и простим, как-никак
ножи  мы  вынули  почти  одновременно. Столь  мгновенную
развязку  на скамейке  в  сквере можно  и впрямь  счесть
разборкой и  видом поединка в наши  дни. (Соотносилось с
дуэльными  выстрелами  на  заснеженной  опушке.)  Но  за
гебэшника  совесть  настаивала на  моей  вине -  зарезал
бедолагу!  Мол,   тут-то  никакой  заснеженной  дуэли  и
ренессансности.  Просто   взял  и   зарезал.  И  оставил
валяться труп. Ведь человек.
   С той  же, совестливой стороны  еще и подсказывалось,
гебэшники,  мол,   предусмотрены современным  обществом:
необходимы.   Как  необходимы   менты.   Как  необходимы
пожарники, разве нет?..
  Более того:  подползала нехорошая и почти подлая мысль
(подлая,   потому  что   нечестно,  в  обход   причин  и
следствий) - мысль, что  даже эта нынешняя и всеобщая ко
мне   перемена   (общажников,   их   жен,  женщин),   их
вспыхнувшая  нелюбовь инстинктивно  связана у  людей как
раз с тем, что я сам собой выпал из их общинного гнезда.
Сказать  проще  -   я  опасен,  чинил  самосуд,  зарезал
человека, оставил детей без отца...
  Не пустили меня на поминки старичка Неялова.
   -  А чо  тебе-то  здесь делать?  Мы тут  сами  отлично
сидим-поминаем,  - И  беззубый наш  гигант-похоронщик (с
первого этажа) плечом преградил мне вход.
   Я  не  ожидал.  Старичок Неялов,  глуховатый  алкаш  и
чистюля, был  уже в  земле сырой, а  я даже не  выпью за
столом  стопку  ему  в   память?  -  как  же  так!  (Или
опасаются, что мечу на освободившееся жилье?)
   Но похоронщика  поддержал и слесарь  Кимясов. Вышел -
дымит беломориной.  Не пускает... Возможно,  будь у меня
водка с  собой, я бы и  в узкую дверь прошел.  Они бы не
посмели. Но не было в тот день на водку.
  Всю жизнь, как  известно, люди ходят на поминки и пьют
от  души и  задаром.  Однако беззубый  похоронщик тотчас
использовал мое замешательство.  Сука. Он ядовито (и уже
прикрывая дверь) заметил мне:
  - Ничо. Выпьешь как-нибудь в другой раз.
  И слесарь Кимясов, пьяница, засмеялся:
  - Не каждый же день.
  Но,  конечно, женщины и в  нелюбви были первые. (Как и
во многом другом более чуткие и непосредственные.) Могли
бы, мол, и приветить  тебя, Петрович, и щец дать в обед,
и словцом утешить, сам знаешь! Но теперь - нет. Точка...
  И опять их упор был на то, что не они переменились - я
переменился,  и  что раздражение  и нелюбовь  общажников
только и  объясняются моей, мол, перед  ними виной, чуть
ли  не кровью  на моих  руках, вот ведь  как. Виноват-с!
Мной же  придуманное чувство  (чувство вины) становилось
реальностью. Смешно, но со мной даже не здоровались.
  Не  здоровались и  грубо окрикивали в  коридоре, а под
спудом (я чувствовал) в их зажатых душах бился тоненький
голосок,  исходил  тоскливый  плебейский  крик, что  все
равно, как  с жильем,  так и с собственностью,  всех нас
обманут.  Родненькие, да  нас же надуют. Да  когда ж оно
было, чтоб  нас не надули. Горькое  знание уже давило, а
чувство   неизбежной  (в  будущем)   обманутости  загодя
развязывало им защитные инстинкты.
   От  одной только  мысли,  что  ты обманут,  а  другому
задарма (и лишь некоторой торопливостью) удалось обрести
собственность  -  а с  ней  и новый,  с иголочки,  смысл
жизни!  - от  одной  этой мысли  общажный человек  может
заболеть.  Выгнали  Фалеева:  жил  на  третьем  этаже  у
родичей,  на  птичьих  правах,  лет уж  пять.  Клятвенно
уверял  Фалеев,  что  не  собирается  прописываться,  не
претендует  (и  в  приватизации  не участвует),  но  ему
твердо сказали - езжай в свой Ржев. Уехал.
  Выгнали двух приживал, что с седьмого этажа.
   На восьмом  на непрописанного  электрика Колю  донесли
всем миром в милицию.
    Затем  обнаружили   и   выперли  старика   Низовского,
ютившегося на  втором этаже, несчастного и беспамятного,
старик зажился в гостях - да так в комнатушке и остался,
ан  нет, уезжай!  (К кому первоначально  приехал, старик
даже не  помнил. Уж  много лет. Забыли  и те, к  кому он
приехал.)
     Обнаружив     обострившимся    чутьем    потенциальных
претендентов на кв метры,  выдавливали их из общаги, как
из тюбика. (Меня, разумеется, не надо было обнаруживать.
Сторож. Меня  знали.) Ловкий, мол,  приживал, и опасный,
опасный!  Они   боялись  общения  -  боялись  подобреть.
Отводили при встрече глаза:  а вдруг он (я) возьмет да и
тоже  запретендует на  какие-нибудь общажные кв  метры -
мол, тоже ведь человек.
   Особенно те,  что сильно  постарше, вспоминали  теперь
как манну небесную советскую нищету, равную для всех.
  - Мы были другие! - восклицал старик Сундуков во дворе
у столиков, где шахматы  и залапанное их домино. Всерьез
был расстроен. Ностальгирующий старик в мою сторону и не
глянул, озлоблен. Не хотел меня видеть.
  Правда, он трижды кряду проиграл в домино.
   Вернулся  Ловянников,  вернулись  срочно  Конобеевы  -
прервали отъезд,  чтобы тоже приватизировать свое жилье.
Вернулись   Соболевы  (из-за   границы).   Осталась  (из
сторожимых  мной)  квартира  Черчасовых,  вот-вот  могли
объявиться и они.
    Сам Струев  черт бы  с ним,  но вот  жена, злобная  и
тощая,  выдубленная,  высосанная  пятью  детьми сука,  к
которой как раз приехал  ее братан шахтер. Простой мужик
- просто  все и  понял. Приехавший в  отпуск погостить и
заодно (характер) покуражиться, он не давал мне пройти в
коридоре,  а  Струева  подсказывала,  мол, двинь-ка  его
шахтерским плечом, братан. Задень-ка его!..
  Коридоры - это ж мое. А шахтер, с амбицией и с крепкой
(по  тем   временам)  деньгой,  двигался,  как  среднего
размера   танк,  именно   что  средний -   мощно,  ровно
наезжающий. Я сторонился. Поближе к стене. Как-то прошли
совсем рядом, плечи коснулись, издав краткий шероховатый
звук. Он, вероятно, пересказывал каждый раз, как я жмусь
к стене,  и баба  Струева получала радость (и  она, и ее
муж,  и  сам герой-шахтер  хохотали).  В его  коридорном
надвижении  на  меня  выявлялась  философия, не  личная,
конечно,  а  с  чужой  подсказки  - так  легко  им  всем
дающаяся общажная, общепитовская философия вытеснения.
                                                         29
Казалось, что эти люди слишком долго меня терпели и
любили - почему бы теперь им не попробовать не любить.
  -  Но все равно можно жить,  - уверял себя я (вслух, в
пустой квартире Черчасовых). В  конце концов, что мне до
их чувств.  А на  жизнь нелюбимым (и  потому изгоняемым)
можно, мол, тоже посмотреть не как на злоключение, а как
на  при ключение  - некое  интеллектуальное и  по-своему
захватывающее приключение с твоим "яС.
  Ко мне вечерами  (я у Черчасовых) никто, разумеется, и
ни  разу   не  пришел   пить  чай,  ни   рассказать  про
жизнь-злодейку,  ни  даже  мрачно  спросить, нет  ли  во
вчерашней выдохшейся бутылке глотка водки.
   Зато  как-то,  подымаясь  по  лестнице,  я  расслышал,
наконец,  выраженный вслух  глас  народа -  трое (этажом
выше) стояли там, покуривали: "...А писателишка? Надо бы
заявить  на него  в милицию.  Если добром  не уходит!С -
"ЗапростоС, -  ответил второй  голос, правда, негромкий,
неуверенный. Они меня не видели. Третий скрепил: "Бомж и
есть бомжС, - и сплюнул никотинной струей в пролет вниз.
Слюна летела мимо меня, обдавая ненавистью.
    Даже    пьяндыги,   обычно   заискивавшие,   набрались
независимости. Им объяснили,  что такое свое жилье, свои
углы, свои кв метры  - и даже у них, запойных, когда они
видели  в  коридоре   меня,  вспыхивало  теперь  в  лице
глуповато-счастливое выражение собственника.
   Соседствующее с  выражением всех  обманутых: ведь  нас
все равно обманут, не так ли?
  Меня  тем временем  угнетала, обессиливала мысль (тоже
из  литературы, но тоже  моя) -  мысль, что я  порушил в
себе нечто хрупкое и тонкое, данное мне с детства. Мысль
и рисовалась  как детская игрушка, десятилетиями забытая
где-то  под  старинной кроватью  - матрешка,  паровозик,
рогатка, кубик - не знаю что...
    Старая,  старенькая,   как  мир,   мысль,  что,   убив
человека, ты не только в нем - ты в себе рушишь.
  Отслеживая  мысль, я рассуждал и всяко философствовал,
я  как  бы зажимал  рукой  рану  - я  был готов  думать,
сколько  угодно думать,  лишь бы  не допустить  сбой: не
впустить в себя чудовищный, унижающий человека сюжетец о
покаянном приходе  с повинной. Покаяние -  это распад. А
покаяние им -  глупость. Психологический прокол, когда в
здравом  уме  и  памяти  человек вдруг  записывается  на
прием, является,  садится за столом  напротив и... убил,
мол,  гебэшника,  погорячился  в  аффекте! (Простите.  И
дайте поменьше срок.)
   А ведь  будет легче, нашептывала  совесть. Как только
расскажешь - легче.
  Но тут же, поспешая, я вслух протестующе вскрикивал: а
почему  мне  должно быть  легко?  убил -  и помучься.  И
нечего облегчать жизнь...
  Я  еще только  сходил кожицей (первым  слоем), а они -
вернее  сказать,  оно, их  желейное коллективно-общинное
нутро, уже среагировало и  вовсю меня изгоняло. Оно меня
отторгало,  чуя   опасный  запашок   присутствия  на  их
сереньких этажах одиночки с ножом. (Опасный, в том самом
смысле - мне все позволено.)
    Жилье   и   закрепленные   кв  метры   тоже   значили.
(Собственнический инстинкт  лишь обострил.)  Но общая на
этажах  встревоженность и  страх, спешка меня  изгнать -
это был все-таки их инстинкт на кровь и на чужака.
  Это был пробудившийся инстинкт на чужого - защитный по
сути  инстинкт, перешедший  (превентивно) в  агрессию: в
упреждающее желание от меня избавиться.
   Зинаида, конечно,  меня покормила.  В лице  вкрадчивая
мягкость.
  -  Что?.. И  Зинку пришлось вспомнить?  - Улыбнулась и
прямо, отважно сказала, что так и быть, готова постелить
постель и меня приютить.
  Готова воевать с  общагой, да хоть и со всем миром, но
завтра (в крайнем случае  послезавтра - она ведь не даст
себя  обмануть!)  мы  должны  совместно  посетить  загс.
Провоцировала, конечно. Пробовала.  А я даже не хмыкнул.
Не засмеялся. Не смешно.
  Но тут  же и спохватилась, испугалась протянутой своей
же соломинки, мол, шутка, Петрович, - тебе, мол, все это
не нужно  (верно) и тебе, мол,  уже не помочь. Все равно
тебя выставят.
   -  И  мне  спокойного  житья не  дадут,  -  И  Зинаида
вздохнула. Знакомый вздох.
  Соседка  Зинаиды (квартира рядом)  - Гурандина, та еще
дамочка, муж в собесе; оттуда и приполз слушок, что я из
общаги   никак    не   ухожу    и,   вероятно,   собираю
соответствующие справки:  замыслил претендовать на часть
их, общажного жилья. Мол,  дйлите собственность - делите
на  всех. И  уж  вовсе как  бред (дурь,  до  какой может
докатиться всполошенное  коллективное бессознательное) -
слух, что  на нищенские, собранные  сторожением деньги я
покупаю себе одну из квартир: на их, разумеется, этаже.
   -  Как  одну?  -  возмутился  я.  Чего-чего,  а  денег
хватает, и,  глядишь, я куплю половину  этажа, а их всех
выселю на хер в Строгино (пенсионеров - в Митино)...
   - Будет  болтать!  - пугалась  Зинаида. Она  и  вообще
пребывала в испуге.
  Боялась, как выяснилось, Зинаида и за сынов - вернутся
из армии, а как им жить, а молодежь-то расцвела вокруг и
на улицах  совсем иная! Я этого  не находил: молодые как
молодые. Не злее нас, но пока и не добрее.
  Они,  молодые, и жили-то не  здесь, а как бы на других
планетах  -  в иных,  в  сексуально активных  эпицентрах
Москвы,  по уши  в  своих тусовках  и диковатой  музыке.
Казалось   бы,   что   им   общага,  что   им   твоя-моя
собственность и передел наших  затхлых углов - ан нет! -
они   тоже   свежими   юными   глазами  посматривали   и
послеживали за  общей интригой в  коридорах. Следили как
за  обретением  собственности, так  и,  в частности,  за
ежедневным приростом  нелюбви ко  мне (к таким,  как я),
также  и  здоровались  уже  через раз,  ждали  изгнания.
Известно:    молодым    по    душе   очистные    работы.
(Очистительные.)  Им   нравилась  необъявленная  травля.
Дурачки.
  Из остро жаждущих  крутилась в коридорах еще и шустрая
бабенка,   Галина   Анатольевна.  Приятная.   Смешливая.
Когда-то давно (давненько  уже) оба под сильным хмельком
мы с  ней мило слюбились, понравилось,  еще и продолжили
под случай  раза три-четыре, не больше.  Теперь она тоже
почему-то  хотела,  чтоб мне,  здесь зажившемуся,  "дали
наконец пинка!С И едва  ли не каждый день ждала теперь в
коридорах драки. У этой Галины Анатольевны решительно не
было  никаких  ко   мне  счетов.  Ни  положительных.  Ни
отрицательных.  Даже  представить  не  могу, в  чем  тут
затаилась  встревожившаяся женская суть.  Возможно, всех
ее  возлюбленных  рано  или  поздно  били.  (Я  был  как
недостающее звено?)  Но, возможно,  именно отсутствие ко
мне  претензий и  недостача каких  бы то ни  было чувств
(шаткий вакуум  внутри женщины)  как раз и  влекли милую
Галину Анатольевну к жажде коридорного насилия.
  Я, выждав в коридоре, прямо спросил ее:
  - Галь, а Галь. Тебе-то чего надо? В чем твое дело?
   Она  сначала  зашипела.  Потом изогнулась.  И,  гибкая
(очень гибкое, страстное  тело), словно бы вытягивая шею
в  сторону  шестого  этажа,   где  жил  наш  вояка,  она
крикнула:
30
- Акуло-ов! Поди сюда-а!
  Никто не откликнулся.
   Тогда милейшая  Галина Анатольевна просто  ушла, а я,
озлившись, смотрел ей вслед,  в зад и пытался вспомнить,
какой он в голом виде. Ну, кобра.
  Акулов и был, понятно, главным.
   Он стал  солиднее,  не хорохорился,  а на  озабоченные
призывы с этажей лишь  с важностью кивал - мол, дело как
дело;  если  человек  сам  не угадывает  ситуацию  и  не
понимает по-доброму, его  силой выбросят отсюда вон. Он,
мол, Акулов, меня и выбросит.
  При коридорных со мной встречах - ни словом, ни жестом
- Акулов пока что никак себя не проявлял. Зато внутренне
он весь  подобрался. Как лебедь-самец  в стадии брачного
триумфального   крика,   он  стал   красив.  Его   мышцы
подтянулись. Возникла та энергичная, напряженная осанка,
так  меняющая силуэт  воина. Каждый шаг  с избыточностью
силы  -  с  напруженным  подспудом  энергии.  Я  шел  по
коридору (уже  несколько начеку), когда Акулов преградил
мне  путь. Он  только и  сказал:  приве-еет!..  Я тотчас
метнул взгляд вперед и  увидел там человек пять с нашего
этажа. Мужики. Готовые  сомкнуть кольцо. (По его знаку.)
Я остановился, сердце подстукивало.
  - Понима-аа-ешь ли, какой поворот, - заговорил Акулов.
   Руки  он  держал  подчеркнуто  сзади,  приготовившись,
вероятно, дать мне наотмашь. (Это если я привычно пущу в
ход насмешку. Предусмотрел.)
  - Мы тут заняты своим жильем, заботами. Мы трудяги. Ты
тут лишний, братец...
  Слова набирали  жесткость. "Бра-аа-атецС, - вот как он
протянул,  с  вызовом.  Мужчины  пододвинулись. А  сзади
(ведь   как  интересно)   хлопали   там  и   тут  двери,
выскакивали семейные  женщины, вот  и Галина Анатольевна
(вся в бигудях, под косынкой) вроде как спешно к соседке
-  пройти ей  надо, прошмыгнуть  по коридору,  умирая от
любопытства.
  Я Акулову кивал:  мол, все понял, понимаю - сторожение
квартир как вид паразитизма; их точка зрения.
  - А вот и молодчина, если все понял!..
  Они  расступились -  пропустили меня пройти коридором.
Передышка, но,  конечно, временная.  У таких послаблений
короткий век.
  Я лег на кровать, долго лежал. Я слышал не страх перед
близким  с ними  столкновением,  а некий  высший и,  так
сказать,   индивидуальный  мой  страх:   слышал  руками,
пальцами, телом, взбрыками сердца, гулом в ушах.
  Не физическое насилие, не мордобой, а отсутствие своей
норы - отсутствие места,  куда уйти и... их любви. Жизнь
вне их - вот  где неожиданно увиделась моя проблема. Вне
этих тупых, глуповатых, травмированных и бедных людишек,
любовь   которых   я  вбирал   и   потреблял  столь   же
естественно,   незаметно,  как   вбирают   и  потребляют
бесцветный  кислород, дыша  воздухом. Я  каждодневно жил
этими людьми (вдруг оказалось). "ЯС, пустив здесь корни,
подпитывалось.
  Додремывал  плохую ночь, а за  дверью с самого раннего
утра опять  загудели то  близко, то в  отдалении нервные
коридорные выкрики - ищущие голоса.
   Казалось,  кого-то сейчас  вот-вот найдут  и  выбросят
тепленького  прямо  из   постели:  "Где?..  Где  он?С  -
Слышался  энергичный,  очень  молодой  голос,  командные
интонации недалекого ума.
  Вернулись  Черчасовы -  те же приватизационные заботы:
тоже уезжали  на четыре  месяца, а вернулись  через два.
Так  что уже поутру  я лишился  последних кв метров  - с
паркетной доской, строгие спартанские обои на стенах.
     День    казался   длинным.    Черчасовы    по-хозяйски
посмотрели, целы ли вещи (все цело), поливались ли цветы
(более или  менее), не  наговорил ли я по  их телефону с
Парижем  и  Лондоном  (нет,  ни  разу)...  Выдав  вторую
половину оговоренной суммы (ничтожной; деньги дешевели),
меня выставили. Все правильно.  Я еще пошастал по этажам
в  поисках.  Как бы  случаем  и  нехотя выспрашивал,  не
уезжает ли кто хоть в отпуск, хоть на месяц.
  Акулов, вновь встретив, сказал:
  - Ты, бра-аа-атец,  не ищи норы. Тебя же предупредили.
Тебе же лучше...
   Куривший  с ним  вместе слесарь  Кимясов,  глуповатый,
тусклоглазый, прикрикнул вслед:
  - С твоими идеалами теперь только в Японию.
  Почему  пьяндыга так  решил, я думаю,  не знает никто.
Почему не в Таиланд? не в Австралию?
  Я огрызнулся:
  - Купи мне билет, засранец - я уеду.
  У меня не  стало жилья, ни даже хилого статуса сторожа
- ничего.
  На день-другой  я приткнулся у командировочных в крыле
К. Но там ненадежно.  (С очередной волной приезжих деляг
и  мелких фирмачей  из  провинции -  хоть завтра  - меня
выметут,  как мусор.)  Спал  в крыле  К на  одной койке,
потом на другой, как перелетный, как птичка. Под пахучим
чужим одеялом. Но и птичьи мои права кому-то мешали.
   Объявился  еще   один  из  не  терпевших  меня:  мужик
крупный,  рыхлый  и  с  мелкой фамилией  Миушкин  -  его
попросту звали Мушкин.
   На восьмом  этаже этот  Мушкин (моих  лет, в  домашней
шерстяной кофте, надетой прямо на майку) шел коридором -
он  возвращался,  уже покурив  перед  сном  (не курит  в
квартире).  Так  совпало.  Рядом  со мной,  шаг  в  шаг.
Тусклые  коридорные лампы.  Ни  души. Не  оборачиваясь и
едва качнув в мою сторону головой, он произнес:
  - Живет же такая гнусь на свете.
  То есть сказал мне и про меня. Я (от неожиданности) не
среагировал.  Не  понимал. Я  почему-то  принял на  свой
внешний вид: между тем,  на беглый коридорный взгляд и в
тот поздний  час я  был вполне прилично  одетый поджарый
мужчина;   в  свитере,   и  даже  с   выступающим  белым
воротничком рубашки.  Брюки помяты - верно.  Но чисты. И
ведь я не был пьян.
   Правда, как  раз  я закашлялся.  Из носа  потекло,  и,
застигнутый,  я наскоро  утирался рукой.  Что (возможно)
его и возмутило:
  - ... гнусь на свете.
  Со мной рядом,  это ясно, шагал один из них - из вдруг
возненавидевших.
  Я спросил:
  - Что-то случилось?
  Он косо глянул:
   - Жаль мы  пожилые люди.  Не к лицу  драться и набить
тебе морду.
  Я согласился:
  - Были бы помоложе - уже б сцепились.
  И продолжал кашлять, исходя мокротой.
  Мушкин  пошел быстрее,  как бы не  в силах больше меня
выносить, ни  даже видеть.  И все бормотал,  мол, гнусь,
вот же гнусь какая...
  Я шел сзади, отставал. Вдруг я словно бы его вспомнил:
знает.  Видел. Возникло (вспыхнуло)  в памяти это лицо -
его  лицо -  в тот  самый вечер с  кавказцем, оставшимся
навечно  (в моих  глазах) сидеть  на скамейке  с ножевым
проколом в спине.
   Если знает  и  видел, почему  не заявил?..  (А  просто
потому, что  не хотел, он  такой. Никогда и ни  о ком не
заявит. Живет  свою  жизнь.) Дойдя до  конца коридора, я
вновь  увидел   вполоборота  его   серое  лицо,  скрытно
ненавидящее  -   плоское,  курносенькое   и  с  жалящими
совестливыми глазками.
   Мушкин поливал  цветы  на подоконнике,  из баночки.  В
том-то и дело, что  ничьи цветы. Коридорные. (Но оттуда,
из окна - видно скамейку в сквере.)
  В своей бабьей  кофте он уходил. Полив цветы для всех,
шел, вероятно, собой  довольный. Сделавший на копейку. А
я машинально,  то ли  пробуя, то ли  опасливо провоцируя
притихшую   неизвестность,   поспешил   за   ним  -   но
послушайте,  Мушкин  (Миушкин,  поправил  он),  вы  ведь
старый  общажник, почему,  скажите, надо гнать  людей из
жилья  накануне зимы?  почему вы,  как я  вижу, цветочки
дохлые бережете, траву поливаете - а человека, меня, мою
жизнь не цените вовсе?..
31
Он едва повернул голову:
   - Вашу  жизнь? да  разве ее  нужно оценивать?  неужели
чего-то стоит?
  В бабьей полурасстегнутой кофте (прямо на майку, голая
выставленная  грудь),  не  повернув  плоского  лица,  он
сказал вдруг с подчеркнуто угрожающей интонацией:
  - Не сердите меня.
  И добавил просто, без иных оттенков:
   - Я  бы  с удовольствием  вас расстрелял.  Не сам  бы,
конечно.  Но я  попросил бы  солдатиков. Вот вам  - ваша
жизнь. Вот вам - ответ. Таких, как вы, просто бы вывести
с земли...
  Я спросил - негромко:
  - Но почему?
   - Заметьте,  - сказал  он (опять с  той же угрожающей
интонацией). - Заметьте, что я не хочу говорить о всяком
ином деле.
  Я тотчас смолк.  Я смолк, не стоило и выспрашивать. Не
стоило  выявлять,   ни  даже  на   глаза,  пожалуй,  ему
попадаться.
  Мушкин отвернул свое плоское лицо. Уходил коридором.
  Командировочный храпел. Не включая света, я разделся -
шагнул к своей койке (у окна).
  Не  было слов. И не  мог припомнить. Хотелось сказать,
хотелось нашептать хоть бы какой застрявший в моем мозгу
кусок  текста,  фразу,  строку,  есть же  светлые!  Душа
спохватывалась и нет-нет подвывала - как больная.
  Я  вперся глазами в окно,  в клочок звездного неба - и
смотрел, смотрел.
  Наутро я ушел.
   Приискать с  ходу ночлег непросто.  Чем мучительнее и
дольше выпирают  из дома, тем стремительнее оказываешься
вдруг на улице.
   Через два  дня, набегавшийся, я  кое-как приткнулся в
старинную   московскую   общагу,   что  за   Савеловским
вокзалом.  Койка  с 16-го  числа  (еще  через сутки).  В
отличие от многоквартирного дома, где я сторожил (и жил)
и  который   звался  общагой  лишь   по  привычке,  эта,
новонайденная  - действительно  общага. Функционировала,
говорят, еще с тридцатых годов. Бомжатник.
  Но я надеялся,  что на время и что перевалочный пункт:
где-то же я должен жить зиму.
   В самый  день моего ухода  Акулов добился ужесточения
еще  и на входе -  не из-за  меня, разумеется, а  вообще
дисциплина.  Новая метла мела. Возникли  сразу два дюжих
вахтера  в   пятнистом  одеянии   афганцев.  Просто  так
постороннему человеку  уже не войти. (Мне  в том числе.)
Висело  объявление о  тишине  ближе к  ночи и  о порядке
посещения: о гостях.
  Ночь  провел у  кавказцев. Никогда прежде  я не спал в
торговом киоске - сами  меня позвали, окликнули, когда я
в  первой растерянности  стоял  у общажного  входа. Что,
инженер, - выгнали?.. (У  меня были целые сутки впереди:
куда деться?) А  они, кавказские мелкие торговцы, хорошо
знали, что такое быть изгнанным внезапно.
  - Заходи, отец.
  Я спал среди банок пива, кока-колы, коробок с шуршащим
печеньем. Электрическая печурка давала сколько-то тепла.
И воняла. Кавказцы ушли  кто куда. (Мужчин кормят ноги.)
Остался  заросший  тощий  малый,  сизощекий, с  выбитыми
зубами. Он  беспрерывно курил. Он спал  в одном углу, я,
скорчившись, в  другом. (У него был  с собой нож. У меня
не  было.)   Я  ворочался.   А  он  спал   совсем  тихо.
Проснувшись,  он покормил  меня,  лепешка, лук,  кофе из
горелых корок.
  И все-таки под  крышей, не на улице. Тот, с проколотым
сердцем, оставшийся  в ту  ночь сидеть на  скамейке, мог
быть  его  родич.  Как знать.  Я  не  спросил. Это  было
лишнее. Я принял их заботу просто: это жизнь. Это жизнь,
мы  ее живем.  В тот  раз он  отнял у  меня деньги,  и я
постоял за себя. (Не за деньги. За свое "яС.) В этот раз
они  обогрели  меня, накормили,  дали  ночлег.  И я  был
благодарен. Не за кофе  и не за плащишко на рыбьем меху,
которым ночью как-никак дали укрыться. За свое "яС.
  Спросил  перед уходом, не надо  ли заплатить. Денег не
было. Но я спросил.
  - Не-е. Будь здоров, отец! - и кавказец развел руками,
мол, все в порядке. Три зуба спереди у него были выбиты,
он улыбался.
   16-го  вечером, уходя,  я  оглянулся с  расстояния  на
покидаемую общагу - на  дом. На окна. Как раз падали, по
одной, снежинки новой  зимы. Композиция изгнания. И окна
в  подсвет  зажглись,  тусклым  и желтым:  нестирающиеся
знаки места, где тебя любили.
  Так  же я оглянулся на  дом (поможет или не поможет, а
ты  оглянись!), когда  выбежал  вслед за  Чубисовым, уже
прихватив нож  и сунув  за носок, в ботинок.  Долго мы в
тот вечер с ним шли. До окраинных хрущевских строений...
Чубика   явно   устраивало  подняться   на  самый   верх
пятиэтажки, под крышу, где  обычно хлам и старые детские
коляски.  Подымались  шаг  в  шаг. Напоить  и  там  меня
бросить,   хоть   заблюйся.   Или   же,   напротив,   из
приятельских чувств он не хотел бросить пьяного агэшника
на ночной  улице (хотел, чтобы я  проспался в тепле, это
тоже  не исключено). Так  или иначе,  он сам искал,  и я
догадался, он-то найдет хорошее место.

Собачье скерцо
    Володька-маляр   -   человек  счастливый,   таков   от
рождения.
   Володьке полста,  то есть  помладше меня и  к тому же
дебилен, но в нашей трудовой паре он - старший. Ладить с
ним просто. Обмануть - еще проще. Счастье его простецкой
жизни  видно сразу,  как только  он обмакивает  в краску
кисть: глаза его  округляются, он даже задерживает вдох.
Млеет.  И  водит, водит  неустающей  рукой... По  совету
какого-то  хмыря -  здесь же,  у гаражей -  мы разбавили
краску  дрянным   сливным  керосином,  предложенным  нам
задешево. Краски,  и точно, стало  много больше. Красили
валиком  на палке  (вместо кисти): валик  краску сжирал,
зато как же быстро  красилось! Быстро и деньги получили.
Но  один  из  заказчиков  ударил  Володьку  по  лицу,  а
поручившаяся за  нас Зинаида  оттаскала за ухо,  так как
после добавления "керосиновой дряниС гаражи день за днем
никак  не сохли.  Машины всей округи  казались больными.
(Как в нарывах - в пятнах краски, потекшей под солнцем с
крыш и стен.) Узнав такую машину на дороге уже издалека,
Володька тотчас приветливо махал рукой: наша, родная!..
   Когда  красим,  Володька  жаждет рассказывать.  Я  уже
несколько раз ознакомился  с его детством, отрочеством и
юностью, вплоть до  вполне дебильной попытки жениться на
своей же тетке - счастливое, по его словам, времечко!
   Красим,  трудимся  -  рот Володьки  полуоткрыт.  Слышу
свистящее легкое дыханье счастливца.
  Но вот бежит собака.
  - Видал? - спрашивает Володька.
  И если я  отвечу что угодно - нет, - или: а что там? -
или:  угу, -  ишь ты! - да ну ее !.. - любая из нехитрых
реплик спровоцирует его на получасовой монолог.
  - Видал? - спрашивает Володька.
  Молчу. Крашу.
   - Собака,  -  Володька уже  ослабил кисть  и  заметнее
приоткрыл  рот,  готовый говорить  о  детстве, юности  и
попытке жениться на тетке.
  Молчу.
  - Рыжая. Надо ж как! - говорит он ей вслед.
  Но я непобедим, молчу, вожу кистью. Зато, когда в обед
перекусываем, вареная колбаса, батон и полбутылки водки,
я в  свою очередь  спотыкаюсь о Володькино  молчание - о
его  недвижное (никуда  не движущееся)  счастливое бытие
здесь   и  сейчас,   на  траве,   в  тишине,   меж  двух
недокрашенных  гаражей,   исходящих  острой  керосиновой
вонью.
                                                          32
Сидим на бревне, хорошо сидим. Легкий водочный хмель на
ветру сносит мое "яС к былым дням. Не трава, не толчея
крючковатых травинок и не сор подзаборный - это вязь
текста возникает перед моими глазами, а пальцы рук
рефлекторно (собака Павлова) сами собой заводят мелкий
припляс, просясь к пишущей машинке, туки-так, туки-так.
  - Володьк!  - Теперь я затеваю расслабляющую болтовню:
что с  оплатой - и дадут ли нам  все деньги сразу? и как
быть  (как  оспорить),  если  недодадут?..  Но  Володька
сопит, молчит.  В чем  дело?.. А ни  в чем. Оказывается,
я-то с ним за  весь день возле олифленных заборов словом
не обмолвился...
  Я смеюсь:
  -  Так мы  ж работали. Кто,  Володька, во время работы
разговор ведет?!
  - Самое оно, - говорит с укором. Обижен.
   Гаражи и  заборы  - я  был доволен  деньгами; на  круг
хватило и себе, и расплатиться за былое жилье у Зинаиды.
Какое-то  время попахивал керосином.  Посвистывал. Тогда
же (без всякой цели) решил хорошо расстаться с Зинаидой,
купил  ей  желтоянтарные  бусы  и бутылку  портвейна.  Я
приласкал  ее,  мы  провели  час-полтора. Зинаида  снова
недоумевала  - БВГДЕЖЗИЙКЛМНО-РСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮЯ Ўўё¤Ґ¦§Ё©Є«Ъ­ъЇ°±І
Вдруг  тоже  сделалась  нежной.  Тихо  (боясь  спугнуть)
нашептывала: "Оставайся. Раз  у нас опять дело пошло...С
- Даже попробовала курить, на меня глядя.
  От  счастья, что ли (как  мало надо!), она забыла, что
меня сюда  больше не  пускают. Пятнистые парни  на входе
придержали мой  паспорт, пропустив к  Зинаиде именно что
на  час-полтора.  Еще  и  записав  на  бумажке  время  с
минутами, когда я пересек границу.
  С  Володькой распрощались у метро. Оказалось, Володька
вовсе  бездомный.  Бомж.  (Но  в отличие  от  меня,  уже
привык.) Жмем руки. Пока. Пока.
    -   Где  ты   живешь?   -   этак  легко   спросил   я,
полюбопытствовав у счастливого человека. (Может, и я там
зацеплюсь. За чье-то счастье.)
  Он тоже этак легко ответил:
  - А нигде.
   Как  отвратительно строили  эти десятилетия  в  Москве
наверху и как неплохо (с теряющейся, но не потерянной до
конца  лубочной  эстетикой)  лепили  метро,  станцию  за
станцией -  под землей,  внизу. Подземность чувств  - не
только  мое. Душа  многих тяготеет  сюда, под  своды, от
дневных глаз подальше. Почему?..
   -   ...  Дай!  Дай  ему   пинка!  -  Пьяный,  грязный,
ссутулившийся мужичишка (закурил в вагоне метро!) был за
нарушение тотчас  выброшен вон. Всеми  нами. Дружно. Без
сострадания.
   После  завершающего  толчка  в  спину  он  вылетел  на
мраморный пол и под своды - на простор станции. Двери за
ним сползлись,  закрылись, а  мы все поехали  дальше. (И
вагон  сделался  чист.)  Торжество  эстетики. Однако  на
следующей станции я не вынес и все-таки вышел из вагона,
как   бы  вслед   за  выброшенным  бедолагой   (хотя  по
расстоянию уже  за километр от него).  Не смог ехать. На
секунду подумалось,  что все, кто ни  есть, с запоздалой
солидарностью  выскочат, спохватившись, из  вагона вслед
за мной. И вагон покатит сам. Чистый. Торжественный. Как
мечта истового социалиста.
   В окультуренном,  в щадящем  варианте чувство  (всякое
сильное чувство, вина  тоже) уже по необходимости входит
и втискивается,  наконец, в реальную жизнь  - но сначала
его  очищение  Словом.  Чувство  дышит  Словом.  Так  уж
повелось. Человек привык. Но что если в наши дни человек
и впрямь учится жить без литературы?
   Что, если  в наши  дни (и  с каждым  днем все  больше)
жизнь - самодостаточное действо.  Что, если нас только и
заботит  всеупреждающий  страх  самосохранения? Живем  и
живем.  Как живу  сейчас  я. Без  оглядки на  возможный,
параллельно возникающий о нас (и обо мне) текст - на его
неодинаковое прочтение.
  Что нам дается  (и что теряется), если мы отказались и
если  мысль  наша  уже   не  замерцает,  не  сверкнет  в
счастливо гнущейся строке, а  переживание наше - молча и
для себя?
   Выйдя  из метро,  едва  не наступил  на пса.  Едва  не
споткнулся,  как о  кочку. (Как  о точку.  Маленькая, но
вечная и неустранимая болевая  точка.) С вислыми ушами и
черно-белой географией на беспородной спине.
  Пес  легко отскочил  в сторону. "ИзвиниС,  - сказал я.
Один из  сотен бездомных псов, что  часами сидят у входа
(точнее, у  выхода ) метро, повиливая  грязным хвостом и
высматривая: "Не мой ли Хозяин?С
  Скользящий,  но цепкий собачий глаз  - и чуткий оттуда
запрос  в уже  натянутой нити взгляда.  Сразу чувствуешь
доверие,  но и  сразу же мысленно  уходишь, сторонишься,
пугаясь   этой  невостребованной   и   немереной  любви,
изначально  заложенной  во  всякой брошенной  московской
собаке. Сидит,  выставив торчащие ребра. Ждет. Побегает,
утолит, чем  придется, голод,  и вновь ждет у  метро - у
выхода.
  Удивительно,  как она следила-провожала (и мало-помалу
отпускала)  меня взглядом.   Автономен,  красивое слово.
Автономность,   то   бишь   моя  вчерашняя   изгнанность
(сколько-то   похожая  на  их,   собачью,  брошенность),
чувствовалась,  вероятно,  в  моем  неспешном шаге.  Тем
самым  дал  о себе  знать.  Собака поднялась  с земли  и
пошла.  Мы  просто погуляли  с  ней.  Я и  она. Потом  я
постоял у метро и покурил, я редко курю, экономлю. (Да и
возраст. Желание уже не  рвет кишки, как раньше.) Собака
тоже постояла со мной. Мы как бы провели вместе время.
  Я ушел; она опять села (ждать хозяина) у дверей метро.
Хозяин  не  появлялся,  но  ведь  двери  снова  и  снова
хлопали, выпуская десятки, сотни людей навстречу цепкому
собачьему взгляду и ожиданию.
  Я  видел, как  их оставляют поздно  ночью: мужчины - с
оглядкой и  по-воровски, женщины - с  нежностью, даже со
слезой.  Я давлю  в себе  скорую жалость. (Бог,  мол, не
фраер, им  попомнит.) В свой час  каждый из них (из нас)
поймет, что  собака его ждала -  собака ждет возвращения
хозяина вплоть до того дня, пока не попадет к крючникам.
Это  известно. Но  и  когда попадет,  она ждет.  И когда
визжит в собачьем  ящике, и когда уже трансформировалась
в кусок мыла - что поделать, умеет ждать.
  Худеет;  ребра (выпирающий каркас)  видны уже за много
шагов. Сидит где оставили. Ночь, день и еще ночь. Собака
вдруг  пускается  наугад,  бегает,  петляет в  свободном
поиске, почему  ей не понадеяться на  случай - на шумную
улицу  с неожиданной  встречей.  Она долго  бегает, ловя
ветер  в глаза.  Но в  какой-то час  собака возвращается
окончательно, уже  ослабев и  зная, что силы  на исходе.
Туда,  где ее  оставили. Вот  она я,  Хозяин. На  том же
месте. Я здесь, Хозяин. Исполнив долг верности до конца,
до   точки,  она   уползает   подыхать  к   забору,  что
поблизости.  Под  самый   забор,  под  трубы.  (Чтоб  не
увидели.  Чтоб  не  бросить  на хозяина  стыдную  тень.)
Уходит, с той последней  слабостью в лапах, когда уже не
суметь вернуться.
33
Но и в полутьме подгулявшая компания углядела ее под
забором: молодые люди погладили, а потом и взяли с
добрым словом собаку на руки. Однако тут же, меж собой
вдруг рассорившись, бранясь и матюкаясь, бросили ее. Но
бросили теперь на виду - посреди асфальта. Собака, не в
силах добраться до места, где можно честно сдохнуть,
умоляюще смотрела им вслед: зачем, мол, было трогать?..
Она заскулила, заныла, как только увидела меня:
признала! - обострившиеся ночью подземные (автономные)
биотоки подсказали собаке, что мы с ней одной крови. Она
подала голос, она мне подала голос, я подобрал, поднял
ее и отнес к темным кубам контейнеров, в мусорный угол,
где ей не дадут пинка в последний час.
  И как раз девица, блеклая к ночи:
  - Ты что туда отнес?
  - Угадай. Труп спрятал.
   -  Ххе-хе. -  Хохотнула  и  стала просить  денег.  Она
просила требовательно,  по-цыгански и почему-то не сводя
глаз  с  моих рук.  (Руки,  легким  фокусом делающие  из
воздуха деньги.)
   Я порылся,  а чего  там было  рыться - и  выдал ей из
кармана жеваную пятидесятку уже достаточно обесцененных,
но еще не вполне ничтожных тогда денег.
  - Всего-то. Ну, ты даешь! - фыркнула она.
  Она  показалась мне никакой,  но не отталкивающей. Еще
чуть, и меня бы к ней потянуло.
  -  Пока. Не скучай. -  Сунув пятидесятку в карман, она
пошла, неумело виляя угловатым задом.
  Такой зад не приукрасить, но, конечно, и не утаить. (В
Москве  такая  женщина  открыта,  как рана.)  Существует
скрытая и неистребимая  асимметрия: за деньги и деньгами
большой  город  может украсить  свои улицы,  кинотеатры,
дома, машины, магазины и палатки, но не ночных людей, не
ночных  женщин.  Впрочем,  я  мало знаю  другие  города.
Ничего  не знаю,  не  помню, кроме  Москвы, да  и Москву
толком не знаю - только ее подземность, метро, несколько
выходов...

 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Зима и флейта

   Бомжатник  за  Савеловским  -  сморщенная  трехэтажная
общажка  - деревянный  насыпной  дом, по  которому давно
скучает бульдозер.
   Весь теплый  низ (первый  этаж) заполнен  вьетнамцами.
Маленькие   люди,  мяукающая   речь  царапает   ухо,  но
привыкаешь, мяукает весь  этаж. Квартир как таковых нет.
И,   разумеется,   присмотр  милиции.   Люди,  если   не
вьетнамцы, хмурые  и явно временные. (Люди неспокойные.)
Какие-то их  делишки, их болезни,  деньги, суета, полный
чемодан  рублей тут  же обменивается у  маленьких желтых
мужчин на  доллары. "Они  не держат рубли  ни полдняС, -
сообщил мне  лысоголовый Сергеич.  И опасливо оглянулся:
мимо как раз идет накурившийся вьетнамец. Медленно идет.
(Пахнет. Южный цветок.)
  Но самый гнусный  сброд на третьем - на моем этаже. Да
еще погода:  не помню  солнечного дня. Какой-то  холод и
склизь.  Замерзшие, зябкие  лица. Мне  подсказывают: вот
убийца,  застрелил  кого-то  из  своих склочных  родных.
Убийца это  не характеристика. Это  просто добрый совет,
сигнал.  На  предмет  большей  осторожности.  Однако  же
человек не живет начеку:  он в этом смысле как растение,
куда ни пересади, пускает корешки, забывая об опасности.
Жизнь  как  жизнь.  И  как-никак крыша  над  головой!  А
снегопад, воющая третьи  сутки кряду метель сделали меня
и вовсе к окружающим  равнодушным. Я занят собой. Я хожу
присогнутый.  Вялый. Мне  все  без разницы.  Я похож  на
осла,  которого узбек  так  нагрузил, что  тот подгибает
ноги. (Мой  узбек куда-то ушел. Нагрузил  и ушел.) Когда
ночью я  подхожу к  общажке, я даже  не могу ее  найти -
такой снег. Но  вот белая пелена расступилась, поредела,
общажка-дом  кружится в  снегу - возникают  углы, стены,
сам  дом.  Кусты в  ледяной  изморози  у входа.  Наконец
двери. Здесь я живу.  Все вдруг наново обретается. И вот
- нижний этаж, с мелкосеменящими вьетнамками, крохотными
женщинами,  которые ходят  туда-сюда  не подымая  глаз и
каждые полчаса что-то варят.
  Нас  четверо. Лысоголовый Сергеич (моих лет) движется,
через каждые два-три  шага вздергивая задом, крестцом, у
него  что-то  с позвонками,  где затаилась  взрывающаяся
боль. (Невидимка идет за ним следом и нет-нет дает пинка
в зад.)  Не пьет.  Не шумит. И  ко мне расположен.  Он -
Сергеич, я -  Петрович, можно поговорить.  Работает он с
савеловскими  ханыгами,   вынюхивая  для  них  товар  на
складах и  в магазинах, - клянет  их, но прожить без них
уже не может.
  С  нами еще  два мужика: оба  Сашки, молодые и заметно
мрачные. Вчетвером  в комнате - четыре  кровати. Так же,
как делал в крыле  К, я привязываю цепочкой (с ключиком)
пишущую  машинку  к  кроватной  ножке. (Так  спокойнее.)
Предусмотрительность  нелишняя.  Оба  Сашки встают  рано
утром, когда я еще сплю.
   Я возвращаюсь  из ночного  метро - и  всегда в буран,
весь  белый.  К ночи  метет.  Сергеич, увидев,  дружески
кричит:
  - А-а. Снежный человек!..
   Нет денег.  Я постоянно  трезв, ни  грамма. Трезв,  но
кажется (из-за летящего снега),  что выпил лишнего и что
подолгу кружится голова, а с ней и земля, столбы.
  Двое мрачных оживились: у них появились доллары. Сашки
тут  же пригласили,  привели снизу  худенькую некрасивую
вьетнамку, которую  и имели  вдвоем в течение,  я думаю,
двух-трех часов. Меня они выставили, я ходил по коридору
в зимней  медитации. Ходил  себе и размышлял,  никуда не
ушел -  к счастью,  потому  что вьетнамка  вышмыгнула из
комнаты, неся мою  пишущую машинку. Догнал и, пристыдив,
буквально вырвал  из ее хрупких рук.  За два шага от нее
разило мужским духом моих сокомнатников.
   Ублажившись  и став  чуток счастливее,  мрачные  Сашки
сели  играть в  карты.  Один из  них на  кровати, другой
присел  на корточки,  по-этапному. Меж ними  табурет. На
табурете дамы, десятки, девятки. Лысоголовый Сергеич тем
временем в своей тумбочке  ищет, не может найти паспорт,
нервы  разыгрались, дергается  (невидимка,  знай, пинает
его в крестец). Смотреть невыносимо. Я и не смотрю: лежу
и   слушаю   сленг   играющих   Сашек   -   их   мрачные
мать-перемать,  если мало  козырей или  карта идет  не в
масть.
   Они  играют  в  дурака,  сто,  двести  партий  подряд.
Нет-нет и  жуют, поддатые, но я так  и не заметил, что и
когда они пили. По-тихому пьют дрянь. (Травиться на виду
им стыдно?) Политура.  Лачок, как сказал один из Сашек -
он чуть помоложе и  лицо в конопушках. (Я уже различаю.)
Он сидит  на корточках, считает козырей  и все жалуется,
жопа мерзнет.
  От  комнатного пола  и правда -  волна холода. Слышно,
едва протянешь ладонь.
  Я  лежу в  лежку и время  от времени думаю  думу, я ее
называю - мой сюжет. Навязчиво, как болезнь. Можно уже и
без "какС  - это болезнь, я  болен. (Сломал свою детскую
игрушку.)  Не  отпускает меня  убитый гебэшник  Чубисов.
Убиенный. Уже, конечно, нашли его, завонял, разложился и
только   тут    жильцы   с   пятого,   верхнего   дружно
спохватились.  То-то переполох.  Я (в  последнюю минуту)
поискал  документы  в   его  емких  карманах;  не  чтобы
имитировать  ограбление  или как-то  схитрить -  поискал
просто  так. Не было  их. Его  не опознают. И  вообще не
станут им заниматься, в  наши дни это еще один труп, вот
и  все.  Менты даже  счастливы,  что  ни документов,  ни
бумажек - меньше работы.
  Чтобы заснуть, прием:  я вызываю в памяти лица женщин.
Реальные, они  были бы  недостаточны, были бы  слабы мне
помочь, да и любили-то они в меру сил, ворчали, ныли. Но
с годами их осветленные  лица обрели силу образов и дают
стойкое тепло.  Каждая женщина со  своей лучшей минутой.
Даже Зинаида.  Даже Галина  Анатольевна, что науськивала
на меня  бравых акуловцев.  Умиротворение, ночная чистка
души  (женскими лицами)  -  линька, наркотик,  с которым
мягко переползаешь в сон.
  Вахтер на входе (при всем моем недоверии к служивым) -
единственный здесь  человек, в ком я  нашел близкое. Это
потому, что  у него маленькая гундящая  дудка. Словно бы
отнятая у  ребенка. (Такого  рода тоскливое нытье  он из
нее выдувает.) Конечно, он поддатый.
  Едва  успев увидеть, как  он прикладывается к бутылке,
вижу, как вслед (за бутылкой) он прикладывается к дудке.
Его  гуденье  шумно, фальшиво,  назойливо,  но при  этом
неумело и столь жалостно, что кажется, звуки творит весь
наш   бесталанный   человеческий   род.   Как  у   метро
заматерелый   нищий.  Хочет   -  и  просит.   Тоже  ведь
бесталанен, но зато навязчив,  настырен и тем самым тоже
имеет,  заслужил  свою  трудовую  каплю  жалости.  (А  с
жалостью - и каплю любви, разве нет?..) Этот вахтер даже
не  винтик  в  сторожевом  механизме.  С  ним  никто  не
считается,  идут  мимо  него  не глядя,  не  замечая,  а
некоторые  щелкают  его по  лбу  просто  так, от  нечего
делать,  на  ходу.  Он  говно.  Сам  это знает  -  и  не
сомневается  на  свой  счет.  Но  что же  тогда  он  так
жалостно  дует, надрывая  мне сердце? Жалоба  как теплая
крыша,  как  самозащита  от  еще  больших  невзгод.  Его
сусличье,  крысиное гуденье  -  знак всего  бомжатника в
целом (пароль  на входе)  - звуковой иероглиф  их боли и
сволочизма в сплетении.
2
Когда кто-то входит, вахтер пугливо вынимает дудку из
беззубой пасти (в душе, вероятно, вытягиваясь по швам),
смотрит, ожидая щелчка, насмешки. Если я улыбнусь ему,
это его пугает. Он немеет. А с вынутой изо рта дудки
каплет на стол, покрытый толстым небьющимся стеклом,
стариковская слюна, кап и кап и кап - слезки
истощившегося гуденья.
  Замерзший,  я на входе присел  на стул возле радиатора
отопления, пощипывая  только что  купленный батон хлеба.
Прижало  сердце.  (Отпустило,  но  надо  было  переждать
известную  подловатую слабость.)  Сидел у  самого входа.
Старый  вахтер  услужливо  записывал,  а  вьетнамец  ему
диктовал  товарно-магазинную информацию  -  для передачи
другому  вьетнамцу.  Авторучка  вдруг  отказала.  Старик
мучительно  долго   тряс,  чертил,  давил,  призывая  ее
(принуждая) оставить  свой след на  бумаге. Но напрасно.
Зашмыгав  носом,  старик  тогда попросил  (стеснительно)
ручку  у вьетнамца.  Тот  с охотой  дал, поблескивающую,
небольшую, старик  заспешил чертить, но  и тут авторучка
выскальзывала из  корявых рук, что вызывало  в нем самом
неуверенный  смех:  вот ведь  неловок!.. вьетнамец  тоже
смеялся.   Старик  хватал   скользкую,   как  плотвичка,
авторучку, а она выпрыгивала прямо на лист бумаги.
  Пока действо длилось, я (с притихшим сердцем) вбирал в
себя  греющий  спину радиатор  отопления,  - три  стула,
стол, жалкий вахтерский пост  и метель за окнами. Если в
дверь  кто-то  входил, порывом  тотчас  вносило снег  до
самых моих ног. (Снежинки под взглядом укладывались одна
к одной.  И таяли.) С улицы  с первородным гневом гудела
пурга, сравнительно с ее воем стариковская дудка была бы
совсем уж ничтожна, мала, вторична. Да и все мы здесь со
своими бедами были суетны  и вторичны. Лишь подвывали ей
скороспелой своей болью.
  Окно, что рядом, - в мощных морозных узорах. Мои глаза
блуждали по стеклу, как  в белых лесах, как в детстве по
снежным папоротниковым рощам иной природы. Кто только не
отыскивал    там    свое   примороженное    человеческое
достоинство: притихшее  "яС. Старик-вахтер меж тем ручку
совсем уронил. Он сначала согнулся. Он сполз и елозил по
полу, где в ряд стулья, отодвигал, просовывал трясущиеся
пальцы,  нащупывал: ручка  - ценность, ее  надо вернуть.
Ищи, старик.
   На улице  (сердце отпустило)  я словно  попал в  самое
логово метели;  как она выла!.. Весь  космос кричал этим
дурным снегом, орал,  вопил, бесновался, давая мне ясный
и  страшноватый  знак  свыше:  знак  присутствия.  Горло
залепило,  я спешно  кутался в  шарф. Не  просохнувшие с
утра ноги заныли от мокрой стужи, но было уже наплевать.
Вот  я весь  перед  этим воющим  снегом, весь  и открыт,
какой есть, ничего не утаивший.
   Я  спросил старика  (в  третий,  что ли,  раз  проходя
мимо),  что у  него  за дудка,  а он,  беззубо улыбаясь,
рассказал про  добрую девушку-флейтистку,  что на первом
этаже  в  крохотной комнате-квартирке.  (Где прежде  жил
общажный комендант, пока не получил отдельную квартиру в
Москве.  Купил на  поборы с вьетнамцев.)  Оказывается, и
здесь притаилась квартирка.  Так я познакомился с Натой.
Вроде    как   миловидная.   Вроде    как   сутуленькая.
Подрабатывала Ната  то в одной, то  в другой музыкальной
группе,  из  тех самодеятельных  и полунищих  ансамблей,
десятками вдруг расплодившихся там и тут. Получала гроши
(но и этим была, конечно, довольна). Была флейта, были и
другие дудочки  побольше-поменьше, одну  из них выпросил
старик-вахтер. У нее можно было выпросить что угодно.
   Ковровая   дорожка  под   ногами  стерлась  в  длинную
грязевую корку. Две  крысы затаились у плинтуса, решили,
что я  их не вижу. Дверь  слева вся в белой  плесени и в
остро-пряных  запахах:  на  всю  общину за  этой  дверью
маринуется   (взамен  бамбука)   копна   наших  скромных
придорожных  травок.  На  мои  шаги кто-то  выглядывает,
своего рода  дозорный. Это  милый и улыбчивый  Тхень, он
умеет ладить  со всеми. Даже водку  пьет с нами почти на
равных,  ни  с  кем  однако за  водкой  не  засиживаясь.
Спокойный. Глаза его все  видят, все понимают. Он кивнул
мне - я ему, вот и контакт. Поворот.
  Третий  этаж, как всегда, гаже  первого и второго, его
не видят,  его и  не метут. Одна лампа.  Она качается от
сквозняка.  Либо от  сидящей на  шнуре крысы.  (Крысы на
третьем не замирают в  ожидании, они динамичны и чутки.)
Толкаю  дверь - и  первый мой  взгляд на мою  кровать, с
прикованной цепью  машинкой, на месте . Сашка постарше и
Сашка  помладше  (но тоже  сильный,  квадратный, лицо  в
конопушках) занимают кровати у  входа. "Привет!С - и оба
внимательно и  мрачно смотрят. Они  физиономисты и хотят
знать, с  чем человек  пришел. (С деньгами.  С ментом на
хвосте. С истерикой. С ножом в руках. С газетой. А вдруг
и  c легкой  возможностью подзаработать деньгу?)  Я мимо
них. Моя кровать.
  Напротив - лысоголовый Сергеич. Завидев меня, всего-то
от  звука  хлопнувшей двери,  он  пугается и  дергается,
две-три  кратких  конвульсии. Кряхтит.  Я  (с газетой  в
руках) ложусь на кровать.
  -  У-ууух, - Это мой  вздох (или это выдох; или просто
кусок боли).
  -  Эт ты  чего. Ты откуда?.. Газету  принес? А я слышу
топает,  идет!..  Ну,  думаю ...  - вступает  (как бы  в
разговор, прощупывает)  с дальней койки  один из мрачных
Сашек, конопатый. Но я не слушаю.
  Мне  без разницы, что он  думает (обезьяна, а вот ведь
умеет  думать), я не  слышу его,  слова как в  вате, нет
его, я  и не отвечу.  Лежу. В дреме. Я  не читаю газету.
Просто лежу. Если сейчас некая огромная рука втиснется в
нашу дверь и станет  шарить по комнате, по кроватям, ища
живых,  я уцелею  - рука  передушит их  всех, а  меня не
тронет, так хорошо и покойно я лежу.
  - Ты, Петрович,  с ними хоть помалу поговори. Что тебе
стоит!..  Не   зли  их.   Они  ж  выродки,   -  шепотком
докладывает мне лысый Сергеич.
  Но и в  слове "выродокС мне слышится лишь человеческая
тщета: человек  как-то рождается,  а потом он  уходит из
жизни. Вход и выход. Только и всего. Роды и выроды.
  Я  держал перед  глазами газету, не  читал, смотрел на
свою руку  (зарезала человека)  - как мало  угрызений. И
как слабенько  пульсирует желание покаяться! Боль?.. Да,
боль, ее я слышу. Но ведь не за человека убитого боль, а
за себя,  за свой  финал (за ту  приближающуюся запятую,
где  я однажды  так или  иначе споткнусь). За  мой сюжет
боль. За мое "яС...
   В покаянии-то  не только  утешение ищут -  есть еще и
подспудный охранительный  смысл (вполне прагматический).
Вот почему покаяние. Чтобы после двух раз не сорваться в
третий, в пятый. Однажды где-то наследишь... А покаешься
- вроде как точку  поставил. Все правильно. Все разумно.
Очень даже  продуманно. (И ведь  скидку сделают.) Однако
же что-то  в нас,  в людях, не  поддается столь простому
самоотрицанию. Что-то  в нас  топорщится. Что-то особое.
Есть островок.
3
Все скверно: спазмы в висках, от них темно в глазах.
Сердчишко, скачущее давление, заныли даже зубы - хвори
только и ждут в человеке подобную ухабистую минуту. Но
если "яС выдержит, вся эта мелочовка телесного распада
отступит (побежит под свист), ни на йоту не затронув ни
тела, ни духа - ни моей самодостаточности. Ни образа
жизни. Ни мысли. А мысль была нужна, живая мысль, ах,
как нужна здесь и сейчас. Мне бы опять (как и в тот
раз!) выйти из моего сюжета. Как выходят из вагона
метропоезда (езжайте дальше без меня). Как переезжают в
другую страну. Слишком разгулявшееся (автономное) "яС
уже сейчас следовало осадить и скорректировать. Слишком
"яС... кто мне пообещает (хоть какие-то гарантии), что
после двух раз нож не возникнет в третий?.. в пятый?..
  Важно,  что я опережал мыслью  мой сюжет. (На чуть, но
опережал.)  В этом  крысином  бомжатнике под  зимний вой
ветра мое  сознание вовсю  трудилось - что да,  то да. Я
вытоптал  шагами весь  коридор. Пробил  персональную, по
снегу тропу до троллейбуса  - и вдоль его пути до метро.
(Лишь  к  ночи возвращался  в  конуру, где  прихрапывали
мрачные Сашки.) Сюжет и его боль я уже физически ощущал,
как   ощущают  под   рукой  перила   подымающейся  вверх
лестницы.  В будущем,  то  есть на  неких самых  верхних
ступеньках   этого   подъема,   я   совмещался  с   "яС.
Захватывающий  интим.  Я  ощупывал  будущее. Страшно  не
столько  оттого,  что  меня  поймают (однажды,  конечно,
подловят),  а  ведь еще  и  оболгут трудную  вынянченную
жизнь словосочетанием  убийца , маньяк , шиз,  для них -
дважды два... С их точки зрения, мне уже не вырваться из
круга.  В самом лучшем  и щадящем  их варианте  для меня
высветится клинический  случай. Какая  там дуэль, Пушкин
на снегу, какой там ренессансный человек!..
   Коридор бомжатника  обступил  облупленными стенами.  Я
вышел курить  (ночью). Всегдашний  шорох, толкотня крыс,
их  опасливый  писк. И  тишина...  И вдруг  - фигура,  в
глубине коридора. Стоит в рост. Кто это? Как бы с нимбом
на голове (эффект далекой лампочки за его спиной).
  - Кто? Кто там? - спрашиваю. И направляю туда шаги - в
конец коридора.
  Фигура исчезла. Кого-то спугнул.
  Никогда  не страшился галлюцинаций: являющиеся нервным
людям фигуры  - это для них  почти норма, это нормально!
Психика  изгоняет свои страхи  вовне , а потому  вовне и
возникает   образ-видение.    Это   лишь   встряска   их
самозащищающегося    сознания    (перед    употреблением
взбалтывать).
  Я  посмеялся. (Не  будет галлюцинаций.) Этот явившийся
мне  в глубине  коридора  убиенный слишком  смахивает на
голодного вьетнамца.  После опыта войн  и лагерей никому
почему-то  не  являлись  ночью  миллионы закопанных  или
сожженных  в  печах  (не  отмщенные  и  униженные).  Нет
видений. Глюки  (детские болезни убийц) закончились, как
закончились  ведьмы и  кащеи. Они изжиты.  Скорее всего,
выполз к лестнице недремлющий  и в то же время опасливый
Тхень.
  Ната  с флейтой  сама в один  из дней подвернулась, но
следует сказать, что и  я (с осознанно нацеленной мыслью
вырваться  из  сюжета) уже  предчувствовал женщину:  уже
поворачивал к ней.
   Мешал  мне  у   Наты  (сидел  у  нее  вечерами)  некто
Валентин,   бывший  штангист,   а   сейчас  опустившийся
пьяница,  кое-как  сдерживающий  свой  порок (боится  за
сердце).  Его непьющие  сотоварищи, бывшие  спортсмены и
тоже  чемпионы, занялись  бизнесом,  имели деньги,  а он
только честил, бранил их  - и клянчил, я думаю, у них по
старой памяти.  Валентин сентиментален. Он рассказал мне
и Нате,  как продал последнюю из  своих золотых медалей,
как посмотрел  на нее (на медаль).  Как он ее поцеловал,
отдавая  в чужие  руки.  Потому что  последняя... Вот  и
смотрел бы себе на медаль! - но ведь он смотрел на Нату.
  Миловидное личико. В меру сутулая. В меру беспомощная,
что  еще надо?  Поиметь,  испортить ее  жизнь ничего  не
стоило. Поломать - и,  перешагнув, пойти себе дальше, на
это  годился   любой,  Валентин  в   том  числе.  Убогое
существо, у  нее как-то  забрали деньги прямо  на улице.
Просто  забрали.  Моя .  Жилье Наты  крохотно, но  тихо,
спокойно  и  в  углах чисто,  квартирка  -  как оазис  в
бомжатнике,   набитом   вьетнамцами   и  монстрами.   За
квартиркой    приглядывает     (подметает,    прибирает)
приходящая и поминутно охающая тетка Наты, баба с вислым
пузом - Охо-хонюшка. Сама Ната может только жалобно дуть
во флейту.  Двое мужиков -  мы как бы гости,  и Ната (по
нашей просьбе) играет; когда  она держит флейту у рта, я
и этот толстый, рыхлый Валентин невольно думаем об одном
и  том  же.  Ната  интеллигентна,  застенчива.  Сидит  и
выдувает звуки.
   За   чаем  Валентин  заводит   разговор  о  банках,  о
банкирах. Живот,  рыхлая шея, обвисшее лицо,  но из этой
горы жира нацелен взгляд  острых глаз. Пьяница неглуп. Я
почти уверен, что подспудно у него известные алкогольные
нелады, заботит член, ссохшийся от спорта
(полупридавленная мужская  скромность), и понятно, что с
Натой, не смеющей глаз  поднять, он надеется преуспеть и
не переживать постельных комплексов.
  - Если рубли - банк "Российский кредитС. Если валюта -
банк зарубежный.  - Валентин  вещает, разъясняя тонкости
большой  коммерции.  (Как  множество  нищих  в  нынешнее
время.)
  Чай. Тихий разговор втроем.
  -  ... Банк выбирают серьезно.  Банки дают толчок всей
экономике в  целом. Деньги  не лежат -  деньги работают.
Деньги..  Деньги...  -  повторяет зацикленный  Валентин.
(Бедняга.  Его деньги  шуршат, тысячи,  миллионы, купюры
уже  устлали  пол,  и   в  скором  времени  Ната  сможет
заворачивать  флейту   в  стодолларовые  бумажки,  чтобы
предохранить нежные дырочки от пыли.)
   Так что  и здесь,  в бомжатнике,  - вопрос  жизненного
пространства. Валентин  одинок, и  тихая квартирка Наты,
ведь  он уже  втерся  сюда, для  него не  просто удачный
случай  -  это  его находка,  его  теплое  место. Я  его
понимаю. Я знаю, что такое пядь облюбованных кв метров.
   Понимаю, знаю  -  и все-таки  его выгнал.  Мне  сейчас
нужнее (и жизненнее) это  пространство. Он сидит здесь в
последний  раз. Пусть  посидит, пусть  послушает флейту.
Пусть  в  конце концов  поговорит  о  деньгах и  банках:
денег, конечно, не нюхал,  много слышал о них... тысячи,
миллионы...  но  как  же  утомительно  он  гонит,  гонит
зеленую волну! Создает имидж.  Не для меня и даже не для
Наты. Для  самого себя. Для флейты,  которая так жалобно
пищит  в этих  греющих  его стенах.  Он говорил  бы  и о
женщинах, распушал бы блеклого  цвета перья, тем самым -
косвенно - приманивая ее  робкий ум (ее незнание). Он бы
пошел  на выдумку, на  миф. Рискнул  бы. Но, увы,  - при
любом стороннем  мужском ухе  Валентин сфальшивит. Рядом
третий, сижу  и слышу. Не получится  у него. (То ли дело
наседать тет-а-тет  на девственницу  тридцати лет. Какой
бы простор!)  Он, конечно,  счел, что я  его гоню, чтобы
опередить и  самому жить  в квартирке, спать  с Натой. И
пусть.
4
А за дверью, в коридоре слышен мат, лунатические шаги
пьяни. И попискиванье крыс. В голове не укладывалось,
как в таком жутком бомжатнике прижилась тихая и
нетронутая Ната, полурусская-полуармянская женщина
тридцати лет со своей флейтой и... одна. На островке.
Боязливая. Но как только случай, как только случится
один раз, хоть бы и с мягкосердым Валентином, ее
беззащитность и плюс квартирка станут манить. Нет-нет и
станут заглядывать с полбутылкой. (Весь спектр спившихся
хищников, усатых и с синими подглазьями.) Пока что ее не
угадали, но я-то, сторож и этажный исповедник, имел
достаточный опыт. Несомненно она была инфантильна, мозг
ребенка.
  Пришлось  сказать Валентину несколько жестких и прямых
слов:
  - Да, да. Хорошо, хорошо, - Валентин даже заторопился.
   Привстал  со  стула,  но я  рукой  усадил  его:  пусть
посидит   сегодняшний  вечер,   раз  уж  пришел.   Но  в
последний. И  повторять я не стану.  (Хорошо, хорошо, он
больше не  придет сюда, он может  поклясться!..) А я его
опять  пригнул, притяжелил  рукой к  стулу - сиди.  И он
сидит,  слушает  флейту  в  последний раз.  Ната  держит
флейту у губ... музыка музыкой; а жизнь как жизнь.
   Валентин  встал,  сказав  глуховатым  голосом:  "Пока.
СчастливоС, -  Ната вышла на минуту  его проводить, а я,
оставшись  за  столом,  задумался  и... уснул.  (Полночи
шастал по  коридору, курил, обдумывал так  и этак, и вот
сморило. Сидел и спал.)
   Похоже,   я  и  уснул   от  свежего  предощущения:  от
неожиданно  мелькнувшей  мысли.  То  было маленькое,  но
важное психологическое  открытие по ходу  моего сюжета -
мысль,  что  меня (мою  душу)  давит  сейчас не  столько
совесть, сколько  невысказанность. Да,  да, моя нынешняя
беда не в угрызениях  совести (в общем-то слабых) - беда
в умолчании. В том, что ни листа бумаги передо мной, ни,
хотя бы, слушателя.  Ната звучало как надо, то есть надо
ей   (недалекой,    неумной)   попробовать   рассказать:
попробовать выговориться. О себе, но из опаски как некую
то  ли историю  рассказать,  то ли  сказочку на  случай.
Разумеется,   осторожно...   сказать   или   хотя   бы
пересказать, вот без чего я задыхался.
  На мысли я  и уснул. Что за посыл души? - пока что мне
не прояснилось:  не додумалось. Вроде как  хотя бы этим,
пробалтывающим и  опасным путем меня все-таки возвращало
к Слову. Вроде как  попадись мне глухая и немая (именно,
чтоб не сказала никому, да и сама услышала плохо), так я
бы и впрямь давно  уже ей рассказал-покаялся. Ну, может,
сначала  приласкал,  а уж  затем  покаялся.  Кто в  этом
смысле лучше Наты?..
  А еще и какой получился дуэт! (Когда Валентин ушел.) Я
уснул,  я  на  стуле  сидя  уснул,  победитель,  и,  как
узналось после,  мощно храпел, - спал  за столом, а Ната
играла на флейте.
   Сначала Ната  растерялась:  не знала,  как быть,  если
гость спит  сидя. Она  мыслила словами-клише, но  два ей
известных   слова   сейчас   отталкивались   и   взаимно
противоречили:   гость и   спит . Ната  ходила под  храп
туда-сюда,  поставила заново  чай,  печенье на  столе, а
гость  знай   наворачивал  звук  за   звуком  (я  совсем
забылся). Час был поздний.  А Ната не знала, как ей жить
дальше.
   День  за днем  и  год за  годом Ната  существовала  (и
как-никак  вписывалась  во всех   нас)  только и  именно
благодаря  этим   устойчивым  клише,  которые  на  пробу
медленно перебирались  или, лучше сказать, подбирались в
ее маленьком  мозгу, ища ответ. Так  и не найдя решения,
она сходила  на вахту  и позвонила вислопузой  тетке, та
выбранила ее,  ох-ох, как  же так вышло,  ох-ох, однако,
кряхтя, старая поднялась с постели и приехала. А я, сидя
на  стуле,   все  насвистывал,  надсаживался,  взрывался
звуками  вдруг набегавших  снов. Ната мямлила,  мол, вот
поглядите  на  него,  тетя, а  вот   послушайте.  Однако
Охо-хонюшка только  проверила газ, ванную комнату, потом
сказала Нате:
   -  Ничо,  ничо.  Он  хороший. Он  не  тронет.  Он  сам
уйдет... - И ушла  себе, уехала, вот ведь и за (за меня)
народ выдал глас божий.
  В житейском наборе  Наты одним из первых, я думаю, как
раз и стояло слово  хороший, важное слово, но подступала
ночь, два клише вновь взаимно выталкивали друг друга, не
стыкуясь и  не доверяя.  И в новых сомнениях  - не зная,
как быть  - Ната  взяла флейту и  загудела. Ее волшебное
нытье сливалось с моим  всхрапываньем, на что я (во сне)
сказал себе:
   -  Ага.  Дуэт,  - и  снова  закрыл  глаза. Но  все  же
проснулся и огляделся (и  наконец сообразил, где я и что
я).
  Я пожелал Нате спокойной ночи. Она была счастлива, что
ухожу,  и тоже  мне пожелала.  Мы раскланялись,  как два
музыканта,  рассыпающихся  в комплиментах  друг другу  -
хорошее  было  звучание,  чудное,  благодарю вас,  какой
вечер, какой дуэт!..
   В  ее  квартирке  тепло. Вечер,  чай  вдвоем.  Зима  и
флейта.
   После  чая  Ната  поиграла  -  такие  беспомощно-милые
изливались   звуки.   Сидели   за   столом.   (Жизненное
пространство открыто.)
  - Хочу рассказать тебе одну историйку, Ната...
   Я  произнес первые  слова  пробно: мол,  какая  сейчас
тяжелая  жизненная  полоса!  У  многих  людей.  Слышишь,
Ната?..
  Ната (почти перебив) тотчас мне ответила:
  - Да-а... Иногда голова болит.
  Я выдержал паузу - повторил, мол, тяжелая полоса. Мол,
есть  у  меня один  приятель  (хотел,  как о  приятеле).
Неплохой человек...
  - Часто простужаюсь, - сказала Ната.
   Только-только я  брал разбег,  а Ната  вновь быстро  и
как-то  пустячно  перебивала. Что-то  про таблетки.  Про
теткин рецепт.
   Еще   несколько  минут   моих  разговорных  усилий,  и
выяснилось,  что  молодая женщина  не умеет  собеседника
выслушать:  не  умеет   услышать.  Ее  маленький  ум  не
воспринимал чужую речь  долго. Пять слов - не больше. То
есть  на каждую  мою (на  любую!) фразу  Ната торопилась
ответить. Что угодно - но в ответ.
   Она  не  перебивала  - она  так  разговаривала.  Милый
человечек считал,  что именно  так, случайно сыплющимися
словами, и надо вести долгий разговор вдвоем. В промельк
слов  она оценивающе  и даже  этак бодренько  глянула на
меня  -  мол,  неплохо,  а?..  и еще  раз,  с  некоторым
сомнением, правильно ли, мол,  идет у нас беседа? все ли
впопад?..  К тому  же она покраснела.  Возможно, решила,
что "старый  джентльменС надумал  объясниться в чувстве.
Тетка  подсказала? (Научила?)  Но, конечно, Ната  и сама
могла знать про  объяснения и умела волнение чувствовать
(и даже  этих мужских  объяснений бояться) -  смотрит же
она телевизор.
   Стала убирать  со стола, перемыла  обе чашки, блюдца,
все очень  медленно. (Давая мне прозаическую возможность
просто уйти, поблагодарив за чай и за флейту.)
  Но я не уходил.
   - Поздно...  Буду  спать ложиться,  - проговорила  она
робко.
  А я сидел на стуле.
  - Ложись спать, - сказал.
5
Уговорить ничего не стоило. Ната отправилась в крохотную
ванную и, там повозившись, вышла в пижамке - бледной,
многажды стиранной и штопанной. Желтенькая пижамка, в
которой она вышагивала совсем девочкой. Да она и была
девочкой.
  Легла,  натянув одеяло.  А я все  сидел неподалеку, на
стуле.
  - Ты спокойно спишь? - спросил.
  - Да.
  - А о чем думаешь, когда засыпаешь?
  Улыбнулась: - О письме.
  - О каком письме?
   Ната рассказала  - она, мол,  написала письмо дальним
родственникам  в Баку  (по подсказке тетки,  конечно), а
ответа нет. Может, письмо потерялось?..
    Минута  показалась   подходящей.  (Вечерняя   уходящая
минута. Грело под сердцем.)
  - Я...
  Но  теперь я осекся. А  Ната мягко повернулась на бок,
лицом к стене - лицом от меня. Тихо лежала.
  Удивительно,  как тонко,  как сильно почувствовал этот
человечек. Ее отворот к стене был идеален для паузы. Для
долгой вступительной паузы, в которую я смог бы начать о
чем угодно - начать и житейски обыденно рассказывать (ей
- как самому себе).
  - Я...
  Но - не смог. Я вроде как сам не захотел форсировать и
решил  мягко  отложить  на  потом, до  другой  такой  же
минуты.  Мол,  я  выжду.   Мол,  буду  ее  (Нату)  и  ее
(подходящую минуту) пасти на некотором еще расстоянии.
  - Спокойной ночи, Ната.
  Погасил свет. Услышал в ответ приглушенное: "Спокойной
ночиС, - она засыпала. Но она не спала.
  Вышел.  Дверь захлопнулась, замок английский. (Промах.
Это  был  промах.  Я  мог  ей  говорить  и  говорить.  С
подробностями.  Что  только  не  войдет  в  убогий,  уже
засыпающий ее ум?..)
  Я оправдывал свою пассивность и умолчание тем, что мог
ведь и напугать ее рассказом. Ната бы тотчас замкнулась,
это ясно.  Отчасти присутствовал  и момент осторожности:
вдруг бы, слово к  слову, меня потащило, понесло каяться
все больше! (Убогие способствуют желанию раскрыться.) Да
ведь и боязно было (совестно) на детский ее ум навалить,
нагрузить свою беду?..
  Купить  в какой-нибудь  ночной палатке. Оделся, вышел.
Ветер.  Снег в  лицо.  А я  так напрягал  мозги, пытаясь
обрести  хоть   какую-то  живую  мысль,   что  в  глазах
запрыгали  желтые  и оранжевые  круги  - желтые,  яркие,
сбесившиеся луны...
  Уличные палатки по  пояс занесло снегом. И вой метели.
(Опять   этот  с   прорывами  из  черных   небесных  дыр
космический  вой.) Ноги  устали,  дрожь. А  на водку  не
хватило (ночная цена), что  меня вдруг озлобило. Ух, как
повалил снег!
  Человек  и пьян-то  был несильно -  его, видно, просто
повело в мою сторону; задел плечом.
  - Ну ты!  - огрызнулся я с таким злом в голосе, что он
спешно-спешно затопал  прочь. От греха  подальше в самом
прямом смысле.
    Я  даже   погнался  (скользя   по  снегу   плохонькими
подметками)  за ним.  Хотелось  ударить, уже  ощутил ту,
внезапную   железность  в   мышцах,  в   кулаке.  Бежал,
запыхавшись, ловя снежинки ртом.
   Но я  остановился.  Бог остановил  меня. (Не  дал.  Не
захотел.)  Скажем проще:  что-то меня остановило.  (Я не
помнил что.) Снег валил.  Я не увязался за тем пьяным. Я
не  бил  кулаком  в  стекло  палатки.  Я  не  попал  под
троллейбус... Улица за улицей,  я тихо-тихо шел. Пока не
увидел  в  редеющей  круговерти  хлопьев  входную  дверь
бомжатника,  а сквозь  стекло - силуэт  вахтера. Услышал
его  негромкую  жалобную дудку  (а  с  ней, мысленно,  и
флейту Наты).
  Слабость во всем  теле, но особенно в ногах. На третий
этаж  еле   поднялся.  Свалился  в   постель.  (Не  смог
раздеться.)  Меня   словно  бы  выжали,  выкрутили,  как
старенькую домашнюю тряпку.
   Сокомнатники не  спали.  Лысоголовый Сергеич  протопал
раз, другой мимо меня (мимо моей кровати).
   - Болен,  что ли?  - спросил он  с нерешительностью в
голосе.
   Двое мрачных  Сашек,  сбросив ботинки  и забравшись  с
ногами в  кровать (в ту,  что ближе к лампе  - к свету),
играли в подкидного. Они играли всегда только меж собой.
У  них  были  свои   счеты,  своя  темная  работа,  своя
некрасивая вьетнамка.
  Один из них зорко глянул в мою сторону:
  -  Отстань от него. Лучше  водки ему принеси! - сказал
он Сергеичу.
   Тот  стоял  посреди  комнаты,  конвульсивно  дергаясь.
(Занервничал. На водку у него не нашлось.)
  Я  силился не бормотать, чтоб  было без слов (чтоб для
всех  прочих без  смысла)  - только  постанывал. Пробила
испарина. Весь дрожал. Мои сокомнатники переговорили меж
собой:  водка или  лекарство  - на  все нужны  рубли. Из
продажного  у меня  имелась только машинка,  смотались к
вьетнамцам, пришли  Тхень и еще один,  Ши, потрогали мой
лоб и послушали мои  стоны. Потом осмотрели машинку. Да,
они  дадут  за нее  сколько-то  денег...  Но это  только
сговор, ночной договор - живые деньги завтра.
   Сергеич уснул.  Двое  мрачных Сашек  еще долгое  время
сидели на кровати, поджав  ноги, и сбрасывали друг другу
карты, молча, без эмоций.  Мельком один из них вскидывал
на меня взгляд. Они не доверяли ни мне, ни моей болезни.
Но все-таки уснули. А меня лихорадило.
   Среди ночи  я вдруг  встал. И  шарил руками,  выгребая
мелочь из тех, из  других карманов - искал деньги. Зажег
лампу,  на  что  один  из Сашек,  подняв  сонную  башку,
зашипел  -  мол,  сейчас  схлопочешь, старая  сука!..  Я
погасил свет и продолжал  искать. Это было глупо: искать
в темноте отсутствующие деньги.
  Утратил  реальность, - объявил я  себе. - Ищешь деньги
на водку , когда надо  искать водку,  соберись с силами,
пойди  к  людям (одно  из  откровений литературы,  разве
нет?), пойди и попроси...
    И   пошел:   шел   ночью,   по   бомжатнику,   с   его
попискивающими   крысами.  Вьетнамцы   спали.   Я  вновь
вернулся на  наш третий - самый  гнусный этаж - какие-то
полуодетые пропойцы, страшные морды отворяли мне с матом
дверь.  К одним,  к другим,  к третьим. И  ведь помогли.
Нашелся-таки  озаботившийся,  один  из  них,  затюканный
подонок  с  подбитым  глазом.  Проявил участие.  Отыскал
бутылку,  шмыгая   соплей.  Сказал  простудным  голосом,
сколько тебе? - а я попросил:
  -  Дай не жалей. Сколько  можешь. Мне бы напиться, - и
беззвучно заплакал.
   - Случилось?  -  сказал-спросил он  (без особой  охоты
услышать ответ). А я и не отвечал.
   Я только  мотал головой,  сбрасывая с  глаз слезы.  Он
дал, поколебавшись, мне всю  бутылку, я вернулся, и, сев
в  постель,  закутавшись  в  одеяло, всю  ее  выпил,  по
полстакана, чтобы и скоро, и сильно.
   Зимний ветер  все подвывал.  (Не стихло и  к ночи.) Я
сидел на  постели в темноте: бутылка  была ноль-пять, на
голодный  желудок  достаточно.  Но  что-то  во  мне  еще
дергалось, не заглушалось, и  тогда я поискал в тумбочке
у  Сергеича  (радедорм,  полутаблетки,  унимать пинки  в
зад),  нашел  их ощупью.  Припрятанное  им на  ночь -  в
трясущуюся  ладонь   я  отсыпал  себе  три...  четыре...
пять... шесть... семь (напомнило о радуге, о гармонии) -
остановился на цифре. И опрокинул все в рот.
6
Я еще добрался от тумбочки до своей кровати. (Помню.)
Над головой уже нависал страшный обвал, а я хотел воды,
выпить воды, опережающая мысль: быть ближе к воде.
Мысль, нечаянно, мол, убил себя, вместо того, чтобы
устроить затяжной сон. Ближе к воде... Но грохнулся не у
воды, а в шаге от постели (шум падения - последнее из
реальности).
  Проспал я на  полу, возле своей кровати, ночь, а может
быть, две (плюс  лишние сутки). Новым утром, проснувшись
(сокомнатники спали, в окне едва забрезжило), я пополз -
в прямом смысле слова - к воде. Как лежал на полу, так и
пополз. До двери, открыл ее и - вперед - полз коридором,
низом которого свистел ледяной сквознячок.
   Поднялся по  коридорной стенке,  но упал  - однако  же
вновь встал  и шатко-валко вошел на  общую кухню. Открыл
кран,  поставил табурет  рядом (душа  уже кричала,  но я
переставил  табурет  ближе), сел  и  прильнул головой  к
крану, к струе. Я  даже вскрикивал, так утолялась жажда.
Я  долго пил.  Потом сидел,  невнятно мыча.  Потом опять
пил.  Склонялся  к крану  со  стонами,  с кряхтеньем,  с
ознобистыми  вскриками, помалу  приходя в себя.  И опять
пил.
   Туман в голове, густ, как студень, стал рассеиваться.
Туман  редел  - в  просветы  на  секунду-две оттуда  уже
выглядывало  как бы  удивленное  случившимся мое  "яС. Я
жил.  Я осваивался.  С  утра продав  вьетнамцам машинку,
получил деньги  (боялся пока  что жить ночь  без рубля).
Вышел в  магазин, купил  еды. На кухне  этажа (незанятая
конфорка),  бок о  бок  с Сергеичем,  я поставил  варить
картошку, хорошо помню, как мыл ее, тер штуку за штукой,
поставил на огонь. Надо было поддержать силы.
  Я  хорошо поел. Середина дня.  Я подумывал о мелочовой
работе   в  ближайшем   гастрономе,  грузить-разгрузить.
Выздоравливая, человек  с интересом  цепляется за заботы
как за мелкие выступы бытийности - за разгрузку коробок;
за еду; за покупку теплых носков. Там и тут уже хотелось
искать себе занятие. Так что это случилось совершенно на
ровном  месте, когда  к ночи  я завыл. Этот  приступ был
стремителен, беспричинен. Я кричал и кричал.
  Оно (возбуждение) налетало поначалу легкое, легонькое,
легковесное, как ветерок. Образ страха был ткань - кусок
полотняной  серой ткани,  прибитый к стене  гвоздиками и
хлопающий на ветру. Ветер рвал в том месте, где один-два
мелких  гвоздика  (из ста,  допустим)  выскочили, и  вот
некий  край всей  моей сущности теперь  болтался, хлопал
туда-сюда, незакрепленный. Сердце зависало...
   - Оооо...  Уууу... -  И следом  теперь налетала  боль,
настолько  скорая,  настолько нещадящая,  что человек  в
такие минуты уже не человек, не сам по себе - он уже как
ломаемая  ветка,  как  животное,  он  готов  стать  хоть
глупым, хоть  кающимся, примитивно бьющим поклоны, каким
угодно,  -  только  бы  боль унять.  "Аааа.  Уууу...С  -
исходил  я  криком.  Крик  (отдать ему  должное)  снимал
остроту  налетающей боли:  с  воем, с  каждым взвыванием
(ненадолго)  я   словно  бы  тоже   взлетал,  взмывал  в
обезболенную  высоту  неба.  Это  уже  после  я  пытался
кричать  словами, поначалу я выл.  Голова в огне. Жар. А
из детства - из  далекого жаркого лета - выглядывает моя
молодая мать;  мать стоит  в раме окна,  занавешивая его
серым полотном (тканью) от палящего солнца...
   В  комнате под  мой  вой в  ту ночь  оставался  только
Сергеич. (Оба Сашки  ушли на поздний промысел.) Стараясь
криков  не  слышать, Сергеич  засунул  лысую голову  под
подушку. И  все равно он дергался  на кровати всю долгую
зимнюю ночь - умолял меня молчать, хотел уйти...
  Дальше  - с чужих слов.  (Не все помню.) Я кричал, выл
среди ночи,  уже ничего не  осознавая. Сергеичу пришлось
встать  и  хоть  кого-то  звать. Набежали  вьетнамцы.  Я
разбрасывал их по комнате; хилые, мерзнущие, в неудобных
шлепанцах, они  тем более старательно и  хватко висли на
мне. Они влезали на  пустые кровати (обоих Сашек), чтобы
прыгать на меня сверху. Едва поднявшись с пола, в ушибах
и  в ссадинах,  они вновь  и вновь отважно  бросались со
спины  или  сбоку, с  уговорами, с  просительно-вежливым
мяуканьем, - и  все это без  мало-мальской передышки, не
прерывая комнатной охоты (облавы)  ни на минуту, ни даже
на  секунду, столь  невыносим был  для них  русский вой:
утробные звуки чужого племени.
   Но  появившееся  посреди  комнаты белое  пятно  халата
сделало,  что надо:  мои руки  ослабевшими, а  мой голос
вдруг сходящим на нет.  Я сам дался санитарам. В карете,
в выстуженной машине,  я, правда, вновь пробовал биться.
Колеса  скрипели  на  снегу.  На поворотах,  как  только
машину   заносило,   я  "плылС,   кричал,  а   санитары,
подозревая, что  больной со стажем,  спрашивали, в какую
психбольницу  везти.   (Зачем  куда-то,  если  я  чей-то
постоянный  клиент?) Мужики  с огромными  руками кричали
мне  в  самое  ухо.  И я  назвал  -  почти машинально  -
больницу, где Веня.
   Больница, номер  которой я хорошо  знал. Врач отметит
после, что  я  сам определился в карете . Этот смышленый
врач  и счел,  что  я давний  клиент  - бил  по щекам  и
спрашивал, в  какой лечишься? - В какой? -  В какой?.. -
он спрашивал беспрерывно, пока  из моего подсознания (из
под  подсознания)   что-то  паучье,   как  иероглиф,  не
вынырнуло - номер больницы  - и помраченный мой рассудок
тотчас его ухватил, назвал.
  Случай из  несложных, а все же госпитализировали, хотя
уже на другой день, утром, я вполне пришел в себя.
  Голова раскалывалась (возможно, от инъекций). Но стало
легче, и вечером я уже с удовольствием поел. Оглядевшись
в палате,  я счел, что мне  повезло: в знакомом месте. И
Веня где-то здесь же.  И если что, Иван Емельянович тоже
как-никак знакомец и меня припомнит, подлечит.
  В дороге, как мне рассказали, я кричал и метался самым
бесноватым образом. Во-первых, то  есть более всего, я в
своих криках  пророчествовал о  человеке погибающем  - о
"человечестве, которое учится жить вне Слова, потому что
осталось без  словаС (мои  обрывочные мысли тех  дней) -
это  все исходило  из  меня воплем,  вызовом, проклятием
погибающему человечеству, машина мчала,  а сам я бился в
руках   санитаров,  их   ухмылок  нимало   не  смущаясь.
Вероятно, как все пророчествующие.
   И лишь  во-вторых, урывками,  я кричал,  что "не  хочу
убиватьС. (Пророчества и вызов человечеству не исключали
попискиванья совести. Выла зима, но подвывала и флейта.)
Санитары  и  на это  лишь  ухмылялись -  пересмеивались,
убивать,  мол, уже  староват,  слабо, мол,  тебе папаша!
Веселые  мужики.   Они  умело  лупили  по   щекам  и  со
смешочками  вкатили  мне   уже  в  дороге  пару  хороших
шприцев. Узнал  я после. Было стыдно.  Было неловко, как
если бы спящий, во  сне обмочился. Нет, нет, я не кричал
впрямую не хочу  убивать, это уж слишком (кричал солдат,
мой сопалатник), но что-то ведь и я кричал. И про нож. И
про  чувство вины.  И  "не хочуС  тоже было.  (Не только
стыдно. Еще и опасно.)
                                                           7
Но санитары же и успокоили: чего не наговоришь после
того, как весь вечер разбрасывал по углам десяток
вьетнамцев, - не я кричал и выл: кричал ничем не
защищенный, нагой край моего "яС. У каждого есть.
   А  ведь  мог  бы  и не  попасть  в  больничные  стены,
расскажи я  хоть вполслова в тот  вечер полусонной Нате.
(Для   чего-то   же  я   выставил  рыхлого   Валентина.)
Рассказать за  чаем -  это как выпустить  через потайной
клапан пары.  Ната бы дула в свою  флейту, и моя бы душа
потихоньку  дула  в свою.  Не  успел.  Ждал чего-то.  Ее
пожалел.
  Так  я корил себя (уже  несколько прагматически), а уж
если корил, значит, ожил.
  Еще через день  я уже как свой расхаживал по больнице.
Шел  к столам,  где ужин  - сглатывал на  запахи слюнку.
Безумцы мне не мешали.
   Уже Иван  в свое  время мне объяснил,  что это раньше
(пока   не  появились   нейролептики)   психушка  буйных
выглядела (да  и была) сущим зверинцем.  Теперь иначе: в
ХХ веке любое буйство  лишь "для дома, для семьиС - и то
на короткий период, до прихода санитаров.
  Так что рядом  со мной больные были как больные. Люди.
Разумеется,  я  был  гуманен  и все  про  них  и про  их
странноватую задумчивость понимал  - я их жалел, помогал
застелить  постель, звал  на укол и  прикуривал сигарету
(если у кого тряслась рука).

Иван
  И,  конечно, этот старик был  на своем месте - лежащий
на кровати (в коридоре)  старик-алкаш, без которого я не
представляю  себе  полноценной  психушки.  Как  герб  на
вратах.  Старый  алконавт  был  "зафиксированС, то  бишь
привязан  к  кровати. И  плакал.  Стонал.  В его  глазах
вековое гнилье.  Болотная жижа застаивалась под бровями,
час  за часом,  он расплескивал  ее, только  когда мотал
головой.  Бродячие дебилы  в  халатах и  выставленная на
виду кровать со стариком,  под которой лужица слез - вот
что такое  больничный коридор (плюс  отсутствие окон). Я
расспросил:  у  старика  не  было  родных  -  жил  один,
спивался  и  в  белой  горячке выбрасывал  из  дома  все
предметы, какие  только мог поднять. Упекли, разумеется.
Соседи,  разумеется. (Теперь  старик  не был  опасен для
проходящих  под окнами.)  Время  от времени  он метался;
кровать скрипела на весь  коридор. Буйство сошло, уже на
третий день его развязали, но теперь он принципиально не
вставал  и ходил  под себя.  Запахи? Воняет? -  это ваши
проблемы! А  он хотел  жить. Он жадно ел.  Одна его рука
все  время  была с  решимостью  выброшена из-под  одеяла
вверх  и  в  сторону:  к людям,  мол,  если  с едой,  не
проходите мимо! Великий старик.  Сам в говне, а рука - к
небу.
   Ему не  нашлось места,  а меж  тем я  видел в  палатах
свободные   кровати.  Одна-две.   (Возможно,   старик  в
коридоре   просто  обязателен,   чтобы  больница   была
настоящей .)   Впрочем,  свободные  кровати  могли  быть
кроватями  отпущенных   домой.  Некоторых  выпускают  на
субботу-воскресенье. Стариков выпускают. Молодых дебилов
- нет.  Вдруг вспоминаю: я-то старик  (мысль моя все еще
как  бы спохватывается  и  входит в  реальность рывками:
включается "яС). Меня тоже будут выпускать. Опять жизнь!
А коридоры - моя слабость. Нет лучше места для дум. Руки
в карманы (халата), я шел завтракать кашей.
   Жизнь  в  больнице, особенно  поначалу,  очаровательна
своей медлительностью.  Я легонько насвистывал. Я вполне
ожил. (Быстро пускаю корни.)  На душе широко, легко, как
после одержанной победы. Я тоже великий старик. Мучившее
отступило. В результате ли инъекций, нещадно кололи двое
суток, либо же как результат собственного срыва (когда я
изошел в  вое и в крике), мне  полегчало. Я верю в крик.
Вой не бывает неискренним.  Тот ночной крик в бомжатнике
был расслышан. Они (там, высоко наверху) приняли мой вой
и  мою боль  как  покаяние; приняли  и зачли.  Мысль мне
нравится.   Тем  провалом   в  кратковременный   ужас  и
сумасшествие   я   оплатил  первую   (скажем,  так)   из
присланных  мне квитанций.  Могу жить.  Совесть, похоже,
умолкла.  (Бедный  наш  рудимент.  Пришлось-таки  с  ней
считаться!) Возможно, я оплатил уже и весь счет, знать я
не  мог.   Сумму  никто  не  знает.   Людям  не  дано, -
философствовал я,  выгуливая себя  по коридору. Прогулки
полезны. Маячат  пять или шесть  психов, тоже туда-сюда,
отдых.
  Нас  подкалывают, послеживают (боясь рецидива), и ведь
какая-никакая  еда,  кормежка!  Кормежка  и,  плюс,  уже
чуть-чуть  манящая медсестра  Маруся...  вот приоритеты.
Гребу двумя веслами.
  В  первый день  я очнулся "зафиксированныйС, руки-ноги
привязаны к кровати, в  голове тупая боль, а над головой
- белый-белый потолок. Я нет-нет и проваливался в белое,
плыл, но  уже тогда как бы  инстинктом держался за глаза
улыбчивой  Маруси, а  потом  и за  рысьи глаза  Калерии,
второй наклонявшейся  ко мне,  стареющей медсестры. Руки
со шприцем. Окрики.  Лечащий врач Зюзин. Меня развязали.
Оглядевшись,  я вдруг  легко  осознал себя  среди десяти
больничных коек. А улыбающаяся Маруся подала пить... Мой
лечащий  Зюзин   звезд  не  хватал  ни   с  неба,  ни  у
начальства:  из  недалеких  и  слишком честных.  Славный
тугодумный  мужичок. При  обходе молча стоял  возле моей
кровати. С лекарствами не  усердствовал. Когда я бурно и
сбивчиво исходил  в крике,  Зюзин (принимал меня  из рук
"скоройС) все  повторял: мы вас  понимаем! прекрасно вас
понимаем!..  Зато  теперь,   в  палате,  я  уже  свысока
рассуждал,  мол,  надо же,  этот  мышонок, этот  жеваный
белый халат,  он может меня  понимать да еще  прекрасно.
(Он может понимать Калерию, которая клянчит увеличить ей
зарплату на мизер.)
   Молодой дебил  Алик, ближайший  ко мне,  к кровати  не
привязан.  Просто лежит.  Забывший свои буйства,  он как
большая  собака. Слушает.  Но ни  слова в ответ,  хотя к
нему пришли мать-отец,  сидя рядышком, поругивают его за
слюну изо рта.
  -  Совсем не  следишь за собой -  как ты такое можешь,
Алик!  -  Они накачивают  сынка  светской мудростью.  Не
роняй изо  рта. Люди видят. Не  вытирай сопли об одеяло.
(Дебил кивает.) Не кивай по нескольку раз...
  За Аликом -  один к одному - еще два молодых дебила на
койках. Лежат. Можно  представить, как они страшноваты в
минуты буйства. Оба.  Огромные. В нашей шизоидной палате
заметен   возрастной  разброс.  (Старики   полоумные.  И
молодые дебилы.) Но в коридоре среди шастающих туда-сюда
(из   других  палат)   найдешь   кого  угодно.   Есть  и
контактные,  то есть  не умолкающие. Есть  молчуны. Есть
даже и "блатныеС - их устроили, положили сюда (почему не
к тихим?), чтобы дать  кому группу, кому освобождение от
армии. Они  и не очень скрывали.  Иногда, правда, словно
спохватившись, делали задумчивые лица.
  Я на недолго  сдружился с пугливым, уже седеющим Лешей
из  пятой палаты.  Он подкармливал меня  приносимыми ему
фруктами. Этот Леша уверял, что кровь в минуты приступов
горит,  жжет  его сосуды  изнутри.  Едва заслышав  (едва
ощутив) жгучую  минуту, седой  Леша бросался ко  мне - к
кому  попало: "Фиксируйте  меня! Фиксируйте!С  - умолял,
потому   что   медсестра,  обычно   занятая,  отвечала
погоди-не-спеши .  Я  его  охотно привязывал.  На  почве
сумасшествия люди  готовы объединяться, как  и на всякой
другой. Я  чуть ли не бежал с  Лешей вместе в их палату,
привязывал его там крепко и тотчас спрашивал, не пора ли
мне приступить (угоститься)  к его яблокам, бананам, что
в  тумбочке.   Леша  отвечал:  "Конечно!  конечно!..С  -
Связать хозяина  яблок и  потом есть его  яблоки одно за
одним, в этом было что-то от Хаджи Насреддина; забавно.
8
Иван Емельянович меня к себе так и не вызвал, ничем не
отличив от других. Не скажу, что задело, но, кажется, я
все-таки ожидал большего. Увы. Просто больной, так
называемый бумажный больной. То есть движущийся в
бумажном шелесте переворачиваемых страничек - в своей
собственной истории болезни, только и всего.
   Лишь  однажды  Иван Емельянович  присутствовал,  когда
лечащий Зюзин привел меня  к себе в кабинет, где вел эти
свои бумажные записи о каждом больном. Присутствовал еще
и завотделением Холин-Волин, ядовитый и молодой. Они оба
(начальники) в общем молчали,  а скучный Зюзин скучно же
про  меня им  объяснял,  мол, все  хорошо. Мол,  даже не
тянет на  классическое кратковременное буйство. Всего-то
нервный срыв. Много болтал в немотивированной горячке.
  - А не связан ли ваш нервный срыв с общими переменами?
Статус писателя упал в наши дни, - сочувственно произнес
Иван Емельянович.
   -  Зато,   извините,  для  молодых  какой  простор!  -
усмехнулся ядовитый Холин-Волин.
   Иван (озабоченно  и серьезно):  - Простор,  но не  для
всех. Простор - тоже проблема выживания...
   Так   они  кратенько  высказались,  обмен  мнениями  -
пообщались;  я  молчал.  (Со  спятившими  слесарями  они
говорят о  кранах, с  бизнесменом - об  акциях МММ.) Оба
тотчас и ушли.
  Со  времени этого визита  Иван Емельянович сделался ко
мне на чуть внимательнее. (Хотя я мог и преувеличивать.)
На редких утренних обходах Иван Емельянович иной раз сам
(и   заметно   строго)  спрашивал   с  больного:   вдруг
придирался к неумытому лицу,  к невнятной жалобе. А меня
не  трогал, ни  разу.  Проходя мимо  моей кровати,  Иван
только делал рукой жест: все знаю, все помню.
  Или даже кивал Зюзину:
  - Хорошо, хорошо - глаза ясные.
   Этим  определялось. И  проходил  мимо. И  вообще,  как
судачили меж собой больные, Иван живет выше, то бишь что
ему до  наших каш,  если он живет  в собственных мыслях.
Поговаривали, что  скоро его и впрямь  переведут в самые
верха,  в  большие  шишки.  Зато  тем  азартнее  больные
следили за его уже  наметившимся (и непростым) романом с
медсестрой  Инной.  Его  побаивались. Иван  Емельянович,
массивный,  большой, шел  по  коридору и  всегда смотрел
прямо перед  собой. Он крупно шагал.  Внушал уважение. В
озабоченных глазах стоял туман, довольно светлый, но без
искорок счастья.
  Едва обжился, я  уже подумывал навестить Веню, мы ведь
рядом (вход к нему с другой стороны больницы). Только не
дергаться и тихо  дождаться, когда меня станут выпускать
на субботу-воскресенье.  Понятно, что все  мы здесь были
за запертой дверью, и  самый крепкий, крепчайший замок и
засов плавал, растворенный в нашей крови: нейролептики.
    Что   касается  улыбающейся   сорокалетней   медсестры
Маруси, я  представился ей старым  холостяком (наивным и
озабоченным   своим  здоровьишком).   Я,  будто   бы  от
волнения,  никак  не  мог  запомнить  препарат,  которым
Маруся набила  мне уже  обе ягодицы. Шутил -  не пора ли
мне  на  будущее   (то  есть  впрок)  красть  потихоньку
бесценные ампулы?
  Маруся смеялась (вновь звучно назвала препарат) - мол,
что  ж  красть,  если  сейчас просто  достать,  были  бы
деньги.  В аптеке.  Приходишь  и покупаешь.  А препарат
привозной?  - интересовался я.  Да, зарубежный... Маруся
объясняла  (больному как  маленькому). В  аптеке человек
всегда  может   спросить  -  чем  заменить?   и  нет  ли
отечественного  аналога?.. В  конце  концов я  смогу про
аналог  узнать  у  тебя,  Маруся,  верно?  (На  фиг  мне
препарат, дай мне свою любовь и телефон домашний.)
  -  Зачем же  домой? Звони сюда. Звони  в день, когда я
дежурю, - все расскажу, все объясню. (Легкий отказ.)
  Поговорили  и о  животрепещущем. Об Иване.  И о сестре
Инне. Такая длинноногая!
  - ... Дала ему? - вопрос (шепотком).
  - Не-ет. Еще не так скоро.
   - Ну уж!..  - И  Маруся строго на  меня посмотрела. -
Должно  быть, на  днях. -  Упрекнула, словно бы  из всех
наших шизов именно я  буду зван присвечивать. Но по сути
она   просто   призывала  меня   к  большей   коридорной
бдительности.
  Маруся потянулась, ее груди стали колесом:
   - Она  его (Ивана)  вчера ждала. На  дежурстве. А его
вообще в больнице не было.
  Я кивнул. Знаю.
   Пока с  Марусей  лишь разговоры,  и все  же я  изрядно
продвинулся.  Помягчел  взгляд  ее  крохотных  улыбчивых
глазок. И она чаще  при мне потягивалась, вздымая груди.
Я креп духом. А тут еще выбросился из окна мой соперник,
уважаемый Марусей псих  Головастенко, моих лет, раза два
я с ним вместе  курил. Маруся, всплакнув, сообщила: Петр
Ефимыч, отпущенный на субботу-воскресенье, выбросился из
окна у  себя дома. Насмерть. Уже  схоронили. Маруся, и я
вслед  за ней,  взгрустнули. (Здесь принято.  Грустить о
своих клиентах. Я, увы,  с этим чувством запаздывал.) Мы
с   Марусей   порассуждали  о   таинстве   смерти  -   о
торжественности   всякого  конца   жизни.  Но   вдруг  я
хе-хекнул...
  - Тебе его не жалко?
  Я мог потерять  Марусю в минуту. Я постарался (хотя бы
коротко)  всплакнуть,  но  выжал  всего одну  водянистую
слезу, -  тем и кончилось. Слеза была  не моя, я даже не
понял, откуда она упала.
  Не плачется, сказал ей.
   -  Это препарат  на  тебя так  сильно действует?  -  И
сорокалетняя женщина устремила на меня пытливо-оценочный
взгляд.
  Я пообещал: я, мол, к вечеру обычно оживаю...
  - А вдруг нет? (Вопрос о нашем будущем.)
  - К вечеру оживаю!
  -  А вдруг?  - Маруся тоже  неожиданно засмеялась. (Мы
сближались.)
  В пятницу-субботу меня  не отпустили (а я уже ожидал).
Старшая сестра Калерия,  она дежурила, объяснила, что не
отпускают  нас  опять же  из-за  Ч-. Больной  Кривошеин,
будучи отпущен, угодил под  мотоцикл. Нет, не сильно. Но
Кривошеин  так напуган,  что  на всякий  случай (Калерия
скорбно скривила губы) ходит с костылем, а в другой руке
- гнутая палка.
   -  Малость  выждем.  К  праздникам  всех  выпустят,  -
уверенно  пообещала  мне  Маруся,  сменившая Калерию  на
другой день.
   С  Марусей я  уже  посиживал рядом.  Сближению  слегка
мешал  сломавшийся на  днях  (на больничном  сухаре) мой
передний   зуб   (какое-то   время   уйдет  на   речевое
привыкание).   В  особенности   шипящие,  нет-нет   и  я
заплевывал мою чистенькую, толстенькую собеседницу.
  Она возмутилась:
  - Что это ты сегодня?
  - Зуб.
  Помолчали.
  - Жены давно нет?
   - Разоше-еоолся.  Давно!  - сказал  я с  очень  точной
доверительной интонацией.
  Сближение (как  идея) нас обоих все более воодушевляло
- сойтись,  мол, как  только я выйду  из больницы. Можно
сойтись на время. Можно и пожить. Ее кв метры (паркетная
доска?) уже издалека манили большими пуховыми подушками,
предрассветной  свежестью  и запахом  кофе со  сгущенным
молоком (ведь она рано встает!). Меня подхватило:
  -  Приятная у тебя фигура!  Ах, эти плечи... - На этот
раз  я удачно  сдержал слюну  напряжением в горле.  Я не
говорил - пел; она снисходя слушала.
  Дело известное: больные часто увиваются вокруг сестер,
а сестры  (тем более старшие сестры)  боятся скрытых или
потенциальных наркоманов.  Знают, как  больно оторвать и
как трудно бывает выставить  сроднившегося с тобой и все
больше   опускающегося  мужика.  Мой   интерес  выглядел
честнее: мой  препарат (мой  наркотик) - это  всего лишь
теплота общения. Не под  запретом. А что до предписанных
мне препаратов, я, и  точно, куплю в аптеке. (Но неужели
Маруся   покупает   самой   себе   анальгетики?   бинты,
одноразовые шприцы?.. Не верю.)
9
В варианте мы гляделись неплохой парой: уже загодя
едины, мы хихикали над Иваном и длинноногой Инной, над
ядовитым Волиным-Холиным, что прощупывает каждого
больного своими учеными глазками. Совпадение мнений -
это к совпадению чувств. Это к совпадению на ее кровати
(высокой, но на мой вкус узковатой, одеяло верблюжье? в
серую клетку?). Маруся будет посмеиваться над тощенькой
воображалой Инной, а я буду Марусю мять, поворачивать и
оставлять ей легкие синяки на крепких ее местах. (Будто
бы из затаенной мести красивой Инне и Ивану
Емельяновичу. Их знаменитому роману.)
   А  что -  стану,  пожалуй, делать  вид, что  ревнив  к
прошлому, выспрашивать, а как с ней, с Марусей - до Инны
- было  ли что у Ивана с  Марусей?.. "Да так. Было разок
на диване!С  - тщеславно солжет она,  сболтнет наскоро и
смешок небрежный (Иван ее и не замечал как женщину), а я
помрачнею  и  надуюсь.  Пока  не скажет,  спохватившись,
насколько я умелее, а то и слаще Ивана.
  -  Ладно тебе.  Засиделись, - прерывает  Маруся наше с
ней общение (уже текучее, неостановимое, как жизнь).
   Мы  выходим  из  процедурной  под  зарешеченный  свод.
Маруся запирает дверь, бренча связкой ключей, а я сзади,
как  бы поправляя  хлястик  на ее  белом халате  (всегда
свежайший,  свежее,  чем  у  Инны),  ощупываю  ее  тугие
позвонки, сцементированные  заматерелым жирком - она мою
руку  слышит!  Я  пытаюсь  жить.  Я  наращиваю  желание,
вопреки препаратам в крови.
  Желания, к  сожалению, пока что слабоваты и водянисты.
Как та  слеза, что я еле  уронил. Но стараюсь: я пытаюсь
разжечь себя  заемным чувством  - то есть  сначала умом,
через вторую  сигнальную. Я представляю  (в своих руках)
не  столько  Марусю, сколько  Марусину  тяжесть. Или  (в
глазах) ее  поздневечерний домашний вид: подкатывающееся
ко мне белое тело  - колобок в ночной рубашке. Но всякий
образ -  краток. Огонь  еле вспыхивает. Огнь  (сказал бы
поэт) не разгорается, тлеет,  дымит, чадит, и я чувствую
себя не активно  домогающимся мужчиной, а старой блядью,
хлопочущей  ради  выгоды.  (Ради  дармовых  препаратов.)
Однако стараюсь. Мысль-то ведет. И не навсегда же в моей
крови нейролептики.
  - Там шумок в коридоре - кто это? - спрашивает Маруся,
гремя замком напоследок.
  - Никого.
  Рукой (правой) все еще оглаживаю ее крестец, а в левой
зажат  украденный одноразовый  шприц. Просто  так. Чтобы
разбудить инстинкты. Шприцы дешевы,  и я не придаю краже
значения. Но  я хочу ожить: это  как проба на поступок с
правонарушением (испытать себя на испуг поимки). Пробная
затея, которая  дается тем  легче, что испуг  водянист и
тоже неотчетлив, как и все чувства.
   Я помнил,  что  психушка -  кусочек государства.  Они,
врачи  (сестры,  палаты,  кровати,  капельницы,  шприцы,
ампулы,  все вместе)  тоже дежурят и,  значит, стерегут.
Они начеку даже ночью, и их ночные огни у въезда говорят
куда  больше,  чем освещение  ворот  и  знак места,  где
следует  въезжать  машинам. (Такие  же дежурящие  ночные
огни  возле  отделений милиции;  возле  тюрем.) Мне  ли,
сторожу, не  знать, почему (зачем)  всякое твое волнение
оборачивается  в этих  стенах с помощью  нейролептиков в
ничто: в пузырьки откупоренного нарзана.
   Но, возможно,  как раз  поэтому забота о  своем "яС в
таких стенах  начинается с выходки -  с шутки, включая и
ее воровской  игровой момент. Каждый  знает, что прятать
краденое надо не в  свой, и даже не в чужой (накладка на
совесть), а в свободный матрас. В палате пустовала койка
Головастенки. В  нас всех заложено и  живет - зековское.
Улучив  минуту (психи  заковыляли в  коридор, к  чаю), я
быстро откинул  матрас, легко нашел в  нем дырку и сунул
туда  шприц в  хрустящей  девственной упаковке.  Шприц я
намеревался  отдать  Солипудову.  Отдать  ни ради  чего;
просто так  - пусть  просто скажет спасибо.  Он подобные
предметы  ценил. (Болезнь мелочного  собирательства.) Но
Солипуд как раз из тех, кто отпущен на
субботу-воскресенье.  А  куда  еще  было деть  шприц  до
понедельника?
   С мыслью,  что и  меня на день-два  скоро отпустят, я
попросился к телефону. Поклянчил, поныл и вот заскочил в
сестринскую.
   Позвонил  я Зинаиде  вроде  бы  просто так  -  привет,
привет!  -  просто  так, но  и  с  житейским (с  банным)
прицелом:  когда  отпустят  на  праздники,  не  идти  во
вьетнамский бомжатник,  а попытаться к  Зинаиде, хотя бы
помоюсь  как  следует;  при  бабе  и  в  тепле.  Зинаида
(ненормальная!) тут же стала сама напрашиваться в гости,
ой, как  хочу тебя видеть. Обрадовалась  и растаяла: где
ты?  как  ты?! -  кричала.  Я уже  жалел, что  позвонил.
Аппарат  в  сестринской  ужасный:  скрежеты и  подземные
шумы.  Нагряну,  забегу  к  тебе (кричала),  хочу  тебе,
может, подарочек какой! Огурчиков! А выпить тебе можно?
  Я заторопился,  никаких огурчиков, ничего мне не надо,
а она игривым шепотком: мол, соску-у-училась.
  - ... Бросишь мне палочку-другую, и на душе потеплеет,
разве нет? (Ее стиль.)
  Я сказал,  Зина, больные тут, больница, какие палочки,
с ума сошла, и вообще я не один в палате.
   - Так я  и подругу  приведу, - заверила  она на одном
дыхании.
  Была  веселая, явно под  градусом, рассуждала, что мне
от нее  никак не уйти -  ни в жизни, ни  в отпуске, ни в
больнице: она нагрянет.
   Хотелось  попугать  ее  десятью психами,  но  подумал:
зачем?  - пусть  потешится! (Из  таких ее  легких мыслей
складывается наше настроение, из таких настроений - наша
жизнь.)  Да ладно!  - подумал,  отлично зная,  как строг
здесь контроль. И какие  ручищи у санитаров. "Картошки с
селедкой,  а?С -  кричала Зинаида.  Я молчал.  Меня, ими
изгнанного  (и  ею  в том  числе,  я  не забыл),  обдало
теплом. Но  не просто теплом пьяноватой  бабы за сорок -
человек общаги  вновь хотел меня видеть,  хотел дать мне
помыться  и  (след  высокой  соборности, смешно!)  хотел
любить. Меня грело.
  В больнице спишь  не только много, но и много раз - из
одного сна  в другой, в третий  переходишь естественно и
просто,   без    мучительных   оттуда   (из   ямы   сна)
выкарабкиваний. Это настолько срастается с психикой, что
границы сна размываются прямо в жизнь: я так и не понял,
отдал я Солипуду шприц во сне или в реальности. Мы долго
с  ним спорили.  Он  обиделся. Его  даже трясло,  так он
хотел этот шприц. Все  мелочное Солипуд крал без удержу:
таблетки, ампулы,  валерьянку, даже бинты,  и даже вдруг
костыль  - да,  да, от погибшего  Головастенки оставался
здесь  сиротливый  костылик,  так  ведь  пропал!  Искали
полдня, жена хотела взять как память, плакала, бедная, в
коридоре. Психи,  роняя водянистые слезы,  ходили за ней
толпами   взад-вперед.  Но   вот  Маруся   позвала  двух
медбратьев и  те посбрасывали все матрасы  с кроватей на
пол. Нашли. Зашумели. Несли костыль с ликованием, словно
оживили Головастенку.  Вдова, в слезах,  к этому времени
уже ушла, и Маруся бегала по коридору злая, тряся никому
не  нужным  костылем  и  грозя,  грозя  санкциями...  но
неизвестно кому.  (Солипудов еще не был  засвечен. А что
костылик подсунут  не под  свой, под чужой  матрас, было
ясно.)
10
- Ча-ааай. Кому ча-аай?! - В мятых тренировочных
костюмах (униформа ходячих больных) мы стекались к чаю.
Несколько столиков в конце коридора, но мест не на всех.
Иногда больной ест стоя. Или на ходу: ходит кругами
задумчив, черпает из миски. Колесники на чай не ходят
вовсе: у кого-то из них (шепнули) спиртовая горелка, и
(пока не отняли) они тихо чифирят в сортире.
  Кружка зато у каждого (я срочно сбегал за своей).
  -  Дома был на  субботу-воскресенье. Неплохо! - солгал
мне зачем-то сорокапятилетний мужик, с которым как раз в
субботу  мы  раза три  курили  вместе.  Он как-то  очень
радостно солгал.  Хотел, чтобы  ему завидовали. Впрочем,
мог не солгать, а забыть.
  Я  (прихлебывал чаек)  ему кивнул, мол,  да, в субботу
дома с родными это неплохо. Дома - не в больнице.
   "Плесни-ка   ещеС,  -   попросил  я  молодого  дебила,
бродящего  возле  нас с  огромным  чайником, на  котором
белый номер нашего отделения. Чаек со дна, пахнет баней,
но уж какой есть, привыкли, зато горячий!..
    Возможно,   добавили:  едва   получил  у   Калерии   в
зарешеченной  процедурной свои  два укола, как  по всему
телу меня изнутри уже сотрясали эти нарзанные взрывчики.
Без  боли.  Взрывчики клубились  где-то  в ногах,  затем
щекотно  поднимались  по  мне  вверх (как  по  нарзанной
бутылке)  до самых  ушей.  В ушах  тихонько пощелкивало.
Может,  препарат  сменен на  другой?  Калерия ни  гу-гу,
молчит  (жаль,  не  Маруся  сегодня).  Иду  на  ужин,  а
щекотные пузыри,  нет-нет и весело во  мне взрываются. И
странное чувство.  То в  энтузиазм бросает, то  в осень.
Без причины.
   - Тю-тю,  Петрович.  А вот  на праздники  я  вас и  не
отпущу. Потерпите еще, - сказал Зюзин, мой лечащий.
  - Потерплю, - согласился я.
    А  Зюзин   объяснял:   праздники  эти   и  длинны,   и
несоразмерны ритмом,  май торчит  своими праздниками, вы
заметили? Все хотят уйти. Все разбегаются. Все - скорей,
скорей по домам! Но кто-то же должен быть в больнице.
   Понять,   кого  отпускают   и  кого  нет,  невозможно.
Калерия, к примеру, удивилась:  решила, что я, еды ради,
напросился остаться в больнице сам.
    -  ...   Меня  не  отпустили.   Уверяю  вас,  Калерия
Сергеевна.
  - Кому вы  здесь нужны! - Калерия раздражилась, так ей
хотелось меня выпихнуть.
  Им всем спокойнее, когда психов в коридоре становилось
поменьше. (Всех бы изгнать.) Не колоть утром и не колоть
вечером.  Не кормить.  Не  видеть. Помимо  всего, это  ж
какое  сладостное   удовольствие  свалить  осточертевших
дебилов  на голову  их  родных и  близких (родня  загодя
трепетала от приближения праздников).
  Дежурная на телефоне (уже хрипела) названивала:
  -  ... Договорились  к десяти! К  де-ся-ти! Он уже три
часа вас  ждет: сидит  и мокнет!.. Никакой  не дождь! Да
нет же  дождя - он  мокрый, потому что тепло  одет! да в
шубе же он! забыли?..  - с криком, с хрипом выговаривала
дежурная  родным,  которые по  договоренности сегодня  с
утра своего забирали. (Но не спешили.)
  Я  слонялся. Через огромные  окна вестибюля в больницу
ломилась весна. Земля и  небо - все сверкало, хоть жмурь
глаза. Слышны птицы. Сейчас бы приятно идти улицей. Да и
посидеть на просохшей скамейке - подышать...
   Отпущенные на  праздник  сидели в  вестибюле у  самого
выхода,  уже одетые.  (В  ожидании родни.)  Буйных сразу
узнаешь, их привозили в  спешке. Их привезли сюда зимой,
в теплом.  Одеты как попало. Наши . Издали, в ватниках с
чужого плеча и старых пальтишках, они похожи на сезонных
рабочих.
  Зато один господин,  я его еле узнал (хотя старикан из
нашей  палаты,  так преобразила  его  одежда!), сидел  в
добротном драповом пальто с меховым воротником, в шляпе,
длинный  элегантный шарф.  Ему нехватало портфеля  или -
всего  лучше -  трости с набалдашником.  Хорошей сигары,
может быть.
  -  Привет, - сказал я,  шляясь около. Он кивнул, но по
сути не среагировал.  Сидел устремленный в огромные окна
вестибюля: высматривал родню.
  Собрался  и дебил Алик, мой  сосед, кровати рядом. Его
забирали  мать-отец,   Алик  был  в   полном  забытьи  и
беспрерывно то улыбался, то хмурился.
  - Пока, - я помахал ему рукой. Он меня не помнил.
  К вечеру стало всюду пусто. И тихо. Медбратья, скучая,
прошлись парами  по коридору. Сегодня  на уколах Маруся;
подтянув  на халате  пояс,  я тихонько  поплелся к  ней.
Маруся   мила.   Поболтали.  Я   в   общем  смирился   с
необходимостью   праздников  -   в  больнице   значит  в
больнице.  Уколола:  жду  минуту,  когда препарат  мягко
придавит мозг. Нарзанные  взрывающиеся пузыри в ногах, в
руках, в душе, шампанское во всем теле - рай! И плевать,
что  впридачу  к  столь  выраженному  телесному  счастью
(одновременно  с  ним)  в  моих  глазах,  вероятно,  уже
появилось спокойное  и стоячее  (два болотца) глуповатое
выражение лица, как у всех сопалатников.
  Вечерело. Я пошел  в курилку. Там уже дымил санитар: -
Что? застрял на праздники? - Он курил и все сплевывал.
   Стал   рассказывать,  что  у  напарника-санитара  руки
трясутся:  оказался  пьющий,  вот-вот  выгонят. И  ленив
работать  на  приеме буйных.  Дома  крушит мебель,  жену
гоняет,  соседей  в  трепете  держит  -  а  придет  сюда
тихонький-тихонький,  психа  боится  по башке  стукнуть.
Бьет, конечно,  но так  робко, что псих  успевает дважды
врезать ему в ответ, ха-ха! - гоготнул он.
   Стал  хвастать -  мол,  он не  таков. Бью,  не  сжимая
кулака,  - говорил  он.  Бью в  меру. Если  сожму кулак,
психу конец.
  - Психу - да. А милиционеру? - спросил я.
  - Менту?
  - Менту.
  - А зачем его бить? Ты чо?
  Я помолчал. Пауза. (Слабу врезать менту?)
  Он опять показал кулак - в сжатом и в несжатом виде. И
почему  и как  именно,  умелый, он  бьет сжатым  кулаком
вполсилы. Сильный тычок псих тоже не выдерживает.
  - А мент? - опять спросил я.
  Он вперился:
  - Ты чо? Ты, что ли, ментом работал прежде?
  - Да не, - сказал я. - Шутка.
  - Ничо себе шутка!
  Он  пооткровенничал: у санитаров  только с виду работа
кулачная,  силу  надо  соразмерять,  думать надо,  -  он
одного психа ненароком убил.  Да, да, убил. По лицу бить
нельзя, это  он знал, предупредили. Врезал  по ребрам, и
там, под  ребрами, что-то смялось. Рентген,  то да се, а
вечером тот отбросил копыта...
   И,  плюнув  на  сигарету,  он  выразительно  выстрелил
бычком в сторону крохотного окна. Пугает, подумал я. Сам
боится.
   Но  тут  и  меня  понесло.  Препарат  плюс  опустевшая
стихшая  больница  -  это  странным образом  возбуждало,
коктейль    говорливости.   Я   стал    ему   (низачем!)
рассказывать, как я рыбачил на Урале.
   - ...  Да уж  река! -  воодушевлялся я.  - Всем  рекам
река,  а  рыбнадзор какой!..  На  ночь  нам ловить  едва
разрешили. Только  на ночь,  на одну ночь,  а чтоб утром
сматывались. Забросили  перемет, двадцать крючков. Я сам
крючки  вязал. Из  двадцати  на пятнадцати  крючках сели
судаки. Пятнадцать судаков поутру!
11
- Урал? - санитар удивлялся. Он плохо знал географию и
думал, что Урал - это только горы. Про реку и рыбу не
знал.
  - Ты что!  - кричал я. - В Урале рыбы, как... (я искал
сравнение) как в ухе.
  - Ну? - он даже крякнул.
  А  рыба-щука?! А сырой тлен  речной лозы (острый запах
реки)?  а  какая бахча  на  берегу  с серо-полосатыми  и
белыми  гигантами! А  с реки ничей  крик: "Алекса-а-аша!
Вражина-а! Верни лодку!С - и молчание с противоположного
темного берега...  Я говорил  и говорил, поймал  себя на
том, что  еще немного и  начну всхлипывать. (Накачивают.
На  праздники   чего-то  добавили,   -  догадался.)  Но,
казалось,  именно сейчас   река,  лодка ,  рыба,  арбузы
собираются, фокусируются  моей речью в нечто сверхважное
- говорение как творческий  акт. Казалось, я так легко и
гениально (и на века,  это понятно) оставляю сейчас свой
след    в   этих   подверстывающихся,    скорых,   почти
лихорадочных словах.
  Бродил еще с час возле опустевших палат. В сестринской
пусто, вновь везенье! - я быстренько туда, к аппарату, -
поколебавшись, позвонил Нате. Телефонный разговор ей был
труден:  Ната  запиналась, заикалась.  Я  сказал, что  в
больнице (не  сказал, что  в психушке) -  и она (наконец
впопад) пожелала здоровья.
  - Спасибо, - сказал я.
  - Спасибо, - сказала и она в ответ на мое спасибо.
   Говорить трудно,  но  ведь играть  ей не  так  трудно,
верно?  И  я  попросил   сыграть  мне  на  флейте,  хоть
что-нибудь. Да,  да, прямо  сейчас - я  буду слушать. Из
второй английской.  (Тот, популярный кусочек.) Ната села
играть:   бедняжка  трудилась,  выдувала   доступные  ей
пискляво-сладкие звуки, стараясь порадовать больного, но
перед  самым  исполнением,  увы...  дав отбой.  То  есть
положив  телефонную трубку  не возле  себя, а  на место.
Частые гудки.  Я понял, в чем  дело. Я ее простил. Пусть
играет.
  Дорвавшийся до телефона - все равно, что голодный. Тут
же я  попробовал звонить  Михаилу, но вошли  медсестры и
сразу в  крик. Прогнали. Мол, а  если Ч-? А если лечащий
врач позвонит, а телефон занят! Вон, вон в палату!..
  Горит наша тусклая лампа. Все кровати ровно застелены.
В  палате  осталось нас  двое.  Перед сном  "логическийС
дебил  Юрий Несторович  негромко сообщает  мне последние
новости:
  - ... Свет в палате дважды выключали. Это неправильно.
Это  совершенно неправильно.  Я  только что  принял одну
таблетку седалгина...
  Но вот и он, отчитавшись, смолк.
   Можно спать.  Тихо. Палата как  пустыня. Луна. Лунный
свет  (далекий, заоконный)  напоминал о лугах  с высокой
травой.
   Тихо.  Но в  коридоре  (или это  в раковинах  ушей)  я
расслышал   некий  жалобный   звук.  Я   прислушался.  Я
догадался.   Это  за  много   километров,  далеко-далеко
отсюда, в бомжатнике, на  первом его этаже, на убогих кв
метрах все еще звучала  (для меня) мелодия. Ната играла.
Я слышал ее слабые  неслышные звуки. Она старалась. Она,
конечно, выполнит просьбу  и сыграет всю флейтовую часть
сонаты; до конца.
   С  утра  -  на  укол,  я  стоял  возле  решетки,  вяло
поглядывая,  как   Калерия  обламывает  ампулы.  Никакой
толчеи,  трое-четверо, отчего  в  процедурной показалось
зябко.  Зябко -  да и  стоял я,  просунув за  прут руку,
словно дружески обнимал решетку.
  Телефонный звонок, и Калерия говорит:
  - Да... Да... А вот он рядом стоит.
  И мне:
  - Возьмите трубку.
  - Я?.. Трубку?
  Это  что-то новенькое. В  трубке знакомый и неожиданно
бодрый голос Ивана Емельяновича:
  - Вас оставили? Вас не отпустили на праздники? Ужас!..
    Главврач   (телефонная   вежливость)   мне,   обычному
больному,  объясняет -  мол,  он   тут  ни  при  чем.  К
сожалению, отменить насчет  праздников не может. То есть
он может, конечно. Но  коллега Зюзин обидчив. Знаете ли,
что такое  обида рядового  врача на начальника?  Так что
празднички вы  уж как-нибудь здесь,  а? - перетерпите?..
Ну,  и  молодцом!  А  чтобы  вам  совсем  не  заскучать,
приходите ко мне. Поговорим да поболтаем. Можно попозже.
А можно  и прямо сейчас. В  кабинет. Вы ведь знаете, где
кабинет...
   Наконец-то  большой человек  меня припомнил!  Когда  я
ходил к нему как брат Вени, у нас велись
интеллектуальные   беседы.    Чуть   ли   не   отношения
складывались.   (Я  знаю,   где  кабинет.)  Нет,   я  не
досадовал:  понятно, что главврачу,  сверхзанятому Ивану
Емельяновичу  не  до  меня  и  не  до  досужих  со  мной
разговоров.  (Ну  а   в  праздники  он  вспомнил,  можно
пообщаться.) Пока я у телефона, Калерия призывно подняла
шприц, выпрыскивая веселый микрофонтанчик - я приспустил
штаны - и  одновременно с бонтонной неспешностью говорил
в трубку:  да, время  вполне удобное... да,  да, сейчас,
пожалуй,  мне   удобно...  приду,  -   отвечал  я  Ивану
Емельяновичу,   придерживая  рукой   штаны,   а  Калерия
недовольно зыркнула:  мол, как долго в  такой позе можно
болтать!..
   Отреагировала она  на  мое интеллигентное  затягивание
разговора  довольно  злостно, сдернув  рывком мои  штаны
сильно книзу  и вбив в меня  смаху шприц, когда стоишь в
рост, это  больно. Ягодицу полагается  расслабить, ей ли
не знать.  Но я ей только  улыбнулся - вот тебе, мегера.
(А вот и небольно.) И с улыбкой же, без штанов продолжал
светскую беседу, мол,  конечно, я рад, Иван Емельянович,
мол, спасибо, и разумеется, я приду - сейчас же приду...
  В его  кабинете сидел еще и завотделением Холин-Волин,
Алексей Игоревич.
  - Знако-оо-мьтесь поближе, - сказал Иван, и тут у него
слегка (но заметно) повело язык.
  Странно бодрый голос его стал теперь понятен:
  - ... Не только фамилия чересполосная, но и кровь. Вот
ведь как бывает: дед аристократ! А другой дед большевик,
притом    большевик   первого,    героического   периода
революции,   то   бишь  настоящий!..   А  сам   господин
Холин-Волин  - незнамо  что. Ненастойчив.  Неактивен. Не
умеет  пить. Такие  две  прекра-аа-сные ветви,  а что  в
итоге?!
  - В итоге - мутант, - радостно вскрикнул Холин-Волин.
  В  первую минуту я был,  пожалуй, потрясен. Сидели под
хмельком, да,  да, пьяны - оба!  Пили при мне, ничуть не
смущались.   Но,   с  другой   стороны,  праздники   это
праздники, и  чего (или кого?) смущаться  боярам в своей
собственной  вотчине  -  еще  и в  отдельном  просторном
кабинете? (Меня, что ли? Шиза в больничной одежке.) Им и
в голову не пришло  смущаться. Больше того: в открытости
их приглашения  (я сразу, разумеется, понял),  то есть в
самом  факте   моего  здесь   появления,  было  выказано
определенное мне  доверие. Учитывался  интеллигент, а не
шиз в  одежке. Оттого и речь  их была вполне раскованна,
необязательна,  разве  что  празднично  приподнята.  Оба
возбуждены. (Я все еще стоял. Больной знает свое место.)
   -  ... Холин-Волин  -  мой  верный глаз  в  Минздраве.
Доносит  мне  о  событиях  в неприятельском  лагере.  Но
иногда нето-оочен!
  -  Я шпион,  - снова вскрикнул  Холин-Волин. Он как-то
боком держал голову. И было видно, какой он молодой. Лет
тридцать пять!
12
- Садитесь же, - приглашает Иван Емельянович.
  Я сел.
  - А раз  сели, то и выпьем! - Холин-Волин повел глазом
на пустой (уже пустой) графинчик на столе.
  Я,  конечно, осторожничаю, спрашиваю -  а можно ли мне
пить сегодня?
  Холин-Волин в хохот:
  - Вот какой деликатный больной пошел нынче!
  Но Иван Емельянович становится на миг серьезным:
   -  Обеденный   укол  вам  следует  пропустить.  А  ваш
утренний - выпивке не помеха. Вы не спьянеете быстро?
  Я улыбнулся.
  - Тогда поехали! - уже умоляюще вскрикнул Холин-Волин.
   Не  так уж  они  оба  были пьяны,  скорее,  возбуждены
предстоящей  им  выпивкой -  почему  бы  и нет?  Большие
начальники,   волею   случая   вынужденные  дежурить   в
праздник,   пьют  себе   в  удовольствие.   (Могут  себе
позволить. Еще  и меня позвали. Могли  не позвать.) Иван
Емельянович  с  серьезным видом  извлек  из шкафа  емкий
медицинский сосуд  с красной сеткой  делений. Спирта там
на  треть. Иван  всмотрелся в черточки  делений, черпнул
ковшиком в другом сосуде (вода) и строгой рукой доливает
до нужных  градусов -  как я понял, до  сорока любимых и
привычных.  Смешивает ложечкой,  сбросив  туда маленькую
щепотку марганцовки.  ("Серебряная!С - подмигнул мне про
ложечку  Холин-Волин.)  Теперь капля  молока из  пакета.
Иван  Емельянович  (улыбнулся)  помешивает. И,  наконец,
пропускает  через снежно-белую  марлю,  отцеживая редкие
хлопья.
  Было  общеизвестно, что  продажная водка в  этот год в
магазинах   всюду  плоха,   так  что   академический  ее
эквивалент созидался  прямо на  глазах: с улыбкой  и без
объяснений. Виртуозно, но не торопясь.
  Холин-Волин разливал в тонкостенные химстаканы, а Иван
ему пенял:
  - ... Не  углядел. Срезневского зарубили. И ты, Холин,
в этом  определенно виноват. Срезневский  видит больных.
Срезневский - врач настоящий.
   -  Настоящих-то врачей  никто  и  не любит!  -  хмыкал
Холин-Волин,  оправдываясь   и  вылавливая  пальцами  из
целлофанового пакета кислую капусту.
  На столе ничего  больше - спирт; и высокие химстаканы.
И пакет, наполовину с кислой капустой.
  Иван Емельянович поворачивается ко мне:
  -  Больного видеть - это  дар. Наш милый и талантливый
Холин-Волин  (когда  пьян,  он  приглупляет  себя)  тоже
великолепно  видит  больных. Замечательно  видит! Но  он
слишком копается в душах. А больные этого не хотят...
  - Хотят. Еще как хотят!
  - Каждый больной хочет, чтобы его видели, но видели не
до конца, Холин, и не насквозь, а в пределах болезни!
    В  кабинетном   застолье   невольно  чувствуешь   себя
значительным. И так приятно обволакивал первый хмель. (Я
и не заметил, как  выпил.) Разговор. Стакан тебе в руки.
И  в  мягком кресле.  Я  даже  несколько приосанился  (в
больничной-то  одежке!).   Давненько  же   я  не  слышал
кабинетных философствований. А они, как на Олимпе, опять
о  Срезневском, о  диссертациях,  о Минздраве...  Я ведь
понимал, что  мне оказана  честь. Что зван.  В разговор,
понятно,   не  лез.   Их  разговор.  Я   только  слушал,
посматривая  в  окно.   И  нет-нет  кивал,  мол,  вполне
согласен.
   За   окном  тоже   было  интересно:  разъезд.  Машины.
Би-би-би-би. Забирали на праздники последних. Такси, что
под  окнами  больницы, дорого,  больного  везут лишь  до
ближайшего  метро, пятьсот  метров, а дальше  беднягу до
самых родных стен  будут мять в общественном транспорте.
Матерые таксисты, зная расклад, не подъезжали к больнице
вовсе. Таксисты  помоложе (неопытные), поняв,  что к ним
сажают психа, тотчас  набавляли цену. Неопытные - всегда
рвачи. Как  не слупить  лишнюю денежку! "Совесть  у тебя
есть?С - кричал родственник.
  -  Ни совести. Ни денег!  - кричал таксист. Они шумно,
громко торговались, опьянев от воздуха. А больной, ежась
на весеннем ветру, хотел помочиться и переступал ногами.
    -   ...  У   всякой,   даже  у   самой   мало-мальской
нацеленности   есть   острие.   Как   это  нет   цели?..
Интеллигенция обрела цели еще при брежневщине.
  - Нужда в служивых людях - это цель?..
   -  Именно!  Именно!  -  ударяет  словом  Иван,  и  мне
приходит на ум, что главврач так возбужден и бодр (и так
безоглядно выпивает) еще по одной веской причине, помимо
дежурства  в праздник.  Я  вспомнил! У  Калерии, стоя  в
череде больных со спущенными штанами, я слышал, что Иван
Емельянович ждет  Инну, что длинноногая медсестра должна
бы  прийти,  хотя  как раз  сегодня  она  и не  дежурит.
Больные все знают.
  - ... А  с нами рядом тоже человек интересный и тоже -
наша  интеллигенция:  писатель!  - говорит  Холин-Волин,
вспомнив  о   моем  присутствии  (или,  может,  случайно
наткнувшись  на  меня  взглядом,  блуждающим  в  поисках
химстакана).
  - И что из того?
  -  А то, что  он тоже пережил нервный  срыв. Как и вся
интеллигенция, которая  так страстно подталкивала Время.
Но  хотел  ли  он  срыва? Отвечайте,  Иван  Емельянович.
Отвечайте  прямо!..  Что?  Пережить  чудовищную  нервную
встряску  в переходное  время  - тоже  было целью  нашей
интеллигенции?
  - Нет. Отрицательная цель - не цель.
  Холин-Волин задирается:
   -  Э-э.  Вопрос  серьезный. А  может,  тут  философия:
может,  нервный  срыв это  награда  и одновременно  наша
плата за всякое нацеливание, так?.. Еще серьезнее вопрос
к  самой нашей  интеллигенции -  когда целили  (то бишь,
имели цель), нервный срыв предощущался?..
  И опять ко мне:
    -  Срыв   внезапен.   Срыва  нельзя   хотеть  даже   в
интуитивных  предчувствиях.  Не хотели  же  вы и  впрямь
вопить  среди  ночи   и  расшвыривать  в  стороны  своих
вьетнамских товарищей?
  Я пожимаю плечами: я вообще ничего не хотел.
   - Э-э,  стоп, стоп!  Вы, товарищ, кричали  - вы среди
ночи  проорали   санитарам  номер   нашей  больницы.  (Я
настораживаюсь. У  него такое ядовитое  това-арищ.) Вы в
помрачении рассудка  кричали о психиатрической больнице.
И я вам верю. Вы интуитивно хотели именно к нам. Здесь -
ваше место. Но ведь это не цель?
   -  Я  могу   уйти  в  палату,  -  отвечаю  я  улыбаясь
(подвыпившему врачу).
  - И что дальше? Ведь праздники!
  - Ничего.
  Он смеется:
   - В  палате вы  тоже будете  иметь единственную  цель:
хотеть выпить.
  Я кивнул (вновь улыбаясь): да.
  Иван  Емельянович (отошел  к окну -  теперь он смотрит
разъезд больных) прикрикнул:
  - Оставь его в покое. Он приглашен посидеть с нами.
  - Он в полном покое!
  - Поговори о литературе.
  -  Но я хочу  его раздергать. Я психолог,  а не пюре в
обед. Я его раздергаю!  Даю слово - он просто мало выпил
и корчит  из себя  крутого интеллигента. Думает,  что он
классно  умеет   сдерживаться.  Ничего   вы  не  умеете.
До-оза-аа!  Доза алкоголя  мала! Вот  и все. Все  дело в
дозе.  А  вот  выпейте-ка, сколько  я  -  и посмотрим  -
посмотрим, что там у вас за душой: интеллигентская цель?
или вы просто и грубо чего-то хотите?!
  Холин вроде как  нападает на меня. Но ведь при этом он
подмигнул мне  и (чуть  дурачась) подчеркивает нарочитую
серьезность слов. Мол, он  заводит не меня, а его, Ивана
Емельяновича. Начальника не  подзавести - грех. Теперь я
слышу, что  он передразнивает не только  интонацию, но и
(карикатурит) саму мысль Ивана:
13
- Нужда в людях, которые имеют цель. Имеют цель, но
ничего не хотят, а?
  Иван только мычит от окна:
  - М-м...
  -  Что "м-мС?..  Как можно иметь  цель, ничего себе не
хотя?! Я теперь  при встречах открыто спрашиваю каждого:
кто чего хочет?
  Улыбаюсь и в тон ему говорю:
  - Хочу кислой капусты.
  - Вот! -  с восторгом кричит Холин-Волин. - Но сначала
доза - спиритус, а?
   Выпив,  смотрю   на  свой  опустевший  химстакан  -  с
неожиданным ощущением пустого праздника, один, мол, я за
столом.
  Так и есть: Холин-Волин встал и тоже у обзорного окна:
они там  с Иваном смотрят и  вместе костерят медсестру -
выскочила в  нечистом белом халате  проводить больного к
машине!  Ботинки толком  не надела, шнурки  болтаются на
полметра...
  - Нет, ты  только глянь на эту неряху. Вся на виду. И,
разумеется, в праздники!
  - Говорено было сто раз.
  - Скажи ей сто первый!
  - ... А  ведь вы (это уже мне!) - вы хотели повидаться
с  братом. Сейчас  он придет.  Я сделал вам  приятное, -
объявляет с улыбкой Иван Емельянович, едва вернувшись от
окна к столу.
  Это неожиданность.
   То есть  я действительно  как-то просил  (не Ивана,  а
Зюзина, моего лечащего),  чтобы отпустил меня на полчаса
в   отделение    "тихихС,   повидаться   с   Веней.   Но
предполагалось, что я надену цивильное и обойду больницу
кругом.
   - Сейчас?!.  -  Предполагалось, что  навещу я  Веню  в
положенный час свиданий. Что-то  ему куплю, передам - то
есть  навещу как  всегда,  как родственник  с воли,  как
брат. (А что я  скажу и что ему передам в начальническом
кабинете здесь и сейчас: больной больному?)
  Я сказал-спросил (осторожно):
  - Может быть, лучше в другой раз?
  - Время удобное. Лучше не будет. Какой еще другой раз!
- как бы даже рассердился, заворчал Иван Емельянович.
   И  ведь  он   уже  дал  туда  команду  (когда?..),  он
позвонил,   когда  наседал,   когда   меня  поддразнивал
Холин-Волин, этот  вертлявый проныра, ученичок, рвущийся
в  учителя, так  я  его себе  пометил. С  ним спокойнее:
никакой реакции  на его  колкости (а при  случае польсти
ему - молодой!)
  - Но как же так?.. Но Иван Емельянович! - я с обидой в
голосе,  я  вскинулся,  зачем  лепить  одно  на  другое:
давайте отложим приход брата (разве я зван не пообщаться
за стопкой в праздник - так хорошо сидим!).
  Иван:
   - Полно вам.  Брат уже  идет. (В том  смысле, что уже
позвонил,  позвал  и что  Веня  уже  в коридоре,  кто-то
ведет.)
  Холин-Волин вдруг подскакивает ближе. Заглядывая мне в
самые  зрачки  (маленький,  он  еще  и  сгибался,  чтобы
заглянуть поглубже), он этак хитровато заговорил-запел:
  -  А что это мы  так взволновались? Или за наш внешний
вид? Или стыдно, что мы тоже теперь в этой больнице? Ах,
ах!.. -  И он  с подчеркнутой чуткостью  ведет ноздрями.
Якобы что-то важное он сейчас унюхает в моем волнении.
    Глупо.  Этот   начальствующий   мальчишка  пьян   (лет
тридцати пяти) - пьян  и еще шуточки шутит! Будь со мной
один Иван  Емельянович, разговор с Веней  мог бы и здесь
получиться.  Я совсем  не против  пообщаться с  братом в
присутствии   умного,   знающего   человека.  Могли   бы
поговорить, я  бы даже обрадовался!  Но этот дергающийся
шут  словно   специально  усиливал  чужое  (чуждое)  нам
присутствие. Чуждое,  вплоть до тревоги и  до моего (уже
острого)  нежелания   видеть  брата  в  этих  кабинетных
стенах.
  Холин-Волин приплясывал, словно чуя поживу:
  - Внешний вид?  Что это мы так побледнели?.. А доза? А
не вырвет ли нас с чистого-то спиртика, а?
  Шут  меж тем был отчасти  прав (и прозорлив): во мне и
точно топорщилась стыдная мысль:  как я выгляжу? В этой,
мол,  выношенной больничной  одежке - каким  меня увидит
брат?  что подумает?  Сижу молчальником, лишний  в чужом
пиру.  Никакой.  Ноги в  тапочках.  (Задвинуть под  стол
поглубже.)
  Холин-Волин совсем разошелся:
  - А вот мы вдогон вашего братика сейчас поспрашиваем -
чего мы хотим в жизни и чего не хотим?
  Я понимал: с  братом они мне давали пообщаться по моей
же  просьбе (я  несколько раз  приставал к  лечащему), а
теперь   я    вдруг   уйду    или,   допустим,   нахамлю
Холину-Волину. Нет, нет, отрезано. Молчу.
  Я  понимал: оба  врача убивают скучноватые праздничные
часы,  которые  им приходится  провести  здесь по  долгу
службы. Они  попросту переводят стрелки.  Человек пьет -
время идет. А заодно пусть, мол, и братья повидаются. До
них  не доходила  небрежность, если не  вульгарность, их
доброго  действа. (Молотком постукивали  по микроскопу.)
Откуда им знать, что  к каждому свиданию Веня припоминал
для меня  из детских  наших лет: вырвав  из тьмы времен,
приберегал  кусочек детства  для суетного  и забывчивого
старшего  брата.  Он отдавал  его  мне. Обменный  интим.
Отдавал  в ответ  на мой  принос двух-трех  яблок, сыра,
свежего  хлеба и  досужей  братской болтовни  с воли.  А
сейчас  здесь  был не  я,  а некто  в выношенной  одежде
больного, в  тапках на  босу ногу. (Веня  впервые увидит
меня, как свое отражение.)
  Холин-Волин, ухмыльнувшись, уже спешил скачущим шагом,
чтобы  открыть  дверь  меж  отделениями -  там  слышался
звонок. Как  легко поладить  с Иваном и  как мешает этот
Холин-Волин, суетный,  тщеславный, что за  характер! - я
смотрел   ему  вслед:   если  бы   гнусный  кандидатишко
поскользнулся  сейчас на  линолеуме и  сломал ногу,  я с
удовольствием отнес бы его на руках до самого лифта.
  Веня...
  - ... Также  и у нас - праздники! Присаживайтесь. И не
стесняйтесь,   -    великодушно   предложил   ему   Иван
Емельянович.
   -  О  да.  Не стесняйтесь,  -  жесткий  голос  пьяного
Холина-Волина.
  Веня  сел на  краешек стула. Я-то  чувствую, что слово
праздники  на него  давит. (Можно отменить  праздник, но
нельзя  убрать праздничность  в людях, в  их насмешливых
голосах.  Венедикт  Петрович  с  опаской  оглядывается.)
Сидит со мной рядом.
   -  А  Венечке   пить,  я  думаю,  нельзя-яя!..  -  Это
остерегает Холин-Волин.
  Я отметил, что слегка пьянею. (Пусть. Мне хорошо.)
  - ... Нельзя-яя.  Ему сегодня нельзя. Но все остальные
това-аа-рищи - разумеется, пьющие!
  Звучало как тост.
    Иван   Емельянович   кликнул  на   помощь:   появилась
здоровенная,  рукастая Адель Семеновна,  их, кабинетная,
медсестра   -   теперь   она   "химичитС   со   спиртом,
наливает-переливает... а как же чуточку соли? вот как! -
на  кончике ножа  - Адель  Семеновна сбрасывает  в сосуд
кристаллики марганцовки с солью, отцеживает, разбавляет,
хмыкает,  а я  не  могу оторвать  любопытных глаз  от ее
огромной родинки на шее. (Волна опьянения слишком горяча
и сейчас пойдет на убыль сама собой. Все знаю. Сижу, мне
хорошо.)
   Веня  рядом со  мной,  сидит  на выдвинутом  (ближе  к
креслу)  стуле.  Тих.  Свесил  голову. Смотрит  на  свои
тонкие пальцы.
  - Ну как, Венедикт Петрович - узнали брата?
  Веня кивает.
  - Рады?
  Кивает.
  - Есть возможность пообщаться. Вам с братом найдется о
чем поговорить,  верно? - Иван  Емельянович пытается ему
помочь: пробудить в нем (в нас обоих) родственность.
14
Веня кивает: верно...
    Оба   врача  и   медсестра   чутко  и   с   пониманием
отстранились  - они  отдалились,  они и  выпивают теперь
отдельно от  нас (медсестра лишь  пригубила). Ведут свой
разговор. Но я выхватываю глазом особый штрих: Иван и от
них  отстраняется: он  отворачивается от Холина  и Адели
Семеновны  и -  к аппарату,  звонит - тихо  крутит диск,
тихо же спрашивает:  пришла?.. - нет. Вероятно, нет. Нет
и  нет,  судя  по   его  рыбьим  глазам,  в  которых  не
прибавилось  счастья.  (Обидно.  Тоже  ведь ждет.)  Иван
Емельянович  бросил  трубку  и  хочешь не  хочешь  опять
устремился в разговор с Холиным и медсестрой. Они (трое)
спорят  -  мы (двое)  молчим,  что  и дает  нам с  Веней
ощущение, что мы наконец вдвоем и рядом.
    Молчим.  Я   погладил  его  по   плечу.  Он  виновато
улыбнулся. Не  знаю, разглядел ли, видит  ли Веня меня в
тапках  на  босу  ногу? Что  вообще  он  видит?.. А  вот
Холин-Волин  громко и  нам  слышно заспорил  с Иваном  о
политике,  им  азартно,  а  нам  скучно,  и  даже  Адель
Семеновна  бежит  от  них.  Она возле  стола:  торопится
женским  глазом   приметить  мелкий  непорядок.  Сметает
крошки. Принесла  тарелку, перекладывает на нее капусту,
а  куски  хлеба на  лист  бумаги. Подсуетилась  - и  уже
салфетки,   маленькие   тарелочки,   вилки,   можно   не
пальцами...
  - Но пальцами вкуснее! - уверяет Иван Емельянович.
  На  что Холин-Волин  пьяно заявляет ему,  чтобы шеф не
смел отклоняться от темы. Спор есть спор. А о чем мы?..
  - О цезарях.
  - Тогда учет.
  - Учет цезарей! - кричит, смеется Холин-Волин.
    -  Учет   и  беспристрастный   их  подсчет!   Традиция
неубиваема,   -    продолжает   (или   возражает)   Иван
Емельянович. Он настаивает, что традиция проявляется как
день и ночь -  как зримая и как незримая... "Лысые через
раз!С -  перебивая, кричит  Холин.  Оба шумно  толкуют о
Горбачеве  и  о его  рассыпавшемся царстве-цезарстве.  О
трясущихся  руках Янаева...  А что?  Хотя бы три  дня, а
тоже  поцезарствовал!  А  значит,  приплюсуем! Учет  как
учет...
  - Восемь уже.
   - Есть  и  девятый... -  Громко, голосисто  и с  каким
азартом считают они российских правителей.
  А  поодаль от них мы  с Веней, сидим рядом, два брата,
два  постаревших шиза.  (Вне  цезарских проблем.  Вне их
шума.)  Веня  держит   мою  руку  в  ладонях:  возможно,
опасается,  что  я  -  так  внезапно  и  необычно  здесь
появившийся - ему приснился; и сейчас исчезну.
   Я тихо  (почти на  ухо) спрашиваю  Веню о  том о  сем,
приходила  ли  Наташа, его  бывшая  жена?  Веня тихо  же
отвечает:  нет, не  приходила,  у нее  сейчас трудности.
Спрашивает,  может, и  у  меня трудности?..  Я несколько
пьяно  развожу  руками -  мол,  пока что  буду здесь,  в
больнице  (не  объясняя  почему  и как).  Веня  явно  не
понимает, но кивает: да... да... да...
   Но  и в  присутствии  чужих  Веня ищет  наш  привычный
контакт  -  не сразу  и  осторожно он  называет (как  бы
задевает)  приготовленные слова.  Они  вспыхивают передо
мной,  как свечи,  в правильном  ряду. Я  поражался: как
бесконечно   много  Веня   вырвал  у   времени:  выбрал,
выцарапал,  удержал  в  себе!  (Тем самым  выдал  и  мне
братскую  индульгенцию, оправдывающую мое  забвение.) Он
был больной старик и одновременно бескорыстный хранитель
наших детских дней. Он  здесь и хранил. В своей потухшей
голове. (В этих больничных стенах, откуда ему не выйти.)
Мальчишки... Потеряли ключи от входной двери. Мы ползали
по траве на склоне  оврага возле дома, нет-нет и подымая
глаза  кверху, где  маячило размытое стеклом  лицо отца.
Отец грозил пальцем - мол, ищите, ищите!
   Не только  детство, но  и самого  Веню я  не держал  в
памяти: я  жил. Полуседой монстр на  общажных кв метрах,
автономен и  сиюминутен, я и жил  сегодняшней, сейчасной
минутой. Потому я  и волновался, напрягался перед каждым
посещением Вени в больнице:  искал, что ему купить и что
принести,   и   что  самому   надеть,  чтобы   выглядеть
счастливее. Но, возможно,  и он, Веня, напрягался каждый
раз  перед моим  приходом,  чтобы хоть  что-то для  меня
припомнить.  Он тоже,  возможно,  изо всех  сил рылся  в
наших бесцветных  детских годах, не был  же он бездонный
кладезь. Не бесконечны же были и его там тайники.
   Сидим рядом:  -  А ты  выходишь на  улицу? к  дождевым
ручьям? - спрашиваю я (о больничном режиме).
  - В дождь не пускают.
  - Почему? Раньше ты мог постоять у выхода.
  Веня лаконичен:
  - Сестра новая.
   Холин-Волин   (видно,  хотел  вновь  выпить)  поощряет
выпить  заодно  и меня.  Пью.  Когда  мы чокаемся,  Веня
отводит глаза (его детская душа съеживается).
  Я,  надо признать, опрокидывал стопки  в рот с большим
удовольствием; также  с удовольствием и  с некоторым уже
любопытством   вслушивался   в   их   застольный   спор,
полупьяные врачи о политике! Иван Емельянович утверждал,
что  цезаризм  -  явление  традиционное и  историческое,
настолько историческое, что совместим с чем угодно, хоть
с разрухой, хоть с азами демократии, а вы (это Холину) -
вы  просто  нетерпеливы,  как  все молодые  и  живущие.
Молодые и жующие, - тут же корректирует Холин-Волин...
   Вижу -  меня манит  Адель Семеновна. Она  уходила - и
опять пришла.
  - Что такое?  - я встрепенулся (тотчас вспомнил, что я
никто, больной).
   Но Адель  Семеновна только делает  знак: подожди! Она
занята: она  наново смешивает для  врачей "чистенькийС с
водой.  Священнодействует, превращая  воду в  водку. Как
торопящийся   мессия,   она   осеняет  святую   жидкость
трехперстием (с зажатыми в нем фиолетовыми кристалликами
марганцовки).
  Завершив  со спиртом и  неспешно шагнув поближе, Адель
Семеновна,  медсестра с  родинкой  на шее,  сообщает мне
шепотком:  "Женщины   тамС,  -  с   подмигом,  хитрый  и
спокойный  ее   шепот.  Для  врачей   ни  звука.  (Зачем
тревожить  - они  ведь  сразу с  вопросами, кто,  куда и
почему?!) Мы с ней, лицо к лицу, перешептываемся. "Какие
женщины?С   -   "Твои,  наверноС   -   "Кто  такие?С   -
переспрашиваю я. (Никак не  могу понять.) - "Поди, поди.
Бабы пришлиС, - велит  она уже приказным тоном, но опять
же  спокойно, шепотом,  не для их  дипломированных ушей.
Вышколена. И своя в доску.
   Высвобождаю  руку   из  рук  Вени.  Он  (оглянулся  на
медсестру) боязливо вжимает голову в плечи.
  Адель Семеновна, глазом не моргнув - Ивану:
  - Ему (мне)  надо выйти. Ему, Иван Емельянович, надо в
палату. Он (я) скоро вернется...
  Иван кивает: да, да, пожалуйста!
  Холин-Волин и вовсе машет рукой: не мешайте!..
   Их  политический,  под  водку, разговор  вновь  достиг
высокой   степени   обобщения   (и   тем  самым   нового
запальчивого  счета   цезарей).  Холин-Волин  вскидывает
брови:
   - ...  Но  тогда перебор!  Боря разве  десятый?  Боря,
извини, уже  сам двенадцатый!  откуда так много?!  - Оба
шумно  пересчитывают цезарей. -  Не получается, господа!
Володя, Ося, Хрущ, Леня, Миша, Янаев, Борис...
  - А старички? Андропов и Черненко?
  - Но тогда и Маленкова перед Хрущевым приходится взять
в счет?
15
- А-а. Ясно, ясно! Забыли! Надо начинать не с Вовы, а с
Керенского! ну, разумеется, вот ведь кто первый у нас -
первый после череды царей!
  Под  их столь  пристрастный учет (под  строгий счет до
двенадцати ) я,  неприметный, ухожу из  кабинета, шепнув
Вене, что сейчас же вернусь.
  Иду  больничным коридором -  это не коридор отделения,
здесь простор,  кабинеты, здесь  какие окна! (Двенадцать
тех цезарей как двенадцать этих окон.) Спускаюсь вниз.
   В  вестибюле,  в  виду огромных  больничных  дверей  я
останавливаюсь  на  миг  в  потрясении:  там  Зинаида!..
Зинаида, да еще приведшая с собой подругу, также заметно
предпраздничную  и тех  же  обещанных мне  лет сорока  с
небольшим. Обе,  конечно, уже под хмельком.  Надо же! (Я
только тут вспомнил нелепый телефонный уговор.) "Твой-то
не мальчик?С - спрашивает  Зинаида, и я не сразу понимаю
о ком. "Мой?С - "Ну да. Который в палате!С - Ах вот что:
она имеет в виду единственного в моей палате, кого также
оставили  стеречь стены  на праздник.  Логичного дурачка
Юрия Несторовича.
  - Ему, я думаю, сорок, - говорю в некотором раздумье.
   - Ну,  и  отлично! -  хвалит Зинаида.  И подруга  тоже
показывает зубы с металлом: мол, самое оно.
    Сидим,  сели   в  вестибюле,   неподалеку  от   слегка
испортившейся  и потому  беспрестанно мигающей  надписи:
выход . На  скамье.  (Пять длинных  скамей для  коротких
встреч.)  Пригляд двух  гардеробщиц  нас мало  трогал. А
дежурящая  в вестибюле  сестра и  вовсе сюда  не смотрит
(торчит  за столом,  в белом новехоньком  халате, читает
книжонку).
  -  Отлично или не отлично,  но вас не пропустят. Зачем
пришла?
  - Как зачем?
   -  Я же  тебя  предупреждал. Я  тебе по  телефону  все
объяснил! - сержусь я.
   Они   хмыкают,  обе  слегка  растерялись:  как  так?..
праздник или не праздник?
   Их  женская невостребованная  душа горела  (горело  их
участие, их  принос). А что  было делать? Как быть, если
им  уже не  терпелось. Зинаида открывает  свою громадную
сумку и  (не вынимая  из недр) там же,  в темноте сумки,
принесенную бутылку  довольно ловко откупоривает. Слышно
бульканье.   Появляются  стаканчики.   Длинные  холодные
вестибюльные  скамьи, а  все-таки праздник!  Обе женщины
пересмеиваются,  но  смущены,  на  чуть  робеют,  и  вот
Зинаида значаще спрашивает: "Может, позовешь его?С - "Не
пьет онС -  "Совсем?С - "СовсемС -  Обе они сомневаются:
неужели  ж  такой  больной? -  "ЧужБВГДЕЖЗИЙКЛМНО-РСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮЯ Ўўё¤Ґ¦§Ё©Є«Ъ­ъЇ°±І
говорю я, помалу обретая иронию.
  Зинаида  ловит мой запах, когда  мы (все трое) нешумно
чокаемся:
  - А ты, милый, уже где-то и с кем-то - а?
  - Ерунда. С врачами.
  - С врача-аами?..
  А я не  свожу глаз с приведенной Зинаидой женщины (как
я  понял,  для   услады  логического  дебила).  Вдруг  и
разглядел:   кака-аая!   Юрий   Несторович   заслуживал,
конечно,  крошку  счастья с  нашего праздничного  стола,
выпивки, скажем,  но он  не заслуживал этих  плеч и этой
статной  спины.  Несомненно их  заслуживал  я. К  чертям
нейролептики!  -   я  слышал  взыгравший   хмель  и  уже
припрятывал от Зинаиды свои косые погляды.
  А Зинаида расстроилась:  до нее дошло, что меня далее,
чем  на  больничную  территорию  не выпустят.  Кусты  на
территории еще  голы, травка только-только -  ах, ей бы,
Зинаиде,  лето! ах, утонуть  бы в  зелени кой с  кем (то
есть со  мной)! - она  бы искала, уж она  бы нашла среди
ранней  прибольничной  зелени  землю  посуше,  да  ветви
поглуше. Ан, нет!..
   Меня  окликает пробежавшая  мимо Калерия,  строго,  по
фамилии:
  - Ну-ка, ну-ка! к главврачу - быстро!.. - Но и на бегу
она  ни словца  про нашу  потайную в  вестибюле выпивку.
Даже  сушеная Калерия  уважает  праздник. Иду.  Уже иду.
Оклик  тотчас   делает  меня   управляемым  -  послушный
больной, пожилой, с седыми  усами и с препаратом в крови
(я вмиг сделался таким), ухожу.
  Машу женщинам рукой: мол, пока, пока!
   Поднимаюсь   -  на  этажах  тишина  и  безжизненность.
Никого.   Но  стены   стоят.  Больница   тихо  проживает
праздник.  Я тоже  присмирел,  я сыт.  Женщины дали  мне
съесть две куриные ноги,  да и беломясую грудку (обедать
я вряд ли пойду).
   Я подходил  к  кабинету все  ближе, крутя  по  часовой
нитку,  вылезшую из  шва на рукаве.  Время остановилось,
часы  без стрелок.  А  в коридорной  тишине (из  тишины)
звучал  и  доносился  до  моих ушей  характерный  поющий
голос,  которого уже  нет на  земле. Голос никак  не мог
быть. Но был, звучал...
  Я слышал голос моего отца.

                    Только   не    сжа-ааата    полоска-ааа
               одна-а...
                        Трай-трай-трай-та-та        навооо-одит
               она-ааа,

  - поет отец, это голосом отца поет Веня.
   Казалось,  он  и  на этот  раз  вспомнил  для  меня  и
интонацией   выкачивает  из   тайников   нашего  детства
волнующее и забытое.
    -   Еще!   Пожалуйста,   еще!  -   слышен   напористый
Холин-Волин.
  Он, белохалатный гипнотизер, командует сейчас Веней, а
тот, бедный,  поет. (Внушаем. Подвластный тип больного.)
Я,  едва  вошел, вижу,  как  Холин-Волин воздействует  -
рисует  руками в  воздухе изящные  круги, завораживающие
пасы,  и  как  через  "не  хочуС Веня  (мой  седой  брат
Венедикт   Петрович)  приоткрывает  свое   детское  "яС,
распахивая  закрома  перед  этим ловким  дипломированным
гангстером. Я испытываю укол обиды. Крохи детства, пенье
отца и пришел  солдат, стоит на пороге... Веня припомнил
для меня, мне. Мои  посещения раз в один-два месяца. Два
месяца Веня  роется в  своей великой (но  не бесконечной
же)  памяти,  чтобы передать  брату  забытый им  светлый
детский миг.
  - Еще!..
  По горестному лицу  вижу, что Веня (он никогда не пел,
не умеет)  мучается и  что даже под  гипнозом, в дурмане
подчиненности  чужой  воле   он  понимает,  что  у  него
отнимают, грабят: он сожалеет, что отдает.
  - Еще, еще. Прошу!
  И  Веня снова. Имитируя  сильный отцовский баритон, он
заводит, но, сорвавшись в фальцет, пищит, как женщина:

                           Выхожу-уу оди-иии-н я-яяя...

   Смеется  Иван  Емельянович,  смеется  медсестра  Адель
Семеновна,  что  с  родинкой,  даже  мне  смешно.  Голос
Холина-Волина:  "Ну,  ну!..  Смелее!  Продолжайте!..С  -
Психиатр упоен.  Психиатр демонстрирует свои возможности
(а  вовсе  не  Венины).   В  его  мягких  пасах,  в  его
повелевающих  словах власть,  ликование  - самоопьянение
властной минутой!
  А я?.. Я слушал и только виновато улыбался: поет, мол,
отец... его узнаваемый голос.
  Веня  смолк и взглянул на  старшего брата (на меня). А
старший  (я вижу  себя со  стороны) кивает в  ответ, это
было  странно,  это  было  немыслимо, гадко,  но  я  ему
кивнул, мол,  да, да, да, -  мол, они врачи знают,  пой,
пой, Веня , все правильно, это жизнь. (Не зря они кололи
меня  и вовсе  не в  беспорядке, как я  полагал!) Вместо
запальчивости   и  гнева   во  мне   продолжала  длиться
смиренная тишина. Сердце пропускало взрывной такт, ровно
один  такт, но  в нужную  и точную секунду.  А препарат,
растворенный  в  крови, в  этот  контрольный миг  плавно
переносил   мое  "яС,   возносил  в   высокое  воздушное
пространство. Я парил. Я видел все сверху. Сердце млело.
                                                          16
В кабинете (вид сверху) Иван Емельянович сидит за столом
и разговаривает с моим лечащим (ага! и Зюзин здесь!).
Они о зарплате: больница без денег... не выплачивают
второй месяц... индексация... письмо, но не министру, а
замминистру! - заявляет осторожничающий Иван. А те двое
заняты пением (тоже вижу сверху) - брат Веня поет, в его
глазах, на щеках мокро, но едва ли от унижения, скорее
от полного под гипнозом сопереживания (отец, когда пел;
глаза слезились). Седоголовый беззубый Венедикт Петрович
поет отцовским голосом, а Холин-Волин в упоении машет
ему рукой, определяя темп властными псевдодирижерскими
жестами. А где я?.. А я в стороне. Вижу свою седую
макушку (вид сверху). Плечи. И мои руки, сплетясь на
коленях, тихо, зло похрустывают пальцами в суставах, в
то самое время как на меня (слушающего пение) накатывает
волнами счастье, почему-то счастье.
  Отвести Веню в  его отделение - это, конечно, доверие.
Мягкий  приказ-просьба.  Но  еще  и  дополнительная  их,
врачей, доброта, мол, вот тебе на десерт: путь недолгий,
а по пути вы,  братья, сколько-то еще пообщаетесь. Двое,
никого больше.  (А то  и попоете, если у  вас принято, -
напослед подшутил  и подмигнул не  столько злой, сколько
пьяный Холин-Волин.) Я с радостью, я - с Веней. Коридор,
казалось, для  нас и сверкал. Такая  весна за окнами! Не
столько    злой,   сколько   пьяный,    пьяный,   пьяный
Холин-Волин, повторял  я про себя,  счастливо улыбался и
был  готов  любить  даже  Холина-Волина, хоро-оо-ший  же
врач! У-умный!
  Стоп,  Веня, лифт не  для нас, в обход,  в обход! - мы
спускаемся,  марш  за  маршем,  по ступенькам,  пахнущим
хлоркой.  Венедикт  Петрович  ничему  не удивляется,  он
рядом, покорно  идет. В  его покорности все  же занозка,
микроскопическая  обида  на старшего  брата, который  не
прервал  его  подгипнозного пения,  не вступился,  когда
пьяный Холин показывал свой талант (вынимал душу). Веня,
впрочем, забыл. Незлобив.
  Но я, видно, сам напомнил о моей вине. "Не сердись. Не
сумел яС,  - говорю  ему, потому что  не хочу пропустить
случая немного перед ним  покаяться. (Неважно в чем.) Он
кивает: да... да... да... Простил. Сначала забыл, теперь
простил. Чувство замкнулось на самое себя, я обнял брата
за  плечо.  Мы даже  не  знаем,  чего это  мы оба  вдруг
засмеялись, заулыбались.  Так от  мрамора отпадает кусок
грязи, дай только ей подсохнуть. Мы дали. Родство.
  А минутой позже  мы попадаем в совсем иные чувственные
объятия:  в  женские.  С  ума сойти:  обе  женщины,  эти
выпивохи,   все  еще   здесь!   Под  мигающе-испорченной
надписью выход на  той же длинной скамье для посетителей
(в вестибюле) сидят и закусывают Бриджит Бардо и Мерилин
Монро, обе навеселе. "А говоришь, вас никуда не пускают!
Лгун!С - прикрикивает  Зинаида, хмыкая и обдавая запахом
съеденной курицы,  который я тотчас  припоминаю на своих
усах. Женщины и не уходили. Помахав мне тогда рукой, они
не ушли, а решили,  что праздник и что надо же им допить
начатую. Но тогда зачем  им долго возвращаться домой или
искать скамейку  в парке,  если скамейка вот  она и если
они  на ней  хорошо  сидят? "...Да  и чувство  мне верно
подсказывало, что ты  его как раз уговорил. Что уговорил
и  сейчас   приведешь!С  -  поясняет  Зинаида,  перестав
наконец  радостно   жать  меня  ручищами   и  наливая  в
пластмассовые стакашки недопитое.
  Ее подруга (уже  подзабыл, а ведь как остро ее хотел!)
разламывает руками  очередную курицу, но на  этот раз не
вареную, а жареную - из-под рук, из развернутого свертка
нас обдает морем чеснока и вожделенной обжаркой домашней
готовки. Венедикт Петрович, раскрыв беззубый рот, сронил
на  пол  длинную струйку  слюны.  "Но-но!С -  это я  ему
строго. Подсказываю: "Но-но, Веня!С - отирая ладонью еще
одну  набегающую его  струйку  и сглатывая  две или  три
своих.
   Сидим.  Подруга  Зинаиды  (не  помню  имя)  доламывает
куриную грудку, но и времени не теряет: рукой она крепко
обвила  Венину   седую  голову.  (Работала,  возилась  с
курицей, но мужчину, прихватив,  уже тоже не отпускала -
мой.) Под хруст  курицы я каждый раз боязливо взглядывал
на  Веню,  все ли  у  него  с шеей  в порядке.  Венедикт
Петрович  тоже  в  некотором  страхе  смотрел  на  меня,
вернее,    на   мою    ладонь,    нагруженную   четырьмя
пластмассовыми   стакашками,  в   них   Зинаида  бережно
разливала  принесенный прозрачный  дар.  Четыре стакашки
покачиваются на моей ладони и тяжелеют. Я удерживаю их в
равновесии. Не  знаю, как теперь  объявить женщинам, что
никого, увы, им не  привел, со мной мой брат, а вовсе не
дебильно-логический Юрий Несторович.
   - Не пьет.  Не наливай  ему, - велю  я, едва горлышко
наклоняется  над  четвертым  стакашкой.  Женщины  делают
постные лица, какая жалость!
  Но выпили - и просветлели. Я тоже. Мы хрустим куриными
сладкими  хрящиками.  Веня  ест  медленно,  торжественно
держа   обжаренное  птичье   крыло.  После   каш,  после
каждодневной  казенной  ложки  легкое  крылышко  в  руке
несомненно его волнует: тайники его памяти всколыхнулись
(я чувствую),  и в наше детство,  в темную воду Времени,
вновь   отправляется  маленький   водолаз:   отыскать  и
извлечь.
  - Неужели  нельзя удрать? - сокрушается Зинаида, глядя
глаза в глаза более чем откровенно.
  - В этих шлепанцах? В этих спортивных штанах?
  - Не выпустят, думаешь?
  - Думаю, не впустят. В метро.
   -  Если  в  такси, то  впустят,  -  вторгается  баском
подруга. Она медлительна и деловита. И спокойна: она уже
не  ломает Вене  шею, она его  поняла , не мучая  и лишь
нежно   оглаживая   его  красивые   руки.  (Веня   ценит
прикосновение.)
  - Я бы не против такси, - мечтает вслух Зинаида.
  Я молчу.
  - А деньги  - а платить чем? - фыркает Зинаида на свою
же  лихую мечту  прокатиться  до самого  дома с  шальным
ветерком.
   - Разве  что натурой! -  веселится басовитая подруга,
размышляя тоже вслух.
   Допиваем  последние  полстакашки.  Зинаида  прямо-таки
сильно расстроена.  Шепчет: "Ах, как бы  я тебе дала!С -
шепчет  мне в  ухо,  интим, но  подруга, как  и положено
подругам, слышит  отлично. Она тоже  вздыхает. Вздох (ее
алчный  выдох)  случайно  задевает  рикошетом  Венедикта
Петровича (тотчас  побледневшего). Но вздох направлен не
ему:
  - Обе. Обе  бы дали, - баском сожалеет подруга, глянув
в мою  сторону. То  есть обе мне, тоже  интим. Смеюсь. А
подруга  тихим  шлепком  мне  по  шее,  мол,  тс-с,  наш
секрет...
   Прощаемся.  Зинаида  томно  целует меня,  то  закрывая
глаза,  то  открывая.  (И  остро  поблескивая  белками.)
Обещаем  друг  другу  скоро  увидеться,  увидеться,  как
только  меня   отпустят...  послезавтра...  нет  завтра,
завтра!  Пахнет курицей от  ее рта,  от моих усов,  но и
случайное  прощанье так  стискивает грудь,  душу, каждый
раз женщина прощается как  навеки - столь острое и столь
неадекватное   бабье  прощанье   захватывает   даже  мое
нынешнее,  водянисто-препаратное сердце. Не  увидимся. В
том-то и печаль, что  не увидимся! (Даже если увидимся.)
Не  увидимся   и  уж,  конечно,  не   вернем  себе  этой
пьяноватой   минуты,   этого   обвального   расставания.
Никогда, вот в чем  вся штука, никогда, в том и жизнь. А
ведь надоевшая баба.  Женские глаза при прощанье огромны
и  несоразмерно  напуганы,  это  еще  зачем?..  "Дай  же
поплакать!С  - сердится  Зинаида. Басовитая  подруга тем
временем тихо ласкает Венедикта Петровича, обняв одной и
запустив другую  руку ему в карман.  Веня млеет. Ласкает
его она так бережно,  мягко, мы бы и не заметили, если б
она вслух  не посожалела  о нем, не  проговорилась: мол,
смотри-ка,  седой,  а  коленки  стискивает,  в  нем  еще
мальчик  остался . Бросаю  на  нее  строгий взгляд.  Она
взглядом же  отвечает: успокойся, я с  ним самую чуть, я
ему, как родная. Не боись.
17
Встали. Разделились. Я и Веня, двое, уходим. Чтобы
пройти к "тихимС, мы обходим корпус больницы - большой
корпус с металлической стрельчатой оградой.
  Почва бьет в ноздри: пахнет весной, землей. Мы нет-нет
и  оглядываемся  (Веня)  на  наших  женщин.  По  пути  к
троллейбусной остановке женщины - обе - тоже оглянулись,
машут рукой.  Издали они выглядят  старообразнее и, увы,
не милее. Тетки с сумками.
  На  входе к "тихимС остановили:  Веня свой, он дома, а
мне   пришлось   объясняться.   Дежурящая  сестра   меня
предупреждает,   чтобы   я  шел   осторожнее,  да,   да,
осторожнее - в их  сонных коридорах ремонт, чинят трубы,
всюду провода. Электросварка. Но ведь не чума.
    За  вестибюлем   коридор,   в  нем   от  силы   метров
пятнадцать-двадцать,  но коридор  поворачивает, и  там -
вот  они -  три сварщика,  присев на  корточки, высекают
фонтаны  искр.  Зрелище! Три  мужика  в защитных  масках
словно  бы  сажают  на  полу  (в  своем  огороде)  некие
огнистые  марсианские  папоротники,  желтые  и  красные,
которые  прижиться (и  живыми  расти) в  этих больничных
коридорах никак не желают.  Веня испугался. Я уткнул его
лицо  себе в плечо,  и вот  так, слепым, веду  его через
всполохи. Мы идем в  цветном сне, где все страшно, но не
очень.  Веня  не видит,  только  слышит шипение  сварки.
Несколько белых искр  (на излете, совсем белесые) падают
на нас, безвредно и  торжественно. И медлительны - как в
счастливых снах - наши шаги.
  Этих счастливых минут и хотели, ждали мои врачи (ждали
и мои  препараты, плавающие  в крови). Проводив  Веню, я
возвращался.   Общение  с   братом  как  чудо,   а  чудо
потрясает! Скромное, но живое, реальное счастье. Мое "яС
в  эти  особенные минуты  было  с легкостью  распахнуто,
открыто  -  и  спроси  меня кто-то,  я  бы  спешно (и  с
радостью!) тотчас  бы все о себе  выложил. Не стал бы ни
противостоять, ни  прятаться за лукавые многоступенчатые
объяснения. Вот он я весь. Берите. Я такой...
   Но  минуты  заготовленного, лучше  сказать,  заказного
счастья (по  заказу) не удержались во  мне из-за уличной
случайности. Я обходил больницу  не с той стороны (когда
вышел от "тихихС) и  попал на проезжую улицу, где затор,
шумная праздничная пробка машин, метров на сто.
  Люди,  тоже случайность,  уже высыпали из разномастных
иномарок,   из  "жигулейС,   из   "москвичейС,  кричали,
плясали,  что им,  что  рядом с  больницей! Две  или три
машины свадебные, в первой - белый кокон невесты в фате.
Свадьбы   часто  объединяют  с   майскими  празднествами
(используют  общий шум  под свою  радость). С  шарами. С
цветными развевающимися лентами. С флажками. И с рожами,
как   на  карнавале.   Я,  в  шлепанцах,   в  выношенных
спортивных  штанах,   мог  бы  тоже   с  ними  сплясать,
обмахиваясь, как  белым платочком, выпиской из больницы.
Маска: псих  со справкой. Я спохватился,  что стою и что
по лицу ползут водянистые  слезы, вот уж непрошеные, без
повода. Слезы,  а люди пляшут, поют,  орут. Рожи. Морды.
Радостная,  дурашливая пестрота.  Стали  в круг.  Бьют в
ладоши.  Баба в  каске пожарника, черт-те  что! Родители
молодоженов пляшут кто как, нелепые коленца сойдут, мол,
за пляс по-старинному. Этакий шумный языческий дурдом, и
вот апофеоз: приняв  больничного человека в шлепанцах за
ряженого, пьяный дядя подталкивает меня к середине круга
-  мол,  пляши, раз  нарядился!..  "Отстань!С -  говорю.
Ухожу  в  досаде   -  ухожу  с  ощущением  недовольства,
расплескав  и оставив  в толпе  свое счастливое  "яС. Но
эти-то площадные,  языческие минуты остерегли и выручили
меня, когда я вернулся.  Я ведь не предчувствовал. Ни на
йоту.
   Вернулся -  вошел  в кабинет  к Ивану  Емельяновичу  и
(отлично  помню)  уже  на  пороге сдержал  свое  чувство
улицы:  втянул в  себя.  Так мальчишка  втягивает пузырь
жвачки, припрятывая от взрослых свой кайф.
  Подошел ближе и стал. Вот, мол, отвел брата.
  Не  помню, кто первый. Холин-Волин.  Сразу оба. Все их
заготовленные   слова-вопросы  как   прорвались   -  как
посыпались!   Голос  справа   (холодный,   с  вкрадчивой
интонацией), голос слева (напористый):
   -  ...  Вы   не  сказали  нам,  врачам,  о  задуманном
убийстве?
  - Почему вы не сказали?
  - Вы были в шаге от убийства.
  Иван: - Вы ведь убили человека. Признайтесь?
  Холин-Волин: - Вы хотели убить?..
  - Мы врачи - скажите нам все.
  - Вам будет легче...
  Внезапно -  и рассчитано на разжиженность моей психики
препаратами.   Но   еще   и   (безусловно)   расчет   на
расслабленность  дареным мне  счастьем  проводить брата.
Помягчевший,  я  вдруг встрепенусь  и  сам, мол,  потеку
водой к ним навстречу, как потек к ним мой брат Венедикт
Петрович, запел голосом отца, воск в их руках, заплакал.
(Они  рассчитывали еще  и на  родство -  на одинаковость
слома.)
  Ожидали,  что вдруг - и  вскрикну сам, сглотнув спешно
ком, - сам, с честной торопливостью:
  -  Да. Да.  Да! - и  сам же онемею  от неожиданности и
легкости выпорхнувшего признания.
  Думали,  что моя  душа сейчас с Веней  (так и было), а
душа  неучтенным зигзагом  оказалась в обнимку  с грубой
уличной толпой, застряла там на минуту, случайность.
    Холин-Волин   воздел  руки   и  начал   наскоро   свои
гипнотические  пасы (возможно,  те  же, что  и с  поющим
Венедиктом   Петровичем).  "Сюда.   Смотрите   сюда!С  -
вскрикнул и  навел ладонь на мои  глаза. Во мне замерло,
но  и только.  Я молчал.  Он медленно подносил  ладони к
моему  лицу,  не  сводя с  меня  взгляда.  А слева  (еще
медленнее)  ко   мне  приближался,   обходя  стол,  Иван
Емельянович.
   -  Руки.  Ру-ки,  -  вдавливал  в  меня  четкие  звуки
Холин-Волин. Буравил глазами.
   И удивительно:  я (против воли,  сам) медленно поднял
обе руки, словно сдающийся  в плен. Правда, вяло, вялыми
рывками, как  марионетка, а  все же я  подымал и подымал
их, пока мои ладони  не вышли вверх, за голову. В голове
стал  туман.  Но не  сплошняком.  Сквозь пелену  кое-что
пробивалось.
  - ... Вам будет лучше, если признаетесь.
  -  Без подробностей. Только сам  факт. Чтобы мы смогли
вас лечить...
  Опять с обеих сторон. Говорили оба. Справа, слева.
  - Вы не выживете без признания.
  - Вы сойдете с ума.
  - Признание станет для вас радостью...
  Но радостью стало другое: перед моими глазами возникла
(сначала  как туннель,  из туманной  пелены) та  улица с
вереницей  вставших   машин,  вспыхнули  краски,  ленты,
воздушные  шары из  окон машин, фата,  пищалки, свистки,
действо  пестрой  мещанской свадьбы  и... та  вульгарная
пляшущая  баба  в каске  пожарника. Гы-гы-гы,  скалилась
она.  А   я  высвобождался   из  гипнотического  тумана.
Гы-гы-гы. Я медленно опускал руки. Туман ушел.
  А они все ждали. И тогда на моих губах стал проступать
смешок (как у мальчишки  с жвачкой, из глубины рта вовне
выступает  припрятанный  белый  пузырь). Губы  разошлись
шире. Пузырь лопнул обоим им прямо в лица - я улыбался.
   Они  поняли,  что  момент  потерян.  Они  поняли,  что
почему-то  не   получилось.  Не  прошло.   И  тогда  оба
(неискусные  фокусники)  возмутились  и  стали  меня  же
винить.18
- Где это вы ходили так долго?
    -   Что  это   вы   смеетесь?..  -   возмущался   Иван
Емельянович.
  А  я молчал. Смолчи  я и дальше, они  были бы и впрямь
смешны, они бы остались попросту в дураках.
  Было  бы замечательно: не  отвечать и продолжать тупо,
по-мальчишьи улыбаться. И ведь к этому шло. Так издалека
и   загодя  (и   довольно   тонко,  ведь   как  тянули!)
подготовленное   ими  психоаналитическое   самораскрытие
пациента едва не превратилось в ничто, в фарс.
  Но...  но они спохватились. Иван (профессионал, ничего
не  скажешь!) уже  через  несколько минут  сумел, спасая
ситуацию (и лицо), меня  взвинтить, сумел, как у них это
называлось, -  раздергать пациента. Вдруг прямым текстом
Иван  Емельянович   стал  объяснять  мне  (объяснял  как
объявлял),  что любой  и каждый , кто в  буйном припадке
вопит про окно пятого этажа, про нож и про "бессловесную
ночную  совестьС  (вот, оказывается,  что я  выкрикивал,
когда везла "скораяС), -  этот кричащий человек либо уже
убил,   либо   собирается  убить,   готовя  себе   впрок
смягчающее обстоятельство, мол, он  не убийца, а шиз. Но
вы никакой не шиз. Вы - это вы! - вот так нажимно винил,
бросал мне в лицо (раскачивал мое "яС) опытный психиатр,
разом раскрывая себя - но и меня тоже.
  А Холин-Волин, весь начеку, ему подыграл:
  - Думали, что спрятались от нас, господин Удар!
   Тоже  внезапно, больно.  И тоже,  конечно,  рассчитано
спровоцировать.  (Про  Удар они  могли  знать только  от
одного человека.)
  Сумели: один меня  открыл, а второй - по знаку - сразу
же  ткнул и  попал в  больное. "...Брата!  Убогого брата
выспрашивали! нашли  у кого спросить! Разве  вы врачи? -
вы стукачи!  суки!..С - взвился, завопил  я в ответ, тут
же, увы, им поддавшись  и из своей водянистости напрямую
перескакивая в истерику. И с каждым вскриком (сказали бы
шахматисты) упуская выигрыш в хорошей позиции.
    Но  и   они  оба,   такие  классные   врачи,  а   тоже
понервничали  - и  тоже  взорвались! Раздражены  были не
мной - своей неудачей.  Они мне не могли простить своего
худосочного   гипнотического  опыта:   их   пациент,  их
подопечный,  обношенный  подголадывающий старикан  стоял
себе и  после всех их усилий  улыбался, как ребенок, как
двум обманщикам.
  - Не рано ли радуетесь?!
   -  Философа из  себя  корчит!  - загромыхали  они  оба
необязательными для врачей-психиатров словами.
  И еще:
  -  Гераклит из  третьей палаты, койка  слева! - Холин,
конечно.
  Так и было,  по смыслу впопад и про меня, но на сильно
понизившемся уровне  человеческого общения  - крикливо и
базарно  (и,  я  бы  сказал, с  какой-то  минуты  совсем
бездарно). Кричали, стоя у самых дверей кабинета. Я, как
вошел, там у дверей и стоял. Там они со мной заговорили,
подступили  ко  мне  -  там  же  я руки  поднял  под  их
гипнозом. Там  же (теперь все трое)  мы кричали. А с той
стороны  кабинета  в  приоткрытую  дверь то  заглядывала
медсестра Адель Семеновна, то - в испуге - прятала вновь
свой лик (с родинкой) за срез двери. Страшно, когда трое
мужчин кричат.
  - Стоп, стоп... - Иван Емельянович дал знак Холину.
  Тот остановился (как с разбега) - замер.
  Иван  первый взвинтил, первый  же и овладел ситуацией.
Он  выразительно  показал  Холину  рукой,  мол,  хватит,
хватит, закончили - все ясно!
  Холин-Волин не понимал.
   -  Ясно  же,  Холин! Оформляй  ему  перевод  в  Первую
палату.   -   После  чего   главврач  Иван   Емельянович
отвернулся от  меня, как поставивший точку. Крупнотелый,
большой, он  двинулся тяжелыми шагами  к своему большому
столу и сел со вздохом, как садится человек, завершивший
наконец сегодняшнее дело.
  Он сел звонить.  Он звонил по другим делам (по другим,
по завтрашним своим заботам).
  А Холин-Волин (уже выпустил пары) пояснял мне:
  - ... Вам это необходимо. Вам будет лучше. Ведь сейчас
главное - лечить вас...
  Я смолк. Но меня трясло.
   Холин-Волин (уже совсем  спокойный) повторил принятое
ими  решение: меня  переводят в  Первую палату.  Там мне
лучше...
   Все   палаты  отделения,  кроме  Первой,  имели  общий
коридор  (по которому  я так  замечательно расхаживал!).
Первая ни с кем не контактировала.
   В  Первой,  как  я  знал  со  слов  медсестры  Маруси,
находились  люди, так  или  иначе подозреваемые  или уже
отягощенные уголовным делом.

Вечером...
   Вечером я  пошел проглотить  манную кашу  и -  главным
образом  - выпить  их веселого  кофе с  ложкой сгущенки.
Выпить  горячего. Два  стакана  пойла мне  в самый  раз.
Дадут и три, праздники, никого нет.
  Редкие  согнутые спины  больных. На столах вожделенные
горки незатребованного сахара.
  На  уколах увидел Марусю -  она уже все знала (про мой
перевод в Первую). Ее  мнение: я попал под горячую руку.
Под злую,  в этот день, его  руку - разве я  не в курсе,
что весь день Иван  Емельянович ждал (он даже выглядывал
ее  по палатам)  медсестру Инну?  Ждал, потому  что была
договоренность,  мучился,  исходил  нетерпением,  а  она
(такая  вот она!)  не пришла.  Не утерпел, позвонил  - а
Инны  и дома нет!  А ведь  он выискал время,  оторвал от
семьи.  Он остался  на  праздники дежурить,  на  оба дня
согласился, а она...
  Маруся  не затягивала со  мной разговор. (Опасно. Гнев
начальства  висит  в воздухе.)  И  все же  мы со  вкусом
поговорили  про  сестру  Инну,  не  очень  красивую,  но
высокую, привлекательную, прежде всего
длинными-предлинными ногами. Иван с немалым трудом выбил
ей ставку  сменной "старшейС медсестры.  Она рвалась ему
отплатить,  чем в  таких случаях  главному и  платят. Но
что-то у  них не получилось... тут  Маруся уже темнила и
знала мало. Но что  знала, то знала: Иван Емельянович не
только остался  на постылое праздничное  дежурство, он и
старшую  (Калерия)  отослал в  праздничный  отгул уже  с
утра,  пусть отдохнет,  у  нее слишком  наметанный глаз,
всюду лезет.
    Марусино  объяснение   (в   мире,  мол,   господствует
простота    желаний)    представлялось    мне    слишком
легковесным. Не верилось. Тянули со мной целых полдня! -
пили спирт,  чокались, заставили петь Веню, выспрашивали
(меня), вынюхивали и в конце концов перевели в Первую, а
все оттого лишь, что солидный мужчина был взволнован (и,
возможно,   взбешен)  отсутствием   молодой  длинноногой
бабенки? Неужели же известный психиатр полдня ведет игру
в психологические  кошки-мышки, сплетает вокруг больного
(вокруг меня) тончайшую убаюкивающую паутину разговоров,
а в голове у него одна-единственная нелепо повторяющаяся
фраза,  еще  не пришла . Не  мог я  в это  верить. (Даже
как-то обидно.)  То есть сначала  да, сначала медсестра,
ожидание, даже  нервозность и  тягомотина праздников, но
потом-то  врачи (оба -  я  уверен) пошли  по следу,  как
гончие. Их пристрастные слова. Их дыхание. Их гон.
   Они,  разумеется, знали.  После  моих криков  про  нож
(когда  везли в  ночь) врачи приемного  отделения тотчас
дали  знать  Ивану,  а тот  -  тоже  не медлил! -  велел
навести справки.  Как я после узнал,  уже на другой день
спрашивающие ловко вызнали (через Тхеня) про мою прежнюю
общагу,  в  какой  я   жил  сторожем  много  лет.  Стало
понятнее. (Не  писатель, а бомж.) Позвонили  в общагу, а
через  них -  в соседствующее  отделение милиции,  где в
следственном  отделе  им охотно  подтвердили,   да,  был
вызываем,  да,  проходил как один из  подозреваемых - по
делу об убийстве кавказца, да, ножом.
19
Не уверен, но, возможно, я даже повис на Иване
Емельяновиче, мол, обязаны, коллега, такого
перепроверить. Разумеется, я был где-то в самом конце
разнородного списка дел. Мелочь. Номер 168. Главврач,
понятно, и двух минут в голове меня не держал (больных
много, всякие), но вот в праздники с разной мелкой
суетой в подбор - именно так, я шел заодно, - решил
слегка поспросить. Просто вдруг вспомнил. К тому же в
эти праздники с ним рядом оказался врач молодой и
энергичный. (Холин-Волин считался мастером
психологически раздергивать.) Так что оба, вынужденные
дежурить, отмечали вне дома май, выпивали, считали
цезарей, обсуждали провал Срезневского в Минздраве и -
заодно, по ходу долгого дня - раздергивали меня. Это
жизнь. Притом что главным в их озабоченности был не я и
не Срезневский, и не разведенный спирт на столе, и даже,
я думаю, была не Инна, а праздничная тягомотина в
четырех стенах. Подумать только!..
   Иван  Емельянович включился  всерьез лишь  с  какой-то
неуловимой минуты - вдруг и на ровном месте (почему?) он
повысил голос:
  -  ... Есть  два случая, мой милый,  когда косят таким
образом. Либо хотят убить. Либо уже приложили руку.
  И не сводя глаз:
  - Да, да.  И бледнеть не надо. Не поверю я вам и вашей
бледности.  Потому  что  не  верю, что  такой,  как  вы,
испугались!
   Вряд   ли  это  были  хорошо   рассчитанные  (а  то  и
заготовленные  -  мне в  лицо)  слова. Слишком  все-таки
нервно.  Ведь  он  уже  давил, кричал.  Все  трое  вдруг
докрасна раскалились.  Иван давит.  Холин вскрикивает. Я
стою.  (В моих  мыслях  только дерг,  дерг, дерг!  - как
кончик поджатого собачьего хвоста.)
  Ивана, возможно, просто понесло. Психиатр творил - да,
да, прямо  на глазах он вдохновенно  вычислял, лепил мой
образ, пытаясь  угадать (и отчасти угадывая)  меня и мою
невидную жизнь.
  - ... Затаился!  Какой тихий! На обходах ни жалобы, ни
звука. А ведь вы  помните, - это он Холину-Волину, - при
поступлении  наш   больной  все  повторял   про   ночную
бессловесную совесть.
  - И про нож.
   - И  про  нож , но  негромко...  Похоже на  умышленную
проговорку?  Еще   как  похоже!  Но  проговорка-то  была
двусторонняя. Сначала  я поддался  и подумал (не  мог не
подумать):  мол,  косит  наш больной  в сторону  некоего
будущего  правонарушения. Мол,  почву готовит.  А следом
выйдет из  клиники и  кого-то прибьет. Или  покалечит. И
даже, мол, если поймают,  со всех важных сторон защищен,
так как только-только из психиатрической... Он показался
мне одним из работающих на опережение, не более того...
   Иван  (впился глазами)  продолжал  кричать обо  мне  в
третьем лице:
  - ... Но  пригляделся я. Пораскинул умом. Мы, конечно,
не  психиатры  с  мировым  именем. Но  если  не  заедены
проверками,  не затолканы,  не  задерганы и  не завалены
отчетами  -   мы  ведь  тоже  думаем.   Тоже  и  загадки
разгадываем!  Порасспросили  заодно  и  вашего  больного
братца Венедикта Петровича...
  Вслух  рассуждая, он словно  бы торопился высказать на
разгоне (не упустить свой вдохновенный порыв):
   - ...  На какой-то  момент стало вас  жаль. Седой уже
человек. Неглупый.  Поживший. Озабоченный  своим "яС, но
так ничего и не понявший... Второй Венедикт Петрович.
   Спокойнее,   холоднее  он  теперь  говорил.  Сидел  за
столом.
   - ...  Второй  Венедикт Петрович,  - повторил  он  так
значаще, что мне показалось, что я увидел свет и услышал
боль.  Окна.  Я  увидел  окна.  Кабинет  стал  светел  и
огромен.  А  во  мне  (из-под  их  препаратов)  оживала,
прокатываясь под кожей нарзанными пузырьками, моя боль.
   Через  весь   кабинет  я  вдруг  направляюсь  к  Ивану
Емельяновичу  -  иду  с  моей ожившей  болью.  Боль  еще
оттуда,  со  слепящего снега  брежневских десятилетий  -
боль тянется, а я  несу ее (длинную боль, на плече), как
несут на плече доску, которую где-то и кому-то прибить к
забору.
  Я подхожу совсем  близко: они за столом уже взялись за
чай.  Просто чай.  Малозаметный Зюзин  с ними -  он-то и
сделал,  заварил  им в  электрическом чайнике  напрямую,
пачка  на  всех. Как  водится  у  врачей. Легкий  скорый
чифирек.
  Иван  Емельянович прихлебывает из чашки, пьет крупными
горячими глотками, изгоняя излишки хмеля.
  - Это вы? Вы?.. - спрашиваю я.
  Вероятно, мое лицо перекошено и столь явлено ему болью
и  внутренним  потрясением, что  он  понимает  о чем  я.
Понимает, хотя горловой  спазм оборвал (придавил в самом
разбеге) мой недосказанный вопрос.
  - Да.
   -  Это  вы,  стало  быть  (я  нажимаю  - нервно  -  на
летописные  эти два  слова)...  вы залечили  моего брата
много лет назад?
  Он вновь, повтором, кивает: да.
  Я не мог говорить.
   А   он  (ничуть   не  оправдываясь)  продолжал  ровным
басовитым голосом:
    -  Я.  Лечащим  врачом  был  я -  это  уж  можете  не
сомневаться...
   И   усмехнулся.  У   меня  потемнело  в   глазах  -  я
чувствовал,  как  давит,  прижимает  мое  тело  к  земле
чугунная тяжесть их препарата.  Я дернулся шагнуть. И не
мог.
   Тоном, усмешкой  и еще  некоей игрой  зрачков -  глаза
смеялись   -   психиатр   продолжал  провоцировать.   Он
подготовил  мою потрясенность.  Теперь он видел  ее (эту
потрясенность).  Рассматривал.  Хотел  ли  он понять  ее
природу?  степень ее  криминальности? -  не знаю.  Уже в
следующую секунду Зюзин  кинулся и, сдерживая, повис мне
на плече.
  Холин-Волин вскрикивает (опасливый вскрик с иронией):
  - Какой, однако, крутой!
   Я,  инстинктом,  дергаюсь  теперь в  его  сторону,  но
белохалатный  Зюзин так  и  висит на  моем плече.  Висит
камнем.
  -  Ну-ну! У нас ведь  и санитары ходят рядом. По двое.
Только  свистнуть! -  Холин-Волин, кажется,  все-таки на
чуть  испугался  меня.  (Веря, но  и  не  вполне веря  в
препараты.)
  Я  дергаюсь еще.  Зюзин висит. Тяжесть.  В моей правой
руке (чувствую) нет ее силы, нет свободы движения, но...
в ней пуговица. В  рывке я прихватил ее с рубашки Зюзина
(в растворе белого халата).
  Иван Емельянович медленно:
  - Да отпустите. Отпустите его...
   Пауза.  Иван медленно  пьет  чай.  Я тяжело  дышу  (но
все-все вижу, каждую  мелочь). Лечащий Зюзин тоже тяжело
дышит, стоит рядом.
  Холин  (кот ироничный),  протянув руку, ловит пальцами
висячую  нитку на  рубашке Зюзина. Показывает:  мол, как
рванул пуговицу,  сукин сын!.. Холин медленно вытягивает
нитку,  наводя на  чужой  рубашке порядок.  И улыбается:
мол, всего-то в  пуговицу обошелся взрыв, бранят, бранят
медицину, а вот ведь препарат какой стоящий!
   Иван  Емельянович  сдержан  -  эмоция  уступает  место
подчеркнуто  холодной,  характерной  для  начальствующих
психиатров ярости:
   - ... Уверовали,  что вы  не дурак? Да  знаете ли вы,
скольких  не дураков  я здесь  видел-перевидел? скольких
умных, и  каких умных,  я вывернул наизнанку?..  Не чета
вам.
  В голосе тот же холод (голос тихо свирепеет):
   -  Думаете,  задали  нам загадку?  Да  мы  каждый  раз
смеемся, когда видим и слышим ваши пустячные потуги себя
замаскировать!.. Вы  никакой не  больной. Вы -  никто. С
точки  зрения   психиатра,  вы  -  бесформенная  амебная
человеческая  каша,  которую  теперь  я вытряхну-таки  и
выверну (вы меня заставили)  наизнанку. Мне и нужно было
сегодня только одно: вас почувствовать.
20
Перевел дыхание:
  - ... А  дальше сами наизнанку вывернетесь - и сами же
выложите мне все ваши дела!
   Лицо его  передернулось  гримасой знания  человеческих
слабостей - гримасой  привычного сострадания к людям (ко
мне тоже).
    Морщины  коряво  и   несимметрично  потянулись  вниз,
бороздя  щеки, -  человек,  который  сам колол . Человек
помнящий. Человек отслеживающий  был и всегда будет Иван
Емельянович  для  властей  предержащих.  Как  отстойник.
Скудная  мерка лояльности -  функциональный человечишко,
вынюхивающий наши  "яС. Он  лжет, подумал я. Он  не меня
знает. Он про меня знает.
   - Залечили  моего брата.  Вам не  простится, -  трудно
выговорил я.
  - Неужели? - он опять усмехнулся. Он провоцировал.
  Я сделал полшага к нему. Ближе.
   - Ну?  - он  смеялся, он  нарочито меня  недооценивал.
Силен. Ему, мол, даже нет нужды кликать санитаров, чтобы
выбросить человека вон.
  Я еще шагнул.  Я ничего (в тумане) не видел. Возможно,
Иван сделал Зюзину некий их знак: не вмешивайся... Иначе
бы тот опять уже повис на мне.
  Усмехаясь, он еще и спрашивал, как спрашивает врач:
    - ...  Ум у  вас работает, ничего  плохого не скажу.
Механизм  смазан. А  как насчет всего  остального?.. Как
руки? Как потенция?
  -  Руки? - Это я  полушепотом, с угрозой (еще шаг, уже
близко).
  Отчасти Иван  остерегся - он сидел, навалившись грудью
на  стол,  теперь сидит  несколько прямее.  Отодвинулся.
(Зрение приострилось. Все вижу.)
  -  Меня как раз интересуют  ваши руки, - продолжал он,
отодвинувшись (продолжал говорить в нем врач).
  Но  я-то знал  свою реакцию, знал,  что я его достану.
Мне еще полшага, от силы шаг.
  - ... Ну?!
  Я повел плечом,  а замаха не случилось. Я пытался, как
пытается  двинуться забывшийся  паралитик.  Вероятно, он
предвидел.  Кисть  руки не  набрякла  кровью, пальцы  не
сплелись в  кулак - ничего, ноль,  вялость. Да и сам мой
гнев  оказался  гневом-тенью,  ничем  - это  и  был  так
напугавший меня неудар.
  Лицо Ивана Емельяновича, сжавшееся от силы моего гнева
в точку (в которую я целил), теперь этак плавно отъехало
и  расширилось, обретя  свои черты  - нос,  лоб, крепкие
надбровные дуги, крупноголовый мужчина. Лицо серьезно. И
вот что  в лице:  легкое торжество минуты.  Сама минута.
Усмешка  человека,   который  эту  провоцирующую  минуту
сотворил, высчитав загодя.
  - Ну? - уже тихо.
   Ощущение  неудара  для  моей психики  оказалось  столь
сложно, что я замер: лишился речи.
   Но,  вероятно, я  все  еще был  им неясен.  И  слишком
напряжен. И  жалкая мокрота на моем  лбу, шее, на щеках,
на  веках   (вдруг)  означила  отнюдь  не   слезы  и  не
пришибленность  всех   больных  в  этом   мире,  а  лишь
выступивший там и тут с легкой испариной их препарат.
     Вот   тут    Иван    Емельянович   произнес,    сказал
Холину-Волину:
  - Переводим его в Первую.
   Знал, что  я  накачан и  что перенакачан  - знал,  что
ударить не смогу, но,  вероятно, ему было важно увидеть,
насколько я  заряжен на удар - и  рванусь ли? В один миг
(когда  я рванулся)  я стал ему,  профессионалу, понятен
больше, чем за весь месяц (два?) здешнего пребывания. Он
увидел мои глаза.
  - Переводим в Первую. К Пыляеву.
  Тут  же пояснение  (и как бы  меж строк выговор) моему
лечащему - Зюзину:
  -  И никаких больше посещений.  Ни баб, ни пьянок. Дом
отдыха себе устроил! (Донесли, разумеется, про Зинаиду с
ее подругой.)
  Зюзин кивнул.
   -  ... Ни  баб,  ни  пьянок. Праздник  кончился.  Дозу
Пыляев увеличит,  но не  сразу... И объясни  этому бомжу
(мне), что он у нас на игле.
   Что-то еще,  ироничное,  стрекочет ему  (подсказывает)
Холин-Волин. Меня уводят. Точка.  И ведь иду - я даже не
помнил, как Зюзин взял  меня под руку, безнажимно взял и
не понукая повел. Я  только чувствую - что иду, ведомый.
Вероятно,  как Венедикт  Петрович,  когда я  вел его  по
коридору,  меж  вспыхивающих  по  обе  стороны  огнистых
кустов электросварки.
  В ушах еще звучат последние слова Ивана:
   -  ... Гнусь  какая.  И  ведь правда,  ударить  хотел.
Лечишь  их, лечишь!  Приходят  за помощью  и еще  готовы
гадить тебе на голову...
   Холин-Волин   ему  что-то  замечает  -  Иван  разводит
руками:
  - Да разве на такой сучьей работе сдержишься!
    Зюзин  ведет.   Держит  меня   под  руку.   Недалекий,
простецкий,  исполнительный и,  надо  признать, отважный
врачишко Зюзин.  Я еще  в палате его оценил.  Психи - не
сахар, и тоже встают  не с той ноги, страшна и пустячная
ссора.  Придавленные плавающими в  крови нейролептиками,
они вроде бы ладят. Но вот буйный заворчал - в ответ ему
заворчал  другой дебил,  плечистый, как комод.  Вопят. А
вот  и  третий,  бесноватый  заика  (пресечь  их  сразу,
пресечь  до драки, иначе  не дай  бог!) - Зюзин  в белом
халате, с  болтающимися тесемками, бросается  в самую их
гущу.  Разнимает  и  уговаривает.  Расталкивает!  (Судья
среди  осатаневших   хоккеистов.)  Медсестра,  ах-ах-ах,
спешит, бежит, зовет санитаров,  кличет, но к их приходу
Зюзин  уже   развел,  растолкал   больных  по  кроватям.
Рассредоточил.   Один.    Обычный   врачишко.   Среднего
росточка. С фальцетным голосом.
   Когда уводили,  раздался  телефонный звонок,  и я  еще
успел  увидеть,   как  Иван   Емельянович  взял  трубку.
Исполнительный  Зюзин  застыл, уже  было прихватив  меня
рукой  под  локоть.  Звонок  приостановил. Может,  какие
перемены? (Иные  распоряжения?) Стоит  Зюзин - стою  я с
ним рядом.
   Иван Емельянович  берет трубку  (для него  Зюзин и  я,
застывшие  у  дверей, -  уже  никто, запятая,  секундная
помеха) -  слушает. Его щеки розовеют.  Большой и теплый
коровий  язык облизывает  главврачу его  крупное сердце.
Иван все  же успевает указать Зюзину  глазами (и рукой),
мол, идите, идите! - но жест не вполне удался, и лечащий
Зюзин,  не будучи  уверен,  каменно стоит  на полпути  к
дверям. Ждет.  Жду и  я. И тут  мы - все  мы - понимаем,
Ивану Емельяновичу  сообщили, что пришла, пришла, пришла
подежурить  длинноногая  медсестра;  Инна,  наконец,  на
работе.
  - А?
  И еще он говорит в трубку (тоже нехотя):
  - Да. Слышу.
    Листает  наугад   какие-то  бумаги   -  толщь   бумаг,
шелестящих  в  его крупных  руках.  (В бумагах  больные,
много  больных,  сотни.  Мог  бы  там  затеряться  и  я,
больной,  как все,  смолчи я сегодня.)  Иван Емельянович
достает сигарету.  Медленно закуривает, не отпуская ухом
телефонную трубку  - продолжая слушать.  Возможно и так,
что медсестра  Инна еще не явилась.  И вообще звонок мог
быть   сторонний    (что-нибудь   Минздрав,   увольнение
Срезневского).  Но   и  Холин-Волин,  и  насторожившийся
Зюзин, и  я, в кабинете случайный,  все мы знаем, помним
об Инне (как помнит вся больница) - и потому этот звонок
все равно о ней.
  Лечащий ведет меня по коридору.
  Считая меня  совершившим ошибку (с Иваном надо ладить,
умничать  можно с  кем другим), Зюзин  выговаривает мне,
как нянька нашалившему мальчишке:
  -  Вы же на препарате. Вы  под защитой. Но вы ведь как
неосторожны!..
21
А я смотрю вниз, на коридорные холодные кв метры, на
свои выношенные тапки и на то, как развевается белый
халат врача при ровном шаге.
  В палате  празднично пусто. Только Юрий Несторович, он
спит. Зюзин и меня подтолкнул к кровати, спать, спать, -
я  лег. Я  лег сразу  и очень  точно, в  самую середину,
словно Зюзин, прицелившись, попал мной в кровать.
  Он отряхнул руки, как от пыли. И ушел.
    Палаты  наполнялись  больными.   После  праздников  и
какой-никакой  домашней  пищи все  они  в обед  казались
вялы,   жевали   нехотя.  Но   зато  разговорчивы.   Мне
сочувствовали.  (Уже  знали,  что  я угодил  в  Первую.)
Сойдясь  возле Маруси  и заголив  задницы под  ее шприц,
спрашивали:
  - Так ты чо? Теперь уже не наш?
  Маруся, когда остались вдвоем, перекладывала коробки с
ампулами, а я стоял с уже захолодавшей левой ягодицей.
  Шепнула, что доза препарата мне увеличена.
  Я  спросил: правда ли, что  в Первой палате так жутко?
говорят, чернуха? совсем другие больные?..
  - Больные как больные. Конечно, не такие одуванчики...
  Я сделался небрежен:
  - Мне нужно лечение. Мне все равно - где.
  Убирая шприцы, Маруся скороговоркой сообщает, чтобы на
всякий случай  я сторонился там  некоего Чирова, убийца,
мордатый  такой, лобастый,  по  локти в  крови. Кажется,
даже ребенок десяти лет на его совести...
  В процедурную (для знакомства со мной) вошел вразвалку
врач  -  мой новый  лечащий.  Доктор Пыляев  - такой  же
бесцветный, как Зюзин. Немножко скучный. Немножко оранг.
(С очень длинными, до  колен руками.) Но тоже, вероятно,
храбр.  Тоже на  своем месте. И  неспособен продвинуться
выше.
  - Скоро увидимся, - сказал. И ушел.
  Вечером... да, часов в девять (после ужина).
   Я  не  слишком  корил  себя  за  срыв  с  Иваном  и  с
Холиным-Волиным -  душа переворачивалась, душа болела за
Веню,  и  как тут  смолчать.  Ищи теперь  ветра в  поле!
Виновато  время,  эпоха,  идеология,  а все  они  только
держали  шприцы,  только кололи . Люди как  люди. Просты
душой...
  Пока  я таким образом раздумывал,  в нашу палату вошли
еще  два  простака,  два  медбрата  и  стали  в  дверях.
(Досужие,  они   болтали  с  пропустившим  сегодня  укол
шизом.)  А я  попросил дебила Алика  выставить проклятую
тумбочку подальше к двери,  хоть в коридор. Куда угодно,
Алик, зачем она? Сам же натыкаешься на нее ночью.
  Я о тумбочке, а санитар, здоровенный, похожий на быка,
тем временем подошел ко мне совсем близко: "Заткнись!..С
- и  вдруг стал меня  выталкивать - мол, пора,  кажется,
тебя переводить  в другую палату. (Не  знаю, насколько у
них было сговорено с врачами. Когда больной в немилости,
санитары узнают  сами и  тотчас.) А я  не дался. "Привык
выталкивать  слабых,  сука!С  -  Я увернулся  и  не  без
ловкости,  коленом отправил  его (быка) на  койку, после
чего  ко мне  кинулся  второй. Тот  был наготове.  Стоял
поодаль.  Они уже  вполне  одолели меня,  но, как  у них
водится, били и били еще. Несколько раз ударили лежачего
(я все пытался хотя  бы сесть на полу). Наконец, подняли
меня за  руки за  ноги с пола  и, оба разом,  бросили на
кровать.  Моя  кровать, привинченная,  не шелохнулась  -
приняла  жестко. "Хак!..С -  со звуком вышел  воздух, из
глотки, из  ушей, и,  секундой позже, сзади:  "Хак!..С -
вот так они меня бросили.
  Лежал  отключенный, но словно  бы вдалеке мне мерцало:
да...  нет...  да...   нет,  нет,  нет...  да...  нет...
сознание  было  лишь  перемигиваньем  света  и  тени.  С
погружением  все  больше  и   больше  в  тень.  С  тихим
приплясом сердца...
  Они, двое,  тогда же "зафиксировалиС меня, привязали к
кровати,  как  это  делают  с  белогорячечными,  которые
мечутся  и  мешают  всем  жить.  А в  Первую  они,  мол,
переведут меня попозже.
  Утром пришел сам Иван Емельянович, строгим голосом (и,
возможно, чуть совестясь) мне выговорил:
  - Друг милый. Ну разве так можно!..
  Я постарался улыбнуться разбитыми губами.
  Он отвел мне веки, заглядывая в зрачки.
  -  Это ж  санитары, - корил  он с сожалением.  - Это ж
тебе не у палатки пивко пить.
  Я выговорил с трудом:
  - Я хам не хахил Хвеню. (Я вам не простил Веню.)
  Он понял. И кивнул - мол, да; это остается.
  Левым глазом я  видел плохо, нет-нет и казалось, что в
вагоне метропоезда  (в твоем вагоне)  вырубили свет. Но,
сказали,  глаз оживет  - это  скоро. Ныли губы  и скула.
Лицо опухло.  Хуже было, что ударили  по почкам; денек я
мочился красным; но прошло.
   Ночь мне  сделали спокойной. (Доза  старого плюс доза
нового  - ерш  нейролептиков.) Я  был  бухой, как  у них
здесь говорилось.  Бухих переводят из палаты  в палату с
уважением, на каталке. Во  время сна. Я уснул, а очнулся
уже в Первой.
   Увидел  спину...  спина  спящего  на  соседней  койке.
Приподняв голову, нахожу себя (обнаруживаю) в незнакомой
больничной  палате  с  восемью  койками.  Кроме  спящей,
мостом выставившейся в  мою сторону спины соседа, ничего
живого не вижу. Все курят, а я тут. Заспался с побоев.
  День начинался.
   - М-мм...  - я  застонал. Послал  первый сигнал  телу:
моей стареющей  телесной оболочке. И тотчас  на самом ее
верху, ожила  боль -  похоже, головная (с  побоев, как с
похмелья).
  Некоторое  время стонать было  приятно, потом я затих.
Новый пасьянс  препаратов погружал меня  в особую жизнь,
вернее сказать,  в особую  нежизнь (в недожизнь),  с еще
более   запаздывающим   откликом   химически-препаратных
чувствишек - моих нынешних чувств. В лежачем положении я
хорошо слышал эти нарзанные  взрывчики в висках, в ушах,
под кожей лба и щек - взрывчики переохлажденной психики.
Мое "яС растворяли (как в кислоте), а я не рычал, не бил
кулаком в стену, не кусал соседа. Лежал себе на койке, с
руками-ногами,  с  несолеными  слезами и  нечувственными
чувствами.
  Услышал скрип. Больной (я узнбю его имя после, Сесеша)
повернулся, и теперь он  видел мою выгнутую мостом в его
сторону   спину.  А   я  вполоборота  смотрел   вверх  -
больничный  потолок  был ровен,  как  белая дорога,  как
взлетная  полоса.  Как  несколько  параллельных  высоких
взлетных  полос, размеченных, разделенных  кантами белых
панелей.
   Интеллект полууправляем  (как полууправляема,  скажем,
потенция),  и  будет  ли  толк,  если  я  начну  усилием
заставлять себя  думать? (Спохватился.)  Жить с желанием
покурить, с  желанием съесть  две травянистые больничные
сосиски  вместо одной  -  вот весь  смысл. Жить  с этими
теплыми  струйками,  готовыми  политься  из глаз  вместо
слез. А  дернусь - забьют. Было  понятно. Но понятно как
некий  вариант.  Без  тотальной  безнадежности.  Забитая
кулаками  жизнь -  тоже жизнь  человеческая, а  не жизнь
вши. Вот  что я понял. (Забитому  человеку, возможно, не
все  в жизни  будет удаваться.  Но кому  удается все?..)
Забьют - окажусь вдруг  с тихими, где-то рядом с Веней -
переведите-ка его  к Венедикту Петровичу, доктор Пыляев!
И  ведь  переведут, пойдут  навстречу. Иван  Емельянович
велит,  а  доктор Пыляев,  из  доброты,  даст нам  койки
рядом...  Почему  нет? Я  прямо-таки  увидел нашу  сцену
встречи,  Веня  и я.  Реальность будущего  оборачивалась
(обеспечивалась)  реальностью прошлого.  Двое  впавших в
детство.  Качающие головами,  да, да,  да, да,  на своих
кроватях,  и  я  тоже  кивну  -   да.  На  прогулках  во
внутреннем  дворе  больницы - оба  -  будем смотреть  на
ручьи   после  дождя,   как  много-много   весен  назад.
(Вернулись!) А отец и  мать с небес cмогут увидеть своих
чад у ручья вместе:  двух старичков, седых и безмозглых,
с бумажными корабликами.
22
Палата номер раз
    Перенакачанные  нейролептиками,   мы  двигались,   как
фигуры из  сна: из замедленного  и тяжело припоминаемого
ночного сновидения.  Вялые и никакие. Недообразы. Однако
же  мы,  больные из  Первой,  были  и оставались  людьми
живыми.
  Более того:  оставались людьми опасными (в миру), хотя
мы  еле  двигались  и спали  (и  даже  спали) с  лицами,
готовыми  вот-вот заплакать.  Слез нет, но  готовность к
слезе у всех. Врачебный эффект, похоже, в том и состоял:
в переживаниях,  не соответствующих реальности - скорбь,
мучавшая  тебя,  была  вечная,  была ни  о  чем.  Просто
скорбь. Просто  затянувшаяся мука. Это как  бы и не твои
(по  масштабу) скорбь  и  мука. Это  вообще не  ты. Твоя
увеличенная тень.
  Нас было восемь теней, и самой страшной (у персонала -
"Осторожней  с   ним.  Мордатый  такой.  Беззубый...С  -
шепнула  мне сестра  Маруся)  считалась тень  с фамилией
Чиров. Наемный  убийца, он стрелял людей  в их квартирах
без разбора,  детей тоже, и был  прислан сюда на предмет
последней   экспертизы,  уже   "с  вышкой   в  карманеС.
Признание психом - единственный шанс жить. Но и багровый
Чиров  в  этих  стенах  не  гляделся  злодеем,  ни  даже
угрюмцем  -  я представил,  сколько  (и каких!)  кубиков
плавало  в его  венах, чтобы  придать его  лицу банально
человеческий  облик. (Величие  нейролептиков  лишний раз
восхищало.)
  Чиров тем и отличался, что, беззубый, ел дольше всех -
плямкал  и   плямкал  по-стариковски  деснами.  Был  еще
насильник Вася, без фамилии, и тоже весь заплаканный, но
неугрюмый.  Были  два  солдата  с правонарушениями  -  в
кого-то  стреляли то  ли сами стрелялись.  Оба проходили
теперь  принудлечение. А  страшным,  на мой  взгляд, был
лишь сосед справа Сережа - Сесеша (так он шепелявил). Он
был молод  и явно  слабоумен. Он тоже  что-то содеял. Не
знаю, каким  он виделся там, в  миру, вне препаратов, но
здесь он был самой страдающей и несчастной тенью.
   Невыносимы  были  его  серые глаза  (два  слизнячка  в
глазных провалах) -  они умоляли. Не  зная, как выразить
муку иначе, Сесеша неотрывно  смотрел на меня с соседней
кровати (смотрел в упор, близко). Он уже не отдавал себе
отчета.  Он только  хотел, чтобы  ему помогли.  Губы его
вдруг беззвучно шлепали, это он меня, полуседого мужика,
пытался   позвать:   "Па-па...С   -   одна  и   та   же,
повторяющаяся  детская ошибка:  "Па-па. Па-па...С  - вот
чей  взгляд страшил.  А неприятные белесые  глаза Чирова
вряд ли кого пугали. Бельмы. (Могло быть и от лекарств -
глаза выпучиваются.) Волк с опущенной головой.
  Я  наткнулся на него, проходя  вдоль кроватей. Я вдруг
ему кивнул. И Чиров кивнул, чуть слышно обронив:
  - Здоруво.
   Поначалу каждого  из нас  буквально распирало  желание
поговорить и обнаружить  (чуть ли не обнародовать) себя,
свои  чувства. Делиться  хотелось  с каждым.  С Сесешей,
страдальчески  и немо  смотрящим.  С Чировым.  И даже  с
исчирканной сортирной  стеной, особенно с  этой стеной -
мы  возле  нее  курим  и скрытно,  по-тихому,  водянисто
плачем.  (Стена плача,  это я  после подумал.) Но  уже с
очередной   серией  уколов  активные   жизненные  центры
блокируются, а чувства подавлены. Теперь рот замыкается.
Рта  у   тебя  нет.  Наступает   мука  отчуждения,  мука
молчания,   но   уже   с   сильно   запоздавшей   жаждой
выговориться. Эта  новая одержимость  молчанием (и самим
собой) переходит в  невероятную тоску. Плакать, вот чего
хочется.  Чтоб   глаза  были  поминутно   мокры  и  чтоб
расслабленное  сердце  обтаивало,  как обмылок.  Чувство
вины  давит. В  этой  твоей вине  нет ни  сколько-нибудь
интуитивного смысла,  нет ей и  разумного объяснения. Но
все  равно ты  виноват. Глаза  полны слез. Все  мы ходим
придавленные.  Врачи ждут.  Как  именно человек  в таком
состоянии в  ближайшие дни себя выдаст  - уже не вопрос.
Как-то его прорвет.
   И, конечно,  больные знали, что  препараты нацелены и
подталкивают каждого из нас  к раскаянию. К разговору со
сладкой слезой. К тому,  чтобы рассказать все как было и
тем  самым  переложить  хоть  на  кого-то  (на  врачишку
Пыляева, на Ивана,  на медбратьев) свою раздувшуюся боль
и вину.  Но своя  ли боль стучалась  и просилась наружу?
Что  было и  не  было в  нас своим,  если химия  в крови
подменяла   чувства,   затем   мысли,   а  с   какого-то
необъявленного момента  и самого  тебя - твое  "яС? Зато
врачам  воочию, как  бы  божьим перстом  показывалась та
сторона  твоей  души, которой  они  (и ты  сам тоже)  не
видели и  не знали,  как не знали люди  до поры обратной
стороны Луны.
   Все  мы  питались  здесь  же,  невыпускаемые  в  общую
столовую.
  Ни стола, ни стульев - сидящим на кроватях, нам давали
в руки тарелку, в  нее наливали из черпака, вот и все. И
хлеб с подноса. И  кололи большинство нас здесь же. Лишь
трое  из  восьми  (я  и  оба  принудлеченных  солдата  -
вероятно, неопасные) сами ходили на уколы в ту привычную
комнату с большой решеткой, где сидела с шприцами Маруся
(или Калерия) и где  я виделся с больными других палат -
с шизами, с белогорячниками. Иногда сопровождал санитар.
Единственные  (в течение  дня)  двадцать минут,  когда я
покидал палату теней и  шел коридором. Ни даже покурить,
постоять с  кем-то рядом из общих  больных, потому что у
нас, в Первой - свой сортир. Там и курили. Молча. Даже и
не  пытались  общаться, опасаясь  друг друга.  Известная
осторожность  и   оглядка,  когда  от   тебя  ждут,  что
проговоришься. Курили молча, на корточках, прислонившись
к стене и видя бетонные три очка прямо перед собой. Если
кто-то  мочился,  мы видели  его  спину. Кормили  плохо,
большую нужду мы почти не справляли.
  Зато в один из дней расслабление препаратами достигало
той особой  силы, когда  человек не мог  в себе удержать
даже  малое,  какое-никакое  свое  дерьмо. Прорывало,  и
поносника   немедленно   препровождали,   а  если   вял,
подгоняли тычками в боковую  нишу нашей палаты - отсек в
две  койки с  зевами  унитазов рядом.  Время от  времени
каждого   из  нас     доводили  до   ниши.  Расслабляли,
разумеется, мозг,  психику, а не  кишечник; с кишечником
приходилось считаться как с побочным явлением. Обычно по
двое.  Это   была  программная  и  физиологически  точно
нацеленная расслабуха, так как  сначала слезы и слюна, а
позже дерьмо  бежали с неудержимой силой  всегда сразу у
двоих. Когда  пришел мой  час, меня загнали  в унитазный
отсек с Сесешей.
    Если  таких   монстров   и  молчальников   раскрывают,
выворачивают   наизнанку   до   потрохов,   до   полного
признания, как  выдержу я?  - прозаическая и  чуть ли не
первая  была моя  мысль. Правда,  я постарше их.  Может,
старикашке  опыт подскажет.  Спали семь  часов. Холодно.
Ночью мерзли  уши. Заворачивались в два  одеяла, дали по
два  (нас  боялись,  подумал  я вдруг).  Справа  у  меня
Сесеша.  Сосед, что  слева, вообще не  разворачивался из
одеял, даже днем. Ел,  спал, шел к унитазу, завернувшись
в  одеяло. Как  кокон.  Он был  из тех,  кто,  по словам
Маруси,  косари опытные и кому  химию закачивали в кровь
сосуд  за  сосудом,  капилляр  за капилляром.  Пропитали
насквозь от  пальцев ног до темени,  и все-таки, крепкие
орешки,   они  молчали   за  сутками  сутки.   Никто  не
кривлялся,  не валял  дурака.  Серьезны. Ждут  участи. Я
казался  себе слабым  среди  них, но  ночью я  расслышал
кто-то глухо рыдал, это меня укрепило. Среди ночи я тоже
быстро-быстро поглотал слезы; сдерживаясь, кусал большой
палец  правой руки.  На  на другой  же день  врач Пыляев
(такой вроде без внимания, серенький) приметил мой палец
и посиневший ноготь.
                                                         23
- Грызем леденцы? - спросил строго.
  Отдушиной были  лишь двадцать минут похода на инъекции
и  там  краткий  кивок  сестры Маруси;  иногда  с  милой
улыбкой.  Уже издали  звала  она меня  на укол,  в обход
небольшой  и   тихой  очереди   больных  (в  четыре-пять
человек). Завидит - махнет рукой:
  - Иди ближе!
  Пустячок,  а приятно.  Длила своими зазывными улыбками
прервавшийся роман.
   Возле Маруси  я и увидел  однажды (через зарешеченные
своды  процедурной), как  по  коридору медбрат  тащит за
волосы безумного  колесника Сударькова (из пятой палаты,
моих лет), - медбрат  тащил его волоком за седые длинные
волосы,  а  Сударьков сучил  ногами.  Я чувствовал,  что
должно  бы   меня  задеть,  но  нет,   не  задело.  Было
наплевать. Смотрел и смотрел.
  Вернувшись  в палату,  я еще пошел  в сортир покурить:
подумал,  что в  одиночестве  и в  молчании боль  все же
кольнет мне душу. Увы... Только бетонные дырки с урчащей
водой. Да  еще эхо  клокочущей воды отдавало  в оглохшее
"яС. Сортир  - наш,  и эта стена,  когда, прислонившись,
курим - наша. Бетонные  дырки наши. Моча струей наша. (В
одну из  них весь первый день  я отливал красным.) А вот
палата, койки  и сами  больные на них  - чужое. Препарат
вызывал полное, стопроцентное равнодушие к окружающим.
  Волочимый  за волосы  Сударьков явился (приснился) мне
ночью, надо же  с каким запозданием! Сострадание, вонзив
свой шип, на этот  раз кольнуло глубже и заметно точнее,
больнее. Ночью душа оживала. Отставание чувства было все
же столь явно и  очевидно, что я заплакал (о себе - не о
Сударькове). Вот тут я стал грызть палец. Долго не спал.
В  середине  ночи  по  палате прокатилась  волна  -  кто
повернулся  на  спину, кто  на  бок. Я  тоже поддался  и
повернулся. Один  за одним, молчащие  восемь человек, мы
ворочались  в  тот ночной  час  койка за  койкой; в  нас
ворочались слова, которые мы не сказали днем.
  Извечный  выворот истины: они хотели узнать, насколько
мы  больны, а  узнавали -  насколько виновны.  Врачей не
интересовали  с точки  зрения  спроса и  сыска, пожалуй,
двое:  принудлечимые солдаты.  Не ждали  врачи покаянных
откровений и  от Сесеши. Но остальные  пятеро? Но я?.. -
от нас ждали, безусловно,  и особенно доктор Пыляев ждал
и,  выдерживая  во времени,  знай  накачивал мое  старое
сердце химикатами и тоской. Не той тоской, чтобы звереть
и выть  (это они  у меня сняли  классно), а той  - чтобы
всхлипывать,  хотеть  прощения  и  шаг за  шагом  самому
прийти   в    мир   кающихся   дурачков-убийц.   В   тот
слезливо-уголовный  мир, который они,  врачи, придумали,
утвердили и теперь его заполняли нами, как персонажами.
   Каждый должен  был  выйти однажды  как бы  на  заранее
освещенное место, выйти на свет и... заговорить для них.
С  ослепительной ясностью я  увидел  это место и  на нем
человека ХХ  века как он есть:  в групповой зависимости.
Как ни мучь этого человека в пустыне и как долго ни вели
ему  сидеть  и скучать  в  сыпучих барханах,  он уже  не
заговорит про Бога -  не сотворит религию. Он набьет рот
песком  и   будет  кричать   для   них   как  для  себя,
выворачиваться для них  как для себя (и чем наивнее, чем
пронзительнее, тем скорее его услышат, поверят, простят)
- он уже живет  и еще долго-долго будет жить для них как
для  себя, а не  как для  неба. Есть нейролептики  - нет
пророков. Для  того и придумано.  Человек сколько угодно
перестрадает, но уже не взорвется Словом.
  А какая бессловесная  тяжесть в снах. Мама моя. Только
тут я  ее вспомнил. Я и в снах  боялся слова. Я хотел бы
шептать хотя бы ей, давно умершей, хотя бы кому... Слова
были  как потребность.  Как  нужда. Я  пошел среди  ночи
помочился, но нужду  нуждой не перебьешь, вернулся, лег.
"НуждаС, -  повторял я  себе. И снова  встал, заспешил в
туалет. Выжал из почек  еще три капли. Снова лег. Сесеша
- на  соседней койке  - выпал из своей  животной дремы и
больно смотрел  на меня. Без единого  слова. У нас их не
было, слов друг для друга, у нас их не существовало, все
слова готовились  им . Я смотрел  на Сесешу и  тоже немо
(ответно ему) сходил с ума.
   В ту  невыносимую ночь  я совершил  рискованное -  оно
совершилось  само, хотя  и подсказал ход  мой полудохлый
ум, который они глушили (но не до конца же).
  Оторвавшись  усилием от бездонного Сесешиного взгляда,
я  в третий  - если  не в  пятый -  пошел в  туалет. Там
оказался  еще  один,  не  спящий  ночью.  На  корточках,
привалившись  к  стене,  курил  убийца Чиров.  Я  присел
рядом, также спиной к стене. Вынул сигарету. Но помедлил
с ней. Тихо ему проговорил:
  - Я тоже. Я тоже убил.
  И помолчал.
  - Двоих...
  Я, возможно, заплакал. Но беззвучно.
   Чиров,  не  отрываясь  спиной  от  стены,  в  полутьме
протянул руку  к моему  плечу. Потом дернул  легонько за
ухо. Потом руку забрал:
  - Ла-аадно тебе, - с выдохом сигаретного дыма шептанул
он.
  Еще и повторил:
  - Ла-адно. -  Сочувствовал ли он, жалел ли он меня, не
знаю. Но ему хотелось  жалеть. Выродок тоже был человек.
И ничто ему было не чуждо.
   Он сплюнул,  целя в  далекое бетонное  очко. И  только
после плевка, спохватившись,  зло скосил глаза в сторону
двери: тш-ш, мудила...
  Молча курили.
  Маруся рассказывала, как Чирова только-только привезли
-  держали в  приемном покое  и при двух  милиционерах с
пистолетами наголо,  а она,  Маруся, колола его  в вену.
Каждую секундочку, хочешь верь, хочешь нет, помнила, что
протянутая ей обнаженная тяжелая рука по локоть в крови.
Эта рука протянулась и ко мне, медленная, вдоль бетонной
стены.
   Какое-то время  после я  был в  испуге от  собственных
слов:  проговорка, сбой, нечаянный  исповедальный выхлоп
или   просто   темное   спешное   бормотание   человека,
прислонившегося к сортирной  стене, что это было?!.. Сам
Чиров  едва ли  мог  "стукнутьС. (Но  мог.) И,  конечно,
могли  расслышать снаружи,  узнать  за дверью  мой голос
подходившие  покурить.  Неосторожность  и  отчаяние.  (И
какая  глупость.)  Неосторожность,  глупость  - а  стало
легче.
   Словно бы  в их  распираемом котле я  сбросил на чуть
давление пара и сколько-то  времени выиграл, на что они,
впрочем, ответили просто - увеличили дозу.
  Успей  я поговорить  (что стоило!) с  убогой Натой, я,
возможно, вообще  не попал бы сюда,  в стены психушки, -
эту трудную мою мысль (о невысказанности) я держал в уме
как урок. Но и  эту мысль препарат приспосабливал теперь
под себя, сводя ее напрямую к радостному облегчению, что
придет вслед за признанием в убийстве. Сводя ее (мысль о
невысказанности)  еще   и  к  авторитету:   к  умному  и
благородному Ивану  Емельяновичу, который вздохнет: мол,
наконец-то.  "Ну вот  и молодец!С  - выговорит  он своим
смачным  баском,   похвалит,  сопереживая   мне  и  моим
закончившимся  наконец  родовым  мукам  слова.  Конечно,
бывает,  что психиатр  подневолен и нацелен  милицией, а
бывает,  что  и  сам,  своим азартом,   своим  интересом
ищейка.  Но  не Иван.  Иван  посочувствует.  Вряд ли  он
захочет меня заложить.  Он умен, добр. Он интеллигентен.
Да, да, я так и думал. Я даже вдруг решил, что как врач,
как   ученый    Иван   Емельянович   уже   заинтересован
(академически,  разумеется) неожиданным  экспериментом -
сравнительной психикой  двух лечившихся  у него братьев.
Надо же так поглупеть.
24
Умен, добр... я ждал от него участия. Ждал, кажется,
большого обстоятельного разговора с Иваном Емельяновичем
один на один. Чай в его кабинете, конфета. (Как только я
признаюсь.) Я чуть ли не вновь ждал его интеллектуальной
дружбы. Глупости, как птицы, стремительно влетали в мой
мозг, потому что мозг уже был не мой - их.
    И   лишь   остатком   моего   давнего   (полузабытого)
переживания выскочили  однажды на язык  несколько слов -
хвост  уже   задавленной,  задушенной   ими  мысли.  Как
проблеск -  мол, ключ к  выживанию не в моих,  а в чужих
страданиях...
  - Почему? -  спросил я сам себя. Но свет уже погас, и,
похоже, это была последняя моя мысль. Я как бы умер.
   Я еще  и  еще старался,  силился думать  - я  напрягал
мысль, а  напрягались язык  и горло (мысль  не могла, не
умела без слов).
   Что  за  чужие  страдания в  стенах психушки?  что  за
всеспасающая  подсказка и  что  за  литература опять?  -
пытался   рассуждать   я,   мысль-то  была   старенькая,
изношенная, но тем слышнее в ней жил старый же и суровый
оклик.  Оклик -  как окрик.  Мой мозг не  желал получать
новое   их  знание   (пусть   самое  высокое)   за  счет
саморазрушения.  Мой мозг  держался за  поплавок. Старые
слова косвенно предостерегали от  погружения в себя - от
ухода  в безумие.   Задержаться,  зацепиться ,  впасть в
человеческую обыденность  - вот  что подсказывали старые
слова, болея за меня - боясь, что я, как Веня, использую
во спасение подступавшую ко мне ирреальность.
   Что  и   на  что  меняется,  когда  человек  исподволь
утрачивает  "яС?  Если  же  подмена произошла,  как  он,
изнутри, догадается о подмене? - Никак...
   В пику  им, врачам  (в пику  и взамен  отнятой у  меня
мысли), я стал  пытаться отвоевывать не столь охраняемую
ими  пядь  земли: примитивную  чувственность  - я  хотел
чувствовать.   Я    хотел   пересиливать   водянистость,
плавающую в крови. Я хотел - хотеть. (Раз не дано теперь
думать.)  Хотеть -  и  сделалось  для  меня  теперь  как
каждодневная забота, как труд.
  Поутру  я хотел обжечься  вкусом горячей каши. Пытался
читать  в сортире  старые  грязноватые обрывки  газет. Я
хотел сам  переживать младенческие вскрики дебила Сесеши
(так болезненно  переносит уколы). Я медитировал, внушая
себе сначала  его детскую  панику и следом  его взрослую
боль  - чувства,  связанные с  его, а  значит, с  чужими
страданиями.  (Последняя моя  мысль, но не  последняя ли
мысль  и Русской  литературы? Я  и тут был  выученик.) И
само  собой  я хотел  ждать  позволенные двадцать  минут
похода  на укол:  я хотел  чувствовать, когда  смотрю на
вздымающуюся  грудь  медсестры Маруси.  Я хотел  хотеть,
лучше не скажешь.
  За минуту до инъекции, словно нечаянно, я столкнулся с
Марусей, тело о тело. Чувство в отклик оказалось слабое,
а все-таки  различимое: похожее  на подзабытый юношеский
стыд.
   Так   и  поддерживался   гаснущий  огонек  моего  "яС.
Казалось бы  - мало,  но столь простенькие  и упорные, а
главное,  ежедневные  мои  усилия  делали свое  незримое
дело: затягивали  их время.  Из покаянного графика нашей
палаты  я,  по-видимому, уже  насколько-то  выбился -  я
выскочил, вышел, а  лучше сказать, мало-помалу выполз из
их красиво  смоделированной научной  картинки. То-то они
(мой лечащий Пыляев) вдруг обеспокоились:
   - ...  Что это,  Петрович, вас сюда  перевели? А что,
собственно, у вас там случилось?
  Я молчал.
   -  Вы профильно  -  не  из моих  больных. Я  же  вижу:
интеллигентный человек. Что вы  там натворили? - вот так
заговорил вдруг  со мной врач Пыляев.  Возможно, уже был
слегка озадачен. Всматривался.
  С утра перенакачанный  химией и слезливый, я молчал. Я
ждал  подвоха. Но  более всего  ждал (и  боялся) доброго
жеста; тронь он любого из нас за плечо, тот расплачется.
  Тронуть Пыляев в эту минуту не сообразил.
   -   ...  А   не  пробовали  дать   взятку  -  ну  тому
следователю-милиционеру,  что  на  вас  капнул? хоть  бы
посулили, пообещали ему!
  Я пожал плечами: какому милиционеру?
  Он смеялся:
   -  Ну как  же  так, Петрович!  Интеллигентный  человек
обязан   заблаговременно  думать,  как   всучить  взятку
милиции. Единственная наша теперь защита...
   Я  молчал: да  что  же ты,  врачишка, меня  так  мелко
спрашиваешь  -  я   разучился  думать,  я  придавлен,  я
слезлив,  но не  глуп же!  Но, возможно, сам  Пыляев был
глуп.  Никак  во мне  не  заинтересованный, он  попросту
выжидал. Он ждал. Вместо него работали нейролептики.
   Заканчивая разговор,  Пыляев пожал  мне руку  (тронуть
плечо,  погладить  по  голове  так и  не  догадался).  С
важностью в  голосе врач констатировал,  что психика моя
ему в общем и  целом уже нравится. Психика мягчеет, хотя
и медленно.
  - ... Может, и неплохо, что вы здесь. У Зюзина для вас
был дом  отдыха - а зачем?.. Зато  в нашем отделении ход
болезни высвечен. Болезнь на виду. Ваша боль сама из вас
выйдет.
  - Вы добры, - нашел в себе отваги ответить я.
  Пыляев несколько вспыхнул:
   - А  вы  слишком потаенны,  мой милый.  Старенький,  а
какая целка! До свиданья!..
   Обострился  голод.  (Тоже,  возможно, от  моих  усилий
хотеть   чувствовать.)   Оба   солдата  умудрялись   еду
раздобыть, но  как? Не  знаю. Видел, как  они, торопливо
жевавшие,  выходили  из туалета  (спугнул  их, придя  по
нужде).  С набитыми  ртами они  прошли мимо  меня. Тени,
готовые  плакать, но  жующие. Я настолько  оголодал, что
пожаловался Пыляеву, и тот  заверил меня, что при случае
передаст  мои слова  министру здравоохранения;  шутка, -
однако в препаратах произошла небольшая подмена, и в тот
же день, к вечеру,  я вдруг перестал хотеть есть. Только
сухость во рту.
   В тот  день  раскололся Шатилов,  его койка  у  самого
входа. Грабитель, заодно с ограблением уложивший наповал
сонного  охранника  в подмосковном  магазине. Первым  же
выстрелом. (Теперь мы все  о нем знали.) Маруся шепнула,
что Шатилов  держался три  месяца, а выложил  все за три
минуты. Шатилов  и дальше хотел о  себе рассказывать, не
только  про грабежи  и  единственное убийство:  он хотел
поведать всю свою жизнь.  Когда врач ушел (записав слово
в  слово  - и  тут  же,  небось, звонок  следователям!),
грабитель  Шатилов  все  еще  рвался  к  общению  как  к
раскаянию. Теперь он рассказывал медбратьям, рассказывал
соседям по  койке, за ужином рассказывал  мне - до такой
степени ему, натерпевшемуся, хотелось. Палата все знала,
все  видела. Нельзя  было не  увидеть: Шатилов  на своей
койке  сидел среди  нас, единственный счастливый  и один
единственный  улыбающийся (уже отменили  инъекции, кровь
помалу очищалась). Через день он исчез.
  Шатилов первым в палату поступил, первым и раскололся,
что  говорило  само за  себя:  человек  не мог  им и  их
препаратам противостоять  - белый халат  дело знает. Мы,
упиравшиеся, лишь  тратили время, каждый свое. Следующим
за Шатиловым покаялся насильник Вася. Его уже оформляли,
то есть избавлялись от него. То есть наскоро, но по всей
форме строчили  следователям, мол, наш  подопечный - ваш
подопечный:  вполне  вменяем,  можно  судить.  Признание
врачу не  является юридически  значимым, его губительная
суть, однако,  в том, что к  врачу, заодно с признанием,
сами  собой  попадают  подробности  (на  какой  скамейке
поджидал жертву  - кто  помог? -  как помог? -  на какой
чердак  заброшен ,  допустим,   пистолет ?).  Даже  если
больной,  спохватившись, станет  все отрицать  - поздно.
Когда  факты  и фактики  такой  россыпью просеиваются  к
следователю, ему и признание  ни к чему; можно судить. А
Вася отрицать  и не думал.  Вася рассказывал подробности
уже  сверх. В  частности,  еще об  одном недавнем  своем
насилии:  в парке  - насилие  из неизвестных.  Жертва не
захотела огласки. Женщина лет тридцати.
25
Вася, не он первый, оформлялся, ничуть не сожалея и с
улыбкой - с минуты признания человек улыбается стенам,
даже медбратьям, так ему легко. Зато Вася, здоровея, уже
не хотел, как все мы, на корточках подпирать спиной
стену в сортирной курилке. Курил он в углу, сам по себе.
Его уже сняли с питания, он смело крал у нас куски
припасенного хлеба. Обрек себя на тюрьму, на срок,
однако ходил меж нашими кроватями туда-сюда и смеялся -
был легкий, как шарик в руке мальчугана, не утаил
ничего. Раньше или позже это ждало других, ждало меня.
  Когда  препараты проникли в подкорку,  во сне (в самый
пик  сновидения) стала  накатывать острая к  самому себе
жалость. Как рыба, я начинал хватать ртом воздух - ух...
ух...  ух!..  - выныривая  из  воды мутных  захимиченных
снов.  И  наутро  хватало  отравленности: даже  кашу  на
завтрак  мы  глотали  с   той  же  непреходящей  к  себе
жалостью.  Не знаю,  кто так системно  (Пыляев?) сбавлял
или вдруг резко к ночи увеличивал дозы. Иван по-прежнему
никого  из  нас  не   замечал.  Лишь  однажды,  если  не
галлюцинация, на возвратном  пути из инъекционной в свою
палату я увидел Ивана Емельяновича (вернее, его лицо) за
стеклянной  перегородкой  тихого  отделения (где  Веня).
Лицо смотрело на меня. Нет, не следило. Просто смотрело.
  Но когда на  другой день во время вечерних уколов (все
как  в  полусне)  Маруся  запоздало  меня  захотела,  ее
женская  щедрость  тоже  казалась  ее хитростью  и   его
уловкой.  В  тот  вечер  коридоры опустели:  карантинное
опрыскивание,  обязательное во  всех углах.  После укола
Маруся  попросила  -  останься,  помоги прибраться.  Да,
Пыляеву  она  про эти  лишние  минуты сказала.  Пыляева,
кстати, уже  нет: ушел домой!.. Я  подавал ей препараты,
она их прятала в шкафы, запирала. Потом вытирали пыль.
  Мы  убирали ампулы и бились  с пылью минут двадцать. И
еще минут  на двадцать, я думаю,  мы задержались. Усадив
меня на  диванчик (прямо под решеткой  - дверь заперта),
Маруся со слезой мне выговорила - как так случилось! как
же   ты,   Петрович,  умудрился   сюда  попасть,   такой
рассудительный  и приятный  человек?!. Она  уверена, она
убеждена, что  я попал  сюда случаем. (Но  попал. Вот уж
кусай  пальцы.) Коснулась  пухлой ладошкой  моего плеча,
шеи.  Минута  или  эти  двадцать ее  лишних  минут  были
выбраны точно и чутко. Впрочем, я уже каждый день был на
сносях - был в столь расслабленно-разжиженном состоянии,
что  простое  и  участливое   как  ты, такой  хороший ,
приятный,  сюда  попал ,  пухлая  ладошка,  плюс  легкое
объятье  тотчас   вызвали  на   глазах  обильные  слезы.
Водянистые,  мои  или не  мои,  не уверен.  Но слезы.  Я
спешно  поцеловал  и  уткнулся   лицом  ей  в  плечо.  Я
раскололся. Уже и рот открыл, чтобы начать торопливый, с
подробностями,  искренний пересказ, вероятно,  всей моей
жизни.  Однако остановился. Инстинкт  все-таки заискрил.
Насторожило  одно неточное  ее слово:  приятным  меня не
называли даже  в шутку.  Этой словесной мелочи  (чутье к
слову)  хватило, и  - так  взлетает спугнутая птица  - я
спохватился.
   Я   легко  скорректировал  и   пустил  свой  (все  еще
искренний)  рассказ, но  не через  боль, а  поверху: да,
одинок и родных никого, - да, старею!
  Старею - а с возрастом, как известно, надежды на семью
и  домашнее тепло  все  меньше, а  в общежитии,  Маруся,
живут наглые, хочешь не  хочешь собачишься с ними, ссора
за  ссорой.  "Сам  убить  кого-то хотел?С  -  "Глупости,
Маруся! Это я защищаюсь.  Во сне защищаюсь от наглых...С
- "Как  так?С - "А так...С  - Я шепотком пожаловался ей,
что иногда  вечерами прогуливаюсь с  молотком в кармане:
на  случай  коридорной драки.  Пусть  не  лезут, дам  по
балде. А  в снах  (не в жизни,  Маруся) - в  снах у меня
мечта  нож  купить.  Просто  попугать  их.  Нож  бы  мне
хороший, с перламутром, видный!..
    Я   остановился.   Нехитрого  и   чуть   приземленного
объяснения (версия, что и врачам, но в бытовом соусе) ей
хватило.
  - Ну, ладно. Тогда давай. Только быстро, - сказала она
и откинулась на диванчик.
  Пока я возился  со своими штанами, Маруся спросила, не
сильно  ли  придушили мою  кровь  химией? -  расстегнула
белый халат,  а с  ним и блузку, оголив  груди, это чтоб
лучше  встал,  пояснила.  Ее  щедрое  общение  со  мной,
возможно,  и  не было  хитростью  Ивана Емельяновича,  а
просто  минутным  ее  желанием.  Работаешь, работаешь  -
скучно.
   Я   и  кровать  стали  одно.   Мои  бока  по  ощущению
переходили,  перетекали в  мой жесткий матрас  - слияние
было  удивительно, и  сначала  приходила на  ум мягкость
слияния с  лодкой на  реке. С лодкой,  в которой лежишь,
когда  ее вяло  несет  медленная река,  с чуть  заметным
дрейфом   к  берегу.   А   к  вечеру   ощущение  слияния
становилось еще на порядок мягче и изначальней: это была
мягкость материнской утробы.
  Думать я уже не умел, но я и кровать, о чем-то же мы с
ней  вдвоем  размышляем.  Тихо...  Вот  возникает  белый
халат, врач. Появляется его  лицо: Пыляев. (Я и кровать,
мы под чужим взглядом  начинаем на время отдаляться друг
от друга.)  Ага. Врач  Пыляев. А сзади  маячит с помятым
лицом Иван Емельянович.
    Я  сел.   (Это   мы  так   вскакиваем  при   появлении
начальства. Выслушиваем их слова. Строго вытянувшись, но
сидя.)
  - Лежите, лежите.
   Ложусь. Валюсь.  Это тоже  обычно -  больной лежит,  а
Пыляев,  присев  на край  постели,  то отодвигается,  то
нависает над тобой (над лежачим) своим жестким лицом.
  - Ну что, голубчик? как дела?
  От ласкового "голубчикС сейчас захочется плакать.
  Но всему своя  минута. Как ни близко, как ни рядом они
подступили (их слезы) - еще не текли.
  - Что ж вы плачете?
  Ага. Значит, уже текут.
  Пыляев не надоедает,  не спрашивает и не давит словами
-  просто ждет.  Не  хочет пропустить  момент признания,
час,  когда  я наконец  дозрею.  Пришел  и сидит,  играя
тесемками  своего белого  халата. Так  к парализованному
приходят  перед ночью  с  судном. (Должен  отлить  в его
абстрактное судно хотя бы  несколько слов. Пусть не все,
сколько скопилось.)
  Ему ведь и правда меня жаль.
  - Что же вы плачете, голубчик...
   - Это  не я.  Это  они, -  всхлипнув, я притрагиваюсь
ладонью к намокшим глазам.
  От  слабости у  меня пропал голос,  скоро вернулся, но
совсем сиплый.
  Пыляев уже на  соседней койке, так же сидя и нависнув,
он распекает  бывшего буйного рецидивиста  - тот сегодня
почему-то не пошел курить в сортир. Накачан препаратами,
подавлен,  покорен,   всегда  послушен,  но...  курил  в
палате,    почему?!   -   Уголовник    жалко,   слезливо
оправдывается: ведь в палате никого в ту минуту не было!
один!..
   Ведь  оставшись один,  он  вреда никотином  никому  из
людей не принес; себя за человека он давно не считает.
                                                          26
- Что за глупости! - сердится Пыляев.
  И спрашивает строже:
  - Это почему же вы - не человек?
  - Не зна-аю, - мямлит перенакачанный рецидивист. Он, и
правда, не знает. Он хочет плакать.
   Он хочет  (и  просит), чтобы  ему уменьшили  дозу  его
препарата.  Таблетки  бы  выбросил,  но  иглы,  то  бишь
уколов, не миновать,  медбратья тут как тут, зафиксируют
и сами же уколят - грубо, с синяками.
   Пыляев  (готов  уменьшить  дозу,  но  и  здесь  вопрос
взаимных зачетов):
  - Не пора  ли что-то рассказать. Не пора ли открыться,
голубчик?
   Ловит?..  Зашел  и  спрашивает.  У  лежащего,  вялого,
полусонного  человека. Да что  ж он  с ним (с  нами) так
просто!  И  при  людях.  Рядом  больные.  Рядом  медбрат
копошится. Простота спроса меня особенно поражала. Что ж
он так походя?
  Пыляев  и сам уже зевнул  - устал. Вот так-то, походя,
все дела и делаются,  вдруг понимаю я. Не в кабинете же.
Не в  позе же роденовского мыслителя,  не знающего, куда
деть свой кулак. Именно так - походя и на
среднедоступном   профессиональном  уровне.   Пыляев  не
торопит, даже не настаивает,  а увидев, что больной пока
что  держится  и молчит,  доктор  Пыляев лишь  потреплет
больного   дружески  по   плечу   и  уйдет,   ничуть  не
огорчившись. Зевнет еще раз.
  Вот он уходит из палаты, а вот и тень заботы появилась
в его  честных глазах  - он заглянет,  пожалуй, сейчас в
столовую,  чтобы взять  кусок рыбы для  больничной кошки
Мани, орет, мявкает ведь под окнами...
   Ночной  сон  разбился  на  пять-шесть-семь  кусков,  -
Пыляев  еще  и  там   (со  стороны  снов)  сколько  мог,
выматывал   меня,   вычерпывал.  Сон   давил.  Один   из
принудлечившихся солдат  уже остерег (шепнул), что ночью
я стал  сипло покрикивать и  проговариваться. Я понимал,
что  приближаюсь к  развязке. Что осталось  немного. Как
все. Не я первый.
   "Посторонись!..С  - Сестра,  нас ненавидит  и  боится,
везла  на   каталке  кастрюлю  с   бледным  супцом.  Она
подталкивала  каталку,  и  половник  колоколом гремел  в
кастрюле. (Половнику не обо  что задержаться в жиже.) Но
и  нам,  больным,  уже все  равно,  что  черпать или  не
черпать  в тарелке.  Нам не  хочется есть -  нам хочется
рассказать   кому-нибудь   о  себе;   и   при  этом   не
поплатиться. Я видел, как слезливый рецидивист скоренько
похлебал  и  поспешил в  сортир,  пока  там никого  нет.
Уголовник,  превращенный в полуидиота,  царапает ногтем,
спичкой  сортирную  стену,  но  все-таки без  слов,  без
единого,  стена испещрена,  это рассказ.  Птички, звери,
нити,   столбы   и  длинные   провода,  знаки,   рожицы,
человечки, - рассказать, но не проговориться.
   Наутро  очередной слух  о  сломавшемся уже  не  удивил
(Чиров... Чиров... Чиров уже!..) - удивило, пожалуй, то,
что тем  настойчивее я,  самый из них  старый, продолжал
свои сострадательные усилия. Мне не отказать в упорстве.
Я пытался: я вызывал в себе чувство чужой боли.
  Неизвестно,  раскололся ли и в  какой степени Чиров на
самом  деле. Скорее  всего, Иван Емельянович  сам, своей
волей  определил  и означил  его  вменяемость (а  Пыляев
тотчас легким дымком пустил опережающий и поддерживающий
слух).  Иван все,  что  надо, увидел,  я думаю,  на лице
Чирова уже в день  его поступления (Иван ли не опытен!).
Все видел,  все знал и давным-давно  решил сдать его под
пулю; Иван, а с  ним и Пыляев, они лишь страчивали время
-  тянули по  необходимости, чтоб  было солиднее  и чтоб
было похоже на  медицинское заключение. В параллель Иван
Емельянович   мог,  разумеется,   провести  спецанализы,
кровь, пункция, энцефалограммы - мог так и мог этак. Мог
как  угодно.  Но  не  верю я  в  выводы.  Не  верю в  их
обследования и исследования.  Я никому из них, служивых,
не верю - они  это они, вот и все. И, значит, они на все
сто  в государственно  оплаченном сговоре.  Дурачат друг
друга   латинскими  терминами.   А  видят   все  русским
прищуренным глазком.
    И    суровые   молчуны   уголовники,   и   солдаты   с
принудлечением, и оба идиота с раскрытыми ртами (один из
них  Сесеша)  уже  знали,  что бандит  раскололся:  уже
оформляют. Возможно, сболтнули санитары. Шепнули. Как-то
же  становится   всем  известно.  Даже  подсмотрели  уже
заготовленную   на  него   бумагу,  будто  бы   с  особо
ответственной  печатью  и  с  веером подписей.  (Конверт
запечатан,  но  ведь  некоторое  видят сквозь.)  "Чиров!
Чиров...  Уводят !С - кто-то кому-то  шепотом. Свистящим
(от долгого молчания) шепотом. Уж если он раскололся. Уж
если такой раскололся!..  "Пошли!С - крикнул Чирову один
из медбратьев.
  Второй  медбрат прямо и весело  смотрел Чирову в лицо.
Знал, что теперь ему (наконец-то) выстрел в затылок. Его
пуля уже  не в  ящиках лежит, уже  тепленькая, подмигнул
медбрат. Уже  в обойме.  Уже в стволе,  поправил второй.
Ну, не  щас, конечно, а только вечером. Может, его через
неделю только. А прямо бы у выхода и шлепнуть, жаль, что
не щас . Они подошли  к нему ближе. Чиров  все понял. По
интонации. Можно  крикнуть, вызывая: "Пошли!С -  и можно
"Пошли !..С На  его багровом лице  - на лбу  - вспыхнуло
белое круглое пятно. (На  щеках нет. Только на лбу.) Это
Чиров  так  побледнел.   Вот  он  оглядывается  на  свою
кровать, на тумбочку, из  мелкого барахла брать ли что -
понадобится ли? может, его  все-таки на анализы в другую
больницу?.. Чиров понял. Но  он спрашивает: "В какую?С -
то есть куда, в  какую больницу его переводят. "А угадай
с трех разС, -  отвечает медбрат. Теперь все ясно. Чиров
идет  к  выходу.  Я,  как  и другие,  зачем-то  жду  его
взгляда, жеста.  Идет мимо.  Так и не глянув  на нас, он
уходит, неся к дверям на лбу свою белую смертную печать.
   Ночью  я слышал,  как  принудлечимый солдат  с  кем-то
разговаривал.  Я  прислушался.  Таких  голосов у  нас  в
палате не было. Я  еще вслушался: солдат беседовал сам с
собой на два голоса.  Спрашивал - отвечал. Слова громки,
но  сонно невнятны.  Под его  дундеж проснулся  седой, в
шрамах  уголовник, что  прислан  в палату  на место  (на
койку) насильника Васи, - он прикрикнул, как на двоих:
  - Вы, падлы, заткнетесь?
  Подошел черед расслабления,  и я стал почти как Сесеша
- Пыляев  и подобрал меня с  ним в пару. (Уже добивали.)
По ощущению мое тело стало аморфно, вялотекуче, как один
длинный  кусок мяса  с  мелкими костями.  Тело сделалось
никаким,  ничьим.   (Меня  можно  было,  как  полотенце,
повесить на  крючок.) С Сесешей мы  часами лежали рядом.
Нас  перевели в  сортирный отсек  - в особый  угол, весь
пропитанный вонью. (Ниша,  где кровати и унитазы рядом.)
Обоим делали  синхронные укол за уколом,  один на полную
вялость психики, другой на испражнение и, выждав едва ли
четверть  часа, сначала  меня,  затем Сесешу  подымали к
унитазу,   чтобы   "прочиститьС.  Три   раза  в   сутки,
последний, самый слабящий и опустошающий укол - вечером.
27
Я спросил; я успел его спросить в оставшийся нам
двухминутный просвет времени (нас уже "прочистилиС над
унитазом, но нас еще не бросило в сон) - как тебя зовут?
   - Сесеша  (Сережа)... -  ответил он  разбитым ртом.  И
только  тут  я вяло  его  припомнил: ведь  это сосед  по
палате, это  он, его  кровать рядом (в  такую провальную
расслабленность они вогнали мой ум).
  Сережа был лет тридцати, не больше. Несчастный парень,
подверженный   сильным   припадкам,   становился   вдруг
агрессивен, буен,  кого-то из  родни ударил утюгом  - он
так и  не вспомнил кого. Родные  от него отказались, жил
пока здесь.  От припадка к  припадку забиваемый кулаками
санитаров, шаг за шагом, сколько выдержит...
   На период  расслабления мы все  становились ронявшими
дерьмо, но Сесеша  временами превращался в совсем дурака
и  хватал  свой  кал.   Я  видел:  он  вдруг  пристально
уставился  в унитаз  и полез  рукой -  быстрое, короткое
зачерпывающее  движение.  Схватив,  он  только  и  успел
измазать  лицо,  щеки.  (Собаки,  вымазываясь в  уличном
дерьме, отбивают свой запах,  чтобы их не отличил зверь;
инстинкт!)  Возможно, Сесеша  отбивал запах  своего "яС.
Думал, что не отыщут. Санитар ударил его кулаком по шее,
и Сесеша тоненько-тоненько заскулил:
   -  Оееей-оооей-оей... -  даже  не плач  ребенка,  плач
щенка, вот что было.
  Его утерли.
   -  Говноед! -  сказал  в  сердцах санитар  и  толчками
вогнал Сесешу в его кровать.
   Я  был немногим  лучше.  Как и  другие, я  был  вполне
приготовлен  к  покаянно-радостному  признанию. Был  уже
загнан в исповедальный тупик  и вскоре бы раскололся (ну
пять,  ну шесть  бы  дней еще  мучился -  две  недели от
силы). Спасло  чудо; и  чудо называлось все  тем же моим
словом: удар.
  Я  вяло плелся  к Марусе, мои  двадцать минут на укол.
Зарешеченная арка, и Маруся - как обычно - сделала из-за
решетки  мне знак  доброй  пухлой рукой:  проходи, уколю
вперемежку   с    другими...   Я   прошел,   спустившись
(углубление) на несколько ступенек вниз.
   Здесь  уже кучковались,  стояли,  один к  одному,  мои
бывшие  знакомцы,  дебил  Алик.  Я  стал  рядом.  Колени
дрожали. Был изнурен поносом.
  Кружилась голова, а впереди еще... пять человек. Среди
них грохочущий  костылями (костылем и палкой) Кривошеин,
этот всегда  затягивает процедуру, трусоват  и много раз
переспрашивает  Марусю  назначение  укола  -  и  сколько
кубиков, и  нет ли ошибки!.. Но  вот я обратил внимание,
что  Маруся не  сразу  поймала мой  взгляд. Глупо,  но я
думал  об этом:  вычислял,  кто из  присутствующих здесь
больных  (взамен меня)  решился претендовать  на Марусю?
Ага,  Шашин!  Язвительные  больные добиваются  медсестер
первыми. Голова  кружилась сильнее. Что мне  Шашин и что
мне сама Маруся, если через пять или шесть дней я...
   Шум снаружи:  по коридору два  медбрата опять волокли
Сударькова  -  в палату,  где  его зафиксируют.  Волокли
медленно, за плечи и за волосы. Вдруг вспомнив, я затеял
мой  вялый ежедневный  тренинг по  сопереживанию: внушал
себе, что  больно, что ему  очень больно. Как  же так? -
корил  я  себя. -  И  почему  я -  так?..  Почему  столь
бесчувственно  (то  есть не  слыша  чувства) я,  человек
Русской  литературы,   смотрю  на  насилие  и  созерцаю?
(Накачанному  препаратами  Сударькову  едва  ли  было  и
больно.   Он   хихикал.   Волочимый,   он  начал   вдруг
брыкаться.)  А   надо  бы  ему   посострадать.  Хоть  бы
крикнуть, хоть бы  сипло-хрипло выматерить их! - упрекал
и гневил я себя.
   Сударьков  тем временем,  шут, раскинул  ноги.  Дурил.
Медбратья,    переругиваясь    и    короткими    криками
согласовывая  действия, ухватили его  наконец - уловили,
как  скользкую   рыбу,  прижали  Сударькова   к  полу  и
повернули на бок. (На  боку не очень-то раскинешь ноги.)
Один из братьев сунул свой кулак Сударькову в сплетение.
Сунул  незаметно,  но я-то  заметил,  я же  вглядывался,
силясь сострадать, - уух! - Сударьков обмяк; потащили. И
вот тут  мне удалось  - удалось чувствовать.  В сонных и
мертвых  моих  глубинах, как  в  забытых земных  недрах,
шевельнулся, дернулся хвостик боли: "яС было живо.
   Волочимый Сударьков  помалу исчезал из  вида - голова
его (седая)  уже скрылась  за срезом стены.  Но ноги еще
ползли  мимо нас,  без тапок (сбросил,  когда брыкался).
Старые белые ноги в дивных венозных кружевах, в синюшном
мраморе  прожилок.   Трк-трк,  пятки  Сударькова  терли,
тыркали, чуть скребли пол - там, на дощатом полу, доской
я и  ощутил боль и свое  старое литературное сердце. Вот
оно.  Они  меня тащили.  Они  меня  (ткнув в  сплетение)
проволокли за угол - и дальше в палату. И шершавый треск
моих седых волос я расслышал под их пальцами.
  Очередь  продвинулась. Я  тоже. Подставляли Марусе кто
руку,  кто ляжку.  А я  тихо радовался:  был (в  связи с
Сударьковым)  доволен собой, удавшейся  медитацией. Боль
была опосредованная, не  вполне подлинная, но я услышал,
как дважды стиснулось сердце, сопереживал, сочувствовал,
сомнений нет!
   Впереди  (уже  совсем  близко)  Маруся,  улыбчивая,  с
шприцем  в  руках...  Шаги.  Это вернувшиеся  медбратья.
Остановились  -  отдыхают, прислонившись  оба к  решетке
могучими спинами.
  Оба они (с той стороны решетки) вполголоса что-то свое
обсуждали, а один из медбратьев стал отряхивать руки. Он
отряхивал   руки   (после   проволоченного   за   волосы
Сударькова), что меня  вновь задело за больное. Задело -
и куда острее, больнее  при повторе вдруг оскорбило. Это
мои наполовину  седые волосы сука отряхивал  с рук, меня
волокли по  шершавому полу, это после  меня он отдыхает,
привалясь  спиной  к решетке.  Неожиданная сила  сорвала
меня  с места,  я  схватил палку  Кривошеина (костыль  и
палка возле  стула) и, с прыжка  к ним подскочив, ударил
одного, затем второго. Удар  за ударом, сколько успел, я
наносил  им  сквозь  решетку  увесистой этой  палкой  по
почкам,  по спинам!  по лопаткам! тычками!..  Сначала их
вопли. А уж затем - громкая брань, мат. Топот их ног.
  Счастливый (чувствующий!),  я стоял и смотрел им прямо
в лица, когда, обежав  решетку, они ворвались и обрушили
на меня огромные кулаки.
  Ворвался на  шум еще один санитар (мой, сопровождавший
к  Марусе) -  они, трое,  били меня,  пока я  не потерял
сознание. Как  тащили, как бросили на  койку - не помню.
Поздно  вечером  в палату  все  трое зашли  на минуту  и
посмотрели, как я?..
   Я  был  жив.  Сине-черные  пятна  держались  на  теле,
конечно же, долго. Синяки на скулах. Выбиты три зуба.
   Приметным, помимо  синяков, был  сломанный мне  палец,
когда выкручивали руки. Пальчик, потому что мизинец. Его
загипсовали, прибинтовав к нему небольшой карандаш.
   Но сверх всего  не отпускала  боль по ночам  - час за
часом я мучился без сна, скрипел зубами.
  Тогда и обнаружилось, что сломаны два ребра; и трещина
в руке.
    Так    получилось,   что   в   больнице   не   имелось
хирургического  отделения.  (Что  было  делать  с  моими
ребрами?   с  рукой?   -   я  уже   кричал  по   ночам.)
Посовещавшись, меня  скоренько перевели  в больницу, что
специально   придана  в  помощь   московским  психушкам.
Довольно  далекая, автобусом  четыре остановки  от метро
"ПолежаевскаяС.  В этом  переселении и  затаился поворот
случая,  а   в  нем  и  мой   исключительный  шанс.  Так
получилось.
28
Ребра и руку - меня подлечили за два неполных месяца.
   За  эти-то  за  неполные  два  месяца  в  психбольнице
потеряли  ко мне  живой интерес,  меня еще  числили, еще
держали  в уме,  но  уже подзабыли.  Подумать только!  Я
опять стал бумажный больной.
  Строго говоря,  уже в день моего вынужденного переезда
я был  в психушке никому не  нужен. Я уже был  не их - я
был  чей-то.  (С  каждой   минутой  я  словно  бы  терял
человеческий  вес,  становясь  легчайшей  и трепетной  в
своем  существовании эманацией  -  бумагой.) Когда  в ту
пятницу,  избитого и  мочащегося  кровью, меня  сажали в
фургон с  решеткой, ни рожи того  или иного санитара, ни
даже врачишки Пыляева рядом не оказалось. (Езжай, мол, и
живи теперь сам, бумага с тобой!) Я еще не понимал того,
что само  собой выстроилось.  Не мог объяснить.  Как это
они отступились?  Как отпустили?.. А  как, каким образом
мой задавленный препаратами, дохлый, еле
сопротивляющийся   ум  решился   на  атаку?..   Тоже  не
объяснить. Так получилось.
   Перевезенный в  хирургическое отделение,  что у  метро
"ПолежаевскаяС, я все еще  был туп и тяжел мыслью, чтобы
осознать происшедшее. Был  перенакачан, но зато с каждым
вдохом  и выдохом,  с  каждоразовой красной  мочой химия
выходила  вон.  И  однажды  поутру я  услышал  настоящую
острую боль  в висках: это была  боль, и это была жизнь.
Обычная моя  (от подголадывания) живая  головная боль. Я
застонал, мое  "яС возвращалось к моему  телу - стонал и
одновременно смеялся, догадавшись.
   Лежу. На  мягком. Вокруг  меня там и  тут на кроватях
лежат,  сидят покалеченные  психи. Этакие  большие дети.
(Обычно калечат сами себя.  Нечаянно.) Они жалки - и они
смешны.   Я  слушал   их  многоэтажные   жалобы,  жалобы
обиженных клоунов -  руку-ногу сломал, ах-ох. Ребро. Сам
выпрыгнул.  Вот  и  шейка  бедра.  Шуточки  с  няньками.
Клизмы...
   А  врач! К  моей  кровати  подвалил носатый  старик  с
затуманенным  взглядом  -  скучно  спросил  о  стычке  с
медбратьями  и о  двух  моих ребрах,  об обстоятельствах
перевода  из  психушки. Я  отвечал  правдиво, про  ребра
тоже.
   Но,  конечно,  я  несколько  выровнял  подробности:  я
настаивал,  что  медбратья с  умыслом (варвары!)  тащили
Сударькова  по коридору  за  волосы и  что исключительно
поэтому я кинулся на  них с палкой. Правдивый рассказ не
был точным  отражением бытия. Да ведь  и зачем удваивать
реальность? (Аристотель).
   Я  раскрылся столько,  сколько  мог.  А врач  сидел  и
слушал, держа в глазах свой скучный туман. Но, как после
выяснилось,  именно  он  настрочил  важную бумагу  Ивану
Емельяновичу, где  заключалось, что я психически здоров,
что в сдерживающих препаратах  нужды не имел (и не имею)
и что буде его, старого врача, воля, он бы отпустил меня
на все четыре.
   Именно  он,  старый  и  скучный,  срастив  мои  ребра,
запросил  психбольницу: мол,  ваш  больной уже  склеен и
вполне здоров  (и готов вновь сражаться  с санитарами) -
как с  ним быть? Возьмете ли  опять его в психушку? (Или
нам  самим  выписать его  на  волю?)  Маневр, которым  я
ускользнул от Ивана.
  Сам Иван Емельянович и ответил: выписывайте.
  Иван Емельянович, возможно, вспомнил и тотчас мысленно
отмахнулся -  да  ну его,  драчливую  мошку! Больница  с
десятками  сложнейших больных,  дела, дела, дела,  а еще
этот Минздрав с интригами, а еще своя собственная семья,
а еще  длинноногая Инна... Вспомнил -  и отмахнулся, как
все  они это  при случае  отлично умеют. Он  не больного
имярек вспомнил,  не болезнь и не ход  болезни - он удар
вспомнил, то-то.
   Они  сами хотели  забыть.  Забыть  и вычеркнуть  -  не
столько меня, сколько мои два ребра.
  Но возможно, что  даже и в промельк (лестный мне) Иван
Емельянович и его врачи меня так и не вспомнили. Бывает.
Я стал для них обычный бумажный больной, а такие больные
рано или поздно исчезают - двигался в Деле от страницы к
странице, с листа на лист, двигался, двигался и... нет.
   А  из  хирургии  меня выписали  в  первый  же  удобный
понедельник.
   Так   остро,  пряно   пахла  земля,  трава,  пригретый
асфальт.  Я пил  пиво у  ларька. Сдувал пену.  Держал на
весу кружку, отставив в сторону загипсованный мизинец.

Триптих: расставание
  Возможно, изначальный эстетический импульс всей вообще
скульптуре    дала   статика    сломавшегося   человека,
вынужденная его остановка - к примеру, паралич или вдруг
травма,  рана,  приковавшая  атлета  к постели.  Женский
вариант характерен. Большое тело Леси Дмитриевны стало в
дни болезни как-то особенно большим: белое и объемное (и
рельефно красивое в неподвижности). Я ловил себя на том,
что   хочется  обойти   ее  кругом   (музейный  синдром,
совершенно неуместный; как статую).
   Лицо  больное, изможденное  -  лицо утратило,  а  тело
ничуть!  Я ругал  себя,  но не  мог не  думать  об этом.
Красота  недвижного  женского  тела  восхищала:  красота
несмертельного паралича. Мрамор на постели.
   Слезы набегали;  я их  отирал, оглаживая  ей лицо.  ЛД
смотрела,  левый ее  глазок  мигал. Правый  был прост  и
прям,  ничего   не  выражая  -   луч  честно  застывшего
прожектора (вероятно, видел только вперед).
  -  ... Теперь мы поку-уушаем!  Теперь у нас кашка. - Я
кормил  ее  с  ложки.   Ухаживая,  как  за  ребенком,  и
разговариваешь,  как с  ребенком.  А левый  ее глаз  все
мигал,  нацеливая  меня  (мою  мысль) на  кольцо  на  ее
недвижной руке, пока я не догадался. Пока кольцо не снял
и не  продал (и  не нанял ухаживать  за больной толстуху
Марь Ванну).
   Скоро Леся  стала  двигать рукой.  Затем -  первые  ее
несколько шагов: она уже ходила до туалета, до кухни. Но
еду из  магазина приносил, конечно, я.  Было несложно. В
Москве не стало длинных, изнуряющих очередей.
  Речь  восстановилась. Но тиха. Леся рассказывает. Сижу
около.  Поднаторевший, терпеливый  к  длиннотам общажных
исповедей, я умею услышать  и (искусство паузы) в верную
минуту  мягко  поддакнуть,  кивнуть, отпустив  кающемуся
человеку очередной  выброс, не  скажу его грехов  - бед.
Мне    необязательно   вставлять    свое    словцо   или
комментировать.
  Рассказывает. Губы ее шелестят.
  -  ... была  замужней, красивой, была  на виду. Была к
тому  же  известный  в НИИ  человек,  ты  же знаешь,  и,
конечно,   многие   ухаживали,  да,   да,  они   всерьез
влюблялись! Как в старых романах!
  Но она - ни-ни. Кореневский долго преследовал, молодой
доктор  наук,  ученый   с  именем,  цветы  дарил,  потом
обиделся,  розы  исчезли  -  стал демонстративно  дарить
другой  женщине! (Леся  с  мужем смеялись  - мол,  вот и
кончился розовый период...)
  Она и мужу не позволяла лишнего, так ценила себя, свое
тело. Ну,  иногда, когда уж он совсем  с ума сходил, а я
лежала как  королева, он  бесился, дергался, возмущался,
весь  выходил  из  себя!  Эта  моя  сдержанность  (доска
доской,   говорят   друг  другу   женщины,  намекая   на
активность в  постели... но  я на их  слова плевала, вам
нужна  активность,  вот  вы   и  крутитесь).  А  я  свое
получала,  как  это теперь  говорят  - оргазм  - ну  да,
оргазм   обрушивался  сам   собой,  лежу,   как  струна,
натянута,  напряжена,   муж  дышит  часто-часто,  сейчас
взорвется и... вот оно. Зазвенело. Ударило. Я дышу, губу
закусила.   Муж,   вечная   боязнь,  спрашивает:   "Тебе
хорошо?.. Тебе,  Леся, правда, хорошо?С -  а я молчу, он
подглядел  закушенную губу,  но я  и тут  не призналась,
молчу,    лежу,   чуть   набросив    простынь,   дыхание
налаживается, королева.
                                                          29
Кореневский, Лазутин, Зимин, Гельфман, Гуревич, Олег
Замятин, их было много, видишь, я фамилии их помню, всех
их выгнали, я участвовала, да, да, виновата, заседали,
графин с водой на столе посредине. Изгоняли одного за
одним - а самим изгоняющим это было очень кстати, им
было нужно, что я с ними и что я красива. В НИИ никого и
близко не было, одна только конкурировала, ты, может, ее
помнишь, блондинка, полулатышка, глазищи, грудь высокая
- но стати все-таки моей у нее не было, тоже научный
сотрудник. Только не говори, что я делала карьеру, а
кто-то там боролся за права (не говорю), не говори и не
думай этого, прошу тебя. Если нет романов, если нет
тайной личной жизни, чем еще заниматься красивой
женщине, обычная общественная работа, профкомовское
судилище, балаган - не говори и не думай плохо (не
говорю и не думаю, жила своей жизнью. А Веня в психушке)
- или ты думаешь, я одна их выгоняла, всех этих зиминых
и гуревичей, чего их теперь на меня вешают?
  Она  полулежала в постели. Я  рядом. Я принес клюквы с
рынка  и   сделал  ей  прохладный   кислючий  морс,  как
советовал врач.
   - Подожди,  Леся... - Подал  клюквенную водицу (надо,
надо, хоть несколько глотков!).
  А лекарство? - вспомнила - но я не советовал. Лучше бы
выждать.  Почему?  -  Кислая  среда разрушит  лекарство,
какой прок его сейчас принимать?..
   ЛД  поправлялась.  И,  уже пора,  -  стали  появляться
(возвращаться) ее друзья. Сначала, как водится, появился
один-другой. А я стал  отдаляться. Но ведь такое бывало,
что  я остывал  к женщине,  как только  она, оправившись
после падения и своих бед, мало-помалу подымалась вверх.
Так ушел от Вероники - так уходил от ЛД.
  Когда  после большого  перерыва (после психбольницы) я
появился у Леси Дмитриевны вновь, ее друзьям уже и счету
не  было:  друзья позанимали  все  места,  как во  вновь
открывшемся модном  кинотеатре. Все  занято, аншлаг. Ну,
может,  было еще  в  кассе, если  постучать, нашлось  бы
один-два левых билетика. Но  это уже стоя. И смотреть на
экран уже издалека и сбоку.
   Кино  ее выздоровления  (зима тревоги  нашей)  длилось
долго.  Я отсутствовал  месяцев  пять в  общей сложности
(психушка  плюс  почти два  месяца  лечения ребер  возле
метро "ПолежаевскаяС). Когда я вернулся, ЛД уже выходила
на улицу самостоятельно. Но,  конечно, была слаба. ЛД из
тех крупных  женщин, кто теряется в  тесном и бедноватом
быту, особенно  у плиты - что сготовить  и как? а что на
завтра?..  Но всего  заметнее вгоняла  ее в  краску, как
девочку, известная необходимость посещать туалет в столь
маленькой квартирке,  где все слышно, не  скрыть, а ведь
она пока что неловка  и немощна. Она прогоняла меня. Так
долго  и  сложно  устраивалась,  что  я,  в  свое  время
ставивший  на  постель  и  затем  выносивший  ее  судно,
кричал:  "Да что  ты за  цаца! Я  помогу тебе  сесть!С -
"Уйди.  Стой, где  стоишь!С  - кричала  она с  опасливым
привизгиваньем  в  голосе, а  я  смеялся. Но  и сам  уже
слышал  позыв. Всякое  журчание воды действовало  на мои
отбитые  почки  как приказ,  который  не обсуждают.  Как
только Леся  выходила, я влетал туда,  едва не сбив ее в
узком коридорчике. Ей и  это не нравилось. Ей виделось в
этом  что-то  собачье, когда  один  пес без  промедления
задирает лапу  вслед за своим дружком.  Я так не считал.
Дыша   всей    грудью,   с   облегчением   я   направлял
розово-красную струю в журчащую воду. Вода окрашивалась,
но в конце концов я иссякал, и светлое начало побеждало.
Так  что мы с  Лесей все  еще составляли пару;  не скажу
счастливую,   но  и   не   ущербную.  Даже   ее  строгий
муж-партиец (суров)  посматривал со  всех стен на  нас с
Лесей  и   вздыхал.  Мол,  вот  вам   женщина.  Вот  вам
безусловная практичность - черта, проявляющаяся у женщин
при первой же  возможности улучшить жизнь! Переболела, и
вот  уже сидит,  пьет  рука к  руке с  сожителем  чаек -
черносмородинное  варенье!..  Мертвые  завидуют,  как  и
живые.
  Да  и я теперь знал,  что человеческое "яС практично и
живуче, вот  только оно  слабо, ах, как слабо  и мало (и
коротко  памятью),  сравнительно с  тем, что  предлагают
тебе вспомнить - сравнительно с нестерпимой для человека
принудительной  жаждой  покаяния. (Человек  не может  не
признаться.)   Не  скажу   Ад  -   скромненькое  типовое
Чистилище,  которое три  месяца  кряду обдирало  мое "яС
вполне  соразмерным   железным  скребком.  (Я  не  виню.
Нынешние  люди,  быть  может,  и не  заслуживают  лучшей
участи.)
  Что  ж винить,  если я хотел (я  ведь хотел?) пройти в
параллель,  повторить путь  Вени - путь  отступничества,
свой  путь для  своего  времени. "ЯС  уцелело - вот  и я
уцелел. (Но  в опыте  отсутствовала хрупкая гениальность
моего брата.) Ах,  как дышалось!.. Я выскочил (вынырнул)
из метро  в Текстилях,  где у входа продавали  все те же
раскисающие пельмени  в белых упаковках. И  где у столба
стояла  пошатывающаяся пьянь, в  вековечном гамлетовском
раздумье: пасть или не пасть на землю?..
   Стоило  остановиться (а  я  люблю вздохнуть  на  ветру
возле метро), как шаткий ханыга уже косился: не ищу ли я
с ним на пару выпить? Какой однако мощный московский лоб
и  какой   сизый  сократовский  нос!..   Но  прежде  чем
двинуться к дому Леси, я, конечно, позвонил. Мол, был на
Урале,  у  родных,  в   глубинке,  там  и  приболел,  ни
телефона, почта  раз в месяц. Но  сейчас уже жив-здоров,
рад слышать голос, помню  и все прочее. Да, да, купил ей
помаду,  да,  цвета  ранней  вишни, прикуплю  еще  возле
метро, у старика кавказца.
  Леся со мной  ладила, старалась, все хорошо, и все же,
как  ни старайся, она  была другая;  другую я ее  уже не
любил.  Но  сначала появился  первый.  Как разведчик.  И
словно бы он призывно кликнул им, свистнул - через самое
краткое  время появились  остальные; вылезли  из близких
кустов.  Они  -  ее  друзья, они  настоящие.  (Появились
цветы, которые они принесли. Бананы-апельсины на столе.)
Само собой, тот, кто первый, оказался из "бывшихС. Он не
был  большим  начальником -  зам,  притом  не первый,  а
третий,   из   невеликих;   попросту   сказать,   лакей,
чего-изволите,  с  полотенцем  через  плечо и  с  сучьим
глазом. Этот  зам-лакей и  принял меня за  своего. Когда
Леся Дмитриевна, знакомя нас  (не могла же не подхвалить
из приличия),  представила, мол, вот Петрович, писатель;
писатель,  хотя его  и  не печатают,  - он,  с  лету, на
подхвате спросил меня. Спросил, как выстрелил:
  - Перестали печатать?
   Это  мог  быть  знак (оттиск  пострадавших  от  нового
времени).  Он увидел  меня  как одного  из бонз  бывшего
Писательского Союза,  притом не из первых,  а тоже, если
считать,  какого-нибудь  сытого, нетщеславного  третьего
зама. Мол, в доску  наш и тоже на подхвате, с полотенцем
и с  чего-изволите, и само  собой (как и он)  с дачей, с
машиной и  с детьми в Цюрихе.  (У него были в Аргентине,
но ведь не разница). Он почти приветствовал меня:
30
- Перестали печатать?
  А я, конечно, ответил:
  - Нет. Не начали.
  Он засмеялся, даже гоготнул:
  - Да ну?.. Это любопытно! - И словно бы
переволновавшись  от того,  что рядом  с ним, в  шаге от
него  существуют такие  вот, не способные  присосаться к
жизни  людишки,  люди   ни для  кого ,  он схватился  (с
извинениями) за  живот и  помчался в туалет.  Мы с Лесей
затеяли беседу.  А он  долго оставался там.  Его, видно,
прижало уже  раньше (возможно,  и суетен не  так станет,
когда облегчится).  Запершись, стал постанывать. Оооо-о.
О-оооо,  гггосс-споди... Ааа-аа!  И так  далее. Конечно,
негромко. Но, конечно, слышно. Не прежняя, увы, огромная
квартира Леси и ее покойного мужа. Оо-ооо! Ааа-аа!..
  ЛД  и я, мы переглянулись  с улыбкой. С домашней милой
улыбкой  Леся мне  пояснила, что  у ее  старинного друга
(шутя говорила, но другом-то старинным он был всерьез) -
у ее друга давняя  и особая диета, которую только особый
спецмагазин  мог удовлетворить.  А теперь  вот страдает.
Блага,   увы,    отрезали.   Леся   иронизировала.   (Но
по-доброму.) Заодно  она открыла на  кухне кран, громкая
сильная струя воды, чтобы  не слышать. Мы с ней пересели
к окну. Я подсказал,  вода не поможет, тут бы телевизор.
ЛД  согласилась -  да,  да,  но телевизор  за  время  ее
болезни  сел,  трубка   села.  Но  звук-то  работает!  -
настаивал я...  и вот, включив звук  без изображения, мы
вслепую  слушали перестроечные  заботы.  Кто-то требовал
зарплаты,  грозя   забастовкой,  кому-то  митинг  можно,
митинг нельзя, разрешение дали, снова не дали. (Вспомнил
на миг Вероничку, сердце шевельнулось.) Вышел из туалета
со  слезами  на  глазах   старинный  друг  и  кисло  (на
вопрошающий взгляд  Леси) махнул рукой -  мол, так себе,
мол, разве это жизнь! А я мельком (тоже снисходительный)
подумал,    что    БВГДЕЖЗИЙКЛМНО-РСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮЯ Ўўё¤Ґ¦§Ё©Є«Ъ­ъЇ°±І
неталантливость во власти, их суетность, даже их милые и
несколько  неожиданные игры  с недвижимостью -  прощу не
только за первый чистый  глоток свободы, но еще и за то,
что  не дали  так  сразу облегчиться  этому господину  -
пусть, пусть, но не так сразу.
   Надо  признать,  он был  добр  к  ЛД и  участлив.  Его
правильно послали к ней первым.
  Он спокойно спросил  меня. (Когда ЛД вышла на звонок в
комнату - к телефону.)
  - Ешь ее? (такой, видно, зам-завовский сленг).
  - Нет.
  - М-м... А как же?
  Я как бы пояснил:
  - Она - меня.
  В моих глазах, видно, мелькнуло недоброе (агэшник!). А
он, конечно же, человек  социумный и с интуицией, тут же
все понял - понимал в людях! (Всю жизнь сидел за большим
столом и слушал  упрашивающих и умоляющих. Отказывал. Но
понимал их.)
  Он важно и весомо сказал:
  - Наши интересы совпадают. Надо помочь ей...
  Мол,  что же сейчас нам  ссориться, если и ты,  и я за
Лесю. Я кивнул - разумеется.
   Из кухни,  где мы  с ним  сидели, я  слышал, как  Леся
говорила по  телефону еще с одним  из "бывшихС. Тот тоже
был  - за.  Они все  о ней  теперь озаботились:  ведь ЛД
поработает, если  ее посадить на нужное  им место; и еще
как поработает! (Но они послали вперед этого лакея-зама,
старинного друга,  мол, посмотри, как там  она, осталось
ли хоть что, не  сплошные ли руины?..) В тот день я ушел
раньше. Я  ушел, а бывший  третий зам (или кто  он там -
звали   Андрей   Андреевич)  задержался.   Я  стоял   на
лестничной клетке, ожидая  лифт. Дверь ЛД обита, хорошая
и  прочная  дверь.  Но   все  же  через  толщь  двери  я
расслышал, как они смеялись  - схожий с чем-то прошлым и
очень счастливый был ее смех. Этакий забыто-девичий смех
Леси. Незнакомый мне смех. Нет, нет, не любовь, не секс,
а просто  их общее. Прежняя  жизнь, прежний смех. Во мне
аукнулось и  сразу же  заныло, заболело. Вот  где (в том
смехе) она жила. Вот где (в том смехе) мягко лежалось ее
сердцу. Смеяться  бы ей  вечерами, а не  рыдать, стоя на
четвереньках.  Я позавидовал  этому бывшему  заму, этому
запорнику,  этому чего-изволите  с  дачей и  с детьми  в
Цюрихе (пардон, в Аргентине). Кольнуло острым не за его,
конечно же, детей (пусть! ради бога!), не за сытую былую
жизнь, а  за тот тучный пласт  памяти, который счастливо
срастил, сроднил его с Лесей.
  Значило и время: демократы, первый призыв, уже линяли,
не сумели  они, так  и не дотянулись,  косорукие, до тех
рычагов и рычажков, колес, шестеренок, какими делается в
России реальная власть.  Держались пока что инерцией, но
себе в помощь (к  ржавым рычагам) они уже звали кой-кого
из сросшихся  с прошлым.  Конечно, не звали  отпетых. Но
середнячки, средненькие бонзы-партийцы уже пошли в гору.
Уже  было не  обойтись.  Поначалу их  звали, конечно,  в
помощники   на  подступы,   на  пятые  роли.   Но  скоро
середнячок из  пятого ряда  выдвигался вперед, выпихивая
демократа  (честного  говоруна)  на  престижную  отмель,
полежи там, дружок, отдыхай!  Справимся. Ты полежи (а мы
посидим в  кресле). Ты  выступай по телевизору.  (А мы в
кресле.)  Пришел  их  час:  ползучее возвращение,  когда
новое обновлялось старым.
    Это   к  тому,   что   друзья,  приходившие   к   Лесе
(зачастившие теперь  к ней), уже не  были ни обиженными,
ни бедными. Сидели в креслах. Пока что не в былых своих,
но уже в мягких. И теперь (это им в плюс!) они вспомнили
о  друзьях, что  тоже  из "бывшихС.  Они ожили.  И каким
серебром  заиграла  благородная  проседь  в их  головах!
Некоторые   из   них   преотлично   усвоили   и   свежую
тональность,    легкий   колокольчиковый    звук   речей
демократов  -   серебрясь  теперь  во   всем,  были  уже
неотличимы. Жизнь сращивала; жизнь сращивала и не таких!
   Как-то  придя,  они  увидели, что  я   торопливо  чищу
картошку - да, да,  всего лишь торопливо чистил, скоблил
картофелины  тупым ножичком  и  сидел рядом  с ЛД  (Леся
лежала).   С  этого   часа  и   с  этой  минуты   (я  не
преувеличиваю, это как  часы) они стали по-иному со мной
разговаривать.  Мол, с  ним не  обсуждать и  не спорить.
Прислуга.  Возможно,  пока что  он  ей нужен.  Возможно,
сожитель, даже  и е..рь ее неплохой,  но ведь неплохой в
том же значении и смысле (в смысле
прислуживания-обслуживания).  Психология начальствующих:
агэшник  для них  всегда и  только неудачник,  никто. Он
даже не  пыль под  ногами (не прах,  который все-таки не
топчи).
   -  Ты -  добрый,  Петрович.  Ты добрый  человек...  Не
ссорься с ними.
  - А я не ссорюсь, Леся.
   Когда  я  чистил  картошку,  они  пришли  вдвоем:  они
приехали.  (Одному уже  вернули госмашину.) Этот,  что с
машиной,  -   типичный  сыромясый  начальник.  Второй  -
игривый  босс из  Комитета  по науке,  все потерявший  в
первые годы перестройки. (Все, кроме умения ждать.) Оба,
разумеется,  повидали  людей на  своем  властном веку  и
мигом (нюхом) сообразили, что  я никто, временщик в этих
стенах.
31
Но еще не появился самый из них симпатичный. Весельчак.
Пузан.
   Тем   временем  прошла  нужда  в  больничной  сиделке.
Выпившая, видно,  крепкого портвешку, Марь Ванна сказала
мне, расхрабрившись,  что ежели я так  одинок и неухожен
(слышала наши  с ЛД  разговоры), то она  сойтись готова:
обухожен  будешь!   Обстиран  будешь.   Всегда,  мол,  с
горячими щами в обед...
  -  Еще как наживемси  с тобой, - заключила она, дыхнув
вином. Тихонько икнула и прикрыла рот: - Оссподи!..
  Я с  улыбкой пересказал ЛД, подтрунивая над простецкой
Марь Ванной.  Думал, что нечаянные чужие  слова иной раз
приятны  уху...  Ан,  нет.  На  другой  же  день  ЛД  ее
выдворила,  и  больше Марь  Ванны  я  никогда не  видел.
Мелочь.  Пустяк.  Но агэшная  душа  затосковала по  этой
смешной бабе  и ее  щам. По тем  гениальным щам, которые
мне  (и Лесе)  раза  три-четыре успели  сварить пахнущие
рассолом бабьи руки. Cвитер заштопан - тоже ее руки. Там
и тут успевала Марь Ванна, с хлопотливой готовностью и с
шуточками тихо-тихо шагавшая  по жизни. (И с промашками.
Увы,  портвешок.)   Когда  хвори,  словно  сговорившись,
набегают на меня со всех сторон, я знаю теперь заговор -
слово  как  оружие. Едва  выйдя  из метро  и, с  первыми
шагами, окунувшись в уличный холод, говорю себе (помянув
добром всех изгнанных):
  - Еще наживемси!..
  На деревьях сентябрьская паутина - к погоде; в один из
погожих  тех вечеров  словно  бы выпал  из ветвей,  упал
паучком и оказался вдруг  с нами четвертый из ее друзей,
острослов  и пузан.  (Симпатичный мне, говоря  общо.) Он
приносил  Лесе красную  рыбу  - рыбку  из недорогих,  но
слабого   посола,  вкуснейшую   и  явно  в   счет  былых
знакомств. Кто-то  делился с  ним, с пузаном,  по старой
памяти.  И  только  один-единственный  раз они  привезли
по-настоящему много икры и коньяки, но съели без меня. Я
ушел  не  из  комплексов  (агэшник играючи  успевает  на
халяву съесть и, конечно,  выпить) - ушел, потому что не
выгорело. Пузан  (обычное пузцо, серый костюм, свободный
крой)  меня попросту  выставил. Приобняв, отвел  к окну.
Дружок, - сказал, - уж  извини. Мы тут хотели побыть все
свои.  Что тебе  наши  излияния? Что  тебе в  чужом пиру
болтовня?
  Но тем сильнее Леся старалась, чтобы я был не только с
ней, но и с ними, беседовал, общался, был вместе, почему
бы и  нет?.. Потому и  нет, заспешил я,  повторяя его же
паутинно-мягкую интонацию - что  мне, Леся, их рожи, что
мне  их  ужимки,  их  постноменклатурные  перемигивания,
жрали  всю жизнь,  хапали, общались домами  и ненавидели
таких, как  я, - поверь, Леся,  я лучше напьюсь, сидя на
ступеньках   в   холодном  подъезде,   на  газетке,   на
еженедельнике "КоммерсантъС...
  - Дурак! Какой ты дурак! - сокрушалась она.
   Тут вновь  вошел  Пузан. (Самый  из них  симпатичный.)
Возможно, Леся всегда ему нравилась. Возможно, подумывал
о ней, мол, крупная и породистая, и красавицей как-никак
слыла в  прошлом. Как  не приласкать дамочку  в печали в
удачно подвернувшуюся минуту...
  Леся  его долговременные замыслы  едва ли понимала. Но
ценила   его   веселость.  И,   сближаясь,  охотно   ему
демонстрировала  свою  скромную  нынешнюю  жизнь -  свои
заботы, свою  маленькую квартирку,  свои красивые полные
руки и даже меня:
  -  Вот он -  гордый! - показала на  меня глазами. - Не
хочет с вами поужинать.
  Я уже надевал кепку.
  - Не хочет  с вами вместе даже руки под краном помыть,
- заторопилась ЛД, смягчая известный народный оборот.
  Пузан умел мило лавировать:
  - Да. Мы отвратительны, - сказал он смеясь.
  Возможно,  я к  ним несправедлив, искали  свое место и
ведь тоже люди, но замшелый агэшник не то чтобы не может
- не хочет быть справедливым.
  - ... Свинья! Грязная общажная свинья! - она и рыдала,
и рычала, то хрипло выкрикивая, то жалко плача.
   Но меня  пробрало:  я говорил.  Если я  хочу  выразить
мысль, меня не остановить:
  - Потому ты и унижалась мной, что я - грязь. Смогли бы
разве  друзья, такие  хорошие и  сытые, - смогли  бы они
оценить  твои  слезы?  твои  страдания?  твою  рвоту  по
ночам...
  - Грязь! грязь!..
  - Ты и  не стыдишься меня, потому что я грязь. Ты этой
грязью  (мной) унижалась.  Но унижалась  втихую -  не на
миру, а только для себя самой. Отлично, Леся, придумано:
унижаться унижением, которое  никто не видит!.. Однако и
общажная грязь (я) не  внакладе - мы тоже свое получаем,
берешь и бери, только чтоб не кусать...
  - Свинья-яя-аа... Ааа-аа,  - ЛД рыдала, и я понял, что
хватит.  Сказал. Уже  сказал.  (Я еще  кое-что держал  в
себе, но хватит.)
  Время наносить раны  и время жалеть. Ну, ладно, ладно,
- шепнул.  Я обнял  ее, она била  меня по лицу,  по шее,
попала в ухо, звонко  попала! - по моей стриженой (после
психушки) голове,  по лбу, даже в  глаз, но я перехватил
руки.  Мои  руки  сильнее,  она вскрикнула.  Я  стиснул,
поцеловал ее;  ей больно - мне больно.  Иди, иди ко мне,
Леся. Это я, время жалеть.
  - Знаешь, что меня больше всего задело, - сказала она,
лежа  рядом  (головой,   затылком  на  моей  руке).  Она
повернулась  боком,  прогревая  теплом,  как  печь,  мои
агэшные кости; атласный, греющий, жаркий большой женский
живот.
  - Что? - спросил я дремно, хотя знал.
  -  Задело, когда ты спросил:  почему перед ними (перед
своими) ты не унижаешься?
  - Так почему? - переспросил я.
   У Лесиных  друзей я  и на  чуть не  научился, увы,  их
великому таланту сносить и  ждать (сносить чужое время и
ждать свое).
  Леся меня ругала.  Как ты мог, такой чуткий, добрый!..
(А как  я мог, если  я к тому же,  редчайший мой случай,
ничего не помнил?) Должно быть, с голода.
    В  тот   день   я  так   спьянел,  что   с   какого-то
(поворотного)  момента  в сознании  не осталось  ничего,
даже той  темной, черной  ямы с искрами,  обычной, когда
пьешь водку голодный. Даже этой успокаивающей чернильной
черноты с искрами в  глазах память не удержала. Но Леся,
конечно, рассказала.
  Бранила. Ты был хам - самый настоящий хам.
  Я  согласился. Я знаю.  Разумеется, сука. Напившись их
же водкой, я их же, как выяснилось, подначивал:
  - ... Почему бы вам не взяться за оружие и немножко не
пострелять? - Посмеивался  над ними,  над "бывшимиС, как
раз после разгона на улицах какой-то их демонстрации.
  Они-то в кустах, они уже прикипели к зарплатам своим и
к креслам, а разогнали их сотоварищей, тоже "бывшихС, но
более  прямолинейных дундуков,  что так и  вывалились на
площадь  с  раззявленными ртами  и  с красными  флагами.
Понятно, что  эти, которые  уже в креслах, волновались и
болели за тех. Переживали. И без того унижены разгоном и
поражением, а тут еще я язвил.
32
Я подсмеивался:
  - Н-да. Вам бы "калашниковыхС сейчас в руки, а?
  И сокрушался:
   - Жаль,  вы не  стреляете. Жаль, что  только и умеете
дрючить своих секретарш на кабинетных столах.
   Один из  них плюнул  мне в  лицо, через  стол (у  Леси
вечером,  через ее  кухонный стол,  за которым  сидели и
пили). Я после даже спросил Лесю - кто?.. Даже зауважал.
  Леся сказала, что  он нервный, он просто не сдержался.
Плюнул, а я ударил  его бутылкой по башке, но не сильно,
кто-то из рядом  сидящих успел отчасти перехватить руку.
Нас разняли.
   Они, ее  друзья, добились  квартиры (не  такой, как  в
былые  дни,  но  хорошей:  две  просторные  комнаты  для
доцента  Л.  Д. Воиновой)  -  и  тотчас же  купили ей  в
складчину современную стильную  мебель. Молодцы! А вот с
местом  ее работы  не  спешили. Подыскивали.  Место было
важно не только ей,  им важно. (Иначе что за место.) Тут
уж они  присматривались с умом и  прицельно - чтоб норка
на много  лет. Оклад  и чтоб пенсия ей  без тревоги. Они
еще попьют водицы из колодца.
   Она  переехала  -  новоселье, свежие  без  запахов  кв
метры.  И вот  уже  портреты мужа-партийца  перевесил на
новые стены  кто-то из ее  друзей. Не я. И  то сказать -
зачем я  им? а они  мне зачем?.. Сказал ей,  что на этой
неделе не приду. ЛД спросила:
  -  Почему? - а я  не ответил. Промолчал, дав нам обоим
минуту чистого расставанья.
  Но  приходил. Мы  нет-нет и спали.  И, конечно, без ее
самоунижения  в  постели:  спокойный  здоровый  секс,  в
согласии  с  возрастом, с  в  меру  страстным и  обоюдно
молчаливым  проваливаньем  в таинство  акта. Я,  правда,
пробовал вернуться  на один из тех  ночных путей, какими
она шла каяться (и  после чего, среди ночи рыдала). Но я
наткнулся на пустоту. Мы  оба словно ступили в паузу - в
тихую  чувственную  недомолвку. А  затем Леся  осторожно
означилась: она  не хотела  прежнего - с  угадываемой во
тьме мягкой  улыбкой шепнула:  "Ну-ну, милый. Нам  же не
семнадцать лет...С  - и я согласился,  мне ведь не нужен
был повтор ее унижения.
  В те же  дни я наведывался в бомжатник, чтобы отыскать
свою  машинку.  (Я не  сразу  зашел  к Нате.)  Вьетнамцы
подняли писк, мелочный гвалт, оспаривали, кричали, что у
них   не  ломбард   и  что   машинка  была   продана  им
окончательно,  но с  тем  большей настырностью  я упрямо
спрашивал:   "Где?..С  -   Из  комнаты  в   комнату,  не
пропуская,  я  искал по  всему  их пропахшему  маринадом
этажу - в конце  концов нашел, выложил деньги и выкупил.
Я дал чуть больше денег, это их примирило. К тому же еще
свежо  было   в  памяти,   как  в  приступе   безумия  я
разбрасывал их, вежливых, по кроватям.
  Заглянул к Нате; сколько-то мы с ней посидели за чаем.
Флейта после  долгого перерыва  показалась визгливой. Но
само  время (мысленно)  все еще  делилось -  на до  и на
после психушки.  Сейчас я жил после.  И тем старательней
восстанавливал,  выцарапывал   частицы  живой  жизни  из
прошлого.  Частицей  была и  Ната.  Я помнил  о ней.  Не
скажу, что мне хотелось ее видеть. Нет: я просто забегал
мыслью вперед,  в набегающее будущее: мол,  кто знает...
Подумать только! - я не попал бы в психушку, ни в Первую
палату, расскажи я кое-что этой кроткой дурочке, даже не
в постели, как водится, а просто сидя за столом. За чаем
- за ее привычным  вечерним завываньем в дудку, я сказал
бы, отложи-ка флейту, послушай теперь мой вой.
   Кто знает,  думал я,  шел улицей,  хватая свежий,  уже
слышный  осенний ветер.  Я был  в свитере,  продувало, в
руке обретенная ненужная мне машинка...
   Вторым  рейсом  я  забрал из  бомжатника  свой  скарб:
чемодан  с  бельем,   пальтецо  на  зиму,  связку  книг.
Заглянул к Нате - там стол. Кругом армянская родня. Меня
тоже посадили, поешь  и выпей. Русская тетка, вислопузая
Охо-хонюшка,  сделала  для гостей  две сотни  пельменей,
старалась!..  Говорили  об  отце  и матери  Наты,  давно
умерших,  хорошие,   мол,  были  люди.  Ната  улыбалась.
Армянские родственники звали ее Анаит.
  Они  пытались ее выдать замуж  за кого-то из своих, но
не сумели. Рано или поздно в мужчине проснется восточный
(да  и какой  угодно) муж,  обычный муж,  который хочет,
чтобы постели с утра были убраны, а в доме уют и манящие
запахи  еды. А  что Ната?  - детский  умишко, никудышние
руки  и  вызубренные  пять-шесть  печальных  мелодий  на
флейте.  Но   армянские  родственники   хотя  бы  сумели
выкупить и  приватизировать ей  квартирку, великое дело;
окажись Ната  со своей флейтой и  без отдельного жилья -
это  беда.   Правда,  ее   не  тянуло  к   мужчинам.  Но
слабенькая, как долго могла  бы она сопротивляться? - не
знаю, не представляю себе. Ребенок, которого уговорили.
   Родственники   бежали  из   Баку  во  время  известных
жестокостью  событий, а  теперь большой  и разветвленной
семьей, человек пятнадцать,  все уезжали во Францию. Уже
с  визами, уже  на  чемоданах. Они  рассказали, с  каким
трудом списались с французскими армянами, получили вызов
и,  плюс,  сумели  доказать,  что  они  люди  искусства,
которых в  цивилизованной стране приютить необходимо (во
Францию пробиться непросто! -  объясняли). К Нате в этот
вечер они как бы на прощанье принесли домашнее рассыпное
печенье и  много шоколада.  Было тесно и  шумно. Со мной
были  приветливы,  искренни, не  просто вежливы.  Сидели
долго, много  пили, ели  пельмени, и я,  забыв про Нату,
глазел  на пышную  сорокалетнюю армянку.  Та спрашивала,
надеюсь  ли я,  что в  Москве жизнь наладится  или здесь
тоже пойдет кувырком, как  в Баку, в Тбилиси. А я, знай,
ел  пельмени  и пожимал  плечами:  будет  как будет.  (Я
никого  из   отъезжающих  не  успокаиваю.   И  ехать  не
отговариваю.) Я пил водку и поглядывал на ее яркие губы.
(Без  соблазна.  Просто  красивые  губы.)  А  залившаяся
румянцем Ната уже вынула  по их просьбе из чехла флейту.
Волновалась, как и положено волноваться артистке.
     Мы    шумно    ели-пили,    обсуждали    постсоветскую
встревоженную жизнь,  а Ната,  исполнив очередной номер,
выходила  и возвращалась  (пила тайком валерьянку).  И -
снова за  флейту. Милая  и дебильная, она  не понимала в
новой российской жизни (не  понимала и в прежней). Тихая
и  ненавязчивая, для  чего  и для  кого она  живет? Кому
интересна?    Неудивительно,    что   они,    пятнадцать
отъезжающих человек, не увезли  ее во Францию. Ее просто
спутали  с вещью,  с  предметом. Из  вещей ведь  увозили
только ценное, все прочее оставляли, бросали здесь.
  Но я тоже побаивался, что флейтовые жалкие звуки будут
меня преследовать всю  оставшуюся жизнь. (Будет с тобой,
- подшептывал голос. - Она из тех, кто не подымется. Вот
кто  никогда не  поправит  своих дел.  Всегда внизу  и с
тобой...) Единственный  наш телесный  контакт был, когда
Ната мыла чашки.  Она перемывала после чаепития, разбила
две  чашки кряду,  слезы на глазах,  неумеха. Продолжала
однако  мыть,  а я,  покуривая,  подошел  сзади и,  чтоб
успокоить,  приобнял за  плечи. Руки ее,  дрожащие, были
заняты клятыми чашками. (Небольшая грудь легко доступна;
да  и вся  Ната  беззащитна.) Шея  ее густо  покраснела.
Розовые ушки  запылали. Но  я только отложил  сигарету в
сторону, стал помогать мыть чашки, забирая их из ее рук.
33
Старая тетка, что из русской родни, приходила к Нате
раз-два в неделю. Тетка не давала Нате ни копейки (жила
на нищенскую пенсию), но зато убирала Нате жилье. Варила
на три дня суп и кашу. И поплакав с часок, уходила.
Плакала каждый раз с одними и теми же словами: мол, вот
умру, и Ната погибнет.
  -  И проследить  некому. Ох-ох. И  в грязи зарастет, -
старая Охо-хонюшка  роняла слезу,  уставившись в осеннее
окно.  Похоже, она  слегка пробовала пристроить  Нату ко
мне, к  интеллигенту-вдовцу; старуха упорно считала меня
вдовцом.  (Так ей  хотелось.  Я даже  прикрикнул на  нее
как-то.)
   В  бомжатнике в  тот  вечер ссора  на первом  этаже  у
вьетнамцев. За стенами волна кошачьих взрыдов и стенаний
(невыразимой тональности вскрики). Может, какой праздник
у них?.. "Боюсь безобразийС, - говорит с испугом тетка.
  И спрашивает меня:
  - А ты чо перестал к нам ходить?
  Беседуем.
   А  Ната тихо-тихо  дует  во  флейту. Среди  шумного  и
пьяного  бомжатника   она,  казалось,  только  и  живет,
охраняемая  свыше своей  настойчивой  жалобной флейтовой
молитвой. Ведь женщина,  мила лицом, боюсь, - рассуждает
вслух тетка.
  -  Меня-то вам,  может, больше других  надо бояться, -
засмеялся я.
  Тетка испугалась:
   -  Да  ты  чо! ты  чо!..  -  перешла  на шепот.  -  Ты
проколешь ее,  она ж  станет несчастной. Как  узнает про
это дело, уже не  удержишь. День и ночь будет хотеть - и
что за жизнь для нее начнется?
  - В этом гадюшнике как уцелеть! Кто-нибудь да сумеет.
  - И-и, милый. А вот и не сумеет. Бог милостив.
  Помолчали.
   - Бог  милостив, -  повторила она.  - Тридцать  годков
прожила. Еще десять проживет, а там и зариться на нее не
станут... Забрала бы ее  к себе, да больна уже хлопотать
и съезжаться - сосудами болею. Больна! стара!
  Она заплакала.
  Ната  вышла меня проводить. У  самых дверей, у входа в
бомжатник я провел ладонью  по чуть вспыхнувшей ее щеке.
Минута расставанья.
  - Спокойной ночи.
  Сказал ей, мол, больше вряд ли приду - и еще повторил,
не приду, Ната удивилась:
  - Почему?..
  Я только пожал плечами. Еще минута.
    Заглянул   гостем   к   медсестре   Марусе.   Мы   оба
обрадовались -  зачем бутылка?  зачем принес? у  меня же
спирт! - бранила  Маруся, толстенькая бочечка, такой она
оказалась дома, без белого халата.
   Однако радость  радостью, а  на стене,  прикнопленная,
уже  висела фотография  (с  ладонь) -  лицо знакомое.  Я
пригляделся:  так  и есть.  Больной  Шашин! Меня  сильно
опередили,  пока  я   сращивал  свои  два  ребра.  Жаль.
Пришлось  и здесь  смириться  - первый  же мой  приход к
Марусе оказался расставаньем, бывает.
   В  моем  запоздании  к  ней  было  что-то  пародийное,
сколок,  что-то  от  обманутого  героя,  вернувшегося  с
войны.  Можно   сказать,  честно   сражался,  бился!  (С
санитарами - за всех  за нас.) Воевал, бился, был в меру
покалечен.  Геро-оой!  -  всплеснула  руками Маруся.  Мы
вместе посмеялись.  Жизнь как жизнь. Маруся  и не думала
свое  скрывать: "Жду  его!..С  - и  подмигнула. То  есть
Шашина из  больницы. Ждет и даже  надеется: так хочется,
чтоб  все  хорошо!.. А  я,  конечно,  поддакнул: "Бог  в
помощь!С (Хоть бы повезло ей. Хоть бы не наркота.)
   Маруся  выложила и  все прочие  интересные  больничные
новости:  Иван уже высоко,  в  верхах - перевели  его; а
главный  в больнице  теперь  Холин-Волин. Это  ясно. Это
предвиделось  давно,  разве  нет?  Да,  ожидали.  А  что
Инна?.. А что ей! Она "старшаяС, нос кверху, воображает,
что  красавица.  (Ноги стали  еще  длиннее!)  А в  общем
больница   и   есть   больница,   все  по-   прежнему...
Порассуждали о том, что  Иван Емельянович потому и забыл
меня так  легко, потому  и простил , согласилась Маруся,
что ушел в верха.  Уходя на хлеба, люди легче прощают. А
Холин-Волин, как  все молодые и  ядовитые, в начальниках
оказался, представь, прост. И такой легкий, общительный!
Да,  укусить  любит.   Укусит  с  удовольствием.  Но  не
добивает,  а сразу делает  шаг навстречу  - и сам  же, с
тобой вместе  посмеется. (Знаем  таких. Весь их  яд - яд
самоутверждения.)  Мы  с  Марусей  славно поговорили.  И
славно выпили-закусили. Все, кроме постели.
  Это  я вдруг  впал в ступор, мой  промах - едва обдало
узнаваемой  терпкостью  ее  тела,  как на  меня  хлынули
парализующие   запахи  психушки.   Я   одеревенел,  даже
пальцами  шевелил   плохо.  Находчивая  Маруся  извлекла
ампулу с надписью вроде три-сульфат-пистон, сейчас, мол,
жизнь  станет,  как и  прежде -  не  робей, родной.  Она
заколдовала  над бычьей  смесью,  но при  виде знакомого
огромного  шприца у  меня и  вовсе упало все,  что могло
упасть.  Я  даже  слюну сронил.  И,  как  дебил Алик,  с
приоткрытым   ртом  рассматривал   обои  на   стене,  их
повторяющийся рисунок. (Алик искал там линию горизонта.)
   Маруся  совсем  разделась. Удивленная,  она  походила,
потерлась около  меня пышка пышкой  и снова захлопотала:
на этот раз не  пожалела и вкатила мне какой-то особый и
очень дорогой  три-сульфат-три-пистон , но, увы,  и этот
без  пользы. Мы  только и  попили чайку с  вареньем. Еще
поговорили. Еще посмеялись.  И скоро простились. Когда я
уходил,  Маруся   недоуменно  качнула   головой  и  даже
сунулась посмотреть  в холодильник  к ампулам, прочитала
еще раз - то ли она мне вкатила?..
  Она  вкатила то.  Ночью от перевозбуждения  я долго не
мог  заснуть; я  мог  лежать только  и исключительно  на
спине,  так  меня   разнесло.  Я  ночевал  в  бомжатнике
(кой-как туда  проник, выцыганил койку на  ночь, ах, эти
койки с облупленными  белоэмальными спинками!), и всю ту
долгую ночь едва-едва спал,  а одеяло стояло горой. Там,
правда,    легкие   общажные   одеялки    (купленные   у
вьетнамцев). И утром без  перемен: лежу на спине, одеяло
горой.  Я не  ценил и  не ценю  секс как  таковой, милая
безделушка, но  тут вдруг прочелся  некий утренний знак.
(Стояла   горой   моя  жизнь.   Жизнь  обещала.)   Милая
чувственная безделушка, однако же я в голос засмеялся: я
жив.

Другой
   Известная  Н.,  тогда  еще  молодая  и  работавшая  в
почвенном  издательстве, возвращала  мне в  восьмой, что
ли, раз  мою рукопись  с отрицательными рецензиями  - то
бишь с отказом.
  Н.  сказала, что сочувствует  мне. Она сказала больше:
она понимает, как и почему мне будет сложно опубликовать
повести.
  -  Вы - другой,  - сказала молоденькая Н. Потому, мол,
так тяжел и надрывен в вашем случае процесс признания.
  Н.  была умненькая и чуткая.  Что, кстати, уже обещало
ее переход как критика от почвенников к либералам. (Дело
житейское.) Ее  глаза увлажнились. Она была  из тех, кто
хотел  чувствовать  в  писателе  -  человека.  Слова  ее
звучали   искренно,   а   увлажнившиеся   глаза  еще   и
заблистали.
  Другой - было  философское словцо, еще не модное, но с
недавних пор  известное, только-только проникшее к нашим
интеллектуалам.  Применительно  к  автору   другой  было
лестным  наградным  отличием  -  было как  орден,  пусть
маленький.  Уже не  медаль.  Я вышел  из издательства  с
улыбкой.  Хотелось  даже   взять  за  правило  -  уходя,
улыбаться, раз уж я другой.
34
Полтора десятилетия я мог бы теперь в будущем улыбаться,
пятнадцать лет тотальных отказов, год за годом. Заодно я
пережил тогда отчаянное безденежье, уход из семьи. Не
скажу, что, как Зыков, я тоже в той полосе непризнания
пережил попытку самоубийства в метро - это не было
попыткой, это было лишь мыслью о нем. (Мысль о
самоубийстве.) А метро с той поры стало местом, где мне
особенно спокойно.
  Отдельный  (от моего "яС)  истеричный всполох, вот что
это было,  когда я вдруг  почувствовал зябкое бесстрашие
(и    одновременно   желание)   кинуться    под   колеса
приближающегося   поезда.    Подумалось,   что   просто,
потрясающе просто,  как озарение - и  полный вперед! - я
почти  не сомневался,  что  бросок станет  для меня  как
некое преддверие и что  под колесами еще не финал, а там
посмотрим...
  - Ну-ну!.. Отвали в сторону! - грубо оттолкнула баба в
красной  фуражке и  с жезлом.  Приняла меня  за пьяного.
Рука  ли  у нее  была  литая, плечо  ли увесистое  (рука
сильна  плечом), меня  отбросило шага на  полтора-два. А
дальше уже  сам, инстинктивно,  сделал еще и  третий шаг
ближе к толпе, сторонясь от рельсовой беды.
  Просто  миг, случай, запятая, поехали  дальше - я даже
не успевал думать...
   Отказов   (из  редакций,  издательств)  собралось  уже
много, не  круглая, но симметричная цифра  - 121. Отказы
были по  большей части примитивно  лестные, то вежливые,
то  хамские, издевательские,  смешные,  тупые, натужные,
остроумные,  почвенные,  либеральные , какие угодно  - и
все-таки в  них свыше торжествовала  симметрия, 121!.. я
вдруг решился. Я снес  их все разом женщине, торговавшей
у  метро (давно  просила бумагу,  заворачивала пирожки).
Мешок.
  Но перед действом выноса я положил их, отказы, один на
один.  Вместе  с  черновиками  повестей получилась  кипа
бумаги  в мой  рост.  Мы в  ту минуту  как  бы общались:
автор,  повести  и отказы.  "Я  - другойС,  - сообщил  я
баском  рослой   кипе  бумаг.  "Я  антиконцептуаленС,  -
сообщил  я.  Кипа бумаг,  покачиваясь  в предуличном  (в
предпирожковом) волнении,  смотрела на меня. Кипа хотела
остаться.
   А в  одном из  самых либеральных  журналов еще  лежала
последняя  моя  повесть, надо  забрать!  К тому  времени
прошел уж год, срок для прочтения более чем достаточный,
однако  в редакции,  вместо того чтобы  выдать очередной
отказ, мне сказали: рукопись на отзыве.
   Я засомневался.  Что-то тут  нечисто. (Такое  затяжное
чтение.  У  кого?..)  Нет,  назвать имя  они  не  могли.
Редакционная  тайна.  Автор не  может,  да  и не  должен
знать. Иначе на  рецензентов давят. А-а, иначе им взятки
дают, сказал я улыбаясь и, конечно, с иронией. (Я бы сто
раз дал  взятку, если бы взятка  значила.) В том и тайна
необъяснимой,   тупой,  метафизической   непробиваемости
брежневских  времен  - взятки  в  редакциях не  значили!
деньги не значили, подарки  не значили, талант не значил
и даже  вечная валюта, женская красота  поэтесс почти не
значила...  Все  было  дешевкой.  Пять  копеек.  Хорошо,
сказал я,  фамилию рецензента  вы мне назвать  не можете
(понимаю),  но назовите,  подскажите мне число  или хоть
месяц,  когда рукопись  отправлена рецензенту  на отзыв.
Число - дело конкретное.  Число - дело чистое. Почему бы
вам  не назвать  число?..  Да, сказали  они. Разумеется,
сказали. Сейчас назовем.  Теперь им пришлось поискать на
столах уже всерьез. И выяснилось, что рукописи нет.
  Ее не существовало. То есть числиться-то она числилась
- вот дата, вот название, автор принес,
зарегистрирована,  но  живьем  рукописи  нет.  Даже и  с
каким-никаким отказом вернуть автору было нечего.
  Искали вновь  - призвали в помощь секретаршу, младшего
редактора,  прибежал   взмокший  курьер,  а  затем  (моя
минута!)  появилась  умная и  влиятельная Н.,  известная
своим свободомыслием в московских литературных кругах, -
приятная лицом  и манерами женщина. Та  самая Н., теперь
она  работала в  этом всем  известном журнале и  была уж
немолода.  (Мы   оба  стали   немолоды,  пятнадцать  лет
отказов!) Под  ее бдительным  приглядом были просмотрены
шкаф за шкафом, ящик за ящиком.
  Н. время от времени мне повторяла:
   - Не  волнуйтесь. Присядьте. Мы  найдем... - Обыскали
решительно все. Рукописи не было. Посовещались. Я ждал.
   Влиятельная  Н. наконец  объявила мне,  что  рукопись,
конечно же, на рецензии и она, пожалуй, даже припомнила,
у  кого  именно  (но  назвать,  конечно, не  может,   на
рецензентов  давят )  - так  что  мне  следует еще  чуть
подождать  и  позвонить  лично  ей  через  две,  скажем,
недели. Я кивнул -  ладно. Я повернулся, чтобы уйти, уже
двинулся к дверям, как вдруг один из младших редакторов,
вдохновленный   несомненно  свыше,   сказал  неожиданные
слова. Он  произнес медленно,  в меланхоличном раздумье:
"В шкафах нет. За  шкафами нет. А на шкафах смотрели?..С
- принес стремянку, сам  же с ловкостью юнца взобрался и
достал  из  десятка  залежавшихся  там рукописей  мою  в
немыслимой   паутине.  Паутина  лежала   слоем,  мощная,
густая. А  сбоку, где завязаны тесемки,  слой лег совсем
недавний: паутинка нежная, меленькая и кудрявенькая. И -
никогда  не  забыть! -  там,  в кудрявенькой,  притаился
встревоженный  маленький  паучок,  живое существо,  кого
заинтересовали тексты.
  Я машинально обмел, обтер папку рукой. Оглаживал края.
И, помню, замер ладонью, не зная, как быть с паучком.
   Сотрудники   тем  временем   выясняли,  почему  и  как
случились  неотрецензированные    нашкафные  рукописи  -
кто-то винил,  кто-то припоминал, кто-то оправдывался. А
сама  Н.,  милая  лицом  и  в  гневе,  строго  распекала
младших. Я  сказал Н., что забираю  рукопись. Нет, ждать
не стану. Нет, никаких отзывов не надо. Они все, чуть не
греческим хором, меня уговаривали,  но я уже не слушал -
я бережно снял паучка, отторг вместе с частью его теплой
паутины и  на ладони, осторожно поднимаясь  шаг за шагом
по  стремянке, перенес  его  на шкаф,  место постоянного
пребывания. Когда я спустился, Н. мне объясняла:
  - ... Убеждена. Я убеждена, я помню, что рукопись была
на рецензии. Она как раз вернулась от рецензента.
  - Не верю, - я покачал головой.
  - Да, да. Рукопись вернулась. И рецензент отметил, что
повесть совсем неплоха. Но автору надо...
   Я коротко повторил  - нет,  уже не верю.  И, снимая с
рукописи последние паутинки, пошел к выходу.
  Я  уходил по коридору. Вслед,  в спину мне (Н. за мной
поспешила, но  не догнала)  неслись ее вещие  слова. Она
кричала:
  - Верьте мне. Верьте!..
  Не  забыть ее голос. Искренний, взволнованный, готовый
меня и мои тексты  любить, бессмысленный крик из пустоты
в пустоту.
  Мне  сто раз  отказывали, но этот  раз был последний и
особенный,  благодаря  удивительному ее  крику. Сам  мир
людей, наш  огромный человечий  мир, кричал и  умолял ее
голосом, просил меня поверить, что не пришел мой час, не
пришло  время  моим текстам.  Они,  люди, просили.  Они,
люди, винились - они пока что ничего не могли.
35
Не стоило и носить рукописи - ни эту, ни другие. К
каждому человеку однажды приходит понимание
бессмысленности тех или иных оценок как формы признания.
Мир оценок прекратил свое существование. Как
просветление. Как час ликования. Душа вдруг запела.
  Казалось,  человек все  еще шел по  коридору (я шел по
долгому  коридору жизни)  - шел  к свету,  который узнал
издалека.  Ни носить  рукописи, ни создавать  тексты уже
необязательно.   А  сзади   (чтобы   я  не   забыл  свое
открытие-откровение) мне  кричали. Все  длился, звучал в
ушах крик:
  - Верьте мне...
  Следовало  знать и верить, что  жизнь моя не неудачна.
Следовало  поверить ,  что для  каких-то особых  целей и
высшего замысла необходимо, чтобы  сейчас (в это время и
в  этой России)  жили такие,  как я, вне  признания, вне
имени   и   с   умением   творить  тексты.   Андеграунд.
Попробовать жить без Слова, живут же другие, риск или не
риск  жить молчащим,  вот в  чем вопрос,  и я -  один из
первых. Я  увидел свое непризнание не  как поражение, не
как  даже ничью  -  как победу.  Как факт,  что  мое "яС
переросло тексты. Я шагнул дальше.
   И когда  после горбачевских  перемен люди  андеграунда
повыскакивали  там  и  тут  из  подполья  и  стали,  как
спохватившись, брать, хватать, обретать имена на дневном
свету  (и  стали  рабами  этих  имен,  стали  инвалидами
прошлого),  я остался  как  я. Мне  не надо  было что-то
наверстывать. Искушение издавать книгу за книгой, занять
пост, руководить журналом  стало лишь соблазном, а затем
и пошлостью.  Мое непишущее "яС  обрело свою собственную
жизнь. Бог много дал  мне в те минуты отказа. Он дал мне
остаться.
   Тысячи   нынешних  мелких   и  крупных  (теперь  вовсе
бесцензурных) журналов и издательств уже ничего для меня
не  значили -  отзвук  длящегося абсурдно-потустороннего
крика: "Верьте мне - верьте!..С
  Даже  в бомжатник,  с вьетнамцами на  первом этаже и с
крысами на  всех остальных, меня пустили  на одну только
ночь. (Выбросили со  своего вонючего склада мой чемодан.
Отнесу на Курский.)
   У  Михаила  зацепиться  не  удалось:  в  его  квартире
проживал целый выводок, кто раньше, кто позже, уезжавших
в  Израиль наших  людей (на  этот раз даже  отдаленно не
похожих на евреев).  Разумеется, помочь отъезжающим в их
хлопотах и бедах - дело благое. Иногда Михаил звал меня,
мы оба помогали им снести в Шереметьево чемоданы и малых
детей.
  - Не останешься? - спросил Михаил.
  - Нет. -  Если считать с детьми, этих перевозбужденных
евреев,  со   славянскими  и  мордовскими  физиономиями,
крутилось в его двухкомнатной человек десять-пятнадцать.
Как  бы Михаилу  самому вскоре  не пришлось  искать, где
ночевать. Отъезжающие - его крест.
  К Зинаиде или к кому-то еще не смог даже заглянуть. На
час и  то в  общагу-дом меня не пустили.  Не походил, не
подышал  даже  пылью   моих  коридоров,  где  так  долго
сторожил и жил.
   Помимо  прочего,  там  стали опасаться  воров  (веяние
времени) - на входе  соорудили длинную дубовую стойку, а
за  ней посадили,  плечо к  плечу, сразу  двух вахтеров,
бывших солдат-афганцев в грозной пятнистой форме.
  Один  из них мне и  пригрозил кулаком - не пропущу, не
суйся!..
  Денег было совсем мало - копейки.
  Я пробовал; я  искал. Курский вокзал, ничего иного для
жизни  пока  что не  нашлось.  (Снес  в камеру  хранения
машинку, чемодан с бельем.)
  Я проснулся (в полувьетнамском бомжатнике) с нехорошей
мыслью, что время вышло, что койка на одну только ночь и
что надо теперь уходить.
  Уходить  в ничто и  в никуда, когда тебе  55 лет, - не
так  просто.  Когда  тебе  55, не  хочется  думать,  что
начинаешь опять с нуля. И мысль, что ты
антиконцептуален,   не   становится,   увы,   опорой   и
утешением.
  В  гнусном этом бомжатнике тоже  сидел теперь на вахте
бывший  вояка - бравый  парень  в пятнистом.  Зевнув, он
повторил, что  мне была разрешена всего  лишь одна ночь:
больше  здесь  не появляйся,  понял?..  -  Он еще  разок
зевнул. (С ленцой возвращал мне паспорт.)
   На  столе   перед  ним  темнела  (краснела)  стопка  в
пять-шесть  паспортов.  Он держал  в  руке мой  паспорт,
сличая блеклое фото; и спросил - как фамилия?
  А я ответил с нечаянным утренним вздохом:
  - Другой.
   Он  отшвырнул  мой  паспорт и  стал  рыться  в  стопке
паспортов, заглядывая в них поочередно.
   - Нет,  - сказал я.  - Паспорт  как раз тот.  Это я -
другой.
  Он озлился.
  - Я те щас пинка дам в зад. Старый козел!
   Он думал,  что я  провел ночь с  женщиной. (Для того,
мол, и рвался переночевать в бомжатнике холодной осенней
ночью.)  "Бабца захотелось?С  - съязвил он.  Я кривенько
улыбнулся. Вспомнил, как запоздало и бессмысленно стояло
горой поутру мое одеяло.

 * ЧАСТЬ ПЯТАЯ. Черный ворон

    В гастрономе  заправляла  маленькая мафиозная  группа
сибиряков.  Дали поработать  на  ящиках только  три дня:
получив деньги,  помню, я  тут же купил  черного хлеба и
два плавленых  сырка. Купленное  сразу же и  съел, боже,
как я  ел, - вкусно! и  как сытно!.. Квадратный в плечах
сибирячок,   увидев   мою   оголодалость,  плеснул   мне
полстакана портвейна для согрева.  Я выпил. И еще ел. До
конца. Когда отряхнул крошки с куртки, отер рот и встал,
я был просто счастлив.  Я не озлобляюсь от мытарств, это
жизнь. Но устаю: уже  тикают часики. Уже их слышно. Зима
еще  впереди,   а  меня,   слабого  в  тот   год  (после
психбольницы), пугала даже  осень - холодная и ветреная.
Ночевал  на Курском  вокзале; это несладко,  если каждую
ночь. Спал, свесив голову. Сидя.
  Не  скажу, что  шаг за шагом  прибило к верующим, меня
попросту  потянуло   (сквозняками  и  голодом)  к  теплу
московских  церквушек,  что  на  окраинах.  Среди  осени
ударил   снег.  Даже   вьюга  была,  но   легкая,  холод
чепуховый,   "минус  одинС.   Голоса   церковных  певчих
вызывали сладкое ликование,  слезы сами ползли по щекам.
Однако я помнил о слезливости религии, сдерживал мысль и
чуть что вновь отшатывался назад (вперед?) к пушкинскому
Возрождению, как  я его понимаю. (К  согласию с величием
Бога, но без обязательности  истовой веры в него.) Слезы
ползли,  а скулы  были обтянуты голодом.  Из-за голодных
скул  на меня  уже косились  нищие, но до  конкуренции с
ними  не дошло.  На  паперти у  них крепкие  позиции, не
сбить, да  я и  не хотел милостыни. Пройдя  в церковь, я
грелся  телом,  грелся  и  умиротворенной  душой,  чтобы
только  пережить  холодную  осень,  не  дольше.  Тактика
неблагодарных.
   И  я тут  же  забыл благость,  как только  однажды  по
выходе из  церкви (прямо на улице)  наткнулся на пожилую
женщину, на  старинную свою любовь -  она ахнула, узнала
меня!  Назвала  меня  по  имени-отчеству, а  я,  смеясь,
поправил, сказал,  что теперь уже  просто Петрович. Она,
кажется, решила, что я маскируюсь. Для нее я все еще был
непризнанным  писателем,   скрытно  изучающим,  как  она
считала, людей  и их нравы. Людей,  перенесших в пожилом
возрасте болезнь.  Или переживших  смерть своих близких.
(Людей, что  стали в  наши дни посещать  церковь. "Да. Я
такая. Хожу теперь и  молюсь...С - сообщила со вздохом.)
Она, и точно, не была таким уж исключением. Еще пять лет
назад она  и ее  стареющие сверстницы воевали  в разного
рода советских  комиссиях, в профкомах-месткомах, но чем
ближе к  пенсии, тем ближе к  болезням и к молитве. Зато
ее  читательский  интеллект навсегда  там  и застыл -  в
прошлом.  (Когда-то  давно  она  читала  мои  рукописные
повести, одну или две.) Так что, бедная, все еще думала,
что меня  вот-вот напечатают, признают. Я  тут же сел на
ее хлеб  и пригрелся.  Вечерами к ней  приходил взрослый
сын, меня, понятно, невзлюбивший (за бомжовые ботинки) и
выставивший "писателяС из дому  недели через две. Но две
недели морозной осенью -  это четырнадцать дней! Я успел
взбодриться. Так  много лет помнившая меня  и верившая в
мой талант  милая женщина  не захотела (не  решилась) со
мной спать,  сказав, что ей пятьдесят  семь (чуть старше
меня)  и что  постель  уже не  волнует. Это  удивило. Но
упростило  наши отношения,  сделав ее  хлеб для  меня не
горьким,  не жестким.  Добрая  душа. Когда  ее сын  меня
выставил, я уже смотрел орлом.
  Окрыленный  тем, что  меня могут любить  за прошлое, я
теперь припоминал на  жесткой скамье Курского вокзала не
людей, не их лица,  а номера их телефонов. (Нет записной
книжки.   Жаль.)    На   последней   страничке   "БесовС
обнаружились сразу  семь или  восемь номеров, случайных,
наспех  записанных,  и  я  стал названивать.  Вокзальное
развлечение!  - старые  знакомцы, увы,  припоминали меня
кое-как,  а вспомнив, вяло  спрашивали,  как дела.  Да и
телефоны  за годы  поменялись.  И возраст  уже поджимал.
Чаще  всего  интересовавший  меня  человек  давным-давно
куда-то  переехал. Или  вдруг чужой  голос отвечал -  он
умер, она умерла, а я, уже приободренный переломом осени
(голодные,  как   и  нищие,   чувствуют  осеннее  солнце
первыми), удивлялся нечутко и еще переспрашивал:
  - Да ну?
  Голос возмущенно повторил:
  - Что значит: да ну?!. Я же вам ответил: он умер.
    Все  еще   с   малой  степенью   меланхолии,  я   даже
присвистнул в трубку:
  - И давно?
  - Давно.
  - Надо же как!..
   Та  добрая душа,  женщина,  что помнила  былую  любовь
(нечаст  случай!) и у  которой я  ел и спал  две осенние
недели, подвела меня как-то к шкафу. На тремпелях, среди
прочих тряпок, показала мне болтающееся с краю серенькое
пугало. (Когда-то здесь забытое.)
  - Твой старый пиджак,- сказала.
  Я тотчас его пододел: осень мягчела, а все же по ночам
морозцы.  В  пиджаке и  обнаружился,  в кармане,  томик,
начало  "БесовС, как  завет писателя -  писателю. Звони,
мол.  (Последняя  страничка с  номерами телефонов.)  Так
возник  из   небытия  Лисюнин.  Игорек.  Кандидат  наук.
Полусвихнувшийся от  холостяцкой жизни и подозрительный.
Разумеется,  случай  пустой.  Но  когда звонить  некому,
позвонишь и Лисюнину.
   Ища  повода  (почему,  собственно, я  объявился  после
стольких лет  взаимного молчания), я все  нажимал на его
здоровье. Вроде  как волнуюсь и  беспокоюсь. Вроде, мол,
таков наш возраст - Лисюнин может вдруг умереть.
   Я переспрашивал:
  - Нет, ты правда здоров?
  Я объяснял озабоченное  волнение тем, что вчера во сне
увидел его, моего бывшего приятеля, - увидел отчетливо и
узнаваемо.  Потому  и звоню.  Он  мне  приснился в  виде
немецкого военнопленного, которого охранники гнали через
какую-то узкую-узкую трубу...
  В  следующий раз (я позвонил)  Лисюнин приснился мне в
виде  кролика. Я  пространно объяснял  ему о  кролике, с
трудом пробирающемся через узкий-узкий лаз. Человек (его
подсознание) и в снах  начеку. Тоннель говорит о смерти.
В  наши дни  это  знает всякий.  Лисюнин тоже  должен бы
знать.  В очередную  ночь (очередной  сон) человек-хорек
бежал вниз по узкому водосточному желобу...
  Мои звонки и сама тематика ему, похоже, поднадоели.
  -  Послушай, - сказал Лисюнин  ворчливо. - Тебе вообще
что-нибудь, кроме меня, снится? Хоть иногда?..
  -  Пойми, друг мой, желоб  узкий. Как тоннель. А ты, в
виде  хорька,  бежал вниз,  вниз...  все  время вниз!  -
подчеркивал  я, быть  может, слегка перебирая  голосом в
заботе.
  Хорек ли сработал? - не знаю; Лисюнин наконец услышал,
клюнул и потеплевшим голосом  признался, что сон мой его
обеспокоил.
  Но  здоровье у  господина Лисюнина было  отменное. И с
работой у  него все  в порядке. И  деньги какие-никакие.
Даже  подмосковная   дача  у  него  была,   куда  я,  по
приглашению,  и  приехал  на  электричке уже  к  вечеру.
Оказалось, что старый холостяк  Лисюнин женат. (Да и был
ли он  свихнувшимся холостяком - не спутал  ли я с кем?)
Отопленная зимняя дача,  хлопочущая жена, не богатый, но
милый  уют,  - меня  растрогало,  я  дал уговорить  себя
остаться еще на ночь и вновь поутру чудесно позавтракал.
                                                           2
От длительного недоедания в тот день кружилась голова
(нормально), но, плюс, я стал плоховато видеть -
наткнулся на шкаф, на стол. Это дало Лисюнину повод
попытаться пристроить меня до лета в некий дом для
слепых и полуслепых, где его жена работала бухгалтером.
Но пока милейшая жена Лисюнина созванивалась и
тревожилась (паспорт, сразу ли мне ехать, кто поедет
поводырем и прочее), эти дни, целых три дня, я
волей-неволей прожил у Лисюниных и отъелся. И, конечно,
уральский организм воспрял. (Мне много не надо, три
дня.) Так что поутру, когда предстало явиться к слепцам,
я прекрасно все видел.
   Встретила  меня дряхлая,  желтая лицом  старушенция  с
подвязанной  челюстью.  (Как бы  только  из гроба.)  Она
сразу же плохо на меня посмотрела. "Сюда. Сюда иди...С -
Слепцы в большой комнате (она же столовка) лепили ощупью
какие-то  серые  картонные  коробочки.  Мы  проследовали
мимо,  после  чего старуха  провела  меня в  узкую-узкую
комнату,  тоннель, где  тянулись  их унылые  постели. Я,
увы, видел до  мельчайших подробностей. Как гравюру. Тем
не менее  рядом со старухой я  шагал слепо, как в густом
тумане.  Никогда  не забыть,  как  она прошамкала:  "Вот
ждесь шпальня.  Дверь ужкая...С - а  я решил, что пришла
минута испытания, расставил руки и кое-как упал.
  Старуха уже поняла. "И не штыдно объедать убогих?С
  Я молчал.
  - Не штыдно?
  Я сказал, ладно - к вечеру уберусь. Только пообедаю.
  Старуха:
  - Седой уже!..
  В нелучший мой  день я встретил в переходе метро Эдика
Салазкина - мы почти столкнулись.
  - Приве-еет!  Привет, старый Петро-о-вич!.. - Улыбка у
Эдика   действительно   уже   устоялась:   великолепная,
чудесная     и    добрая     профессиональная    улыбка.
(Единственное, чему  он научился у практикующих народных
лекарей. Улыбка, чтоб доверяли.)
   Нет,  нет,  я  не поверил  всерьез,  что  Эдик  своими
разлапистыми руками  исцелит мои кишки. Я  не поверил, я
не мог поверить, а  тем не менее поддался: ведь господин
Салазкин  лечил   людей  диетой.  Ведь   он  мой  старый
приятель.  И  обещал,  что  будет кормить.  И  как-никак
теплый угол.  Конечно, не следовало  соглашаться. Но мой
кишечник  после  психушки  (после расслабляющей  вонючей
ниши  в Первой  палате)  нет-нет и  вспыхивал остаточной
воспалительной болью.
  Когда-то  я общался с  талантливыми экстрасенсами и до
сей  поры  кое-что знаю  от  них. Умею,  к примеру,  при
резком похолодании  избежать вспышки старых залежавшихся
болезней.  Умею  при голоде  сохранить  свежую голову  и
интенсивно  читать.  Но талантливые,  как водится,  иные
далеко,  а  иных  уж  нет. Либо  перемерли,  либо  стали
известны, денежны, уже  не пробиться, талант редкость, а
Эдисон Салазкин  (как он писал на  визитных карточках) -
вот он,  рядом. Мы ехали  с ним в метро  с полчаса. Эдик
выпятил  грудь  - в  темном  окне  покачивался еще  один
(отражающийся)  Эдик,  в  руках  претенциозный  кейс,  с
надписью, которую  я читал  в зеркальном вывороте  букв:
Бангкок. Я все про него знал, а вот ведь поддался.
  Кормил  он скромно,  но и пост  в те дни  был бы мне в
радость, если  бы Эдисон  не душил меня  толченой яичной
скорлупой перед каждым сухариком. Не знаю, чего он ждал?
Мои боли  (постпсихушечные, я звал их  сесешины боли) во
взрывающемся   кишечнике   не  только   не  прошли,   но
участились.   Я   съел   столько   скорлупы,  что   весь
произвестковался.  Поутру   во  мне   скрипело,  едва  я
поднимал кверху  руки или  шевелил ногой. А  потом пошли
внутрь  капли -  темные,  черные, похожие  на нефть.  По
четыре. По  восемь. По двенадцать.  Считалось, что капли
меняют больному настрой души.
  Я, увы, не сдерживал язык. Эдику не нравилось, и после
каждой шуточки я перехватывал его озленный взгляд. А тут
еще  открылся  понос,  притом  сильнейший. Эдик  тут  же
перестал давать  свои фирменные  лекарства. Эдик притих.
Как ни  меняй кальцием  и черными каплями  настрой души,
такой  понос  не  прекратится,  было ясно.  (Я  вспомнил
Сесешу - тоже ведь  меняли душу.) А когда через день-два
стало  совсем  плохо,  меня   несло  с  кровью,  -  Эдик
напугался. Он не мог  теперь сдать меня врачам. Врачишки
тотчас станут его, знахаря,  винить. Еще и прихватят его
заодно  со мной  в  карантинную больницу  (подозрение на
холеру всегда и всем опасно).
   А  вечером  мой  промах: не  успев  дойти  до  сортира
(головокружение,  слабость), я  надристал в  его любимый
лекарский таз,  емкость для священнодействий  - тазик, с
тонко  начертанной на металле  миллиметровой дозировкой.
Эдик не  снес. Ему почудился  умысел. Шатаясь, слабеющим
голосом  я за  тазик  извинился, но  тут же  обронил мою
шутейную присказку, которую Эдисон и в лучшие-то времена
не любил услышать:
  - Что поделать, Эдик. Если спят боги, не помогут йоги.
  - Ты бы в психушке им это объяснил! - окрысился Эдик.
  А я пошатывался. Стоял возле его замечательного тазика
и шатался  туда-сюда. Я  ничего не имел  против йогов, я
лишь сожалел, что, в профессии заматерев, Эдик, увы, так
и остался  бездарным. Помолчали.  Мы ведь, и  правда, не
знали, как быть с  длящимся кровавым поносом - ни он, ни
я. Эдик  был зол.  Для него дело  становилось подсудным.
Ушел  кому-то звонить.  Такое бывает.  (Житейский случай
вдруг оборачивается  черными днями для обоих.) Вероятно,
тогда   же,  втайне   постенав,   Эдик  решил   от  меня
избавиться. Избавиться,  как можно скорее. Возможно, ему
посоветовали. К этому времени, кроме знаменитого тазика,
я  еще ему  кой-куда наделал.  Но ведь  жмот не  купил в
первой попавшейся  аптеке судна, а я  уже не держался на
ногах; я падал.
  В те дни  и появился (в городе Москве и на этой чинной
Эдикиной улице) - вместе с  Вик Викычем - некто Леонтий,
веселый сорокадвухлетний  мужик, инженер из Костромы. Он
был как  раз из  тех, кто временно  (перевалочный пункт)
жил сейчас у Михаила:  отбывал из Москвы в Израиль вслед
за  уже  свалившей  туда  своей  женой  (с  вещами  и  с
маленьким  сыном). Квартиру  Леонтий продал за  валюту и
был  при  хороших  деньгах,  которые  тратил  теперь  на
радости жизни. Как все провинциалы, Леонтий любил Москву
и  побаивался  ее. Как  все  прощающиеся, он  был мил  и
забавен.  Чуть  что   и  повторял  в  оправдание  своему
нечаянному загулу:
  - А ностальгия?!.
  Михаил  в те дни болел (как  и я, осень нас умучала) -
он не вставал с постели и потому препоручил отъезжающего
провинциала Викычу.
   Бывалому  Вик Викычу  предстояло дружески  с  Леонтием
пообщаться (нет проблем!) и через день-два проводить его
в  Шереметьево,   по  караванному  пути  ищущих  счастья
евреев. Но  загуляли. День-два обернулись в семь-восемь.
И  еще одно.  В отличие  от жены  и сына,  уже уехавших,
Леонтий на страну обетованную  как бы не имел морального
права  по составу  крови. Поэтому перед  самым отъездом,
уже  в Москве,  он наскоро  обрезался. Он стал  Хайм. "Я
думал,  буду  Леон!С  -  ухмылялся он.  Чтобы  отбыть  в
Израиль (объяснил Михаил), было вовсе не обязательно так
уж  строго   соблюдать.  Но  провинциальный  костромской
мужичок решил сделать  здесь по всем правилам, чтобы там
евреи  к нему не  вязались и  лишнего не говорили!  - "Я
люблю, чтоб  все было  в порядке. Паспорт.  Билет. Виза.
ЧленС, - объяснял Леонтий  в день несложной операции. Но
уже на  другой день  он тоном оскорбленного  уверял, что
теперь у него  навеки будет комплекс спешно обрезанного.
Он боится  сесть нога  на ногу. Он боится  сунуть руку в
карман. Он  даже не уверен, как  он теперь будет спать с
женщиной. Обманули! солгали! а ведь намекали, что ерунда
и  что это  всего  лишь, как  время от  времени поточить
карандаш.
3
Хорошая выпивка, как он уверял, только и могла его
психику теперь уравновесить - Вик Викыч и Леонтий пили.
На той чинной улице они брали водки и вина, и
Леонтий-Хайм шумно ликовал при виде каждой незнакомой
ему яркой наклейки.
  Они  разыскали меня  после долгих расспросов;  да и то
случаем. Они просто наткнулись на улице.
  А я погибал.
  - Что? Что делать?.. Я погиб! Я погибаю! Что мне с ним
делать?! - кричал в телефонную трубку Эдик Салазкин. (Он
считал, что это он погибает.)
   Кричал он опасливо,  истеричным шепотом. Испугавшийся
самодеятельный врач.
   Скрючившийся   в  постели,  я  слышал  лишь  отдельные
всплески  его телефонных  стенаний. Понос  уже затуманил
мои  мозги. Позыв  за  позывом изнуряли,  в голове  жар,
высоковольтный гуд, а что было делать? Эдик, слава богу,
уже не  лечил. Эдик  уже все про  себя понял, нервничал,
спрашивал других, но и  другие боялись теперь ему помочь
даже советом (означало бы  их соучастие в деле). Но как?
- кричал шепотом он в трубку. - Как же мне быть?
    Как  было   ему,  бедному  Эдисону,   выйти  из  этой
чудовищной ситуации  и как, каким  образом избавиться от
едва  дышащего болезненного  говнюка (от меня)?  Один из
знахарей все же рискнул и приехал. Он покашлял инкогнито
в прихожей,  заглянул с расстояния и  (не подойдя к моей
кровати, осторожный)  сообщил своему  другу Эдисону, что
ему  очень не нравятся мои стоны.  "Да он же умирает!С -
прошипел он  на ухо, напугав и  окончательно лишив Эдика
рассудка. Избавиться - но как?
   Необходимо  было  найти  в помощь  кого-то,  кто  (вот
главное)  про  этот  жуткий  эпизод тут  же  и  навсегда
забудет.  Эдик  нашел.   И  довольно  быстро.  В  панике
господин Салазкин  попросту сговорил  двух алкоголиков у
входа в винный магазин (или в мебельный, тоже недалеко).
За привычную  мзду, за  бутылку. Сказал им,  что бродяга
пришел,  бомж, его  приютили,  а он  теперь не  уходит -
выкиньте засранца, загадил нам все жилье! Может, он и не
говорил, что  бродяга, бомж, а просто  сказал - выкиньте
засранца. И те выкинули.
  Когда они пришли, я был в беспамятстве. Однако, как ни
безнадежно болен человек, если его выносят, он не хочет,
он ропщет.  (Инстинктивное цеплянье за  место как жизнь.
Как нежеланье  уходить в  могилу.) Потревоженный больной
(выносимый   вон  несчастный)   вдруг  все   видит,  все
понимает. Свет  вокруг становится режуще белым. Сознание
в  такой  миг  проясняется,  и человек  проклинает.  Так
проклинал и я.
  -  Сука! Врачишка! Подонок! -  хрипел я, задыхаясь. (И
уже  слыша подступающие  корчи в желудке.  От голосового
напряжения.)
  Он молчал.
   Правда, гонял  желваки. Было  совестно. Избавиться  от
меня  была его  единственная возможность не  попасть под
запрет и сохранить практику экстрасенса, а с ней лицо, а
с лицом какой-никакой статус. Непростое решение. В самый
пик, в середине жизни  сорокалетний Эдик Салазкин уже не
мог  (и  не   хотел)  искать  новую  хлебную  профессию.
Неталантливый, он уже не сумел бы начать снова.
   -  Если  стану  подыхать,  приползу!  -  грозил  я.  -
Слышишь! Я сдохну у твоих дверей!..
   Алкаши меж  тем  меня уже  волокли. Они,  понятно,  не
церемонились  (я  от них  и  не  ждал) -  при выносе  из
комнаты, на повороте в  дверях, они с ходу закрутили мое
тело,  отчего  кишечник, в  спазме,  тут же  разрядился,
наполнив мои брюки, а запах вони ударил до неба.
  -  Гы. О, срет как! -  удивился один из алкашей, и они
поволокли меня еще быстрее.
  В лифте, где  меня пришлось скрючить, кишечник еще раз
выстрелил.
  - Ну ты! - угрожающе сказал второй.
  А первый опять только гыкнул: - Гыы!..
   В начале  выноса,  когда меня  еще только  одевали,  я
слышал их с Эдиком  сговор (деловой уговор), слышал, что
речь шла  о хотя бы трех  кварталах в направлении метро.
Подальше отсюда. Но  алкаши, получив свои деньги вперед,
не стали долго трудиться. Они ограничились тремя домами,
оттащив меня недалеко, к углу этого же квартала.
   Там  они   поставили  меня  возле  дома,  у  какого-то
парадного. Именно что поставили, то есть прямо и головой
вверх, как человека, - колени мои беспрерывно дрожали, и
я не  знаю, чем  и как я держался.  Но стоял. Смышленые,
они  как-то хитр у прислонили  меня к  приоткрытой двери
парадного, ею же и зажав. Потом я, конечно, сполз вниз.
  Их  не было.  А я сполз.  И теперь я  сидел у стены на
асфальте. Помню,  что пытался  подняться. Нашел, нащупал
два валяющихся  кирпича, кирпич к кирпичу  рядом - и сел
на них мокрой тяжелой задницей.
  И вот тут (как с неба) раздался знакомый крик:
   - Петрович!  Эй.  Ты чего  тут сидишь  - скучаешь  или
отдыхаешь?..
   Я  увидел  остановившуюся  машину. А  за  ее  стеклами
(смутно)  - лица.  У меня  нет знакомых, чтобы  ездить в
такси, вяло решил я.  И не стал вглядываться. Но ошибся.
Через минуту  я увидел  приближающегося Викыча, а  с ним
Леонтия-Хайма.
   Я решил,  что  бред. Вик  Викыч сурово  улыбался  (как
всегда). А не  знакомый мне Леонтий-Хайм бойко объяснял,
что  он живет у  Михаила, что  он русский и  сделал себе
обрезание.  Что он  уже  улетающий, вылет  через два-три
дня, и  он до  чертиков рад со мной  познакомиться - два
дня погуляем?!
  - Погуляем, - тихим-тихим шепотом сказал я.
  Они увидели, что болен. Подхватив, а затем придерживая
меня  под   руки,  осторожно   вели  к  машине.   "А  мы
обкакались!  А мы  обкакались!..С  - весело  (и в  то же
время  шепотком) повторял Леонтий-Хайм  суроволицему Вик
Викычу, а  Викыч ему  тс-с, давай, мол,  не проговоримся
таксисту - не пустит в машину...
  Но таксист был  опытен, догадался и повез лишь заранее
сговорившись, что настелят газет, что следов не будет и,
понятно, за лишнюю плату. Торг состоялся уже в пути, при
счете  пятнадцать тысяч сверх,  двадцать тысяч, двадцать
пять... я отключился.
   Отвезли  меня  к  Михаилу -  открыв  глаза,  я  увидел
знакомый  угол   его  квартиры  и   ковер  с  узнаваемым
кич-рисунком (почти надо мной). И конечно - знакомый шум
голосов: предотъездный гул.
   Отъезжающая   энергичная  мордва  бегала  по  квартире
туда-сюда,   суетилась  и  упаковывалась.   Стучали  два
молотка.  Вперестук  заколачивались бесчисленные  ящики,
возня и  капризный детский  плач, вскрики и  оклики, а в
дальнем уголке,  как в красном углу,  тихонько сидела их
старенькая прабабушка (единственная с еврейской кровью).
Ее везли в Израиль  как самое дорогое. В другом углу, на
кровати,    валялся   Михаил,    больной,    с   высокой
температурой. Он  махнул мне рукой -  видишь, мол, какая
скверная нам вышла осень! А я и махнуть рукой не смог. Я
был много хуже. Вик Викыч и Леонтий обмыли меня в ванне,
Леонтий-Хайм, чуть заикающийся на букве "мС (М-м-ожно?..
М-м-миллион...),   рассказывал   жизнерадостные   байки,
подымая мой дух. Он не замолкал и на миг, только чтобы я
посмеялся!   Вряд   ли   его   клокочущая  веселость   и
расточаемая  доброта  были  лишь  нервозностью  человека
перед  отъездом (и  затаенным  ожиданием новой  жизни) -
скорее другое: Леонтий  с этими прибаутками оставлял мне
(оставлял здесь)  свою костромскую жизнь,  бери, мол, ее
себе сколько сможешь. Такой вид прощанья. Эта жизнь сама
выходила - уходила из него.
                                                           4
Мне дали чистое белье, предусмотрели под меня клеенку,
шутили, что, к счастью, у меня нет кашля, и еще
предлагалось подыскать мне под бочок некашляющую
костромскую вдовушку. Из дурашливых баек Хайма-Леонтия я
и посейчас помню о чукче, к которому забрела
геолог-женщина, лыжница, наткнувшаяся в пургу на
заснеженный чум - в чуме сидел чукча (м-м-мужчина) и
скромно играл, зажав в зубах и пальцах китовый ус:
  - Дринь-дринь-дринь-дринь...
   Когда  чукча зажег  светильник  и  вновь взял  в  руки
пластинку  китового  уса, я  так  захохотал, что  пустил
струю; Викыч и Леонтий тоже захохотали, принесли мне таз
с  новой  водой,  я обмылся,  а  они  вновь помогли  мне
сменить все перед сном.  Ушли. Я так счастливо спал. Мне
виделась  пурга (не  могу  сказать, снилась,  шел прямой
повтор из детства), и  как я, мальчиком, бегу на лыжах в
разгулявшийся,   воющий  февральский  снег.   (Потому  и
сцепились памятью чукча, лыжница.)
  Через горбатые сугробы, через мост над замерзшей рекой
-   вот   и   старая  разделительная   стрелка-указатель
ЕВРО-А-АЗИЯ, залепленная снегом. Я бежал мимо старенькой
надписи,  перемещаясь  с  одного  континента  на  другой
слишком легко  и неуважительно, как все  дети. Я потерял
варежки.  На  мосту через  замерзшую Урал-реку  снежинки
лепились к голым рукам.  И таяли, навсегда уходя (входя)
в  мои   детские  вены  памятью  о  трансконтинентальном
переходе. Пурга утихла. Я спал.
   Эдик Салазкин  (совесть  зашевелилась) прислал  вослед
экстрасенсоршу Зою Валерьяновну - известную мне с давних
времен Зою,  отчасти тоже шарлатанку,  но с талантливыми
знахарскими  руками. Зоя  и подлечила. Неделю  грела она
руками  мой желудок,  кишки.  Прогрела и  позвоночник, а
также  дала  дозированное  дедовское средство,  толченый
куриный  пупок.  "Через  два  дня встанешьС,  -  сказала
непререкаемым  тоном  ведьмы,    через  два ,  повторила
прихрипывая и  ушла, и через  три (некоторая неточность)
дня мой  кишечник перестал взрываться,  я ожил. Странно,
что  она, алчная,  ничего  не взяла  ни с  Викыча,  ни с
Леонтия-Хайма  с  его зелеными  купюрами. Может,  просто
спешила.
  Зое многое прощалось  за ее руки. Особенно ладони! - я
и сейчас (мысленно) слышу  их направленное тепло. Как бы
две параболические  антенны она держит то  у моей спины,
то  у   живота.  (А  прогревались   кишки.)  Огромные  и
удивительно теплые мягкие ладони. Что не мешало ее рукам
быть хваткими, цепкими, как у скряг прошлых веков, хапая
по пути, что  попадалось - деньги, подарки, вкусную еду,
мужчин.
  А Михаил болел, лежал с осложнением.
  -  ... Едем  в общагу. Догуляем там!  - это взывает ко
мне Вик Викыч.
  - Ух, догуляем! - вторит Леонтий.
  Я сижу рядом. Я еще слаб.
  Вик Викыч и  Леонтий собрались и уходят, но, как вдруг
выясняется, они берут меня с собой - в общагу ведь едем,
в   твою  общагу!   -  кричат.  Они   уже  подхватились,
натягивают на  меня рубашку,  свитер и чуть  ли не силой
тащат  меня с  постели  в жизнь.  Ух, догуляем!  Надо же
как-никак Леонтию здесь, в России, свое допить - да, да,
да, допить и допеть!..
  И тут (хорошо помню) Михаил, лежа, слабый, и лишь едва
оторвав голову от подушки, говорит Вик Викычу:
  - Только смотри же: не петь Черного ворона!
  Тот кивнул.
  Оба с голосами, Вик Викыч и Михаил, когда поют Ворона,
подначивают и  обычно провоцируют друг друга  - мол, кто
первый   вступит?   Петь   в   одиночку  Ворона   значит
накликивать  смерть. Так  что не  забежать вперед  ни на
полтакта.  В  этом ирония,  шутка  и  давняя игровая  их
договоренность -  один без другого тем  более не поет. В
любой вечер, в любой компании!
  Михаил, больной,  а не забыл, подсмеялся: одному, мол,
не петь!
  Вик Викыч согласен: - Дурной я, что ли!
   Но  тут возмущается  Леонтий  - как  так? как  это  не
петь?! -  провинциал клянется, что  обожает петь Ворона,
что за диктат! он м-ммечта-аал об этой песне, он, может,
и  в   Израиль  собрался   и  едет,  чтоб   по  пути  (в
М-мм-москве) с кем-нибудь спеть!
  - Не. Без Мишки никогда! - дразнит его Вик Викыч.
  - А только припев?
  - Нет.
   Леонтий уже  вопит,  что Ворон  - люби-ммм-мая  песня.
Когда  Леонтий видит  кружащую в  небе черную  птицу, он
плакать готов, как гениально она вьется! М-мм-магия!
  - Ну разве  что я совсем упьюсь! - Вик Викыч смеется и
вдруг  предлагает:  -  А  ты попробуй  петь  один.  Один
споешь?
  Провинциал зябко поводит плечами:
  - Один? Я?.. Страшновато.
  Общий хохот. Мужички обманывают смерть.
  - На выход! - командует, басит Вик Викыч, уже пьян.
  -  Догуляем! -  Пьян и обрезанный  Леонтий. Уже завтра
летит он к любимой  жене, которая где-то под Тель-Авивом
учится говорить на языке  пророков - она вместе с сыном,
милая,  любимая,  родная, но  без своего  Леонтия-Хайма,
завтра они воссоединятся!
   Оставить  меня здесь  Вик  Викыч  и Леонтий  никак  не
хотят,  подхватив под  руки,  ведут -  я слаб,  измучен,
что-то  лепечу,  но эти  двое  влили  в меня  полстакана
водки: вперед, вперед, общага ждет!
   До  магазинов на  такси,  а дальше  - пешие  -  погода
отличная! Мы идем  вдоль ярких палаток, киосков, комков,
всех  этих свежих  вагончиков  и распродаж  на развалах,
беря на выбор красивые  бутылки, дорогие колбасы, сыр на
закусь.  Леонтий ищет  селедку:  он хочет  попрощаться с
Россией нацеленно  и конкретно, поблюдно,  - говорит он.
Поблядно? - грозит ему смеющийся Вик Викыч.
  Однако селедки нигде нет. Картошка есть - нет селедки.
Ладно,  за  селедкой  пошлем   баб,  как  только  у  них
расположимся... А что за бабы?
  -  Ты не  спрашивай. Ты, знай, плати!  - велит ему Вик
Викыч.
  Когда  из-за поворота показался могучий корпус общаги,
у  меня  застучало сердце.  Я  увидел  фасад и  знакомый
разброс окон, занавески.
   Пятнистым   афганцам  (моим  врагам  на  входе)  Викыч
объясняет:
  -  Мы идем к сестрам - к  Анастасии и Маше. В гости. А
он (я) - он к себе домой! Не узнал, что ли, служивый?
  Викыч и Леонтий по ступенькам, прихватив справа-слева,
чуть не волокут меня.
   - Не знаешь,  к каким  сестрам? Не бывал  у сестер на
северной стороне?.. Ну, ты, салага, даешь! - уже на ходу
растолковывает Викыч,  надвигаясь на афганца. А Леонтий,
придерживая  меня, другой  рукой выдергивает  из кармана
денежку (не  вижу, но слышу ее  хруст) и сует второму. Я
только  слабо  улыбаюсь.  Мне  трудно передвинуть  ногу.
Ступенька крута. Но вдруг... я лечу. Леонтий и Вик Викыч
подхватили под руки и  на порыве вносят меня в дом через
крутизну    ступенек   у    входа.   (Нежданно-негаданно
закончилось  мое  изгнание.  Как  бы скостили  срок,   с
возвращеньицем  Вас ,  Петрович.)  Оба гогочут  -  а  я,
висящий  на  их руках,  слабый,  раскрыв рот,  продолжаю
ощущать  полет.  Ощущать,  что  счастлив.  Торжественный
въезд.
  Коридор северной стороны.  Мои места. Вик Викыч не раз
бывал в многоквартирном этом доме (в гостях у меня), так
что  теперь мы  и впрямь  сразу направляемся  к сестрам,
Анастасии и  Маше. "Почти как ЦветаевыС,  - поясняю я, и
пьяноватый  Леонтий тотчас  делается  перевозбужден, это
Россия, это она дает ему красивый знак, чтобы, прощаясь,
запомнил!
5
Я остерегаю: да, да, Анастасия и Маша любят людей
денежных, любят, чтобы у них "гуделиС, попивая винцо. Но
(внимание!), как и многие женщины такого склада, сестры
неосознанно (невольно) будут ждать ближе к ночи некоего
приключения, выяснения кто с кем, а то и легкого
мордобоя. (В запасниках моей памяти картинка, когда
подвыпившая женщина Люба лупит хахаля по щекам, а
сестры, успокаивая, крепко держат его за руки.) У них
две комнаты. Большая для застолья и крохотная, где еле
втиснуты две их кровати. Я также напоминаю, что
Анастасия и Маша великолепно жарят блинцы!..
  Входим, и Анастасия, смеясь, спрашивает меня: где был,
пропадал?
  - А чо, так плох с лица?
  Вик  Викыч и  Леонтий коротко объясняют -  Он болел. Я
только улыбаюсь; с разинутым ртом; слаб и счастлив.
   Викыч, Леонтий  и я  стоим в  дверях -  в карманах,  в
руках  и чуть  ли не  в зубах  у нас бутылки  и свертки.
Анастасия  нам рада.  Маша  сейчас придет  и тоже  будет
рада.  Но  знаешь,  чего  нет? -  говорит  Анастасия.  С
дрожжами  затея долгая,  а скоростной, блинной  муки уже
нет. "Сейчас  будет!С -  и рванувшийся на  улицу Леонтий
приносит  (как  раз  к  приходу  Маши)  четыре  огромных
пакета. Общее ликование! На шум подошли еще женщины, две
из  них  с девятого  этажа,  довольно красивые.  Леонтий
пускает слюну, не зная,  на ком остановить глаза. А меня
клонит, я сплю, я едва держу голову - так ослабел.
  Леонтий  счастлив, вот она  Москва, вот они московские
женщины,   о  которых   не  зря  говорят.   Он  скромный
провинциал,  рядовой  заводской инженер,  но  ведь и  он
красоту  понимает!  "Цветаевы,  это  кто?С -  потихоньку
спрашивает  он  меня,  заодно  пополняя образование.  Он
нацелился на  грудастую Любу Николаевну, текстильщицу, и
шепчет  мне на  ухо,  мол, вырос  в глуши,  крестьянский
вкус!
  Сестры  сетовали - почему  Виктор Викторович так редко
приходит?
  - Зачем я вам нужен часто? - смеялся Вик Викыч.
  - Нужен, нужен!
  - Не  общажный, извините, человек. Мне, видно, суждено
умереть  в   прекрасной  отдельной  квартире!  -  весело
пророчил   Викыч,  обдавая   нас  через   стол  водочным
дыханием. (А меж тем  умер на улице, жить ему оставалось
месяц.)
  -  М-м-москва! М-ммосква!  - кричит мне  (с стаканом в
руке) романтичный Леонтий.
  Они  все кричат. Один я молчу  - пить не могу, есть не
могу, говорить не могу, мне бы на стуле удержаться.
   Пришел  званный на  блины  Федоров с  восьмого  этажа,
гитара, романсы с надрывом,  теперь это надолго - теперь
пошло-поехало!  Маша и Анастасия,  обе расчувствовались.
Вик Викыч,  на боевом взводе, уже  думает, как пополнить
запасы,  да  и женщины  вокруг  него из  тех, что  умеют
выпить  (еще и  косятся на  быстро пустеющий  стол). Как
медленно тянется время у  больных; и как резво летит оно
у здоровых! - думалось мне.
   - Куда  это  ты? Чего  встал? -  спрашивает меня  Люба
Николаевна.
   Оказывается,  я  встал. Оказывается,  собираюсь  идти,
хочется  -  меня   потянуло  в  коридоры.  Меня  манила,
зазывала    коридорная   прохлада.    (Ощутить   полноту
возвращения.)  Но  как  идти,  если слаб,  -  пойдут  ли
ноги?..
  Вик Викыч помог, открыл мне дверь.
  -  Держись там, родненький. Если  что - зови, кричи! -
предупредил.
  И вот я шагнул в коридор. Один.
     Брел,    покачиваясь.   Медленно.    Какие,    однако,
узнаваемые,  какие  живые  стены!  - долго-долго  шел  я
коридором, переставляя  ноги по знаемым наизусть старым,
стертым доскам. Спустился  на четвертый этаж, на третий.
Меня завораживали двери, номера  квартир. И окно в торце
коридора с уже сто лет известным мне видом на булочную.
   Шаги.  Со  стороны  лифта.  Характерное,  шаг  в  шаг,
сбойное подстукивание.
  Оглянулся - хромоножка Сестряева.
  -  Петрович! Видела вас с  друзьями, когда вы входили.
Здравствуйте. (Все видит из своего наблюдательного окна.
Деликатничает.  Не  входил я  -  меня  внесли.) У  меня,
Петрович, к вам дело...
  Она всегда на "выС.
   Я стал  поближе  к коридорной  стене. Опора.  Мне  бы,
слабому,  тоже  сейчас костыль.  А  она, Сестряева  Тася
(чуть с улыбкой), сообщает потрясающую для меня новость.
Да, Ловянников. Просил передать Петровичу - мол, надо бы
вновь   постеречь   квартиру.   Да,  молодой   бухгалтер
Ловянников уехал  на месяц-полтора. Как  всегда. Ключи у
нее, у  Таси, - мол, как  увидишь Петровича, передай ему
из рук в руки.
  И протягивает мне ключи. Знакомый брелок-собачка.
  - А Марс? - спрашиваю.
  - Собаку он взял с собой.
  - Давно уехал?
  - Неделя уже. Ловянников очень торопился...
  - А свет-газ оплатил?
  Я расспрашиваю, я деловит, я мелочен, но на самом деле
я   еле  сдерживаю   счастье,   звон  и   боль  внезапно
нахлынувшего чувства  - еще не верится:  я вернулся. (Не
просто  ночлег  на ночь  -  квартира.)  Я прислонился  к
стене. Я  даже не заметил, как  Сестряева ушла. В голове
кружение.
  Вдруг осознаю, что  я вновь медленно иду по коридору -
куда? - не знаю. Попался Акулов, кивнул мне на бегу.
  Замятов, он тоже  кивнул. Один, другой - они шли мимо.
Они  не осознавали, что  происходило с  ними - и  что со
мной. А  ничего не  происходило, если не  считать, что я
десять-двадцать (не  знаю сколько) минут  опять дышал их
коридорной  пылью.  Люди здоровались,  вот  и все.  Люди
поуспокоились  на  теперь  уже  своих  кв  метрах.  (Уже
обрели.  Я напрягся,  чтобы на  миг это в  них увидеть.)
Люди и  есть люди, они забывают.  И кое-кто из них опять
не  прочь, как  в былые  времена, зайти вечерком  ко мне
(будь у меня сторожимая квартира) и рассказать под водку
всю свою жизнь. Возможно, не так сразу. Возможно, я чуть
забегал вперед, утративший спешит увериться.
  Позвонил в дверь Зинаиде.
  - А-а. Привет! - как ни в чем не бывало.
  И запах ватрушек.  Садись же, садись, чай заварен! Как
будто  не она и  не они  гнали меня прошлой  осенью, как
чумного. (Некоторые держали дверь призакрытой. Не гнали,
но  ведь и  не  звали.) Решили  ли они  своим гигантским
коллективным мозжечком, что я  искупил и что прощен? Или
просто  забыли?..  У Зинаиды я  посидел. Чаю выпил  с ее
солененьким печеньем.  С ватрушкой  тоже. О том,  о сем.
Она   не  сразу   и  с  неопределенной,   с  нейтральной
интонацией спросила, есть ли у меня ночлег.
  - Есть.
  - Да?
   Я  вынул ключи  с  брелоком,  погремел в  ладони.  Она
кивнула - хорошо!.. Предложила бы Зинаида мне угол, если
бы в ладони ключей не было, - не знаю, не уверен. Теперь
мы  говорили  о  здоровье.  Она считала,  что  я  ужасно
выгляжу,  надо бы  очиститься,  а для  этого недели  две
попоститься. Не есть жирное.  И не более ста грамм водки
в  день.  Хорошо   поешь,  певунья,  подумал  я.  Хорошо
подпеваешь, подумал.  Но досады  уже не держал.  На душе
было прекрасно. Меня простили - я простил.
6
А когда на возвратном (от Зинаиды) коридорном пути я еще
и остановился с Курнеевым покурить-поговорить,
сигаретный дым выжал из меня маленькую живую заслепившую
слезу.
  Курнеев Петр Алексеевич сам приостановился.
   -  Кого  я  вижу?!  Привет, -  он  сказал  без  особой
радости, но и  без общажной настороженности. Как своему.
Мол,  жизнь-то  идет,  а мы  с  тобой  все курим.  Держи
сигарету.
  Своя есть, ответил я. Чиркнула спичка. Вот тут я вновь
прислонился  плечом к  стене.  От слабости.  И от  живой
слезы в глазу.
   А  дальше  понятно:  дальше я  не  смог  удержаться  и
отправился на знакомый этаж. Да ведь старый Петрович уже
и обязан был оглядеть квартиру господина Ловянникова.
  Одно  из окон  закрыто небрежно. Разве  так уезжают! -
ворчнул   я,   подгоняя   шпингалеты.  Кресло.   Скучные
бухгалтерские  книги  на полках.  Я огляделся.  Знакомый
холодильник.  Я  у  себя.  В свое  время  я брал  в этом
холодильнике  на  подкорм   пса  (да  и  сам  откушивал)
отличной квашеной капусты. Добавка в рацион.
  А  вот и  Марс! Привет! - я  поднял глаза на настенный
портрет   пса.  Комната   (узнавание)   сразу  озарилась
радостью.  Как  вспышка.  Но  светлая радость  узнавания
поползла  от  меня вдруг  в  стороны, как  ползет в  обе
стороны мокрая  бумага... я пошатнулся. Закапало красным
на руки. Не беда. (Кровотечение. Носовое.) Я добрался до
постели,   лег.   Повыше   голову...  Лежал,   испытывая
попеременно то пугающую радость, то слабость.
  Мы свели с  Ловянниковым знакомство, когда еще не дог,
а дожок, дожик, как  там правильнее - когда Марс еще был
щенком.  Ловянников   уехал,  оставив   мне  квартиру  и
предупредив,  что воинственность  щенка пока лишь  в его
звучном имени и что  кости хрупки, задние лапы особенно;
когда прогуливать,  надо сносить  с крыльца на  руках. Я
так  и  делал. А  в  лифте, в  коридоре быстро  растущий
элитный пес уже сам все знал - не лаял.
  Помимо  любви к  меньшим братьям, меня  в те дни грело
еще  и   то,  что  Ловянников  оценит,   дог  вырос  без
переломов,   -  попомнит   и,  глядишь,   вновь  оставит
сторожить  (жить)  свои  кв  метры.  Мне  нравилась  эта
однокомнатная.  Небольшой  балкон. И  вид  из окон.  (Не
гнусный в любую погоду.) Книги в основном бухгалтерские,
специальные, но  есть философские томики. (Хозяин как-то
процитировал Бердяева,  в другой раз Фромма. Нормально.)
Вскоре же Ловянников оставил мне жилье на месяц, а потом
и на полтора-два, так повелось.
   Уезжая,  Ловянников  теперь  забирал  Марса  с  собой.
Мраморному  догу  уже   года  три.  Могучий.  (С  дурной
привычкой  при  встрече  лизать  меня в  губы,  в  рот.)
Портрет Марса на стене мог наводить упреждающий страх на
жулье (имелись  в виду наводчики, Ловянников улыбнулся),
-  пусть, пусть  видят! Когда  есть рисунок,  возможен и
оригинал.
  - А Леонтий? - поинтересовался я.
  - Отли-ии-ично!
  Вик Викыч  уверил, что догуляли отлично, проводы честь
честью. А Леонтий, мол, и похохатывающая Люба Николаевна
были все время в челночном движении: нет-нет и уходили к
Любе домой (поднимались куда-то на девятый этаж) и потом
возвращались,  чтобы продолжать  пить.  Леонтий, правда,
жаловался  на  слишком  недавнее  обрезание.  Оттуда  (с
девятого  этажа) Леонтий  каждый раз появлялся  первым и
кисло (и тихо, шепотом) сообщал Вик Викычу на ухо одно и
то  же  -  мол,  это   надо  делать  все-таки в  детском
возрасте.  Но  от  Любы  Николаевны  (текстильщицы  свое
знают) Леонтий был в  восторге. Память о ней останется с
ним до конца дней. Увезу вместе с синими снегами России!
- обещал он.
   Дошло   и  до   драки,  когда  Вик   Викыч  и  Леонтий
отправились  еще  и к  некоей  Равиле, а  у Равили  своя
гулянка и  свои мужики, грузчики.  (Неприветливые! то ли
водки мало,  то ли просто жлобы.)  Вик Викыч, если пьян,
побузить любил,  и как раз с  улицы подвалило полбригады
грузчиков, пришли с работы.  Они были немыслимо широки в
плечах.  Люди-шкафы.  И  самый здоровенный  шкаф был  их
бригадир,  он-то, ни слова не  говоря, для начала двинул
Леонтия, так что тот улетел к другой стене; не поломался
Леонтий только потому,  что врезался в визжавшую Равилю.
Викычу объяснять дальше было  не надо, он в свою очередь
ударом  кулака свалил  с  ног бригадира.  Да и  Леонтий,
пришедший   в  себя,   высвободив  русы   кудри  (Равиля
вцепилась в  волосы и  держала), закричал: "Я  на ногах,
Викыч! Давай  им врежем!..С  - и тотчас,  кулаки вперед,
пробился (с восторженным  криком!) к последнему здесь, в
России, другу.  Как всякий провинциал, Леонтий подраться
умел; они с Викычем дрались спина к спине; но двое, увы,
это только двое.
  Оба  вернулись к сестрам  сильно побитые, но как-никак
на своих ногах - и оба как-никак еще пили! Равиля, чтобы
замолить драку и чтоб  без последствий, прибежала к Маше
и Анастасии  плача и  держа в руках  (как-никак!) четыре
бутылки  водки. Вик  Викыч и  Леонтий еще пили,  когда в
окнах забрезжило, а  снизу нервно засигналило у подъезда
заказанное в аэропорт такси.
  Леонтий-Хайм был в пластырях и с огромным фингалом под
глазом;  его  не хотели  пустить  в  самолет. (До  такой
степени побит.)
  Уже на паспортном контроле Леонтию дали понять, что он
неузнаваем  и  что у  них  нет возможности  удостоверить
личность отъезжающего. Вертели в руках его паспорт так и
этак.  Предлагали  снять  с  лица пластыри.  На  все  их
хитроумные  происки   Леонтий,  держа   руку  глубоко  в
кармане,  многозначительно (и  сурово) им отвечал:  дело
сделано.  Наконец, велели позвать сопровождающего, чтобы
подтвердил личность  хотя бы  словесно. Вик Викыч  и был
сопровождающий.  Увидев  побитого,  в пластырях  Викыча,
пограничники развеселились:  не может,  мол, быть, чтобы
эти двое, такие схожие, не были братьями.
   -  ... Но  все.  Уже все.  Порядок. Леонтий  летит,  -
заключил  Викыч  рассказ.  (Довольный  сделанным  делом.
Честь честью. Проводил.)
   Последнее, о  чем  они (Викыч  и Леонтий)  говорили  в
аэропорту, -  русская провинция. Какое это  чудо. Они не
хотели там,  в провинции,  жить (ни тот,  ни другой), но
они ее  любили. Нет ничего лучше  тех улочек. Нет ничего
роднее  тех   поворачивающих  тропинок  и  тех  пыльных,
неасфальтовых  дорог,  а ивы  в  пыли,  а эти  небольшие
речки!.. Оба  плакали, подбирая слезы с  разбитых глаз и
губ,   с   посиневших  скул.   Один   из  улетающих   им
сочувствовал,   решив,   что   мужиков   перед   вылетом
обворовали.
  - Нас обворовали, ты понял?! - кричал мне Вик Викыч.
   Когда Викыч  пересказывал, я тоже  пустил было слезу,
вспоминая пыльные задрипанные улочки. (Вспомнил и о Вене
в  больнице, пора  навестить.) Улочки  и проселки  так и
стояли перед  глазами - скорее идея,  чем реальность. Но
их все еще грело солнце. Они пылили.
   Есть у  меня и  другой свитер, более  теплый; и более
густого  цвета.  На худощавую  фигуру  в  самый раз.  На
свитере дырка  с тыла  - прожженная сигаретой  (почти на
заднице). Но  если, входя, держать руки  чуть сзади, все
отлично,  свитер просто  блеск. Я окреп,  одолевал любые
расстояния. К  тому же осень ровная,  давление не скачет
(молодец!).
7
Когда пришел навестить Веню, меня принял Холин-Волин.
Главный. Я уже знал о переменах (Иван Емельянович парил
теперь совсем высоко; орел). Холин-Волин был дружелюбен,
как и положено ему быть с родственником одного из
постоянных больных. Ровный разговор. И ни полслова о
моем недавнем здесь пребывании - ни намеком, ни циничным
взглядом. Серьезен.
  - К брату пришли?.. Хорошо.
  О  Вене, о вялом  развитии болезни Холин-Волин говорил
достаточно обстоятельно  и с заботой -  услышалась в его
голосе  и заинтересованность (профессиональная;  как она
слышалась и  в голосе  Ивана в свое  время). Беседуем. О
том,  что   появился  новый   американский  препарат.  О
питании. О разном и прочем - о том, как подействовала на
Веню  нынешняя осень  с ее  холодами. Я не  вполне врача
понимал:  он  же совсем  недавно  считал, что  я псих  и
скрытый уголовник.  Зачем ему я? Откуда  этот такт и его
желание  общаться,  чай  со  мной пить?  (Или  господину
Холину-Волину задним числом слегка неловко?) И конфету к
чаю  мне дали в  точности так  же, как в  давние визиты,
одну, но дали. Возможно,  инерция: мол, повелось еще при
Иване - при прошлом царе, чай, беседа с писателем...
  Но  могло быть  и так, что  Холин-Волин вовсе не думал
обо мне,  он и не пытался  думать. (Меня иногда поражает
мысль, люди не думают.) Тотальное "неС, именно оно ведет
людей по  жизни день  за днем, неделя  за неделей. Ведет
это  "не С и  Холина-Волина, ведет  ровным ходом  и само
собой,  автопилот;  и   вот  откуда  возврат  к  честной
серьезности врача и такт,  и перепад отношения ко мне (в
лучшую сторону), вот откуда чай и моя конфета.
  Сидим, разговариваем:
   - ...  Венедикт  Петрович помнит  о вас  даже в  самые
трудные,  в плохие свои  дни. Что  там ни говори,  его и
ваше детство прошли рядом.  Это ведь много. А для него -
очень много!
  - Да, - киваю я. - Родители уходили на работу на целый
день. Запирали  снаружи нас  с Веней вдвоем.  В отместку
отцу  мы однажды  ножницами  порезали на  полоски свежие
газеты!.. Нянек не было.
  - А летом?
  - Летом у деда в деревне, там и вовсе счастливы.
  - Вдвоем?
  - Да.
  - А друзья?
  -  Бывали и друзья.  Но попозже - в  школе. У него как
раз  и  были  всюду  дружки  и  подружки.  Веня  к  себе
притягивал.   Веня  вообще   был  ярче   и,  безусловно,
талантливее, чем  я... Но  никакой ревности меж  нами не
было.
  - То есть росли естественно.
  - Да. Как трава.
  Нам  приносят (Адель  Семеновна, медсестра с родинкой)
еще по чашке чаю.
   В  какую-то из  чайных  минут я  попробовал  напомнить
господину  Холину-Волину.  Я  намекнул  для начала  этак
академично  (и  не без  легкого  яда), а  нет ли,  милый
доктор,  чего общего  с научной  точки зрения в  наших с
Веней бедах  (и психиках?) - родные  ведь братья. Однако
Холин-Волин  никак не  отреагировал.  Доктор Холин-Волин
словно бы решил не  касаться тех недавних (и неприятных)
дней  - мол,  что  ж смешивать.  Мол, если  посетитель и
родственник, то и будь им.
   Слова под  ногой заскользили. Я  смолк. Нарушивший их
условности,  я  уже  ожидал  (отчасти  виноватясь),  что
Холин-Волин дружелюбно, но строго меня одернет, погрозит
пальцем: "Но-но!..С - мол, тех сложностей и того темного
пятна нам обоим не следует теперь касаться.
  - Извините, - сказал я мягче.
  Но уже через три минуты (сука!..) я опять не удержался
и, варьируя  разговор о Вене и  далеком детстве, рискнул
на   своеобразный    шутливо-глумливый   прыжок   (через
говорливый наш ручеек) - с берега на берег.
  Улыбаясь ему, я спрашивал:
   - ...  А  скажите: если  б в  тот  день санитары  были
покруче? если  б забили  меня?.. Мог бы  я рассчитывать,
что  окажусь   с  Веней  в  одной   палате?..  Это  ведь
трогательно!   Мы  бы   с  Веней  решили,   что  детство
вернулось. А  Иван Емельянович  был бы как  отец родной,
который ушел на работу и снаружи нас запер...
  Я  засмеялся шутке,  а врач нет. С  мягкой улыбкой и с
чуть  припрятанным  недоумением  он  только взглянул  на
меня.
  -  Да, да, - сказал  он. Так говорят и так взглядывают
не вполне расслышавшие, в чем, собственно, шутка. Не все
в  ней  понявшие,  но   тем  не  менее  (жизнь-то  идет)
продолжающие из  уважения вести разговор. Холин-Волин не
понимал. Он не понимал, о чем я.
   Он  меня   забыл . Я  продолжал  ему  что-то  (что?..)
говорить,  я уже  доел  конфету и  прихлебывал из  чашки
последнее.   Я  ему   улыбался.   Но  внутри   я  слегка
одеревенел.  Вот, оказывается,  что такое  - мы.  Мы, то
есть люди.
  Каким-то  чудом я умудрился не  застрять у моей старой
знакомой Зинаиды.  А ведь  был так слаб  духом! Мужчина,
попавший  в уют  и в  тепло после больницы  (после такой
больницы),  -   как  гретый  воск.  Сидишь   и  с  боков
обтаиваешь.
  Зинаида все про воск поняла. Чуткая. Но колебалась.
   -  Если  ты  на  один  вечер,  то  чего  нам  с  тобой
сходиться? - спросила она  прямо, как солдатская жена. И
как солдатская вдова, наскучавшая за годы, уступила.
   Отчасти еще  препаратный, на  водянистых чувствах,  я,
кажется,  не вполне  понимал,  что мы  с ней  собираемся
делать.  Именно так.  Если  бы не  она, я,  возможно, не
сообразил   бы    известной   последовательности   наших
запараллеленных с женщиной действий и мог замереть, сняв
ботинки,  затем  брюки, и...  мол,  что  там на  очереди
дальше?
  Так  что это  она сама колебалась.  (Грызла в раздумье
белые  сухарики  один за  одним.  Похрустывала.) Сама  с
собой грандиозно  сражалась, и сама  себе сдалась. Жизнь
как жизнь.  Я ведь тоже  сражался. Солдатские ассоциации
не  покидали  меня. У  Зинаиды  два  взрослых сына.  Оба
служат. Фотографии бравых парней с значками и лычками.
   На другой  же  день (за  постелью вслед)  Зинаида  уже
поторопилась навязать мне работенку:
  - ... Разгружать  машины с барахлом, а? Для фирменного
магазина.  Слышь, Петрович.  Со вторника.  Просили, чтоб
мужик  не  обязательно постоянный,  но чтоб  обязательно
честный. Чтоб не обыскивать каждый час до трусов!
   Случай не  упустив, я  у Зинаиды помылся.  То есть не
побрызгался  справа-слева,  а полежал,  помлел, отмок  в
горячей   ванне,   растягивая   банное   время  до   той
бесконечности, пока душа не запела. Конечно, с мочалкой,
с  хорошим  душистым ее  мылом  (Зинаида, угадав  минуту
счастья, еще и бросила  мне новое махровое полотенце). В
таком  вот замечательном настроении,  неспешно вытираясь
(не растираясь,  а только промакивая  полотенцем влагу с
тела),  я  глянул в  зеркало.  Поджарый, можно  сказать,
худой,  худощавый  господин,  уверенный  в  движениях  и
уверенный  в себе,  лишь несколько взлохмаченный  (я как
раз  причесывался) -  этот  господин с  седыми усами,  с
седыми висками стоял передо  мной. "Вот ведь каков!..С -
в  третьем лице  отозвался  я о  том, кого  увидел. Меня
удивило  лицо,   столь  сильно  определившееся  в  своем
желании жить,  - лицо,  сложившееся, сгруппировавшееся в
не  зависимые  уже от  меня  черты  житейской энергии  и
ярости. Я даже ахнул. Формула выхода из психбольницы:
8
"яС - "пС = былое "яС,

  где "пС это препараты, что должны выветриться (выйти с
дыханием), - эта  формула даже опережалась. Меня смутила
эта  показная  ярость, а  с  ней и  твердость чувств  на
уверенном  лице, в  то время  как уверенности  и прежней
твердости (как я знал) пока что не было, ничего не было,
ноль. Мимикрия. Чтобы жить. Только и всего, чтобы жить и
выжить. Но  господин мне понравился.  Уверенный и хорошо
стоящий на  ногах, знающий  и про время на  дворе, и про
свой час.
  Сказал себе вслух:
  - А что?.. Пусть так.
  Я  поиграл мыслью  в будущую свою закамуфлированность:
вот с таким лицом  буду жить. И лишь к ночи, как калека,
заваливаясь в постель, отстегивает свою
кожано-деревянную ногу,  я тоже,  покряхтывая, ремешок к
ремешку,  буду отстегивать  в темноте лицо  (перед сном,
святые минуты) - буду  самим собой. Буду оглаживать свое
мало-помалу восстанавливающееся "яС, как тот же безногий
солдат,  оглаживает  свой  обрубок  - мол,  даст  Бог  и
вырастет вновь.
   С утра  этот  вот господин,  пристегнутая нога,  опять
зашагает  трудиться,  защищать чужие  кв метры,  никакой
ущербности, вот  в чем и жизнь.  Вот зачем нам так много
дается -  чтобы потерять нашу  уникальную малость. Чтобы
помнить  ее,  скорбеть  по  ней. Чтобы  знать.  И  чтобы
возвращать ее себе своей  же жизнью. Каждый день. Каждый
час. Мало-помалу. Чтобы  в минуты всеобщего врачевания в
нас  тем  более  и  тем  сильнее  возникал  и  жил  этот
праведный страх потерять "яС.
   Я  глядел  в  зеркало. Я  заглядывал  в  жизнь.  Жизнь
нравилась. Я причесывался.
   Зинаида  сунулась  в  дверь  ванной  и  вмиг,  женским
глазом,  увидела, узнала возродившегося  господина (пока
что  внешне, но  ей это  и надо)  - увидела,  как крепко
стоит он  на ногах здесь  и там (в зеркале),  - и тотчас
запела:
  -  ... Говорил, торопишься,  а сам все причесываешься!
Значит,   время   есть,  а?   Слышь,  Петрович.   Может,
останешься еще на ночку-две,  а какой супец с баранинкой
у меня! ого!.. и беленькую найдем.
   Не  прошло  и  месяца,  как  Вик  Викыч  умер,  сбитый
машиной;  он  скончался сразу,  такой  силы был  ночной,
слепой наезд.
  В  тот поздний час Викыч  перебирался со своими малыми
вещичками на  новое место - уходил  от женщины к женщине
(из уюта в уют). В районе Вешняков на темном, экономящем
свет шоссе Викыч шел  по самой кромке, близко к проезжей
части.  Шофер сбил  его и  помчал дальше.  Мертвый Викыч
лежал  там   всю  ночь,  в  середине   ночи  был  раздет
мародерами;  он  шел  в  единственном  своем  прекрасном
костюме (переносил  его на себе, чтобы  не мять). Ни его
большой вечной  сумки с надписью  Эверест, ни рукописей.
Забрав сумку, рукописи, разумеется, где-то выбросили. Ни
даже одежды. С него сняли все, разули. Такие времена. Он
лежал в  трусах и  майке; с пробитым  виском. Женщина, к
которой он  шел, обнаружила Вик Викыча  только утром (но
все  же  успела!),  когда  его,  безымянного,  уже  было
забирала труповозка.
   Женщина  ждала  его  всю ночь,  он  обещал.  Утром,  с
сердцебиеньем  и,  что называется,  через  не могу,  она
позвонила  той,  от  которой  ушел;  после пререканий  и
взаимных  колкостей  (не  слишком  болезненных, так  как
женщины  не  знали друг  друга)  выяснилось, что  Виктор
Викторович уже  ушел. Ушел на ночь  глядя. Он всегда так
уходил. Собрал рукописи, да,  да, и все свои вещи тоже в
одну сумку - и ушел. Нет, такси не вызывал, пешком, он и
ко  мне пришел  пешком,  не знаю, голубушка,  не знаю...
ищи.
   Женщине сорок  с небольшим, скромная,  а сын двадцати
лет (к  ним Вик  Викыч и направлялся). Сын  понял мать в
трудную минуту  и шуметь  не стал, помог  привезти тело;
сын помог и кремировать. Женщина, как выяснилось, видела
Викыча  ровно три  раза, скорая  любовь, три  встречи. В
сущности  - незнакомые.  Вот  кто его  проводил. Женщина
знала (от Викыча, на всякий случай) мой телефон, но пока
в  многоквартирной общаге  меня отыскали, время  ушло. Я
примчался  на кремирование,  но Викыча не  увидел. Такая
нелепость.  Мне не  хватило минуты-двух. Я  вбежал, весь
мокрый, с  открытым ртом  (дядя, где твои  зубы,- сказал
мне один из тех,  кого я расталкивал) - я успел, я почти
успел, было еще  их время, женщина и ее сын находились в
зале  прощания.  Но  тело  Викыча уже  уплыло  в  огонь,
уехало, укатило,  я не увидел его  мертвого профиля. Ну,
минуты, буквально минуты не хватило.
   Я  вернулся  в  общагу.  Приехал  Михаил.  Рыдал,  как
ребенок.
  Стояли пьяные на улице (зима!..).
  Выпивший Вик  Викыч важничал. Говорил, кивая в сторону
Михаила; а тот снегом растирал себе щеки:
  -  ... Он  - бедный русский еврей.  А я бедный русский
русский. Мы никому не нужны. Зато мы - пишем! Зато нам -
нужен весь мир.
  - И женщины? - пьяно смеялся я.
  Викыч еще больше приосанился (и принял с поправкой):
  - Да, и они. Если, конечно, с квартирой.
   Женщина без  квартиры  была для  Вик Викыча  существом
милым, но бесполым.
   Я  познакомился   с  Вик  Викычем  давным-давно  -  на
офицерских сборах  запаса. Стреляли  по фанерным танкам.
Стрельбы  были   через  день,  пушка  100-миллиметровая,
сейчас уже списанная. В грохоте и в сизом влажном дыму -
моросил  дождь  -  я каждый  раз  видел  на лице  Викыча
плавающую улыбку. Счастливое ожидание выстрела...
  Он заряжал  пушку, заряжающий. Два подносчика, один на
прицеле,  итого четверо  - мы  все оглохли.  Прежде, чем
командовать  пушками,  мы  должны  были пострелять   как
солдаты,  изначальная офицерская практика артиллеристов,
-  Викыч  заряжал,  задвигал  поднесенный  снаряд,  а  я
кричал:
  - Давай, давай!..
  Менявший женщин раз в год-полтора, он эти полтора года
жил с  одной, жил  в ее квартире и  уже принципиально не
заводил романов  на стороне,  не изменял. Он  был с ними
по-своему  честен.  (Это жены.  Это  жены,  я просто  не
оформляю  свои   браки,  -  интеллигентно  объяснял  Вик
Викыч.) Он шел от женщины к женщине всегда пешком.
  - ... Я приближаюсь к ней постепенно. Шаг за шагом.
  Заметив  во тьме  зеленый глазок, Викыч  мог разве что
крикнуть   с  дороги   проезжающему   ночному  таксисту,
остановить,  купить  втридорога барышную  водку. И  идти
дальше.
   Мы поговорили  о  его рукописях,  погибших на  обочине
дороги  в той  черной  ночи. Все  до листочка.  Все свое
носил с собой.
   И  как  быстро  подытожилась  жизнь!  Тоненький  томик
новелл Вик Викыч  успел-таки снести в издательство. Надо
проследить. Этим займется Михаил.
  Нашлись еще две (довольно ранние) новеллки Вик Викыча.
Михаил обнаружил  их в одном из  ящиков своего стола. Он
показал их  мне. Странички, написанные  от руки, ровными
буквами. Первый листок пожелтел.
  Михаил протянул мне:
9
- Возьми.
  - Я?..
    Оказывается,   есть  издательство,   издающее   сейчас
коллективные сборники. Всех  и всякого. Это без проблем.
Но  там заправляет  известный Зыков, которого  Михаил не
хочет видеть.
  Но я тоже не хотел Зыкова видеть. И что, собственно, в
этих двух новеллках? - разве что наша остывающая память.
Я повторил Михаилу мое мнение. Я люблю повторять. Зачем,
собственно,  России   столько  талантов,   если  она  их
рассыпает, как козий горох по дороге.
   Тогдашняя  женщина  Вик  Викыча собиралась  в  дальнюю
командировку -  аж  в Сибирь.  Он познакомил.  Громадная
женщина Варя, вероятно, лет сорока; его любимый возраст.
Я приехал к ним  простуженный и усталый, гость с пустыми
руками.  Но Варя  отнеслась с уважением.  Поужинали. Она
ушла  спать.   А  мы  с  Викычем   продолжали  сидеть  и
покуривать,   тихо,  с  чайком-чифирком,   заполночь  на
кухоньке - по обычаю говорливых.
   Варя,  или  Варвара  Борисовна,  так  звали  гигантшу,
несмотря на  свой рост,  стать, крутые бедра,  была, как
козочка, пуглива  и совершенно  помешана на том,  что ее
могут   изнасиловать   в   тихом   переулке.  Всюду   (в
особенности на  кухне - смотри и  помни!) висели вырезки
из  доморощенных   кретинских  газет.  Как  стопроцентно
избежать  изнасилования. Самооборона.  Удар по  яйцам. В
пальто,  в  кофте,  в сумочке  -  всюду  у Вари  таились
свистки с  милицейской трелью,  чтобы на улице  чуть что
свистеть и  взывать. У трусихи были  руки Геракла; можно
только  гадать, что  было  бы с  расторопным ярославским
мужичком, врежь она и в самом деле ему по яйцам. Общаясь
с  такой Варей  и день  за днем  убеждаясь в  ее нелепой
беспомощности (совершенно искренней), человек вдруг ясно
понимает,  почему настоящий  двуногий  хищник непременно
мал.  Мал, невелик и  нацелен на  добычу. И главное  - с
хищника нечего взять, ничтожен.
  -  Моя крошка,  - сказал ей  в тот вечер  Вик Викыч, а
Варя  в ответ,  тоже с  улыбкой, шлепнула его  по спине,
после чего  Викыч минуты три кашлял.  И не без юмора его
Варя. Спрашивает: "крошкойС подавился?
  Викыч восхищался: расстегиваю ей молнию на спине, тяну
и  тяну,  змейка  молнии   скользит,  как  по  маслу.  И
конца-краю нет.  Спина не  кончается - это  как открытие
континента!.. Я раз летел  в Алма-Ату в самолете - летел
с музыкантами,  с ансамблем, в  аэропорту меня попросили
помочь вынуть из чехла  арфу. У нее сбоку тоже молния во
всю длину. Ты никогда не вынимал из чехла арфу?..
   Надо признать,  Вик  Викыч осторожничал  и лишний  раз
побаивался  знакомить  нас со  своей  женщиной (меня;  и
мужчин вообще)  - женщина  с квартирой значила  для него
слишком много.  Жилье греется  женщиной. Женщина  лепит,
как ласточка, - говорил он, загадочно улыбаясь.
  Со  смертью Вик Викыча стал  сдавать Михаил. Он как-то
разом сник,  потерял друга  и дружбу. Конечно,  я слышал
стороной,  что в  их  отношениях был  этот новомодный  и
особый  интим.  Но  не  верю.  Давно знаю  обоих.  Я  бы
приметил. Скорее, как раз  старомодная дружба - в совсем
уже старом и почти забытом у мужчин значении слова.
   Сердечные  приступы  долбали  теперь Михаила  один  за
одним.  Скоро он  умер.  Он полетел  во Францию  к своей
разведенной жене  и сыну,  но жена оказалась в  те дни в
Израиле  (отправилась  погостить). Заняв  у сына  денег,
Михаил рванул в солнечный Израиль, как в былые времена в
солнечный Узбекистан,  в солнечную  Грузию, чтобы только
повидаться.   И   чтобы   вновь   поуговаривать   вполне
счастливую женщину вернуться в Россию к нищему агэшнику,
у меня  есть несколько  очень серьезных аргументов ... -
кричал  Михаил  мне  в  телефонную  трубку  перед  самым
отлетом.  Как  я  узнал после,  он  даже  не успел  свои
аргументы  высказать. В  Израиле,  по прилете,  попали в
страшную  жару.  Ветер  пустынь,  перевалив за  какие-то
полчаса  Галилею, достал  Михаила  в аэропорту,  едва он
вышел из самолета. Сердце отказывало. В машине (брат его
встречал)    Михаилу   стало   совсем    плохо.   Хотели
госпитализировать, он  не дался.  Жена уговаривала. Брат
просил.  Но  Михаил,  вероятно,  уже  предчувствовал.  И
только  повторял свою  известную смешливую  фразу: "Если
еврей решил  умереть в России, ему  не мешатьС. В тот же
день  Михаил  вернулся в  аэропорт  на  обратный рейс  в
Москву.  "Флаг  мне  в  руки!С  - пошучивал  он,  идя  к
самолету  и прощаясь.  Полет он перенес.  В Шереметьево,
задыхающийся, сумел  сам сесть в такси,  приехал; но его
хватило только войти  в квартиру. Едва переступив порог,
рухнул лицом прямо на пол; скоропостижно; у себя дома.
   Отъезжающие, толпившиеся  в  той квартире,  похоронили
его. Я ничего не  знал. А когда я позвонил, там уже жили
другие отъезжающие. Не знали и не могли мне сказать, где
его схоронили или, может, кремировали. Развязка.
  Стремительно кончаются жизни, подумать только! - я еще
слышу  его  живой  голос.  Голос совсем  близко.  Михаил
что-то  говорит мне.  Он спешит.  (Давит мне  на глазные
железы.)  Но вот  он  замолк. Наступил  день, когда  его
голос  замолк. Боль  проходит. Боль оставляет  (и щадит)
нас. Вот  и его  скорбящая душа оставила  наконец меня и
всех нас (и эту страну) в покое.
   У него  был особый  монологический дар,  выпестованный
подпольем,  нашей  литературной невостребованностью.  Но
после  смерти  Вик  Викыча  рассуждал вслух  Михаил  все
меньше и жаловался вслух, увы, все чаще:
   - ... Вот  мы с  тобой сидим, водку  пьем, болтаем. А
ведь скоро умрем. И ты и я. Нам много лет. И всем на нас
начхать. Мы старые графоманы. Мы никому не нужны...
  И еще:
  -  ... Иногда ночью думаю о  том, как ты ходил в школу
через реку. Ты каждый  день переходил из Европы в Азию -
и обратно. Ты просто  сидел и, пьяный, болтал о детстве.
А меня  взбудоражило. Я  чуть с ума  не сошел -  как это
гениально! Я  вижу метель. Снег летит.  Мост. Мост через
Урал. И мальчишка торопится в школу...
  - Двое мальчишек. С братом Веней.
  - Я вижу  одного. Не важно... А скажи, тут подковырка,
твоя  школа была в  Европе? или  в Азии?.. Не  важно. Не
важно! Меня так поддерживают твои рассказы. Пурга, зима,
минус тридцать пять. И через реку вечная
стрелка-указатель:  ЕВРО-А -  АЗИЯ... Почему у  меня нет
этой   пурги?   Почему  у   меня   нет   моста  и   этой
стрелки-указателя?  Почему  у  меня  только  учебники  в
детстве?!
   Рыдания  начинают душить  его. Он  переработал  ночью;
совершенно  разбит.  Если Михаил  выйдет  на улицу,  его
могут  забрать, не  пустить в метро,  как наглотавшегося
таблеток. "Ложись  спать!С -  Я пытаюсь затолкать  его в
постель.  Однако он  дергается,  рвется и  даже царапает
меня.  Наконец, лег;  в  свитере. Он,  мол, всегда  спит
одетый. Торчит из-под одеяла седая, старая голова, жизнь
позади!
10
Я сделал ему чашку сладкого чая, чтобы поддержать
сердце. Спит. (Дергает ногами, это он ускоряет шаг через
Урал - через продуваемый мост. Пурга. Когда ветер
свирепеет, щека мальчишки вымерзает до черных пятен. И
долго болит.)
  В середине дня  я его наконец бужу (все это у меня, то
бишь в квартире Конобеевых).
  Мы  идем нынче на Крымский  вал, на выставку Малевича.
Смотреть,  как  Михаил  встает  с  постели,  -  комедия.
Ворчит:  ему,  мол,  не  хочется вставать,  ему  надоело
ставить  чайник на  огонь! Ему  не хочется  чистить зубы
(всю жизнь  чищу, сколько можно!), ему  не хочется есть,
пить,   ему  не   хочется  жить -  ему   хочется  только
посмотреть Малевича и опять упасть в постель.
   Он  начинает медленно  одеваться:  бес бы  побрал  наш
возраст,  все  болит! - а  как  ты,  к примеру,  встаешь
поутру:  неужели с  песней?..  Ну да,  я понимаю,  пурга
через мост, река с указателем, уральское здоровье, а где
испанскому  еврею  взять уральского  здоровья?.. Мне  бы
тоже   неплохо  каждое   утро   мыть  яйца   в  холодном
Гвадалквивире. Я тебе говорил, что мои далекие предки из
Испании?  Там ведь  Гвадалквивир,  и тоже,  небось, есть
какой-никакой мост.
  -  Руки ломит, стопы  вывихиваются, а кишки безропотно
принимают только водку! -  Михаил никак не может попасть
в штанину ногой.
  Прицеливается, промахивается - снова прицеливается.
  -  Мать ее!  - бормочет он.  - Уже и  водку пить скоро
нельзя будет, ты  видишь, как трясутся руки?.. Приходила
вчера племянница с сынулей. Уверяла, что меня никогда не
опубликуют.  Потому  что  в  моих текстах  ненормативная
лексика  - ее,  видите  ли, коробит.  Сынулю привела,  а
значит, мне он внук. Боже мой! Нам с тобой вместе больше
ста лет!  Я уже не хочу жить  - я хочу только стрекотать
на  машинке.  Ты   думаешь,  она  оставила  мне  малость
деньжат? Хрена! Отгадай, что она принесла в виде подарка
родственнику...  - надев,  наконец,  брюки, пошатываясь,
Михаил идет к своему портфелю и вытаскивает: - Во! Банка
селедки!.. мы ее щас опубликуем.
  Но открыть он не может, руки дрожат. Я беру консервный
нож, но  тоже промах. Резкое движение  - и я сдираю себе
на руке кожу, кровь.
  -  Ну вот! На  что мы годимся! Два  старых мудака не в
силах открыть банку селедки!  - Михаил спрашивает, кто у
меня  тут  соседи (то  есть  у Конобеевых,  у которых  я
сторожу).
  - Да погоди.  Справимся, - говорю я, отсасывая кровь с
руки.
  В коридоре я  стучу в дверь (через одну от Конобеевых)
- там живет молоденькая девушка. Соседка. Вся тоненькая,
свеженькая. Она уже в дверях улыбается. (Полагает, мы ее
приметили и по-стариковски кокетничаем.)
   - Нет  ли у  вас немного хлеба.  Черного? - спрашиваю
виноватясь.
  Она приносит нам  полбуханки. Уходит. И вся сияет тем,
что  она,   такая  молодая,  была   нужна  и  несомненно
интересна сразу двум соседям. (Мужчинам!)
  А  мы наскоро едим -  первая еда в середине дня. Прямо
из банки выуживаем селедку,  бросаем ее на ломти хлеба и
жуем. Мои усы еще  неделю будут отдавать пахучей памятью
о походе на Малевича.

Под знаком Марса
  Молодой Ловянников и  я, мы ведь и спорить не спорили,
а именно  что болтали за чаем.  Разговор наш был (бывал)
не то чтобы  легкомыслен, но всегда легок, необязателен,
как   случайная   импровизация   двух  редко   видящихся
приятелей - от чая к чаю, как время от времени.
   Ловянников   и  назвал,  чтобы  проще,  мое  поколение
поколением  литературным, а  свое (лет на  двадцать пять
моложе) - поколением политиков и бизнесменов.
  - Поколением деляг? - поддразнивал я.
  - Это оттенки! - смеялся он.
   Я еще  пытался серьезничать:  мол, что  за Россия  без
литературы!  Вы, мол,  молодые,  пока что  без судьбы  и
потому  не можете  знать масштаба  проблемы: вы  даже на
чуть не представляете себе  (а я, мол, уже представляю),
что  значит остаться  без Слова,  жить без Слова.  И так
далее...
   А  Ловянников  подхватил!  Не  я,  а  он,  улыбающийся
Ловянников,    скорыми   словами    набросал   картинку:
представил  целое   поколение,  шагающее  по  московским
улицам  с повестями  под  мышкой. Каждого  из идущих  он
вооружил папкой, в папке  повесть, а сама папка завязана
тесемочками. (А тесемочки, он улыбнулся,
бело-кальсонного цвета.  Он якобы  слышал от родителей.)
Три юнца, у каждого под мышкой повести или новеллы, идут
улицей, говорят  о Достоевском  и Джойсе, о  страстях по
"Новому мируС -  взволнованные и слегка сумасшедшие, они
спорят, слепо наталкиваясь на встречных прохожих. И один
из  них  (косноязычие  волнения,  ему не  хватает  слов)
непременно размахивает  руками! Шли они  каждой улицей и
каждой кривенькой улочкой,  а значит, их тысячи, десятки
тысяч шли  на улицах Москвы,  Питера, Нижнего Новгорода,
Ростова,  Челябинска... каково?!.   Солдаты литературы ,
армия  , -    увлеченно   говорил   (рисовал)   господин
Ловянников. А я не возразил.
   Я   даже  и  поддался   на  его  несколько  навязчивое
обобщение.  Из  светлой  прорехи  60-х и  отчасти  70-х,
памятных  мне (и  моему поколению),  восстал образ  этой
кривенькой московской улицы, и на ней, на повороте - два
или  три молодых  человека в свитерах.  (Массовой джинсы
еще  не  было.) Да,  да,  в свитерках!  - в  простеньких
свитерках, трое, с рассказами и повестями, с папками под
мышкой. (Насчет  белых тесемок,  белые ли? -  не помню.)
Как  и теперь, в  90-е, по  этим же российским  улицам и
улочкам   идет   поколение   бизнесменов...   Ловянников
настаивал:  именно   бизнесмены,  к  чертям  грубомордых
политиков   и  сладкомордых   тележурналистов   -  пена!
(Мыльная, мол,  пена первой,  то есть самой  начальной и
грязной  стирки.)  Идут  в  костюмах,  при  галстуке,  с
попискивающими в карманах радиотелефонами, и ведь тоже о
своем   сокровенном   -  о   бизнесе,   о  черном   нале
(наличности),  о   биржевом  курсе   и  сдавивших  горло
налогах. У  троицы тоже вполне пророческий  вид и легкая
поступь.  А один  из  молодых бизнесменов  (волнение, не
хватает  слов) размахивает  руками. На улицах  и улочках
Москвы,    Питера,     Нижнего    Новгорода,    Ростова,
Челябинска...
   Так свысока,  с птичьего  полета (улицы  и улочки  под
нами)  обговаривалась  жизнь  поколений  в день  отъезда
господина Ловянникова - можно сказать, в час его скорого
отъезда. В тот самый  час, когда Ловянников оставлял мне
на  месяц-полтора   свою  квартиру,  сторожить  и  жить.
Ловянников бывал  заметно возбужден  отъездом. Пес Марс,
тоже  в  предотъездном волнении,  сидел  на  полу и  нам
внимал.
   Что называется,  доверие  напоследок, за  чаем. А  чай
Ловянников заваривал прекрасно - к Ловянникову приходила
молодая красивая женщина, тоже в этот час сидела с нами.
Если  втроем, Ловянников  и она  пили кофе  из маленьких
чашек,  а  я предпочитал  все  тот  же чай.  (Заваривали
специально для меня.)
  -  ... Деньги?.. Зачем вам  деньги, Петрович! Вы с ума
сошли! -  мило рассуждал Ловянников,  звавшийся в общаге
поначалу всего лишь бухгалтером-экономистом.
11
- Да хоть бы немного! - смеялся я.
  - Не-за-чем!
  И  вновь Алексей Ловянников зримо набрасывал картинку:
как, будучи с деньгами, я в одночасье стану схож с этими
убогими,  суетными   общажниками.  Как   куплю  жилье  с
пахучими  кв  метрами.  Как приважу  к  себе  и к  этому
скромному жилью приходящую женщину (не решаясь жениться,
осторожный). И  как очень-очень скоро (вот универсальная
метка!)  куплю себе  в угол  хороший телевизор и  тут же
навсегда,   навеки   одурманюсь   отравой   политических
 БВГДЕЖЗИЙКЛМНО-РСТУФХЦЧШЩЪЫЬЭЮЯ Ўўё¤Ґ¦§Ё©Є«Ъ­ъЇ°±І
мышление -  это  погибель.  Это  рак  души.  Зачем  вам,
Петрович?!  Взгляните-ка  попристальней  да построже  на
своих сверстников!С  - и  Ловянников наброском предлагал
еще один  легкий в  слове рисунок: старика  со старухой,
уставившихся   в   экран,   присосавшихся  к   телеящику
настолько, что у них нет и уже не найдется часа вставить
себе приличные зубы.
   -   ...  И   это  жизнь?  Это   личность?  Это  ли  не
деградация?..  А  ведь  сейчас  вы,  Петрович,  -  герой
времени.  Да, да,  не  морщьтесь, герой  времени. (Время
слегка  ушло,  но  что  из того?  -  вы  его герой!)  Вы
литератор,  пусть даже  теперь не  пишете! Ваша  папка с
повестями  еще  под  мышкой.  Белые  тесемочки  все  еще
развевает арбатский ветерок...
    Ловянников   поднял   чашечку   с   кофе   (с   каплей
добавленного там коньяку):
  - ... Крепкие руки. Ясная голова. И вас все еще любят,
я заметил, женщины! Выбранная, своя жизнь - чего же еще?
- Он умел подхвалить.  (Не перебирая в восторге и ровным
голосом.)  -  Могу  себе  представить, сколько  занудных
мужиков в вашем возрасте вам, Петрович, завидует...
  Его рука с чашечкой кофе взлетела еще выше:
  -  За вас, Петрович, вы -  само Время. И не нужны вам,
поверьте, ни деньги, ни белые машины!
  Красивая  женщина вскрикнула от  удовольствия и тоже -
чашечку с кофе кверху!  Я подлил себе чаю. Возбудившийся
от  речи хозяина  Марс рванулся  в мою сторону  со своей
давней собачьей  любовью, лапы мне на  плечи и лизнул до
гланд.
  Особенно  кисти рук  будут крепки, если  ты двадцать с
лишним  лет   печатал  на  машинке,   еще  и  переносил,
перевозил ее в поисках  теплого жилого угла туда-сюда по
всему городу  (по всей непредсказуемой спальной Москве).
Двадцать  лет не  менялся поисковый  образ жизни,  а вот
машинки  нет-нет и  менялись. Помню "УндервудС,  весь из
металла. Я  носил его в  большом рюкзаке, предварительно
свинтив могучие квадратные  ножки, чтобы при бодром шаге
они  не продавили  спину. Раз  в метро  я дал  рюкзак (с
"УндервудомС  1904 года)  подержать на миг  приятелю, он
тут  же в  тесноте метровагона  его уронил;  по счастью,
никому не на ногу.  Приятель смутился, засовестился. А я
поднял "УндервудС  и носил его еще  десять лет. Я мог бы
написать  благодарственный  рассказец,   Как  литература
сделала меня  сильным и  здоровым. И я  мог бы вспомнить
добрым словом ее (машинку  из металла) в тот день, когда
меня связали.
   Если уточнять  - середина  дня, то  есть общажники  на
работе,  дети  в  школе,   в  коридорах  тишь.  В  дверь
позвонили, я  и открыл, не спросив  кто, - обычный день,
будни,  почему  я  должен  спрашивать?.. Они  ворвались,
скрутили  мне  руки  за  спиной и  кляп  в  рот (мое  же
полотенце).  Их трое.  Один  покосился на  большую морду
Марса на  стене: не зарычит ли?  Затолкав меня в ванную,
заперли снаружи на декоративную задвижку.
Переговаривались довольно  громко: "НачинайС. - "Времени
мно-оо-ого!С - "Глянь-ка: вот и книги!..С - Еще не придя
в  себя,  я  помалу  высвобождался. Связанному  человеку
первое  и самое  трудное  - освободиться  от ступора,  а
освободиться  от  пут получается  уже  само собой,  если
кисти  сильны. Я  терся  запястьями, крутил  так и  этак
внатяг,  и как  только пальцы сплетались,  натуживал их.
Усилие за усилием, и  вот в пальцы запал кончик веревки.
Минута...  и  я уже  сидел  в  некотором раздумье,  водя
освободившимися руками по краю ловянниковской стиральной
машины, что в углу. Пальцы слегка онемели.
  Раздумье  было вот о чем:  я ведь не сторож квартиры в
прямом  смысле. Я  лишь более  или менее  регулярно сюда
заглядываю,  с тем  чтобы оставленное  на меня  жилье не
соблазнило никого  забраться за поживой  ни через дверь,
ни в окно  (мальчишки). Если же нагрянули профессионалы,
я  никому  ничего  не  должен. Ловянников  и  сам  столь
деликатную  разницу отлично  понимает (это  понимают все
хозяева).  Свяжут  -  сиди  спокойно.  Не  пыли.  Таковы
правила. Все  их знают. Меня же  задела сама небрежность
поведения, свинство пришельцев: их варяжское (ворюжское)
желание    все    перевернуть,    искать,    разбросать,
безнаказанно насвинячить и  уйти. (После чего мне наново
прибирать, чтобы жить здесь  дальше.) Не мог же я знать,
что  они пришли  всего  лишь порыться  в книгах.  Минуты
две-три   я   раздумывал.   Оружие  подобралось   легко:
маленький  табурет  для  сидения  в  ванне.  А  задвижка
хиленькая (я знал) - ударом плеча дверь откроется сразу.
  Я помнил про инициативу. На порыве, взметнув маленький
табурет,  вбежал  в комнату  и  замахнулся, как  бомбой.
Замахнулся на первого -  на ближайшего из них, читавшего
книгу  (так  мне показалось).  Зычно крича:  "Убирайтесь
во-оон!  во-он!..С  -  я  целил сиденьем  ему  в  голову
(плашмя, без крови). Но не ударил. (Угроза страшнее, чем
ее выполнение.)
   Его  повернувшееся  ко  мне, удлиненное  испугом  лицо
выразило сильное  удивление. Он поднял обе  руки, как бы
сдаваясь.  Книга осталась  на  коленях. "Тихо.  Тихо. Мы
уходим.  Ты  прав,  -  сказал  он. И  повторил  с  неким
усиленным значением: -  ты прав...С - после чего один за
одним, гуськом, все  трое убрались. Победа далась легко.
(Двое других тоже держали в руках книги. И тоже казались
сильно  удивлены: хам  ворвался в библиотеку.)  Ушли без
шума.
   Они спускались  не лифтом,  а лестницей  (незаметнее),
один,  оглянувшись, ворчнул:  "Вот  тебе и  банкир!..С Я
стоял на лестничной клетке (все еще с табуретом в руке),
а они  уже сбег бли вниз  по гулким ступенькам:  там, на
ступеньках, бухали теперь их ноги, бухала вся их досада.
Вскрик в общаге, если  он одноразовый, ничего не значит.
Даже старухи не  выползли в коридор полюбопытствовать. Я
вернулся. Так, одним из  первых, я узнал, что Ловянников
работает в банке. Валюту,  что ли, искали? (В книгах?..)
Нападавшие успели протрясти и просмотреть лишь две полки
его скукотных  бухгалтерских томиков. Марс  со стены мне
подмигнул.
  Я подумал: в  следующий раз кликну Акулова. Но он меня
не понял  - Акулов не хотел  меня понимать (когда я этим
же вечером рассказал про нападение).
  - Банкиру надо - пусть сам выкручивается.
  - Это мне надо.
  Акулов  только пожал плечами  и повторил, различая нас
интонацией: при случае он мне поможет, прибежит, но этот
Ловянников пусть сам озаботится, сам сообщает в милицию.
А если что не  так, пусть богатенькие бросают тебе и мне
свои мятые рублики...
                                                          12
Но и Ловянников, вернувшись, выразил свое отношение
схожими словами: мол, стоило ли рисковать, Петрович, -
эти трое ушли бы сами!..
   А когда я  сказал, что  дело не только  в учиненном в
квартире беспорядке,  что я в ванной  не душ принимал, а
сидел  запертый  и  униженный,  и  что  эти,  мол,  трое
скрутили мне  руки, Ловянников тотчас  припомнил тот наш
разговор  о  поколениях  и  не  стал  возражать  -  лишь
интеллигентно, тонко улыбнулся:
  - Ах да! Вы же литератор.
  Он  все-таки немного  лукавил, когда, улыбаясь, уверял
меня, что  такова жизнь - мол, воры  и есть воры, были и
будут, его этим не задеть. (Улыбающийся и умный.) Вскоре
же Ловянников опять уезжал и, оставляя на меня квартиру,
пригласил к  себе - чай перед  отъездом. (Отчасти легкая
беседа. Отчасти инструктаж. Как  всегда.) Но на этот раз
Ловянников выложил  главное: квартиру, которую  я не раз
сторожил (и в которой  мы с ним так привычно сидим, пьем
чай), у него хотят отнять.
  - Кто? - я удивился.
   Ловянников  не знал  кто.  Кто-то, живущий  здесь  же,
рядом, настойчиво  выживал Ловянникова  из квартиры, сам
оставаясь  в тени.  Ловянников  уже дал  ему прозвище  -
Серый ,  потому что  тот  притаился,  невиден, хищник  в
зарослях.
   Опасность  состояла в  слухе, вдруг  прокатившемся  по
этажам,  -  у  Ловянникова  уже, мол,  появилась  другая
квартира, в  четыре комнаты, шикарная,  на Новом Арбате.
Купил. Каким-то образом  про его квартиру пронюхав, этот
Серый  теперь натравливал  общажный люд. Уже  все знали,
что  Ловянников крупная  фигура в  банке и  что квартиру
купил, знали,  и потому  просто, по-общажному подставили
свежеиспеченному   банкиру   ножку   -   не   дали   эту
однокомнатную   (в   которой   мы   сидим)   Ловянникову
приватизировать,  а  значит,  и  продать. Фиг  ему.  Они
заберут квартиру  даром, за ноль. Дело  за малым: выжить
Ловянникова отсюда.
  - ... Жэк стал на сторону общаги. Это ясно. У Серого в
жэке свой человек.
  - Вы для них - богатый, - напомнил я.
  В  тот день  я принес к чаю  (и к разговору) пряников,
чтоб не с пустыми  руками. Пряники свежайшие. И такие же
свежайшие,  с белой  перламутровой осыпью,  пряники были
куплены Ловянниковым  к чаю  для гостя (для  меня) и уже
застыли  горкой на  блюде.  Купил по  дороге к  дому. Мы
посмеялись совпадению.
  -  Вы для них  - богатый, молодой, без  семьи. И у вас
уже есть квартира в четыре комнаты.
  - Но у  Серого тоже есть квартира, почему я должен ему
уступить мою? - Ловянников  повторил с нажимом: - Почему
я должен уступить мое?..
  Рослый Марс во время зачайного разговора сидел поодаль
с  полным безразличием  - тем  не менее  с лету  ловил у
самого пола пряник за пряником.
  - Они уже сделали какой-то первый шаг?
   -  Да, -  сказал  Ловянников  небрежно. -  Они  побили
меня...
   Побили  его  в  полутьме  у  самого  входа,  пока  что
несильно и  наспех. Но  ударили ногой в  пах. И крикнули
вслед,  житья,  мол,  здесь  ему век  не  будет  и чтоб
выметался.
   А  я подумал:  в  квартире  избить не  посмели,  боясь
Марса.
    Ловянников  записал   мне   номер  своего   мобильного
телефона.
  - ... Если что, дайте знать сразу. И прошу вас: ничего
за  моей спиной.  Ничего  лишнего. Не  войдите с  ними в
сговор! - Ловянников засмеялся.
  - Этого вы могли мне не говорить.
   -   Знаю,  знаю!  Но  ведь   бывает  же,  что  человек
возвращается  из поездки,  а его  мебель уже  неделю как
вынесена на улицу...
   Я  не  спорил.  С  хозяйской  точки  зрения  мальчишка
(Ловянникову   только-то   за  тридцать)   был  прав   и
предупредителен,  вдруг вольно  или  невольно сговорюсь,
стакнусь с ними.
  - А  главное, Петрович, будьте осторожнее. Теперь ведь
все по-иному: прекрасное, но смутное время!
   Ловянников  ничуть  не  серьезничал, не  нагнетал,  но
важную паузу выдержал. И метнул пряник. Марс поймал.
  - Постараюсь, - пообещал я.
  - Квартирка неплохая. Аппетитная.
  - Да.
   Я сказал  - что,  если я  выйду на них  и попробую их
слегка осадить?
  Он засмеялся:
  - Да они вас прибьют!.. Поймите, я действительно о вас
радею.  Вы мне  симпатичны. Мне  совершенно неинтересно,
чтобы седой нищий литератор с хрипатым голосом (я...), с
которым приятно побеседовать  за чаем, валялся на черном
ходу с пробитой головой.
  - Ну уж! - сказал я.
  - Не "ну ужС - а точно. Никаких контактов с ними.
  - Да почему?
  Он развел руками:
   -  Такие  люди.  Такое время.  Вот  увидите:  к  моему
возвращению они сделают второй шаг...
   И  точно,   едва  Ловянников  вернулся,  те,  что  его
выживали, этот шаг сделали: убрали Марса.
   Оказалось  несложно -  Ловянников  с псом  на  обычную
вечернюю  прогулку спускались  вниз лифтом: они  вошли в
кабину, как всегда, на  пятом этаже. А на четвертом лифт
остановился по  вызову и вошли еще  два мужика, довольно
молодые, смеющиеся  - один  из них тут же  нажал кнопку:
третий . После чего  эти двое  играючи - оба  в потертых
кожаных   перчатках -   затолкнули   Марсу   в   глотку,
прямо-таки  забросили туда  белые шарики.  Зажали пасть,
чтобы не выплюнул. Все  заняло секунды. Лифт открылся, и
на третьем оба вышли.  Сбежали не спеша вниз. Обомлевший
Ловянников остался в лифте с псом, уже исходившим пеной.
   Ловянников   взял  тяжелого  дога  на  руки.  Шатаясь,
кое-как поднял, вынес из  лифта - пытался нести, помочь,
а пес  уже кончался и только  крутил по сторонам мордой,
искал рядом. Что пес искал?.. Ловянников сказал, что пес
его  искал,  не хотел  умирать,  пока  не поймал  взгляд
хозяина. Остановился глазами на Ловянникове, тогда они и
погасли.
  А  следом вновь слух,  прошедший, как прокатившийся по
этажам, что Ловянников не  просто богат - пять квартир в
Москве,  квартирный  бизнес! Помимо  той,  что на  Новом
Арбате,  и помимо  этой (в  общаге), имелись  еще четыре
большие квартиры и тоже в центре города. Отремонтировав,
господин  Ловянников теперь их  замечательно меблировал,
чтобы   сдавать  фирмачам-иностранцам.   Этажи  загудели
злостью. Имея  несколько квартир, молодой человек, стало
быть,  держал  при  себе  (придерживал) еще  и  скромные
общажные  кв метры,  чтобы в  удобный час продать  их на
сторону.  Но  ведь  излишки  метров  могли  бы  получить
стесненные  семейные  люди! -  типичный ход  общежитской
мысли. Даже в моей бомжовой душе шевельнулось чувство по
природе своей несомненно общажное: чувство справедливого
дележа.  (А  не хотелось,  помню,  себе  в этом  чувстве
признаваться!)
  Рядом  с болезненной злобой  слуха (злобой факта) даже
гибель красавца дога на  глазах, на руках хозяина не шла
в  сравнение, хотя  тоже боль  и тоже  удар. Ловянников,
глотая слезы, похоронил пса.  Я помог. Ночью (не вызвать
бы  чьих   возражений)  Ловянников  сам,  своими  руками
закопал Марса в нашем сквере, под высоким тополем. Это в
десяти  шагах от  скамейки, где  кавказец забрал  у меня
мелкие  деньги  и  поплатился  жизнью.  Красивое  место:
деревья  там  расходятся створом  -  открывается вид.  И
тихо. И ровный шум деревьев, что шевелят верхушками даже
в безветрии.
13
Облизывать богатого, снимать, сдувать с него пылинки и
за это, время от времени, что-то кругленькое (капающие
капли) с него иметь - или же напротив: отодвинуться,
уйти в сторону и его презирать. Вот два известных
оттенка. Но по общажному российскому обыкновению
богатого облизывали и одновременно его презирали.
(Суровый подтекст.) Ничего иного они (мы) пока что не
умели.
   С этой  метафизикой  коллективного отторжения  Алексей
Ловянников был  незнаком: они  все вместе присматривали,
пасли,  стерегли маленькую  его  квартирку. В  том и  их
суть, что  они умели  все вместе  остро чувствовать, что
квартирка  висит и  что, если тянуть  ниточку посильнее,
Ловянников, глядишь, не удержит. Обычная, однокомнатная,
зачем ему  она?! (Благ  в мире мало. Хватит,  мол, ему и
четырех лишних квартир, не обязательно пять.) Все вместе
они и  изгоняли его. А кто-то  из них, разумеется, целил
конкретно.  Серый. Кто-то  же вызнал  из общемосковского
компьютера - вызнал и тотчас разнес по этажам, разболтал
эти   его  пять   собственных   (уже  приватизированных)
квартир.
   За чаем  Ловянников уже  не говорил мне  ни про какую
деловую поездку  в дальние города: прямо  сказал, что он
лично  следит  за ремонтом,  а  также  за меблировкой  и
дизайном своих  квартир днем и ночью  - то есть вот куда
он  теперь  уезжал.  Днем  в  банке,  а  вечерами  занят
ремонтом. Следит,  завозит образцы и стройматериалы либо
уже  ищет мебель.  Он  сам подсказывает  нанятым рабочим
каждую мелочь, сам не  спускает с них глаз. Он и ночует,
спит  на  жестком  поочередно  то  в той,  то  в  другой
квартире (то в третьей, едва не поддакнул я), отслеживая
качество  трудно  подвигающихся  работ.  Он  занят.  Так
начинают. Это бизнес.
  Да,  у него  машина, да, дорогая, но  ведь он не может
появиться в  ней под окнами общаги.  Ни даже оставить ее
за углом на пять  минут. После гибели Марса он не мог не
бояться    своих   этажных   соплеменников.    А   время
легализоваться и  обзавестись телохранителем, видно, еще
не пришло.
   Для проживания  у меня  была в  запас сторожимая  мной
квартира Лялиных.  И Конобеевых квартира намечалась... В
конце  концов,  что  мне  Ловянников и  его  новорусские
проблемы! Я колебался.
  Я спросил:
  - Как долго еще стеречь вашу квартиру?
  Ловянников на миг задумался:
  - Месяца два-три.
   Он предложил  мне  больше денег.  Я отказался.  Не  то
чтобы  я боялся, что  в лифте  мне затолкают в  рот пару
белых шариков. Я просто не хотел быть прикупленным (быть
излишне  обязанным) целых  два  или три  месяца -  хотел
иметь лишнюю степень свободы.
  Но был еще и личный момент: в самые бездомные, в самые
трудные  мои дни  Ловянников доверял  и одним  из первых
оставлял  мне сторожить  жилье.  Он выручал  меня -  мне
хотелось выручить его.
  Ловянников кивнул:
  - Спасибо.
  Он достал из  своего резного шкафчика коробку с чаем и
чудесно (как всегда) заварил.
  А ведь его  квартиры все дорожали и уже сейчас, взятые
вместе,  шли, поди,  под миллион долларов.  (Плюс банк.)
Даже  я, относившийся  к Ловянникову  по-приятельски, не
умел теперь  быть с ним,  богатым, как прежде.  И уже не
получалось так  легко и беспечно  (а иногда вдохновенно)
болтать с  ним за чаем. Что-то  погасло. Притом что я не
повернулся   к   нему  спиной,   не   перебежал  к   его
противникам. Я  оставался по-прежнему  дружествен и даже
хотел  ему удачи  с этой  общажной квартирой,  пусть там
пятой или шестой по счету.
   За  два  месяца  Ловянников, пожалуй,  успеет  продать
квартиру. Но как он  удержит ее эти два месяца? Общага -
это общее мнение. Для некоторых (здесь) быть богатым все
равно  что изнасиловать  девочку.  И никто  за него,  за
богатого, не вступится, ни  один. Я не в счет. Мне тоже,
если надо, дадут пинка. (Мне ведь и дальше жить здесь, с
ними .)  Ловянников отлично  все  понимал. Возможно,  он
ждал. Возможно,  он и не мог  распрямиться, пока он себя
не легализовал.
  В  его голосе стали слышны  нотки смирения. Он все еще
был наш  человек, общажник. Переменил свою  жизнь, но не
себя.  Он сам  был, как  все те,  кто ярился  на этажах.
(Чувствовал  вину за  богатство.)  Он скис.  За чаем  он
сказал, что его страшит кончить, как его пес. Вздохнул и
стал  говорить   всякие  мрачные  слова  о  затянувшейся
общажной жизни в России.  А я мельком подумал, прикинул,
как же цепко он  держится за свое. Ведь шестая квартира.
Ведь  лишнее.  Я  даже  зауважал:  умрет -  не  отдаст.
Настоящий!
  Спустя лишь  день на Ловянникова вновь напали вечером,
на  подходе  к зданию  общаги,  прямо за  углом. Трое  -
понятно, что люди Серого. Не побили, но хорошо попугали,
совали  кулак   под  самый   нос.  Гнались.  Озлобленное
напряжение на  этажах явно поддерживалось.  А сам Серый,
знай,  ждет  и   где-то  здесь  же  спокойненько  ходит.
(Возможно,  мне,  сторожу,   жмет  руку  при  встрече  в
коридоре. Покуривает.)
  А  еще через два дня  квартирка стала моей. Ловянников
пришел (я  у Лялиных), поздоровался, не  улыбается - сел
молча напротив.  Сидел, словно  бы совсем сирота  в этой
жизни. Такой богатый и такой унылый.
  Ни  чаю, ни  даже водки я  не успел на  стол. Я только
спросил,  не случилось  ли, и шутейно  интересовался, не
одолжить  ли ему  немного деньжат. С  любопытством бомжа
спросил  и про  изыск  московских его  квартир, светский
разговор  -  как  там,  Алексей, их  меблировка?  а  как
лепнина  на их  потолках?.. Ловянников  ответил (вздох),
какая, мол,  там лепнина и какой  изыск, если человека в
среде этих  гнусных общажников  тяготит даже собственное
богатство. В особенности  то, которое человек защитить и
отстоять не  в силах. И тут  Ловянников вынул из кармана
бумагу - это вам, Петрович!
  - Мне?
   Да.  Он  сумел-таки квартирку  приватизировать  (через
центральное БТИ) и два  дня назад переписал ее на меня -
отдает бесплатно, навсегда. Второй экземпляр дарственной
остался у нотариуса в Центральной нотариальной конторе.
   В конце  концов он,  Ловянников, человек  не бедный  и
может  себе позволить  дарить.  Так или  нет?.. Квартира
приватизирована  (какое  новое, удобное  слово)  - и  он
напрямую отдает  ее мне.  Можно считать, из  рук в руки.
"Вы  хоть  улыбнитесьС,  -  сказал  я.  Вот  тут  только
мрачноватый  Ловянников улыбнулся:  да, да,  ему приятно
думать, что  квартира будет не чьей-то,  а моей - а ему,
Ловянникову, все равно ее уже не удержать...
  - Сдались?
  Вот теперь он засмеялся живее и искреннее:
  - Да.
  -  Вы молодой.  У вас еще  появятся друзья! - пообещал
ему я.
  Это  не факт. А все же  большие деньги и в эту сторону
дадут себя знать. (Рано или поздно.)
   - Рано  или  поздно, Алексей,  друзья появятся.  Много
друзей. И в следующий пиковый раз вам не придется дарить
бомжу...
14
Посмеялись.
    Я  понимал:   Ловянникова  грело,   что  квартира   не
достанется Серому  - тому двуногому  хищнику, кто здесь,
на  этажах  дирижировал  злобой  и ночными  нападениями.
Тому, кто  убил (а сам затаился)  неповинного дога. Лишь
бы не ему, не им! Уступи сейчас Ловянников, квартира тут
же отойдет к Серому, это дважды два - у них все на мази!
Бумаги соответствующие  жэк подготовил,  и сам комендант
общаги уже причастен, куплен.
   -  Но  будьте и  вы  начеку,  Петрович. Серый  и  есть
серый... - предупредил  Ловянников. Не думайте, мол, что
он так вдруг отступится...
  Я  и не думал. Затаившееся  зло на этажах могло теперь
подстерегать и меня.
  А  все же квартира -  это стечение обстоятельств, а не
случайная  благость   с  прохудившихся   на  миг  небес.
Случайная,   это   верно,   но   как-никак   доставшаяся
многолетнему и честному стражу, разве нет? Не Ловянников
дал квартиру.  Не он дал, если  мне ее дали  в зачет. Не
так   уж  в   конце  концов   и  много   дали,  обычная,
однокомнатная, давно просилась.
   Ловянников  продолжал  пояснять:  если бы  он  с  этой
квартирой упорствовал,  они (Серый и  компания) стали бы
искать его слабину,  уязвимое место. Они бы кляузничали,
звонили  в  мэрию,  в БТИ.  Что  им  клевета или  прямой
шантаж! Ведь убили же  Марса. Они бы непременно дошли до
шантажа касательно других его  квартир - дай им время, и
туда перекинется их завистливый огонь.
   - ...  Обещайте,  Петрович, что  ни за  какие  деньги,
никогда не отдадите им эту квартиру.
  Я  обещал. Это просто. (Я  любил эту однокомнатную. Ни
серым, ни  черным не  продам.) Но в другой  просьбе я не
пошел  Ловянникову   навстречу,  хотя  просьба  не  была
сложной. (Но, видно, задела, коснулась своевольной жизни
моего "яС.)
  Ловянников  всего-то и  спросил (попросил меня), может
ли  он изредка -  иногда! -  навещать меня по  вечерам и
смотреть на вот это изображение Марса на стене. Посидим,
посудачим  о поколениях.  Конечно, он придет  с коробкой
чая или с бутылкой, это ясно.
  А я сказал - нет.
   Условие,   сказал  я  ему,  необременительное,  ничего
особенного, но на меня  оно будет давить (на мое "яС). Я
не хотел и в малости зависеть.
  Я и себе не смог бы объяснить это толком - возможно, я
не знал, как я буду общаться с богатым. Возможно, что-то
еще. (Мое  "яС инстинктивно забило тревогу.)  Зря или не
зря, но  уж так я чувствую и так  живу жизнь. И даже моя
квартира,  вот эта, приватизированная,  однокомнатная, с
рисованным изображением пса на стене, будет ощущаться не
вполне    моей  ,  пока  будет   тянуться  обусловленная
полудружба.
   -  Нет,   Алексей.  Не  смогу.  Извини...  Я  отдельно
устроен. Хочешь, забери квартиру назад.
  - Ну что вы! что вы!
  - А что такого? - передаришь другому.
  Ловянников покачал головой - нет.
   Он сглотнул  ком: я увидел,  как перекатилось адамово
яблоко. (Я даже услышал.) Одиноко господину Ловянникову.
Одиноко  ему  и  хочется  общения:  хочется  пса  своего
помнить.
   Стало быть,  и богатых наших  общажные коридоры греют
вслед. Это  неплохо. В  XXI веке деньги помогут  им и от
одиночества. А до века уже рукой подать...
    Ловянников  перемолчал.   Но  вот   он  ожил,   улыбка
мелькнула.  Точка! Он  сказал - ладно,  Петрович, точка,
живите здесь, как хотите.  Квартира ваша и жизнь ваша. А
его,  Ловянникова,  просьба  ко  мне  становится  теперь
совсем малой - не  убирать пса со стены. Всего лишь! При
ремонте этот  кусок стены, по возможности,  не трогать -
Ловянникову   будет   достаточно   знать,  что   рисунок
сохранился. Ему  будет тепло при мысли,  что в квартирке
проживает старый  Петрович и что рисунок  на стене, Марс
смотрит.
  Разумеется, я сказал  - да. Алексей Ловянников был мне
симпатичен.  Современный   бизнесмен,  он  в  разговорах
ничуть  не  давил, не  пережимал,  легок и  одновременно
тверд.   Зато  удивлял;   общаясь   с  ним,   я  впервые
почувствовал  некую поэзию  бизнеса  - а  заодно и  саму
проблему больших денег, как дела глубоко
индивидуального,  как  талант.  Именно  он,  Ловянников,
объяснил  мне,  что  нарастить  деньги на  ровном  месте
(своим умом,  интеллектом) столь же  трудно, как растить
свой обнаружившийся  талант и свое "яС.  Он не окал, как
волжский купец. Он не  рядился и не заигрывал - он прямо
претендовал  на  новый век.  Интеллигентен. Смел.  Герой
Вашего  времени.   Очень  скоро,  легализовав  себя,  он
напрочь  исчез из  общаги. Говорили,  что видели  его на
телевизионном  экране   в  пестром  собрании  московских
деловых людей.
   На третий-четвертый  день после  того, как  Ловянников
пришел с  той капитальной бумагой,  его затаенный недруг
Серый   (серый   человек)   уже   знал,   что   квартира
приватизирована  и  спешно  переоформлена  на  мое  имя.
Неплохо  информирован!  К  вечеру  он  явился.  Это  был
всего-то  Сергей Трофимыч  Суснин, электрик  с восьмого,
жилистый  мужичонка лет  сорока  пяти.  Всего-то -  не в
смысле его незначительности, а  в смысле полной для меня
неожиданности.   Серые    так   и   живут.   Хищник.   Я
действительно здоровался в эти  самые дни с ним за руку,
курили,   стоя  в   коридоре,  играли  и   в  шахматишки
раз-другой во дворе.
  Я  пригласил сесть. Сразу все  понял. А Суснин не стал
садиться;  стоял.   Мне  подумалось  (упреждающее  серое
чувство), что  он пришел  и стоит наготове  - держит для
первого удара свои руки свободными. Пусть. Он ведь мог и
сам бояться удара.
  Он спросил: правда ли, что квартира моя?..
   - Правда.
   Я  не  стал темнить  -  дал  ему дарственную  в  руки,
смотри.
   В  бумаге   все  предельно  ясно.  Мне,  хозяину  этой
квартиры, оставалось  только сходить, уплатить в течение
полугода в БТИ мелкий налоговый взнос; пустяки.
   Суснин не  очень-то  глянул в  бумагу -  он глянул  на
меня. Смотрел.  (Старшина на флоте, семья,  трое детей в
общажной квартирке,  тяжелые татуированные руки, а после
флота два  срока в  тюрьме. Вот так  он смотрел!) Вернул
мне   бумагу.  Второй   экземпляр   дарственной  надежно
хранился у нотариуса; и Сергей Трофимыч Суснин, электрик
с восьмого, это тоже понимал.
  Он  боялся теперь  лишь варианта, где  я подставной по
сговору -  значило бы, что его,  электрика, семья и трое
детей,  и  татуированные руки,  и  два  срока в  тюрьме,
обдурили с этой квартирой, обвели вокруг пальца.
  - Не липа?
   Теперь  не  следовало  отвечать. Я  и  не  ответил.  Я
выдержал взгляд, в котором  всем на этажах известные его
побывки в тюрьме,  четыре года и три, не такие уж сроки.
Я  тоже смотрел  на него,  глаза в  глаза. Нам  было чем
обменяться.
  Еще через три  дня Алексей Ловянников свез свою резную
мебель.  Квартира моя.  Моя,  хотя и  пустая, ничего  не
было, даже  раскладушки. Я  жил, спал у  Лялиных. Однако
чемодан и  машинка (как стала легка!)  были перенесены и
торжественно  поставлены  на  полу  в пустой  комнате  -
посредине. Момент  истины. Как мало, и  как много. И еще
на   кухне   два  разноликих   стула,  оставленных   мне
Ловянниковым.15
Вновь меня любили; на этажах там и тут липли ко мне с
разговорами и добрыми пожеланиями, и ах! - что за родные
интонации. Стоим в коридоре. Суббота. Старые джентльмены
из совслужащих расспрашивают, где я был и как трудился
столь долгое время (когда я был и трудился в психушке).
  - В командировке.
  Так я им объяснил.
  - Ах, молодец!  Вот видишь - стало быть, вот и работа,
а  то  все сторож  да  сторож. На  черном хлебе  держать
такого  человека  -  это   ж  с  ума  сойти!  Интересная
командировка?
  - Интересная. (Есть что вспомнить.)
  - Ну  и отлично! Подумать только, сколько талантливого
народу  душили   эти  коммуняки!  -   говорят  мне  они,
шамкающие забавные  стариканы, все как один, разумеется,
бывшие   коммунисты.  (Боявшиеся  не   уплатить  вовремя
партийные взносы.)
  Жмет мне руку.
   - Слышали,  слышали -  жилье приобрел!  А мебель?  Ты,
Петрович, вот что: ты с мебелью не спеши...
  Киваю: я не спешу.
  - Молодец!
   Обретенное  жилье  ставило  точку.  (Я  стал  для  них
человеком.)  И  радовало  их  старое  советское  сердце,
верящее в окончательную справедливость.
  А  через полтора месяца я  открыл на звонок дверь - на
пороге стояли  Клара Андреевна и ее  дочь, двадцати лет,
тоже Клара.  Беженки из  Алма-Аты, они хочешь  не хочешь
продали   там  назарбаевцам   свою  большую   и  светлую
трехкомнатную квартиру, а здесь,  в Москве (с ее ценами)
на все  вырученные деньги сумели  купить лишь "общажнуюС
однокомнатную. Мою. То есть ту самую, что я считал моей.
На этот раз нотариальная бумага о приватизации и продаже
была настоящей.  За два  месяца Ловянников действительно
все успел.
  Не скажу, что  случившееся обидело или так сильно меня
огорчило. Я даже  рассмеялся: какой, однако, ловкий!.. Я
тут же  оставил обоим Кларам квартирку.  Я даже пожал им
руки, поздравив с новосельем. Ушел.
  И  теперь уже  я, покидая жилье,  оглянулся на портрет
Марса,  которого  выхаживал,  когда  он еще  был  глупым
щенком. У собак выразителен  взгляд, глаза. Теперь уже я
(молчком, конечно) посожалел,  что обе Клары собачий лик
едва ли сохранят; они-то, господин Ловянников, соскребут
пса на днях же, в ремонт.
  Пришел Суснин, смеялся надо мной - я над ним.
  Не  алчность вела и не  деньги отстоял Ловянников, вот
что  я  увидел,  -  он  отстоял самого  себя.  (Не  было
алчностью,  когда  я  убил  кавказца  за  совсем  мелкие
деньги.)  Я бился за  свое "яС  - Ловянников за  свое. И
стало понятным  его упорство: человек бился  до конца. А
поражение от всех этих сусниных его оскорбляло.
   Так что  и сам  ловянниковский обман был  не обман, а
замысел, мысль,  или, скажем, умный ход,  так как старый
Петрович при этом  ничего не потерял. Литератор. Как жил
Петрович, так и будет  жить дальше. Не приобрел, но ведь
и  не потерял.  Выигрышный ход,  вот и все.  Правда, два
месяца господин Ловянников держал  меня в дураках, - как
правда и  то, что  заплатить он мог  бы за одураченность
больше,  поскольку  эти два  месяца  я  и рисковал  куда
больше, чем сторож.
   Использовать меня  был его  шанс. Он  угадал, на  кого
поставить - на изгоя, который костьми бы лег за жилье. И
у  которого даже  общага  не посмела  бы отнять,  как не
смеют они отнять у уличного нищего.
   Но  чем таким  уж  особенным  я рисковал?  Меня  могли
стращать, а то и побить, но побои общажного человечка не
более,  чем обыденность  и те  же будни.  Да и деньги  -
плата за страх -  на что мне были бы крупно приплаченные
деньги?  Не  сам  ли  Ловянников  когда-то  замечательно
сказал - зачем вам деньги, Петрович, они превратят вас в
банального    политизированного    старикашку,    только
попортят!
  Так  что и тут  он был прав. (Он  оставлял меня в моем
времени.)
  При этом сам  он, Алексей Ловянников, шагнул уже в ХХI
- жил  в своем времени и  при своем характере; бился там
до конца. Нормально.
  Так что ничего  не случилось. Я даже ждал, что Алексей
однажды позвонит.  Просто вспомнит и  позвонит. Я загодя
слышал  в телефонной  трубке  его приятный  смех, голос,
известные слова:
  - Вы уж  простите меня, Петрович, за те треволнения...
Это как  в шахматах:  позиция! Так было  надо: в тяжелой
позиции  нашелся  единственный  выигрышный ход.  Поймите
меня. И простите.
  - Пустяки, - сказал бы я.
  Но он не позвонил.
  Скромная и чуть приниженная просьба, вот что в тот час
сработало,  когда Ловянников  передал мне  дарственную и
когда  приглушенным  (но ровным,  без  игры) голосом  он
просил  разрешения  бывать   иногда  в   моей  квартире.
Навещать.  Прийти  в гости  хотя  бы  изредка, чтобы  за
беседой и  за вечерним  чаем нет-нет и  увидеть на стене
Марса, его оживший взгляд.
   В просьбе  и  состоял мастерский,  гениальный нюанс  и
настолько утонченный психологический ход, что мне уже ни
на минуту не пришло  в голову усомниться. "Изредка. Хотя
бы иногда, а?С -  попросил Ловянников. И на чуть дрогнул
его   голос.  Подлинное   переживание   лицедея  придало
подлинность  всему   маленькому  спектаклю,  который  он
поставил  на прощанье.  Спектакль,  и никак  не с  одним
только зрителем! Он ведь  обманывал не меня - он обманул
серого Суснина,  обманул целый этаж, он  мной обманул их
всех.
    Я    был   восхищен:   меня   он   вчистую   переиграл
психологически  и человечески,  и как  угодно, а  ведь я
тоже не лыком шит. Скажу больше: я подчас претендовал на
особое психологическое знание  и даже на уникальный нюх,
на  исключительное чувствование  всякого  человека, едва
тот  сел за  мой стол  - рядом  или напротив. Так  оно и
есть,  и  знание чужой  души,  и  мой нюх,  и мой,  если
угодно, на человека талант, но... но переиграл! признаю,
восхищен  и стучу  в  ладоши -  мо-ло-дец!.. Два  месяца
летели день за днем,  а я не только не насторожился - не
озаботился  съездить,   но  даже   отложил  позвонить  в
нотариальную контору и спросить, есть ли у них в наличии
дарственная. (Могла ли и там лежать своя липа? Не знаю.)
Мо-ло-дец!.. "Хоть иногда, Петрович? Я хотел бы прийти и
видеть глаза моего  пса. Посидим, поболтаем. Я, конечно,
принесу хороший чай... Сам  заварю!С - ровным (без игры)
голосом  настаивал Ловянников,  а я  ведь ему  ответил -
нет. Не  знаю, почему  я так ответил.  Да или нет  - это
было не важно. Зато  важно было задеть во мне струну. (И
умный Ловянников  это знал.)  Важно было то,  что, когда
человеку вдруг ни за что ни про что дарят, дают квартиру
или что-то еще, человек  становится уверен, что он стоит
подарка, что он  хороший и что именно за хорошесть ему и
дарят, дают - как бы с неба.
16
Ловянников, поэт, издалека завел речь о не нужных мне
деньгах, когда говорил о молодых деловых людях,
появившихся сейчас повсюду в России, как о солдатах не
по призыву, по зову сердца: как собирающаяся из канав
армия повстанцев! (Ловянников засмеялся - мол, да, да,
самому себе каков комплимент выдал.) Солдаты дела и
денег. Армия. Они - всюду, они сразу на всех улицах,
потому что на дворе иное время, иное тысячелетие - по
двое, по трое, с кейсами в руках, белая рубашка,
галстук, шагают в костюмах молодые бизнесмены своих
судеб!
  Спор... это  спорят художники - бизнес как творчество!
(Теперь у  нас это  знают. Муза номер  такой-то.) У них,
поверьте,  уже сейчас  на слуху свои  знаменитости, свои
таланты  и гениальные  неудачники, и  даже -  возможно -
свой андеграунд.  (Ловянников произнес  с значением. Для
меня.) Через год-два эти парнишки сядут в шикарные белые
и  красные  машины,  будут  мчать, сигналить,  обгонять,
легко нарушая  движение и  еще легче покупая  милицию на
перекрестках.  Но  пока что  идут  по  улицам -  спорят.
Говорят, жестикулируют.  Один из  них на ходу  извлек из
кармана  культовый  телефон  и  что-то там  запрашивает,
уточняет. Лицо  насупил, ух, как  серьезен! (Улица видит
его. Вся  Москва видит его.) А  навстречу, а сбоку, а со
всех сторон идут другие  трое или двое, в белых рубашках
и в  серых недорогих  костюмах - и в  галстуках, армия в
галстуках. (Сменившая вашу, литературную, в свитерках! -
улыбнулся Ловянников.) Ага.  Вот откуда, быть может, моя
притаенная ревность: Ловянников один  из этих троих, как
я был когда-то один из тех.
     Но   если    вне    ревности,   господин    Ловянников
по-человечески мне симпатичен. Не зол. Даже добр. (Это я
слегка зол.) И  нельзя сказать, что Ловянников бездушен,
как-никак Бог не забыл его русскость и сунул ему некоего
доброго слизнячка вовнутрь -  вот и спасибо, вот и душа.
Вот  и  духовность. Несомненно  гуманен. Человечен.  Мне
даже  не в  чем упрекнуть  этого мальчишку, разве  что в
том, что он не оглядывается - в нем много любви к своему
псу и  ни на чуть нашей  великой стариковской нежности к
брошенным животным. К выжженным рощам.
    Впереди,   в  ХХI,   уже  маячил   будущий   бизнесмен
Ловянников,   богатенький   сладкоголосый   говорун,   -
втихомолку,  быть  может,  мучающийся  своими  делами  и
жертвующий, бросающий  мятые рублики на  культуру. Но за
будущее  не  винят.  Такой   или  не  такой,  а  человек
будущего,  притом талантливый,  - чего я,  собственно, к
нему вяжусь?
   За будущее  не винят,  и человек не  знает, сколько у
него в заплечном мешке  - человек идет и идет, а в конце
пути  свой  мешок  развязывает.  За это  нельзя  винить.
Развяжешь, а у тебя  там пустовато - Бог, мол, захотел и
в минуту все отнял. Со всяким может статься.
  Вот  только не Бог отнял  (ему ни к чему). Отнимают по
пути все  прочие - отнимают люди,  людишки, общага, если
ты ей  позволишь. Они, вот кто  отнимает. Отнимают, пока
идешь.
   А  Бог, если  уж  считаться, просто  дает нам  не  так
много. Недодает он, вот и все.

Писатель и его награда
  - Вы, что ль, присматриваете у Лялиных?
  - Я.
    Жена  вахтера,   едва  я  с   улицы,  затараторила  с
подмигиваньями  и   с  ужимками,  скорее,  скорее,  есть
новость. Мол,  она мне  первому - из  613-й уезжают! (На
время. Ищут  человека приглядеть за квартирой.) Попомни,
мол, для тебя старалась!..
  Уже по номеру  я сообразил, что 613-я, скорее всего, в
восточном крыле  шестого этажа - мрачноватые, туда-сюда,
закоулки.  Но тотчас  туда отправился.  У меня  только и
была,  что  Лялиных,  я  даже поспешил:  две  сторожимые
квартиры это стабильность.
   Жильцы  на  шестом,  сновавшие в  коридоре  (вечер;  я
спрашивал), либо не знали квартиры с таким номером, либо
посылали еще  дальше в восточную сторону.  Но в полутьме
вдруг удачно высветился тупик  - и прямым ходом (идти до
упора) дверь с жестяным номером, криво висевшим: 613.
  Дверь открыл староватый мужчина.
  - Чего надо?
  Сказал,  как отбрил:  никто и никуда у  них не едет. И
тут  же с  общажным задором  послал проходимца,  то бишь
меня,   подальше:   ступай   на   хер!..  А   с   порога
просматривались две комнаты. Без телефона. Но умывальник
сверкал.  Раковина чистая.  Ага! - я  уже приглядывался.
Плита  чиста. И  запах  стряпни вкусен.  На мужика  (его
ворчню) я внимания не обращал, на таких кв метрах решает
женщина. Ждал.
  Единственное,  что сразу не нравилось,  - это клетка с
маленьким вертлявым  попугайчиком, который без передышки
кричал и продолжал посылать меня:
  - На хер, на хер, на хер...
   Значит, следить  за попкой.  Зерно. Воду.  Не дай  бог
заболеет,  сдохнет  или  упорхнет  в  коридоры  всем  на
потеху.
  - Чего стал? Я же сказал: уходи!
  Но я не уходил.
  - Попугай? - я спросил.
  - Чего ты  тут стал?! - повысил мужик голос (я этого и
хотел).
  На  шум из  дальней комнаты вышла  наконец женщина лет
тридцати.  Явно  дочь.  В  свитере, с  огромной  грудью,
свисавшей  под свитером,  кажется, до  паха. Два  кота в
мешке. Они там шевелились при каждом ее шаге.
   -  Что такое?  -  спросила, перехватывая  мой  взгляд.
Непомерной грудью  своей была явно горда.  - Смотреть за
квартирой? А кто вы?
  Я отвечал  ей сдержанно, интеллигентно (тоже ведь знаю
свои сильные  пункты) - мол, у  меня опыт, я не впервые.
Мол, платят  мне плохо,  но приглядываю за  квартирами я
хорошо.
   Дочь  продолжала меня  разглядывать,  и я  понял,  что
слегка зацепился.
  Попугайчик  бешено завопил  свое: "На хер!  На хер! На
хер!..С - на что я отреагировал вновь мягко и с улыбкой,
мол, у каждого свое мнение, даже у птички.
  -  Почему бы вам  не решить общесемейным голосованием.
Кто за - кто против...
  Дочь оказалась с юморком. Подхватила:
  - Мама. Голосовать! - позвала.
  Появилась из глубин  мамаша, главный персонаж - тоже с
большой  грудью,  но уже  растекшейся  по  телу во  всех
направлениях.
   Глаз   у  матери  был   прицельный;  все  поняла,  все
взвесила. Сказала, не слишком  меня поощряя, но в нужной
мере заинтересовывая:
   -  Здесь  сторожить  -  только  приглядывать.  Попугая
забираем, можете на него  не коситься. Денег дадим мало:
мы бедные.
  Мать сделала паузу.
  - Она, - указала на дочку, - едет к своему загулявшему
муженьку...
  - Мама!
  - Хорошо, хорошо... к своему верному муженьку на Урал,
а  мы  едем с  ней  вместе.  Там есть  работа. Дочь  там
останется с мужем, а мы... кто знает?.. время от времени
будем сюда возвращаться.  Квартиру мы не бросаем. Нельзя
обрубать разом.
  - Опасно, - поддакнул я.
  - Я никуда не поеду, - мрачно сказал мужик.
   -  Поедет,  поедет!  -  перебила  дочь  со  смешком  и
подмигнула мне.17
Я знал, чью сторону держать: поедете, куда вы денетесь,
женщины вас уломают, - вздохнул я как бы в сочувствие и
в поддержку мужику, но тут же с предательской
объективностью добавил:
  - И не таких обламывали!
  Засмеялись.
   Попугай   (на  него  действовала,  я  думаю,  общность
интонации  и  смех)  опять  задергался и  завопил,  чуть
веселее посылая меня (возможно, нас всех) "на херС.
  Мужик за свое:
  - Не поеду.
   - Езжайте,  езжайте!  - Теперь  на строптивого  я  уже
наседал. -  Там родные люди. Там  жизнь. А что вам здесь
одному?  Что одному без  родных делать?  - вот я  - сед,
одинок, сам  себе стираю, кашу варю,  картошку чищу, что
хорошего?!
  Прибеднялся я не всерьез, с улыбкой и со смешками (и с
подмигиванием женщинам, мол, для вас стараюсь).
   - Аа-а.  Так вы  писатель! - вдруг  вскричала дочка и
стала дергать  мать за руку: - Мама!  мама! это он - это
надежнейший человек! тот, кто Петра Васильевича от петли
спас!
   -  Вы?  -  заверещала  мамаша,  голос  стал  ласковый,
нежный,  с  добрым  привизгиваньем.  - Вы?  Вы?..  Петро
Васильевич  нам   рассказывал...  Петро  Васильевич  наш
сосед!
  Петро  Васильевич с петлей на  шее был для меня полной
неожиданностью.   Тем  не   менее  я   принял  подобающе
значительный  вид  (бывало, дескать,  и людей  спасали).
Заговорили все  разом - водили меня  по углам, тут у них
вода,  тут плита,  вот эта конфорка  неисправна, крутить
только  вправо. Вот  там -  повыше -  снимать показатели
света, кстати, когда будете платить, обязательно укажите
613-я восточная, а то телефон отключат!..
  Дело сладилось. В свой черед (узнав, что есть телефон)
я тоже запел, заворковал - мол, все учту и запомню. Мол,
с хорошими людьми я вдвойне хорош.
  Я уточнял:
  -  Коммунальные расходы как обычно. Квитанции сохраню.
Иногда буду ночевать. Иногда буду от вас звонить...
  Мужчина спросил (все еще угрюмо):
  - Что ж такое вы пишете? хотелось бы почитать!..
   Но женщины вскинулись  - не  лезь не в  свое дело, не
мешай сговору, да ты хоть читал когда книги?!. Дочь даже
одернула отца за рукав: папа, помолчи!
  После чего они обе (восторг в голосе, радость) опять о
Петро  Васильевиче: мол,  что значит  настоящий писатель
(я), выручил, спас, утешил человека в нужную минуту! - и
вдруг  я вспомнил.  Был,  был такой!  Это точно...  Петр
Васильевич. Противный  старикашка, а  руки воняли рыбой.
Пришел как-то ко мне.  (Ныл.) Я налил ему немного водки.
Нехотя поддакивал. И еле выпроводил...
  Этот  старик (я вспомнил) из  тех долгожителей, кого к
семидесяти   пяти  годам  одолевают   вдруг  вспыхнувшие
родственные  чувства.   Двух  забытых   дочерей  и  сына
разбросало  так,  что он  не  упомнил  городов, где  они
живут: адресов их, спохватившись,  не смог найти в своей
желтой,  засаленной   записной  книжице.  (Книжица  тоже
подванивала треской.) Точно - Петр Васильевич! Помню его
слезы,  нытье,  жалобы.  Лицо  старикашки, где  в  сизых
морщинах    застыл    возрастной    эгоизм,    жадность,
копеечничанье.  Негодяи  как-то особенно  охотно ко  мне
ходят.   Порассуждать   за   стопкой.   Слезу   пустить.
Выматерить весь белый свет...
  Разумеется, я не  разуверял женщин - вот еще! В тон им
я  тоже старательно  поохал о судьбе  матерого себялюбца
(за  стеной,  небось,   икал).  Петро  Васильевич  -  он
жаловался   на    жизнь?   Неужели   повеситься   хотел?
Преувеличиваете!
   - Хотел.  Еще как  хотел, -  всплеснула мамаша  тонким
голоском. - Он нам веревку показывал. Ведь уже и веревку
себе нашел...
  Я подумал: жаль, помешал человеку.
  Дочь сказала:
   - Давайте  пить  чай вместе?  У нас  сегодня  печенье.
Домашнее!
  И тотчас застолье. Женщины засуетились, колыша у стола
своими  большими  грудями. Сидели  мы  долго и  душевно.
Гоняли чаи. Обговаривали как  и что. Они спрашивали меня
про Урал - про климат, правда ли, там морозы переносятся
легко? это оттого, что ветров нет?..
   Печенье вкусное,  мать и  отец сидели  ко мне  лицами,
дочка  сбоку, смеется.  Вот ведь  и люди как  люди!.. Но
чаще,   увы,   подонки.  Почему   они   ходят  ко   мне?
Бесталанные.   Несут   свои   жалобы,  свои   прогорклые
исповеди. (За стеной старикашка  еще раз икнет.) Но я не
умел на них озлиться.  Что-то, видно, есть такое во мне,
что  они  идут  и идут  и  что  позволяет этим  людишкам
нисколько меня  не стесняться.  Как у болота,  где можно
справить нужду,  мол, старое  ржавое болото, куст,  и от
сторонних  глаз далеко.  У других  кустов неудобно,  а у
этого - самый раз.
  - ... Уезжаем. У зятька большой деревянный дом. До-ом!
-  тянула  мать  с  гордостью.  -  Восемь  комнат.  Пять
отапливаемых внизу, а три вверху - летние...
   Тут  и отец,  наконец,  дозрел, хрипло  выдыхнул  свое
мужское  согласие:  "Ладно.  Едем,  значит,  едем!..С  -
вытащил, извлек из домашнего тайника здоровенную бутылку
портвейна. Мы  ее с  ним, оба заметно  добрея, и выпили.
Дали  и  дочке полстакана.  Портвейн  неплохой, в  руках
загудела  сила.  Седые мои  усы,  как  я чувствовал,  не
обвисали,  а гляделись  жесткой казацкой  метой, тавром,
ничуть не ущербно.
  Когда я уходил,  дочка пошла проводить. Мы шли сначала
их  долгим  и  темным  коридором,  задевали  друг  друга
бедрами. Потом бедра пристали  одно к одному, а потом мы
шли в обнимку.
  Коридор  стал светлее,  перешли на пятый  этаж, но час
поздний:  никого.   Руки  мы  разняли,  поприличнее,  но
бедрами касались,  шли забавно,  словно сросшиеся куском
общей плоти, нога к  ноге. Она посмеивалась. Я нет-нет и
думал  о  ее груди.  Мы  перешли уже  на южную  сторону.
Близко.
   Рано или  поздно,  как-то же  возникает этот  длящийся
разговор, тихие минуты, а  с ними и скромное откровение,
мол, хорошо  посидели, пообщались. Мужчина несет бутылку
(или хоть  полбутылки), женщина  несет саму себя,  а что
еще?..
  - Никто не придет? - спросила она, раздеваясь.
  - Нет.
  - Не ждешь? - засмеялась.
  В постели велела  погасить свет - зачем мне видеть? Eе
видеть необязательно,  ее, мол,  и на ощупь ни  с кем не
спутаешь.  Такое  тело  запомнишь.  Она сказала  правду.
Cкоро она  прихватила еще  не вполне взыгравший  орган и
утопила  в огромных грудях.  Там было  как в море,  но и
берега были  как берега, тверды. "Сюда.  Сюда. Давай его
сюда,  -  шептала. -  Тут  ему хорошо.  Я знаю,  мужикам
нра-ааа-аавится...С
  Она  тоже выкурила сигарету. Я  курил раза три. У нее,
слово  за  слово,  раз  уж сблизились,  нашлась  ко  мне
просьба. Она  уверена: ее мать и  отец будут сюда еще не
раз   возвращаться.  Будут  метаться   туда-обратно,  не
приживутся  они  в Перми  так  сразу.  Месяца через  два
вернутся. Факт, что вернутся! Старики плохо приживаются.
"Последи  за  ними  здесь,  а?  -  попросила.  -  Ничего
особенного, раз-другой  загляни, поздоровайся. Зайди чаю
попить,  ты   ж  хвалил  мамино  печеньеС,   -  и  легко
всхлипнула.
  Тут же, смахнув слезу, засмеялась:
18
- А я тебя примечала. В коридоре вдруг попадался. И на
улице возле булочной видала!
   Tакие, как  она,  стеснительны, сами  не придут,  ждут
случая, зато  общажные монстры (попрямее  в мыслях) идут
хоть днем,  хоть ночью. Они тянутся,  не важно к кому. И
ведь тоже  люди как  люди. Постоять, покурить  вместе на
спуске лестницы.  Пожаловаться, порассуждать. Попросить.
Им много не надо. Им надо немного.
  В темноте она говорила:
   -  Бегу на  работу  - вижу,  ты по  коридору  топаешь.
Замеча-ала!
   И   верно:  особенно  прошлой   осенью,  когда  я  шел
коридором,   мимо    проходила   (странным   торопящимся
прискоком,  словно   бы  пробегала),  покачивая  сумкой,
грудастая  женщина в  вязаном  сером платье.  Спешила на
работу. Опаздывала...
  - А раз вижу: все бегут к троллейбусу, торопятся. А ты
сидишь на скамейке.  Смотришь куда-то в сторону булочной
- и куришь, ку-ууришь!
  Я  засмеялся: увидел со стороны  скамейку и себя, свою
спину, согнутые плечи.
   Фамилия их  Каштановы;  и недели  не прошло  после  их
отъезда,  как  заявился   шустрый  человечек  -  как  бы
родственник, хотел неделю пожить. Я его выставил, что за
проблема.  Но  он  стоял у  дверей  и  не уходил.  Робко
нагловатый. Курил, тряс пепел куда ни попадя.
  Я  взял его за плечо:  вернутся хозяева, им расскажете
про родство и что вы тоже Каштанов.
  И добавил:
  - Я вас провожу.
  То  есть чтобы он вдруг  не забыл дорогу к выходу. Шли
коридором, он морщился:
  - Вонь какая!
  -  Никакая не вонь. Запахи,  - пояснил я, оставаясь до
конца дружелюбным.
   Снаружи, у  входа в общагу,  пятнистых афганцев вновь
сменил  негрозный старичок  вахтер.  Кашлюн, разумеется.
Пятнистые,  то  бишь  афганцы,  ушли на  более  денежные
заработки. Этот  старичок - по сути  консьерж, но общага
так многоквартирна  и огромна, что ему  не упомнить всех
нас в  лицо, лишь по случаю.  Именно по причине всеобщей
на входе,  массовой обезлички он и  не консьерж. Вахтер.
(Язык  называет, язык  точен,  бьет в  десятку.) В  свое
время инженер Гурьев,  сомневаясь, спрашивал меня: а что
если  Бог тоже не  консьерж, а  вахтер, и попросту  не в
силах нас запомнить в лицо каждого?
   "РодственникаС Каштановых  (наверняка  сунул на  входе
денежку) я довел до самых дверей.
  - Больше ханыгу не пускай, - выговариваю я старичку.
   -  Ах,  он  сука!  как  же  он прошел,  как  же  я  не
заметил?!.  И сразу  к Каштановым!  Ну, скажи,  скажи на
милость  - ну,   как они  проходят?! -  стенает старичок
вахтер,  трясет головой,  машет руками,  хотя и он,  и я
отлично знаем - как.
    В коридоре  шум.  Несут шкаф.  Ага! -  кто-то  отсюда
переезжает. Уезжает совсем?.. Но этого же не может быть.
Сколько знаю,  на бедноватом  этом этаже у  людей нет ни
воли,  ни ума,  ни  талантов, ни  даже цепкой  житейской
хитрости,   чтобы  когда-нибудь   вырваться   из  убогих
общажных клетушек. Не дано.
  Эти тщеславные,  хвастливые люди были бедны всегда. Им
начхать  на перемены.  Они пройдут целым  поколением, не
оставив миру  после себя  ничего - но  ведь и не  взяв у
него ничего,  кроме унаследованного  тщеславия и убогого
угла.  Кроме своей  бедности.  Их бедность,  по счастью,
незла - она душевна  и даже греет (меня, к примеру). Мне
с ними  неинтересно, но... тепло.  Женщина всегда знает,
что  тебя  (мужика)  надо  покормить.  Ценное  качество.
Спроси ее почему, зачем - она не знает. Просто так надо.
Пришел  в дом,  еще  не поздоровался,  тебя уже  кормят.
Уходишь -  тоже кормят.  Или чай. Обязательно.  При этом
она  жалуется: дочке  шестнадцать, а  уже подгуляла  - в
семье  теперь что  ни вечер  меж собой  грыземся, потому
что,  представь,  ребенок?..  или  первый  аборт?..  Муж
скрипит  зубами,  аж  матерится.  Да и  сама  тоже,  как
оглашенная, вдруг в истерику,  в крик!.. И как же охотно
они (он,  она) о себе рассказывают,  как хотят, чтобы ты
их понял. Они пьют  с тобой ради этого, спят ради этого.
Быть понятым - опьянение особого рода. Необходимость, но
еще и почти наркотическая зависимость. То есть должен же
быть на сонных этажах кто-то, кто станет их слушать.
    Общажники,  конечно,   переезду   помогают  -   четыре
человека на  ремнях несут  здоровенный неподъемный шкаф.
Они пританцовывают  со своей ношей  как грузчики. Кричат
как грузчики. "Твою мать!  угол - не видишь!..С - Следом
еще трое - с выкатившимися от натуги глазами, попердывая
- несут  старый разбитый рояль. Топают,  как слоны. Ага!
Значит,  Тютюнниковы -  их  рояль,  их девочка  в  белом
платьице идет за роялем следом. (Вот ведь пытается Тютюн
учить дочку!  Может, выучит.)  Думаю о всей  той мебели,
которую я помогал выносить,  когда люди меняли общагу на
настоящее   жилье.   Думаю  и   об  опустевшей   комнате
Тютюнниковых. Чья она теперь? Кому?.. Кто-то расширится.
Кто-то   улучшится .  Я  думаю  о всех  тех  комнатах  и
квартирах, в  которые не улучшился я.  О всех тех пустых
паркетных  полах,  на  которые   я  так  и  не  поставил
раскладушку, мне не надо.
  -  Эй! Забыли! Забыли! -  закричал я, сбегая через три
ступеньки по лестнице и  держа в руках (сторож!) дрянной
маленький столик,  показавшийся ценным,  потому что даже
битый, дрянной, он хранил тепло, которого у меня нет.
  Торопился, пока грузовая машина не уехала:
  - Забыли!
  А они смеялись. Они мне кричали, высовываясь из кабины
грузовика (муж) и из такси (жена и дочка):
  - Да не забыли - оставили!..

Двойник
   За  десятилетия  отказов  их папки,  что  под  мышкой,
обшарпались краями, а  тесемки на папках сникли, пожухли
и стали цвета земли  (все там будем). Вид жалкий. Однако
старики  роились  возле дверей,  настырные, как  слепни.
Бойцы до упора. Постарели,  но пришли. Едва к ним войдя,
я сглотнул эту давнюю липкую горечь нашего тщеславия.
  Особенно же  клятые папки с тесемками выдавали пишущих
уже с улицы; грех не скрыть. Стареющие графоманы. Лысые.
Беззубые. Больные.  Вот они все. Когда-то  это была (как
выразился  господин  Ловянников)  армия  литераторов,  и
значит,  сейчас я  воочию видел  то, что  осталось после
похода:  инвалидов,  калек,  оборванцев,  жалкий  сброд,
остатки великого ополчения.
   Надпись  крупно: НОВОЕ  ИЗДАТЕЛЬСТВО  и помельче:   Не
звонить, в дверь не стучать. Редакционный совет. Звонить
и  стучать  у старых  солдат  смелости уже  не было.  Но
ждать-то они могли. Что-что,  а это они умели. Возможно,
единственное, чему  научились в жизни: ждать  и жаться к
теплу. На  улице сегодня продувало, ветрено,  но рядом с
издательством,   бок   о   бок,  прилепилось   складское
помещение  (с штабелями  облицовочной плитки)  - пишущие
старики (плохо одеты) тотчас набились туда.
  В углу собирали альманах.
  - ... Мужики! - зазывал голос составителя. - Ну давай,
мужики! Новелла,  но чтоб без мата.  У кого есть новелла
на пол-листа, но без мата?.. Срочно, мужики.
19
Ему шутливо отвечали - есть, есть без мата. Но с двумя
гомосеками.
  Голос взвился:
  -  Вы что, с ума посходили!  - Составителя в углу я не
видел,  но боль  его хорошо  слышал. Беднягу  аж трясло.
(Затеянное   могло   сорваться!)   Исторический,   можно
сказать,  для литературы  час, цензуры нет,  свобода, но
ведь речь  о юношеском  сборнике, какие гомосеки!  с ума
посходили!..
   Место  их  сбора  мне  подсказал  еще  Михаил,  адрес,
угловой   дом  НОВОЕ   ИЗДАТЕЛЬСТВО,   но  я   никак  не
предполагал, что попаду на склад, в царство облицовочной
плитки. Плитка меж тем  валялась прямо на полу. Когда-то
ее   достать  было   невозможно,   о  ней   мечтали,  ее
разыскивали,  теперь  будущий  глянец  наших сортиров  и
ванных комнат  валялся вразброс бесхозный, неохраняемый,
и на нем, на  штабелях, восседали там и тут полубезумные
старые  графоманы. Писаки. Гении.  Старики, понабежавшие
сюда  за  последним  счастьем.  Моя молодость;  что  там
молодость, вся моя жизнь  - я их узнавал! Я их признавал
приглядевшись, хотя по свежему взгляду эти лысины (и эти
морщины),   эти  висячие   животы  (и   спившиеся  рожи)
возмутили и  оскорбили меня  - унизили, напомнив,  что с
нами  делает   время.  С  ума  сойти!   Старики  уже  не
надеялись, но они все еще хотели. Жить им (нам) осталось
уже  только-только.  И  желаний  было только-только.  Но
первое  из  первых желаний  было  по-прежнему высокое  -
напечататься. Оставить след. Опубликоваться, а после уже
и   туда  можно.  Облиться напоследок  мелкой  советской
слезой. Общага, мол, признала.
  Один старик выкрикивал другому в самое ухо.
   - ...  Так уже  не пишет  никто. Пойми:  мои тексты  -
сакральны! сакральны!  сакральны! - страдальчески каркал
старый ворон, рвал душу.
   Но   птицы  и  птички,  изображенные  на  облицовочных
плитках,  криками на  крик  не отвечали.  Ванные комнаты
будут как перелет молчаливых. (Шуметь будет душ.) Гуси и
журавли на  плитках, крыло  к крылу, с  оттянутыми назад
лапками - в тоталитарно-боевом  строю летели не в осень,
а в вечность.
   Узнал.   Из  стариковских  морщин  (как  из  зарослей)
выглянул   знакомый    мне   человек,   автор   "ночныхС
непубликуемых  романов   Василий  Зарубкин,  а  когда-то
просто андеграундный Вася;  боже, как сожрало его время.
Нос сиз и руки в алкашной тряске (ловят, ловят улетающую
с плиток осеннюю птичку!).
  -  ... Эта сука опубликовал  уже две повести. Пусть бы
даже за свой счет!
  - А у тебя есть деньги? - посмеиваются над ним.
  -  У меня будет спонсор,  - твердо выговаривает старик
Вася новенькое словцо, глаза загорелись.
   Я тоже  было присел на  плитку (холодноватая). Вокруг
громко обсуждались будущие издания, сборник, альманах, и
где  найти  дешевую бумагу  для  тульской или  калужской
типографии.  Я в  разговор  не вступаю.  (Все это  ново,
чудну  для меня.)  Курю. Мысль ушла в  никуда, вяжет там
некие кружева. Я ее отпустил. Пусть там.
   А  сердце  давит.  Нет  Викыча.  Нет  Михаила.  Вот  и
последние русские  литераторы, разрозненные, одинокие, -
по  каким только  улицам они  не шляются, чем  только не
подрабатывают!  С пустотой  в карманах. С  литературой в
крови. Нелепые  старики.  Солдаты. А вот  ведь пришли! И
папки свои  незабвенные принесли!..  Старушки со стихами
перестали ходить по редакциям уже много раньше. (Умницы.
Как только попадали  передние зубы.) Еще одного, шастает
взад-вперед,  я вдруг  отличаю  - узнаю  по его  щекам с
характерным нарезом старых  морщин, когда-то он был Толя
Подкидыш, прозвище, огрызок фамилии, блондинчик, он, он!
-  с  подавленными страстями,  но  с так  и не  уснувшим
честолюбием.
  Он тоже узнал. Сипит. Сипит мне в лицо, не здороваясь,
а  просто  сунув  навстречу  костлявую  руку  -  так  мы
общаемся меж собой десять (или сколько там) лет спустя:
  - Говорят, ты нашел издателя?
   Негромко  смеюсь. Да,  я  нашел -  но не  издателя.  А
что?..  Не могу  сказать что,  но  что-то в  своей жизни
нашел.
  - Деньжат в таком случае не одолжишь ли? (Юмор?)
  - Не одолжу,- говорю. И швыряю окурок в тихо дымящееся
(от окурков) ведро на полу.
  У  стариков-литераторов, кто с  прискоком и с одышкой,
так  или иначе,  а все  же впрыгнул  в новые  времена (в
трамвай) - у них  не столь шизоидный вид. Меня, вот ведь
счастье,  принимают  как раз  за  такого. Мой  спокойный
равнинный шаг кажется им  предвестником того, что у меня
на  мази  и  что  вот-вот  где-то  бабахнет  мой  роман,
залежавшийся с брежневской эры.
  - Подойди к Антон Степанычу. Скажи ему что-то.
  - Что сказать? - спрашиваю я.
  - Как что? Поговори. Ну хоть подбодри!..
   Показывают  мне совсем  уж одряхлевшего  старого  пса,
жующего  бутерброды,  обнюхал, прицелился  -  и шасть  в
пасть! -  нет, не  пойду. Только сердце  тяготить. Зачем
его подбадривать? Пусть жует. (Я даже и припомнить дедка
не в силах. А еще окажется, что он младше меня!)
  С  улицы скрипнули тормоза.  Машина. К издательству, у
дверей    которого   агонизировали    остатки   пишущего
поколения,  подъехал  ныне  известный  Зыков. Я  еще  от
Михаила  знал (вместе  продумывали мой поход  сюда), что
Зыков  и есть  один  из  редакционного совета , куда  не
звонить  и  в  дверь   не  стучать ,  а  также  один  из
основателей   издательства,  вложил,   кажется,  большие
деньги; точно не помню; слухи.
   Ах,  как несколько  человек, узнавших  его,  метнулись
справа и слева. Обступили.  "Не обещаю. Не обещаю. Будем
строги в отборе рукописейС, - отвечал он им на ходу.
  -  Будем строги...  Не обещаю... -  Но вопреки словам,
лицо  писателя Зыкова  было вполне  доброе, покладистое.
Лицо   их   старинного   друга.   Зыков  честен.   Зыков
расстарается, это ясно,  и вся эта орава полусумасшедших
стариков  обретет  тексты,  впервые  в  жизни  набранные
типографским  способом.   Сто  авторов.   Так  сулили  в
рекламе.  Книга,   разумеется,  будет  толста,  бумажный
кирпич. Книга будет набрана мелким-мелким шрифтом. Будет
издана  и  тут же  забыта,  не продающаяся  и рыхлая,  с
разлетающимися  страницами,  распадающаяся, сыпкая,  как
пересохшая глина. Как холмик. Как в оградке горбик земли
-  братская могила  писакам, трудно дожившим  до времени
Горби. (И все равно счастье. Что там говорить! Как сияли
их лица!..)
  Зыков увидел меня.  В глазах мелькнуло. Он счел, что я
разыгрываю гордеца  (а я  и разыгрывал), сам  подошел ко
мне  дружеским  шагом. Пожал  руку.  Взял рукопись  (все
старички отдадут свои замшелые  папки секретарю, а вот у
меня взял лично) - глянул:
  - Стал новеллки писать? От руки?
   Но разглядел  на  листке фамилию  и, чуткий,  не  стал
дальше  расспрашивать.  (Прослышал  ли,  что  Вик  Викыч
погиб?   или  еще   нет?  -   чуткий,  добрый,   а  лицо
непроницаемо.)  Просто кивнул.  Сказал-спросил,  надо бы
нам при встрече выпить, как считаешь?
  И улыбнулся:
  - Нам теперь при встречах нельзя не пить.
   Рядом  тотчас  протиснулся  сизоносый  Толя  Подкидыш.
Сизоносый, седой  и - теперь заметно  - с шрамом на лбу.
Бубнит.  (Расслышал  уже издали   выпить... встреча ...)
Заглядывает в  глаза. Попрошайный рефлекс. "А  кто же не
хочет выпить со знаменитостью!С  - то есть с Зыковым, то
есть уже сильно, шершаво его лизал.
20
Но у Толи Подкидыша рукопись Зыков не взял.
  Еще  более нас различая (и  тем розня), Зыков приобнял
меня за  плечо и повел из  склада в сторону издательских
дверей.  Оттуда,  из  утробной  глубины комнат  слышался
завораживающий стрекот  то ли ксерокса,  то ли небольшой
типографской  машины.  Било в  нос  краской.  Уже тут  я
почувствовал  (с  ним  рядом),  что  Зыков  меня  слегка
обласкивает   (осторожно,  конечно,  с   дистанцией,  но
обласкивал),  а   пусть,  подумал   я,  посмотрим,  чего
человеку надо.
   Злые языки  говорили, что  мы c  Зыковым как  прозаики
стоим  друг  друга  и  что  вся разница  наших  судеб  в
случайности признания и  непризнания. В том, что однажды
после  совместной  пьянки   я  опохмелился,  а  он  нет.
Случились вдруг  западные корреспонденты (тогда еще, при
цензуре, бегали за нами),  они-то из нас двоих и выбрали
для  фото  Зыкова,   как  более  изможденного.  То  есть
сфотографировали    обоих,   но    меня,   только-только
опохмелившегося  и  благодушного,  в  газетах  отвергли.
(Зачем-де им счастливчики брежневской поры?)
   Разумеется, выдумки.  Нас фотографировали,  но нас  не
различали.  Мы  слегка ревновали,  не  без  того, но  мы
дружили.  А   чувство  двойничества,  если  отслеживать,
пролегало в нас куда глубже. Оно не поддается анализу. И
его  не  подкрепить  разночтением  теперь известных  или
малоизвестных фактов.
  Как и меня (как и всех нас), Зыкова не печатали. Как и
меня (как  и многих  из нас), раз-другой  его дернули на
Лубянку  - он  пил,  голодал, нажил  сильнейший гастрит.
Нет, не язва. Однако  же именно с этим язвенным видом он
вдруг  проник  за  рубеж.  Его издали.  Книга.  Западные
газеты   на  какую-то  неделю   запестрели  фотографиями
изможденного, плохо  выглядевшего Зыкова, а  тут как раз
перестройка - совпало! -  и тотчас его в параллель стали
издавать и  там, и  здесь. Казалось бы,  радуйся, ликуй,
однако Зыков не сумел  жить победителем (общая беда). Он
часто издавался, но что толку. Еще было крепкое перо, но
уже  не было  прозы. Не  было текстов.  Гранитная крошка
нового  истеблишмента, говорили  про него,  но и  это бы
ладно. Лицо - вот суть, у него уже не было лица! То есть
он  был  добр, мил,  славолюбив,  вот и  все. Втайне,  я
думаю,  он   тосковал  по  былым   временам,  когда  был
талантлив, голоден и хронически пьян.
   -  ...  Не  кипятись! Я  всего-то  справился  о  твоем
здоровье. (О гастрите. Спросил - а Зыков вдруг обиделся,
надулся.)
  Зыков процедил:
  - Уж эти легенды. Ох, уж это наше подполье!
  Помолчали.  Оба уже тертые,  старые. Возможно, Зыков и
не лукавил.  Возможно, водка и  голод действительно были
его добрым гением.
   Он взмахнул  рукой  (взмахнул совсем  близко от  моего
лица).
  - Когда мы с тобой выпьем?..
   У него  имя, десяток  опубликованных повестей,  книги,
полусотня интервью,  совсем, мол,  и со всех  сторон его
закрепостили. Камень на шее. Ярмо. И потому, мол, он так
настойчиво хочет выпить со мной...
  Идея несвободы, которая приходит вместе с именем, была
моей давней фирменной идеей,  Зыков ее знал и сейчас мне
подыгрывал.  Но  он  ее  упрощал. Моя  мысль  (юношеская
стрела, это  верно) уже  и в те  времена летела, забирая
все-таки выше.  На ее острие уже  тогда сверкала высокая
мысль о юродивых и  шутах, независимых от смены властей.
Андеграунд  как  сопровождение -  Божий эскорт  суетного
человечества.
  - Чему улыбаешься? - спросил Зыков.
  Оказывается,  я улыбался.  А Зыков как  раз хвалил мою
прозу, нет, он не льстил, он и прежде ценил. Но, конечно
же,  много  больше,  чем  мои тексты,  для  него  сейчас
значила  моя  репутация  Петровича , матерого  агэшника.
Значило  то, что  я остался  в агэ  и -  стало быть  - в
недрах андеграунда  имел влияние.  (Так, вероятно, Зыков
думал.) Заблуждение многих. Заблуждение всех их, ушедших
наверх. Миф.
    Впрочем,   я  ведь   могу   и  не   знать,   насколько
прислушиваются к моим словам,  может, их и впрямь где-то
на бегу запоминают. Может, их повторяют. (Есть эхо.) Да,
да, на "верхних  этажахС литературного мира ему, Зыкову,
не  по себе.  Потому-то  и хочется  ему выпить  со мной,
побыть со мной...
  Зыков предложил приехать  к нему домой, что и означало
бы  выпивку   с  длительными,   изнуряющими  друг  друга
объяснениями,   как   водилось   прежде  у   российского
андеграунда. Ты да я.  Ты, я и Литература. Наш разговор,
пристрастный  самоотчет,  пойдет  о  нас  и  лишь  бегло
заденет прочих  смертных. Мы  и не вспомним  тех пишущих
стариков,  что  сидят сейчас  в  складском помещении  на
плитках с птичками, обжигая зад холодом.
  - ... Поговорим хоть.
   Я пообещал, но вяло. Он понял, что я не приду.
   - Но  ведь я  прошу тебя,  - он вдруг  назвал меня по
имени. Как бы окликнул в лесу давних лет.
  Еще и стал  мне говорить, мол, поможет издать повести.
Именитый Зыков поможет издать  мне книгу - и здесь, и на
Западе. У него влияние в Швеции, во всеядной Германии. В
Англии  с   Зыковым  тоже  считаются,   он  даже  назвал
издательство,  но  как-то  сбивчиво,  спешно,  жалковато
назвал и все торопился, блеял что-то.
  Я спросил:
  - Зачем тебе это?
  Он смутился.
   Возможно, писателю Зыкову  попросту хотелось показать
старому  приятелю   свои  книги,   полку  с  двумя-тремя
десятками красивых  западных изданий.  Показать и заодно
(чужими глазами, как водится) самому заново посмотреть -
увидеть  едва   ли  не  в   километрах  расстояние,  нас
разделяющее. Яму,  которую он перепрыгнул. Гору, которую
одолел.  Это   было  понятно.  И   чтобы  доставить  ему
удовольствие   (мелкое,  но  человеческое   и  по-своему
честное), я  бы к  нему все-таки пришел,  притащился бы,
если бы  не затеваемый, ты  да я, разговор -  если бы не
его бесконечная пьяная  исповедь о потерянном лице. Плач
о погибели  агэшника. Вот разве что  хорошо накормит. (А
ведь  он накормит.) И  все же  вечер целый с  Зыковым не
выдержать. Меж нами стояло уже многое. Нас разделило.
   Я  колебался. Общаться  с  ним  - это  как  считаться,
сводить  забытые необязательные  счеты. А зачем?  (А два
рассказца  Вик  Викыча  он  и так  издаст.  Обещал.)  Но
все-таки что-то  еще ему от меня нужно -  что? Мне стало
любопытно.  Видя,  как  продолжают  набухать  страданием
устремленные  в  прошлое  его  серые глаза,  я  пообещал
заново и уже всерьез: да, да... приду.
  Помню  Зыкова опустившимся, в  пиджаке, под которым не
было  ни  рубашки,  ни  майки, только  кой-где  седеющие
заросли  волос.  Пьяный  Зыков  бежал по  улице  за  уже
закрывшим двери троллейбусом.  Левый ботинок на его ноге
был   без   каблука,  ботинок   с   такой  дыркой,   что
поблескивала  на бегу  пятка. Упал.  Я вдруг  увидел: он
упал. Я  (я покупал сигареты) поспешил  к нему, но Зыков
уже поднялся с асфальта и исчез на многолюдном проспекте
Калинина. В тот самый год он поднялся и с пьяного дна, к
погибающему  писателю  Зыкову пришла  чья-то жена.  (Так
началось.) Он ожил.
21
Запой еще длился, но вот, наконец, валом - книги за
рубежом, книги здесь, журналы, признание, поездки,
выступления, а также, крылом к крылу, его как бы
случайные изящные эссе, где он побивал соцреалистов и
замшелую совковую профессуру от литературы.
   Внешний  вид  победителя  и  внутренняя  несвобода,  а
вскоре и тайная  зависимость (скрываемая, но тем большая
удручающая  зависимость от  литературного процесса)  - в
этом  теперь  весь Зыков,  это  и пролегло.  Ах, как  он
иллюстрировал.  (Самим  собой.)  Уже  состоявшийся,  уже
холеный, он стоял у  входа в некий клуб, арендованный на
один  вечер для  писательской встречи. Зыков  стоял, как
общий   любимец   и  как   вахтер-интеллектуал.  Он   не
обслуживал  - он  соответствовал. Поджидал своих.  Он не
спрашивал пропуск, положим, но с легкостью вглядывался в
лица, как вглядывается  человек, служка, уже вполне (уже
вчера) приобщенный к их  клану. Вот-вот и, выйдя наверх,
они станут истеблишментом от Горби.
  Попросту сказать, Зыков встречал у входа разношерстную
литературную братию. А я,  двойник, стоял меж тем в пяти
шагах.  Оказавшийся там,  я тоже  ждал, тоже у  входа; я
ждал  по  договоренности  Михаила,  чтобы  везти  чьи-то
писательские  чемоданы в  Шереметьево - тоже  служка, но
вольный, не внайме.
   Сначала критики.  Шли  критики, мужчины  и женщины,  и
Зыков их  встречал. Да,  да. Они самые. Шли  даже те, по
чьим статьям, как  по интеллектуальной наводке, Зыкова и
многих  других   когда-то  таскали  в  КГБ,  спрашивали,
дергали,  присылали  повестку за  повесткой. (Из  мелкой
гнусности  Зыкова   еще  и   лишили  права  пользоваться
поликлиникой   -  за   чтение   вслух  неопубликованного
рассказа!)  Был стресс.  Был запой. Был  горд, тщеславен
наш Зыков.  Стоило ли тогда жить так , чтобы теперь жить
так? - вопрос навязчивый, вопрос меры за меру. А критики
все  шли. Рецензенты.  Редакторы. Их  было много.  Те же
самые  люди.  Зыков  встречал,  жал им  руки.  Участливо
спрашивал,  как прозвучала   та статья.  Не напали  ли в
ответ из другого лагеря?  А кто именно? Ах, гниды. И как
ваши планы?  Надо , надо  ответить.  Дать бой ... Он был
взволнован.  Он   участвовал.  И   даже  заметно,  легко
трепетал. Зачем  ему нужно?  - думал я, не  понимая в ту
минуту, что  нужно не  ему - нужно его  имени. Оно (имя)
вело  его и  повелевало  им, заставляя,  как марионетку,
пожимать  руки, умно  спрашивать,  распахивать удивленно
глаза, важничать или, вдруг затрепетав, себя умалять.
   У  входа появились  писатели-эмигранты;  по-европейски
сдержанные, они пришли вовремя, одеты скромно, добрались
на метро.  Клуб назывался "КаучукС. И  наши, и эмигранты
будут   выступать   на   равных,   сидеть   и   свободно
пикироваться   за  одним   общим   столом,  великолепно,
чудесно,  вот  уж  времена!  Чуткий  Зыков,  сместившись
теперь в  фойе (не топтаться же,  встречая эмигрантов аж
на  улице!),   выступал  из   тени  вперед,  здоровался,
спрашивал:
  -  ... А как вам  из Парижа виделась наша литературная
реальность?.. Ну, скажем, ощутили  ли вы там, как теряла
зубы наша цензура?
  Седовласый эмигрант надувал щеки и мило отвечал на эти
невопросы.  Зыков  и  сам знал,  как  они  там в  Париже
видели,  и   отлично  знал,   что  ощутили  относительно
цензуры;  все   знал.  Но  спрашивал.  И   не  было  тут
подмахивания.  Не  на  эмигранта  трудился: трудился  на
себя.  Лоб  был напряжен  усилием, выступившими  мелкими
капельками - в поте лица.
  Стоял и спрашивал:
  -  А наши жрецы во храмах,  я имею в виду наши толстые
журналы - останутся они в русской традиции?
  И еще:
  - А наши колкие молодые философы?..
  Я  заскучал. Михаил  так и не  появился. Заждавшись, я
все-таки протиснулся в каучуковый клуб-говорильню, вошел
к ним внутрь, но не далее фойе (не левее сердца). Вошел,
чтобы  слегка   перекусить  и  как  следует  приложиться
(обещали)  к  дармовому немецкому  пиву.  Я  пил и  пил.
Вернувшись в общагу, сразу заснул и проснулся среди ночи
с  разрывающимся   пузырем  (давненько  не  пил  столько
хорошего пива).  И вновь засыпал в  баварском хмелю, все
еще  добрый, исполненный  давнего юношеского  счастья. В
глазах - мягкий вечер,  мелькали лица, весь этот бомонд.
И  думалось: бедный,  суетный, талантливый Зыков,  я ему
сочувствовал...
  В каучуковом клубе (в фойе возле бочкового пива) я пил
какое-то время не один, а с безумцем Оболкиным.
  - Пей пивко. Бесплатное, - говорил ему я.
   - Пью!  Пью! -  давился он  глотками, счастливый,  что
пьет и что хоть кто-то его, неряшливого изгоя, слышит.
  C Оболкиным всегда было трудно общаться, философичен и
болтлив. Но в тридцатилетнем возрасте это было интересно
- Оболкин был по-настоящему взрывной, гениальный. Заметь
и  раскрути его наши  умы, он  прогремел бы на  весь мир
своими   немыслимыми  языковыми   формальными  поисками.
Только сейчас стало видно,  как откровенно и сильно этот
безумец  оспаривал  Витгенштейна. Говорил  он странно  и
много.  А  писал  столь  куцо, кратко,  от  напряженного
осмысления его строчек ломило в висках. Так и не прочли.
Был  погребен уникальный  духовный опыт.  (Зима. Засыпал
снег.)
   Воспаленное  воображение  Оболкина,  ища себе  путь  и
освобождаясь  (от  своих  же  текстов, высвобождаясь  из
них), уже к сорока-сорока пяти его годам
трансформировалось в болезнь, в бред. Чтобы пробиться на
Запад,  Оболкин посылал  с моряками торговых  судов свои
сочинения  в  ООН. Был  известен  случай, когда  безумец
пытался переночевать в Центральной библиотеке, прячась в
час ее  закрытия за  шторами (его и увидели  с улицы). В
пятьдесят его женила на себе мороженщица с тремя детьми.
А едва дети подросли,  женщина затеяла семейную склоку и
скоро,  в расплюйный  час выставила  Оболкина из  его же
квартиры. Зимой он забрался  на чью-то дачу, грыз сухари
и  в морозы спал  в ларе  в обнимку с  собакой; рукописи
теперь отсылались в ЮНЕСКО, в добрую старую Францию, так
как  ООН   продажно,  зависит,   мол,  от  американского
капитала. Я встретил его,  больного, в переходе метро, с
шапкой  в  руках, с  несколькими  там блеклыми  рублями.
Завидев меня,  Оболкин значаще подмигнул.  Еще и гордец,
он сказал:  "Вживаюсь в  роль нищего. Я  вовсе не беден.
Мне необходимо новое знаниеС.  - Вид жалкий, я думаю, он
не ел  с утра. Я  объяснил, что тоже ищу  новое знание и
как раз  вживаюсь в  роль подающего нищим.  Бросил ему в
шапку чуть  ли не последние рубли,  а он зашипел: "С ума
сошел!.. Люди же догадаются!С - Мы постояли с ним рядом,
поболтали о семантике, о  Ромке Якобсоне, в то время как
над   нами  трудился   огромный  вентилятор.   (С  шумом
подкачивал воздух в метрополитен.)
   Оболкин  был  в  строгих  и  одновременно  мистических
отношениях с Словом - слова  для него являлись неким уже
бывшим  в  употреблении   пространством,  местом  б/у  и
одновременно   святым   местом.   Как  Голгофа.   Каждый
приходит.  Мы  все  туда  приходим на  время,  чтоб  там
поклониться,  но жить  там нельзя... Когда  пили в клубе
баварское (в розлив и  на халяву) пивко, Оболкин спросил
меня,  как  пишется?  как  мыслится?  -  любимый  вопрос
безумца, глаза его бегали, брови играли. А я не ответил,
только усы поглубже в пиво.
22
Самому Оболкину писалось и мыслилось до 55 - до
инсульта. До того часа, когда однажды вошли и увидели
заросшего, грязного старика, лежащего лицом вниз (отток
крови от мозга, инстинктивная попытка спастись).
  Эти  люди, спасибо, похоронили  его, а весь рукописный
хлам потихоньку (стыдливо)  вынесли на свалку. Кто-то из
агэшников суетился, спросил, мол, я не укоряю, но должно
же  было  остаться, ведь  работал,  на что  родственники
мороженщицы   ответили:   Оболкин   перед  смертью   все
уничтожил. Бумаги  свои. Фотографии. "Застеснялся он...С
- сказали.
   Как удивительно  удачно, звучно  находят они  (находим
мы)  слова,  когда человек  только-только умер.  Великий
сюжет дает  красно заговорить и самым  бездарным. "Что ж
бумаги,  когда  человек  умер!С  - афористично  ответила
мороженщица. И впрямь: до бумаг ли?..
   Я  ведь  тоже  выбросил  где-то  свои  бумаги-повести.
Оставил валяться в редакциях без обратного адреса, пусть
снесут  в мусор.  Тик-так.  У каждого  свое. И  про меня
сказали, что  уход, что тоже изощренный  самообман и что
пестовать при  таком умолчании свое постлитературное "яС
- тоже полубезумие. Пишущий  умолк по своей воле. Ни дня
со строчкой.
   Начав, как  и  многие агэшники,  истопником, я  вскоре
перешел  сторожить  ночами  в  научно-исследовательский,
НИИ-АЗТЕХ,  сутки-трое.  (Свой кипятильник.  Свой чай  в
закутке.  Долгие ночи  и  портрет Ильича  на переходе  с
этажа на этаж.) Портрет был скверный: опухший Ильич, был
похож на пьяницу, тем  и человечен. Я не мог его любить,
когда  его  любили все  и  когда,  святости ради,  поэты
предлагали убрать его изображение с денег. Но я привык к
нему,  как,  не  любя,   привыкают  к  человеку.  Как  к
лысенькому вахтеру.  (В зимние  бесконечные ночи.) Ильич
был  нарисован в  рост. Каждый  раз, когда я  с чайником
подымался  по  лестнице,  он  похмельно прищуривался  и,
словно  бы Оболкин,  подмигивал: как,  мол, жизнь  - как
пишется и  как мыслится?  все чаи гоняешь?  А жаль, мол,
нет пары пивка!
   Я  пытался   пристроить  сюда  же  (себе  в  сменщики)
Костю... как  же его?.. Костя...  Костя... Но опустевший
многоэтажный  НИИ, скудная  плата и на  переходе портрет
вождя ("Твой будущий ночной приятельС, - представил я их
друг другу)  произвели на  Костю удручающее впечатление.
Даже дармовая писчая бумага  и сколько хочешь, на выбор,
машинок  его  не  соблазнили.  Отказался.  Сплюнул  зло.
Сказал  мне  гадостный комплимент,  а  ведь  я для  него
старался. Он  попросил, чтобы жена не  знала про Ленина,
если  все-таки  сторожить ему  здесь придется.  Странный
был.  Высокий.  Породистое лицо.   Повесившийся в  конце
концов Костя Рогов!..  - вот и фамилия, вспомнил! (Роман
у  него. Объемный.  Изыск в  композиции.) Ах,  как хотел
признания, как  хотел публикации Костя  Рогов!.. Все мы,
обивавшие тогда пороги литературных журналов, знали его.
Рогов - это мужик. Рогов - это прямой немигающий взгляд.
Осанка. Сильный характер. А вот голос нет - голос вилял.
Голос был витиеват и как бы с мягкой ущербной просьбой.
  В библиотеке, вечером,  шли в курилку, а Рогов свернул
рядом,  позвонить. Но  вдруг заговорил там,  по телефону
Костя   Рогов    ничуть   не   витиевато:   говорил   он
прямолинейно,   с   жесткой,   чуть   ли  не   приказной
интонацией, так что я не удержался и позже спросил:
  - С кем это ты так?
   Он слегка  смутился (оказывается,  кто-то слышал),  но
ответил:
  - С женой.
   Тогда я  и  приметил странные  белые вспышечки  в  его
глазах,   которые  казались   твердостью   или  внезапно
сконцентрированной  волей,   а  на   деле  были  знаками
нарастающего кризиса. Рогова убивали отказы из редакций:
кремневый  человек,  а   вот  ведь  погибал  от  наскоро
настроченных  мягких  бумажных  листков.  Тем жестче  он
разговаривал, общаясь с родными.  С женой. С дочерью. Но
зато,  когда у  большинства  из нас  рухнули семьи  (или
тихо-тихо  отторглись, завяли),  Костя  Рогов от  жены и
детей в  агэ не  ушел. Полный крах, ноль,  точка, но его
семью это не развалило. Там у него не было трудностей.
  Его крах и его безумие вылезли по-иному (так или иначе
взяли  свое). Внешне  ничего не случилось  - помраченный
Рогов не  раздавал отрывки  из романа людям  в метро. Не
пил, не  скандалил с милицией. Вот  только дар слова сам
собой   покинул   его.  Голый   стиль,  стилек.   Пустые
чистенькие  абзацы.   Как  опавшие  паруса.  Недвижимые.
Неживые...  прочитав  (после   перерыва  в  год),  я  не
сдержался, спросил,  глянул ему в лицо  - ты всерьез дал
читать, Костя?..  В ответ  в его глазах  уже выраженно и
знакомо означились  (как бы  выставились вперед) светлые
вспышечки  духовного краха.  Скоро, в  те же  дни, Рогов
пригласил, настойчиво  зазвал меня к себе  домой - я был
голоден, ни копейки, зайдем, перекусишь, сказал он.
  Я  зашел. Я  увидел его семью.  Они его обожали. Рогов
восседал там  в центре, с сигаретой,  с газетой в руках.
Красивая жена,  дочь лет  четырнадцати и взрослый  сын -
все они  смотрели на него, как  смотрят на гения. (И все
они,  так или  иначе, работали на  него, перепечатывали,
вычитывали,  архивировали.)  Семья -  сплошь дяди  Вани,
подумал  я.  Жена  подала  вкусный  фасолевый  суп.  Был
задушевный разговор.  Рогов пошучивал.  Они его обожали,
трепетали при  его голосе. Он  был настолько эгоистичен,
что покончил  с собой здесь же,  в квартире, повесившись
на шнуре  и ввергнув  их всех в ужасающую  печаль. Я был
зван на поминки. Большего горя в семье я не видел.
  - ... Писатель  Зыков? Книга вышла. Знаете его? - врач
Холин-Волин  заговорил со  мной  вдруг о  вышедшей книге
Зыкова,  мол, наслышан  и хотел  бы прочесть.  Но книга,
увы, уже  исчезла с  нынешних пестрых развалов,  нет ее,
моден, жди следующего выпуска.
  Я  не пообещал наверняка, но  на имя Зыкова поддался и
охотно кивнул - кивнешь, когда врач лечит твоего брата.
  Книга  (в моих колебаниях)  легла тем граммом, который
перетянул,  чашка весов  поползла,  и вот  я уже  звонил
Зыкову, с которым вместе как-никак пили трудные пять или
сколько там  лет. И которому, кстати  сказать, однажды я
помог, когда у него болели глаза. Если пишешь на машинке
при тусклом  свете, с глазами плохо  (рези и вдруг боль,
знакомая всякому  пишущему). Я  посоветовал тогда Зыкову
простые, но  эффективные народные средства, в частности,
контрастное    горяче-холодное   полотенце.    (Чередуя,
прижимать  к  глазам.  Четыре-пять  раз  подряд.  Глаза,
конечно, при этом закрыты.)
  - ... Приходи. Приходи! Да хоть сейчас же и приходи! -
кричал Зыков  в трубку.  - У меня  есть кубанская водка,
помнишь такую?
  - А как же, - засмеялся я.
  - А помнишь, контрастное полотенце?! ты меня выручил в
тот год!
  Я опять засмеялся.  (Вот полотенце я как раз не помнил
столь отчетливо. Но вспомнил.)
  -  ... Если  не можешь сейчас,  давай сегодня попозже.
Когда  хочешь.  Вечером!  -  звал  Зыков  к  себе,  явно
обрадованный  тем, что  я наконец позвонил.  Он, правда,
стал  перебирать  вслух  (бормотал  в  нос)  всякие  там
сегодняшние и завтрашние  дела, среди которых встреча на
ТВ,  разговор с прилетевшим  переводчиком, издательство,
немец, японец... Но вечер все-таки свободен.
                                                          23
Вечером же я и пришел в его новую квартиру в одном из
престижных районов Москвы. Хороший дом. Тепло. Мягкая
мебель. Одинокий хозяин. Нет, не женился. Вожу женщин.
Хлопотно, но ведь надо, - с легкой улыбкой объяснил он.
   Он держался рукой  за шею.  И спросил смеясь  - вот у
него  напасть,  два фурункула,  черт  бы  их побрал,  не
знаешь  ли  еще  какого  дремучего дедовского  средства,
вроде контрастного полотенца?..
  -  Знаю, -  и когда Зыков спросил,  что за средство, я
пояснил: - Средство общеизвестно. Называется жена.
  - В каком смысле?
  -  Во всех  смыслах. Фурункулы либо  от грязи, либо от
простуды. Либо от долгого воздержания, как у подростков.
Жена  (или  любящая  женщина)  управится  со  всем  этим
букетом сразу и довольно просто.
    Я    говорил   ему   нарочито   педантично.   Агэшник,
рассуждающий о правильной жизни - это нечто. Однако же я
не только  учил жить,  но заодно и  прилгнул (мимоходом,
разумеется), что да, да, я общажный сторож, но еще и даю
частные  уроки, нарасхват,  весь в  уроках и  в деньгах.
(Это чтобы не ныть,  не касаться темы выживания. Я, если
бедный, мог вспылить.)
   -  Сторож -  это  ведь образ  мыслей, -  сказал  Зыков
раздумчиво.
  И тут же воскликнул.
  -  Ты сторожишь для людей  и одновременно от людей! Ты
задумывался  об этом?  - Ему хотелось  поиграть словами:
этакий легкий запев,  зачин, вступление к той набегающей
минуте, когда каждый из  нас (он так думал) обнажит свое
плакучее сердце.
    Коснувшись   пальцами  шеи   (потер  место   рядом   с
фурункулами),  Зыков засмеялся,  полный  вперед! -  и мы
отправились на  кухню, где  тотчас обнаружили запотевшую
водку и где была  копченая рыбка в закусь, сыры, салями,
банки с джемом и даже орехи, щипцы рядом. Неплохо.
  Конечно,  по пути, это я  настоял, мы заглянули и в ту
комнату,  где  три  длинные  полки  с  его  собственными
книгами,  изданными   у  нас  и   за  рубежом.  Красивые
настенные дубовые полки. Яркие переплеты. Он показывал и
рассказывал.  Он мило  жаловался.  (Как все  они в  этой
незащищенной позе  возле своих  книг. Преуспевшие бывшие
агэшники.) Жалобы у них  особого рода, милые, забавные и
всегда обстоятельные, как  рассказ. Но еще и грубоватые,
жесткие по отношению  к самому себе. Выворот скромности.
Да,  конгресс   писателей...  Хилтон-отель...  номер  за
двести  долларов  в сутки,  телевидение  на весь  мир...
Но...  Но...  Но...  всюду  но !  -  восклицал Зыков.  И
торопился  сказать, поясняя  с  кривой улыбкой,  что да,
Хилтон-отель,  но  за  гостиничные услуги  они лепту  не
вносили, не  платили. Все платили, а  они (русские) нет,
как нищие,  как бедная страна, им  даже письма разрешали
отправлять  бесплатно! Да, телевидение  транслировало на
весь  мир, но  зато им  подсказали, что и  как говорить.
Нет, не  в лоб.  Но все-таки дали понять,  мол, не надо,
чтобы  вы все  хором  о прошлом,  о лагерях  и проклятых
коммунистах. Всем, мол, уже и без того ясно... Однако из
всех  но самое тяжелое (и,  поверь, самое гадостное) то,
что он, Зыков, должен все время суетиться: откликаться в
газетах,   выступать,   заявлять,   подписывать   письма
протеста, - и не  через кого-то, а сам! сам! - ни в коем
случае не отсиживаясь,  иначе уже завтра имя потускнеет,
заветрится, как сыр...
  Зыков развел руками:
  -  Время потрясающее! Время замечательное,  а я? А что
со  мной?.. Сам  не знаю,  почему так гадостно  на душе.
Скажи мне ты - почему?
  Мы уже пили.
   Когда  мы  стояли  у  тех трех  полок,  он  молча  мне
протянул,  подарил  свою книгу  -  была  уже подписана,
такому-то, в память о времени андеграунда...
  Я тотчас вспомнил:
  - Есть знакомый:  он твой поклонник. Он врач. Подаришь
ему?
  -  Подписать? - Зыков стал  серьезен; взял с полки еще
один экземпляр.
  - Да: врачу Холину-Волину, с уважением от...
  Обе книги я держал в руке. Добротной сумки через плечо
(как у  Вик Викыча)  у меня не было.  Свитер был, свежая
чистая  рубашка,  даже ботинки,  сегодня сухо,  казались
приличными - а вот сумки нет, не было. Он заметил это.
  - Дам тебе пакет.
  И принес красивый, яркий пакет с надписью AD ASTRA, на
дно которого книги легко, с шуршанием опустились.
   Водка с  трудом и  лишь мало-помалу  возвращала нас  к
былым  словам,  к  былым  временам.  Но  Зыков  перестал
нервничать. А  я перестал замечать сытое  жилье, книги и
развешанные картины.  Конечно, у  вьющейся веревочки был
же и  кончик: я  ведь уже смекнул  (это несложно), зачем
Зыков обхаживал меня там, в своем издательстве, и зачем,
собственно, я зван сейчас: я ему нужен (всего лишь) ради
мнения или,  лучше сказать,  для мнения. Да,  да, как ни
странно, как  ни смешно, ради и  для моего мнения о нем.
Ему хотелось бы услышать напрямую. Агэшник - о Зыкове. В
замысле могло  быть и  чуть больше: не  только меня, мое
мнение  услышать, но  и  посильно, хоть  на волос,  хоть
сколько-то успеть его (мое мнение) скорректировать.
   Столь  знакомое  и вполне  человеческое  немаскируемое
желание. Это  и есть мы. Место  ново, ритуал стар. Зыков
алчно, страстно хотел быть хорошим. Хотел, чтобы и в эти
новые дни, когда он стал с именем, там, где я (то бишь в
андеграунде),  о  нем тоже  думали  добрее  и лучше,  не
говорили,   мол,   говно.   Мол,   куплен  с   потрохами
истеблишментом.  А  как  иначе,  как еще  (помимо  меня)
известный писатель  Зыков мог  бы объясниться с  ними (с
нами) и как на их подземные кликушеские обвинения мог бы
он  ответить?  - а  никак.  Как  сообщить, как  крикнуть
андеграунду, что  он хороший  и что, если  куплен, то не
весь же  целиком! Туда (в андеграунд,  так он думал) ему
уже не было доступа; там слишком глубоко. А через меня -
как через зонд -  не только пощупать, поразузнать, но и,
попутным  ходом зонда,  успеть  внедрить  туда кой-какую
оправдательную информацию  о себе. (Есть  такие зонды. С
начинкой.)
  Биологическое старение, да и само время
(многовариантное, с соблазнами время Горби) многих нас в
андеграунде распылило и развело, оглянулся - уже один, в
одиночку, уже  на отмели. Но даже  при редких встречах с
пьяноватой командой  Василька Пятова или  с кем другими,
кого-то же  я вслух называю и вспоминаю  - о ком-то же я
им говорю!  (Зыков это понимал.) И  я теперь понимал. От
мысли,  что  он во  мне  нуждается,  я повеселел,  водка
(кубанская)  стала  сладкой.  Явилась  в  памяти  и  та,
старенькая,   притча  о   волке  и  собаке,   что  вдруг
встретились  на  развилке  тропы.  Собака хвастала,  что
шерсть  ее  лоснится, что  теплая  будка и  что ест  она
дважды  в   день,  показывала  газеты   с  рецензиями  и
фотографиями,  также   и  разные  свои   книги  в  ярких
обложках,  изданные  в Испании,  в  Швеции.  Но волк  не
позавидовал. Волк спросил: "А  что это у тебя, брат, шея
потерта?С -  кося глазом на вмятый  след ошейника, столь
отчетливый на  гладкой-то шерсти. (Каждое  утро собаке в
варево  ложку   постного  масла.)   Да-а-а,  старый  мой
приятель!  Никакие  у  тебя,  брат,  не  фурункулы,  эта
напасть  совсем   иного  происхождения,  и   ты  уже  не
перестанешь  почесываться, потирать  шею. Тем  более при
встрече с агэшником, у которого, как дружески ни смягчай
он речь, под штопаным свитером топорщится волчья шерсть,
а под вислыми усами клыки.
24
Квартира его, рыбья закусь, копчености, полки с
красивыми книгами так и остались в моих глазах, но
дольше всего неуходящим из памяти (вялоуходящим, не
желающим уйти) был вид изящной клавиатуры компьютера
Зыкова. Деликатные, нежные, легкие звуки, сущее порхание
в сравнении со скрежетом моей ржавеющей югославской
монстрихи. Моя машинка и компьютер Зыкова никак не
соединялись. Зато во сне их единение делалось словно бы
необходимым (заигрывание с чужой судьбой). Засыпая, я
невольно спаривал их, и в самом разгоне сна
(сновидческого мельканья) моя машинка снабжалась цветным
монитором, то бишь экраном, ей придавалась и порхающая
легкость клавиатуры. Я спал, а гибрид нежно стрекотал,
выдавая строку за строкой. (Было приятно: уже и в снах я
давно не работал.)
  Мои  могли быть книги. Мои  (могли быть) эти три яркие
полки книг, мне приглашения,  мне разбросанные там и сям
на столе  факсы из  иностранных издательств,  вот бы так
оно было, теперь знаю, думал я с вполне экзистенциальным
чувством  волка, встретившего  на  развилке эволюционной
тропы пса. Человек выбирает  или не выбирает (по Сартру)
-  это верно.  Но про  этот свой выбор  (Сартру вопреки)
человек, увы,  понимает  после. (Понимает,  когда выбора
уже  нет, сделан.  Когда  выбор давно  позади.) Развилка
пути,    скажу   я    проще.    Развилка,   стремительно
промелькнувшая и полуосознанная... вот и весь наш выбор!
И живи я, как  живет господин Зыков, я защищал бы сейчас
не  андеграунд  (неужели?)  -  я отстаивал  бы  в  столь
счастливо  представившемся случае   эту его  жизнь,  эти
книги,  эти три  яркие полки, эти  разбросанные на столе
факсы?  Неужели так?..  Но как  отлично, что  я назвался
богатеньким  с  частными  уроками.  Прорыв  духа  (порыв
сегодняшнего  самоутверждения) мог  бы вылиться в  наш с
Зыковым   спор   -  в   спор  бессмысленный,   возможно,
безобразный.   От  меня   можно  ждать   всего.  Сторож,
приживал-общажник, никакой  не учитель  с уроками (Зыков
знал,  знал!),  никакой уже  не  писатель, никто,  ноль,
бомж,  но... но  не отдавший свое "яС.  Не отдавший, вот
что его царапало.
  - ... Понимаю.  Сейчас издаются все подряд. И потому в
общей толкучке ты не хочешь. Ты - гордый.
  Это он мне меня объяснял.
  - Почему?.. Я не понимаю.
  - Тоже не понимаю, - отвечал я.
  -  Как же  так? - настаивал он.  - Как может одаренный
человек перестать писать повести своей волей?
  Я отделался фразой - так, мол, вышло.
  - Но я этого не понимаю! Объясни! - Зыков сердился.
  Так мы говорили,  оба уже пьяные, оба уже отяжелевшие,
но  оба, не  сшибить,  умелые за  бутылкой и  отлично, в
полутонах, друг друга слышавшие.
  Я  и не  старался ему объяснить.  Как можно объяснить,
что человек хочет молчать?..  Но, вероятно, я уже должен
был  выдать ему  в ответ  нечто суровое  и о  себе самом
горькое,   вроде   как  последнюю   правду.  Вроде   как
пооткровенничать  с старым  другом  и раскрыться,  а все
только потому, что хотел откровенничать и раскрыться он.
Он. Он хотел.
   -  ... Как  подводная  лодка, -  пьяно талдычил  я.  -
Сколько есть воздуху в  запасе, столько и буду жить под.
Жить  под водой,  плавать под  водой. Автономен.  Сам по
себе.
  - Понимаю, - пьяно вторил он.
   Многие  пишущие,  я  и  Зыков  в  том  числе,  ушли  в
андеграунд, чтобы выжить;  мы зарылись, как зарываются в
землю и крупный хищник, и мелкие зверьки от подступавшей
зимы с  холодами. Мы  хотели жить. И ведь  я не говорил,
что теперь уже, мол,  списком стали меж нами (меж мной и
Зыковым) повесившийся Костя Рогов и безумец Оболкин, Вик
Викыч,   Михаил   и   сотни,   тысячи   подранков,   как
полуспившаяся  Вероника.  Они никак  не  были на  личном
счету  Зыкова, и  сиди  сейчас на  его месте  другой (из
состоявшихся), я бы и  другому не поставил в счет. Я был
поразительно  миролюбив.  Я  не  поскандалил, не  лез  с
Зыковым драться, а  уже сколько сидели, пили, толковали,
ворошили  прошлое -  ночь за  окнами! Более того:  я дал
понять, что  считаю его,  Зыкова, хорошим и  что вниз (в
агэ)  по своим  возможностям передам, пусть  это погреет
ему  душу,  пусть  поможет  ему  получить  ту  или  иную
нерядовую премию  - да пусть, пусть!  - он ведь и впрямь
не подл, не хапнул слишком и не предавал, чего же еще!..
В меру открылись,  объяснились. Можно и разойтись. Книги
(одна  для врача  Холина-Волина)  уже лежали  в красивом
пакете, на самом дне; будут шуршать там при скором шаге.
  Оказалось,  Зыков обо  мне знает -  не захотел принять
выдумку и мои поддавки.
  - Я же  слышал - ты сторож. Частные уроки давным-давно
кончились.
  - Давно, - согласился я.
  - Живешь при каком-то общежитии?
  - Ага.
   Мы помолчали,  потом покурили -  потом опять молчали.
Казалось, обоим стало легче. И, конечно, кубанская.
  В то непробиваемое время Зыков, больной и спивающийся,
тоже  едва ли  не  сходил с  ума: он  вдруг  настрочил и
послал  письма известным  писателям, а  также секретарям
С-,  объяснялся  им  в  любви  и,  конечно,  с  просьбой
почитать тексты (и помочь опубликовать их). Как дурачок,
он  раскрылся  им,  как  безумный -  пишущий,  мол,  ваш
собрат. Он так и писал им, мол, брат (вот моя проза, вот
уровень),  -  я  ваш  подземный брат,  который  каким-то
несчастным случаем застрял в тупике подполья... Вопль! А
особых  два-три  письма Зыков  написал талантливым,  тем
честным и талантливым,  что шли узкой тропкой, настолько
в  те времена  узкой,  что уже  не до  чужой судьбы  и в
тягость  своя. Зыков  еще  долго держал  в столе,  среди
мелких  вещей  (ведь  с  ума сходил)  веревку,  то  бишь
электрический шнур Кости Рогова, он, мол, кому-нибудь из
них, из  талантливых, этот шнур висельника когда-нибудь,
придет день,  покажет. Стиль  как степень отверженности:
Зыков в  просительных своих  письмах не кричал,  он выл,
выл,  выл...  И  пил.  Так  пил, что  и  после  опохмела
тряслись руки. Те письма  - пять? или шесть? - писал под
его истерическую диктовку  я, у него буквы разъезжались,
кто же  ответит алкашу!  Я писал те его  письма, и можно
сказать,  мы писали, потому что,  руку на сердце, я тоже
надеялся, что, хотя бы  рикошетом, один из них ему (нам)
ответит.
   -  Восемь,  -   уточнил  Зыков.  -  Писем  всего  было
восемь...
  И спросил:
  - Что ты там смотришь?
   А я,  у чуть  светлеющего окна, выглядывал  во двор -
выглядывал   в   серое   утро   и  считал   голубей   на
подоконниках,  что в  здании напротив. Вдруг  их восемь.
Почтовая птица голубь.
   Ранним  утром, исчерпав  встречу, мы,  совсем  теплые,
выбрались - вышли на улицу.
   Едва на  воздухе  отдышавшись, Зыков  отвез на  машине
меня до общаги. Куда  тебе руль? Ты еле стоишь! - на что
Зыков отвечал:  "Но сидеть-то я могу!С  - и еще фыркнул,
мол, у него достаточно теперь денег, чтобы откупиться от
самых алчных ночных гаишников.
                                                          25
Он вел машину хорошо, спокойно. Правда, и встречных
машин в четыре утра почти не было.
  Я  не направился  ни в одну,  ни в другую  из тех двух
квартир, что  я сторожил.  (Это чтобы с  Зыковым нам уже
долго не засиживаться.  Чтобы без запятых.) Мы поднялись
на этаж  в крыле  К, где я  жить не жил, но  имел угол в
запас,  койку. Делил  там  комнату с  командировочным из
Архангельска.  Северный   мужичок  поднял  всклокоченную
башку и щурился, когда я включил свет. Я извинился, мол,
на пять минут. Он матюкнулся. Спал.
   Грязно. Постель  на  моей койке  смята, еще  и  слегка
заблевана. Используя многодневное мое отсутствие, кто-то
из ловкачей здесь нет-нет и бывал. Небось, с женщиной.
  Зыков,  в комнате оглядевшись, вынул  из кейса на этот
раз четвертинку:
  - Что ж. Давай посошок.
   Выпили, и  тут Зыков  спросил меня еще  одно, что его
интересовало. Спросил легко, быстро, но так и спрашивают
то,  что,  возможно,  занимало  мысли  в  течение  всего
долгого вечера. (И что  вообще, возможно, было главным в
его  нынешнем  заигрывании со  мной.)  Зыкову было  мало
слыть  хорошим  для андеграунда.  Ему  хотелось знать  о
полузабытом прошлом:  он спросил  - там  (в андеграунде)
все еще повторяют этот  вздор о его якобы приятельстве с
гебистом-майором? неужели все еще болтают?..
  - Болтать не  болтают, - осторожно ответил я. И тотчас
вспомнил: Зыков ведь тоже не миновал: ему тоже предстали
в  злую  минуту  и ухаб,  и  горка.  (Которые я  проехал
кровавым следом.)
  Разумеется,  Зыков презирал гебистов. Как  и я, он был
от них  достаточно далеко. (На сто  процентов.) Но у его
сердца  слева тоже  был  мягкий бочок.  Зыкова тогда,  я
думаю, просто понесло, пооткровенничал. Просто треп. Все
мы люди, все мы человеки - и как, мол, под настроение не
поговорить с человеком по душам, кто бы он ни был!..
  - Чаю поставить?
   - Чай  трезвит. Не  надо, - Зыков  засмеялся. Мол, не
волнуйся; сейчас уйду.
  Как  только мытарства кончились  и писатель Зыков стал
издаваться на Западе, а потом и широко здесь, этот самый
майор,  или  кто он  там  чином,  пустился в  разговоры,
толкаемый,  скорее всего,  своим тщеславием  (а то  и по
чьей-то подсказке,  как знать!).  С охотой и  где только
мог  гебэшный  майор  трепался,  мол, приятельствовал  с
самим Зыковым,  пили не раз  вместе, рыбалка, и  вообще,
хорошо,  что вы позвонили.  Шутливый этот майор, или кто
он  там, укусил,  как  скорпион. Жизнь  Зыкова на  время
стала отравленная: все вокруг болтали именно что взахлеб
- Зыков, мол, Зыков и КГБ, разве вы не знаете?!. Услышав
такое, я  едва сдерживаюсь: я свирепею.  (Еще со времени
Вени.) Но слух трудно  пресечь. Есть те, что дуют именно
что на малый огонек. И умело дуют. Зная в те дни Зыкова,
как самого  себя, я  тогда же повторял  всем, что вздор,
что дурной слух - слух и не больше. На что один из наших
известных поэтов  (притом же  порядочный, честный) мягко
улыбнулся:
  - Слух?.. или  след? - Никогда не забуду выражение его
лица. Вот во что обошлись Зыкову один-два пустеньких как
бы  приятельских  разговора. Каким  боком вылезли.  Ему,
правда, не пришлось кровавить руки. Счастливчик.
   Зато   теперь  он,   писатель  с  европейским  именем,
интересовался, что думает о нем обросший сторож-агэшник,
сидящий на  грязной, заблеванной постели. (В обшарпанной
общежитской комнате крыла  К.) И не просто интересовался
- его заботило.
  Он  зависел. Не  любопытство и не  оглядка писателя, а
его  опасная реальность:  его  болото, когда  вдруг надо
идти по камешкам. В подсознании таится огромный и особый
мир.  Андеграунд   -  подсознание   общества.  И  мнение
андеграунда так  или иначе сосредоточено.  Так или иначе
оно   значит.    Влияет.   Даже   если   никогда   (даже
проговорками) не выходит на белый свет.
   -  Скажи.  Неужели  они  (вы, вы  все)  там,  в  своем
подземелье, не забыли?
   Небось, в  солнечный  денек. Небось,  с пивком.  Такая
застольная минута! Покурить  и поболтать с майором, сидя
на  воздухе,  на ветерке,  -  это  ж какое  удовольствие
расслабиться,  еще и посмеяться,  пошутить с  ним и  над
ним: мол, тоже ведь человек, хотя и майор.
  Я покачал головой: нет, не забыли.
  Зыков сглотнул ком.  И сам же с окончательностью пожал
плечами. Мол, что поделать.
  - Но ты-то знаешь, что я чист.
  - Знаю.
  Словно боясь ошибиться  (может, в первый раз он не так
расслышал), Зыков  снова меня спросил -  слова те же, но
интонация с повтором была иная:
  - Скажи. Неужели не забыли? (Неужели не простили?)
  Я покачал головой: нет.

Один день Венедикта Петровича
  ... На спор! - открыть, откупорить взболтанную крепкой
рукой бутылку шампанского, но так, чтобы ни единой капли
вина (ни даже пенной капли) не упало на стол. Не наследи
как  заповедь.  Брыскин  похож  на  фокусника,  и  какие
уверенные  движения!   -  пальцами,   ловко  и  нарочито
замедленно  (игрок)  он  стаскивает  витую  проволоку  с
бутылочного горла. Смеется.
  Затем  смелым рывком  он выдергивает звучно хлопнувшую
пробку и мгновенно, по-гусарски сует бутылку себе в рот.
Ни капли  и не упало. Скатерть  суха. Однако взболтанное
игристое вино обмануть трудно: в ту самую секунду, когда
Гриша  Брыскин плотно,  алчно захватил  бутылочное горло
ртом  и уверен,  что  он уже  пьет и  что  спор выигран,
шампанское  из его  ноздрей ударило  двумя великолепными
струями прямо  на стол.  Петя Гугин (думаю,  знал эффект
заранее) кричит  на все  застолье, что он  выспорил, что
десять свидетелей и что завтра же он забирает у Брыскина
натурщицу Лялю...  Брыскин, продолжая  глотать, давясь и
кашляя, хрипит в ответ, хер ему лысый, а не Лялю, вино и
пена  на столе   уже не  из бутылки ,  пена из  него, из
Брыскина,  можно считать,  отчасти им  уже потребленная,
выиграл!.. -  и тут (общий гогот)  из его ноздрей ударил
остаток, слабовато, но опять  в две пенные струи. Голоса
встревоженно закричали:
  -  Альбом! Альбом!..  Осторожнее! (Мол, Брыскин, гусар
недоделанный, едва не залил пеной.)
  - Альбом! - вскрикнул и я.
    Из  рук   в  руки   альбом,  с   красными  конями   на
суперобложке, уже двигался на нашу половину стола.
   Альбом   передали  Турову,  агэшник,  второй  год  как
избалованный  выставками  за границей,  он ласково  отер
глянец  альбома  салфеткой. (Салфетки  им  купил я.)  От
Турова  красные  кони   скакнули  в  молодые  руки  Коли
Соколика,  а далее  уже  Василек Пятов,  тамада, не  без
торжественности   вскрикнув:  "Внимание!..С   -  выложил
альбом перед старичком Уманским. (Старичок дряхл, сомлел
с первой же рюмки.) Я настоял, чтобы его привели.
  Великого  эксперта пришлось  толкнуть, чтобы он открыл
глаза.  Уманский ожил  и даже  встал, но только  он взял
тяжелый роскошный немецкий альбом в руки, как тут же сам
опять рухнул на стул.
                                                          26
Но сообразил: вновь встал, оставив теперь альбом лежать
на столе.
  - Речь, - подсказали ему.
   Уманский   уже  встрепенулся  -  он  оглядел  застолье
быстрыми бесцветными глазками:
  -  Дорогой Венедикт  Петрович... Я стар,  и я могу вам
говорить просто: дорогой Венедикт!.. Веня!..
  Старый эксперт давно  уже не умел пить, не умел стоять
с альбомом  в руках,  он и сидеть-то  в хорошем застолье
уже  не  умел,  засыпая  и заваливаясь  на  сторону.  Но
говорить он умел. Альбом прекрасен! Сотня
репродуцированных  картин   (сотня  с  лишним)  русского
андеграунда  60-х  и  70-х  годов, из  них  две  картины
Венины.   Полторы ,   потому  что  вторая  не  наверняка
принадлежала его кисти, шла  с знаком вопроса. Ни немцы,
ни Уманский, ни  сам Веня идентифицировать работу точнее
уже не смогли. Увы!..
  Венедикт  Петрович был бледен -  он не вполне понимал,
но, конечно,  вполне чувствовал  (внимание к нему  и вся
речь  о  нем!). Въевшиеся  морщины  его щек  мелко-мелко
тряслись.  Заплясали  и губы,  подбородок, Веня  раскрыл
переданный ему наконец альбом. (Я быстро расчистил место
на краю стола.) Альбом он смотрел не на той, не на своей
странице. Но это не  важно. Венедикт Петрович не понимал
и  не все  даже видел,  но несомненно  же он и  видел, и
понимал  (и  вбирал сейчас  из  Времени свою  запоздалую
частицу  иррационального  счастья).  Вот он  часто-часто
заморгал, вызывая  себе в помощь  влажную слезную пелену
на глазах. Со страниц альбома струились тончайшие запахи
свежей полиграфии.
  - Ура! Ура-а художнику! - вскричали все разом.
  - Ура-ааа-а...
   -   Ура  и   здоровье  Венедикту  Петровичу!  Здоровье
Венедикту Петровичу!..  - дружно кричали  они, с пьяным,
но безусловно искренним восторгом.
   Эти  гуляки  художники  уже  повылазили  из  подполья,
ожили, имели  выставки, первый  успех на Западе  и успех
здесь,  но возрастом  и,  значит, судьбой  все они  были
моложе  Венедикта Петровича  на добрый  десяток лет,  на
поколение.  Они на  взлете, у них  впереди весь горизонт
признания,   однако  мой   брат  Веня   уже  принадлежал
искусству:   принадлежал  бесспорному  прошлому   и  был
легендой. Без единой выставки. Без картин. Без здоровья.
(За которое они так шумно пили.) Большинство увидели его
впервые в жизни.
  Седой, с дрожащими  щеками, улыбаясь и совсем не держа
взгляда,  он уже  не  смотрел в  альбом, сидел,  опустив
глаза.  Все же  Венедикт Петрович почувствовал  минуту и
встал. Поблагодарил. Поклонился. А затем и я встал из-за
стола:  нам, друзья,  пора, нам с  Венедиктом Петровичем
уже пора!..
  Художники шумно и пьяно кричали вслед. Я уверен, что в
ту счастливую  минуту Веня  все понимал: он  уходил, как
уходят навсегда. Его  время кончилось. В дверях Венедикт
Петрович  оглянулся и,  разведя  руки в  стороны, шутка,
помахал ими,  как машет  вялая птица. Мол,  до свиданья.
Улетаю. Все восторженно  захохотали, и кто-то сказал про
Веню, журавль, отставший от стаи, от своей осени. Я тоже
махнул им  рукой: счастливо гулять! Было предварительное
джентльменское  соглашение: я  не стану  их, художников,
мучить Веней долго. Вручат  альбом, чокнемся - и хватит.
Они Венедикта Петровича уважают, любят, но им невыносимо
видеть его  рядом. Они хотят быть  сами по себе. (Кто-то
уже шел  к телефону звонить  женщинам.) Художники хотели
пить как художники, пить от души и до утра, от и до, для
того  ведь и  дал  я им  соответствующую квартиру.  Я им
квартиру - они мне альбом и полчаса торжества.
  В  дверях, прощаясь с художниками  (вслед за Веней), я
тоже оглянулся. Я поманил Василька Пятова - поди сюда.
  Он тут же подскочил:
   -  Да, Петрович...  Конечно, Петрович...  Само  собой,
Петрович.
   Да,  да, Василек  согласен  и  он помнит  мое  главное
условие: мебель! Я ему повторил: ме-бель!..
    Я   предоставил   им   квартиру  уехавших   в   отпуск
Бересцовых,  бывшую коммуналку,  старенькую и  вечную, с
пахучими  углами  и с  потеками  на  потолке - все,  как
просили. Квартира чистый кайф. Для полноценного пьянства
им теперь  подавай колорит, пыль  веков, оборванные обои
полунищей  эпохи   -  пожалста,  получите!  Единственное
условие:   не  крушить  эти   засранные  старомосковские
мебеля, поскольку и убыток, и разор мне ни к чему.
   - ...  И еще  одно, последнее: если  бабы, этаж здесь
третий, не выбрасывать их из окон.
   -  Брось, Петрович!  Это  уж  ты загнул,  Петрович!  -
шепотом возмущался Василек.
  Однако же  взгляд его привередливо скользнул по окнам,
мол, квартиру ты,  Петрович, подобрал честь честью, обои
бахромой  и пыль  в  кайф, но  уж мог  бы и  насчет окон
расстараться! То  есть чтобы с решетками,  на всякий наш
случай.
  Альбом под мышкой, я ухожу. Мы в коридоре.
  - Сюда, - показываю я Вене путь.
  А Веня,  выйдя, застыл посреди тянущихся стен. Коридор
волнует, что-то  ему напоминает (мне уже  ничего, только
жизнь).  Вспомнился ли ему  давний коридор студенческого
общежития,  развилка,  когда  мы   оба,  22  и  19,  там
приостановились?
   В   больших  коридорных  окнах  торчат,  заострившись,
верхушки деревьев. (Этаж уже четвертый.)
  - ... Квартира. Одна из моих, - машу я рукой в сторону
квартиры Конобеевых (по ходу  коридора). - Тоже моя! Да,
брат.   Сейчас   другие  времена,   можно  иметь   много
квартир!..
   Я привираю  не из хвастовства  в этих длинных-длинных
коридорах.  Я привираю,  потому что  я - Кот  в сапогах,
показывающий весь коридорный мир, принадлежащий сеньору.
Потому  что  мое  -  значит  Венино.  Квартиры,  друзья,
коридор и все мои  окна, и в окнах мое приватизированное
небо  - все  наше,  Веня. Я  готов, впрочем,  днем позже
раздарить весь этот мир людям, кому ни попадя, - я хотел
бы раздавать  и дарить.  Счастлив. Душа поет.  Шаг упруг
(как у  милиционера перед разгоном  толпы, шутка, шутка,
Веня!).
  -  Почему мы  не зайдем? -  робко спрашивает мой брат,
оглядываясь на квартиру Конобеевых.
  -  Зайдем, Веня.  Мы зайдем. Но  попозже!.. Сейчас нам
следует навестить еще одних моих друзей.
  Венедикт  Петрович тихо тускнеет (ему хватило застолья
художников). Ему  непросто, ему напряженно среди шумного
люда  - я  это  понимаю. Но  я не  могу отказать  себе в
удовольствии  зайти  на  новоселье  к  Курнеевым  и  там
откушать (а заодно найти там Зинаиду).
   Объясняю: так  или  иначе, Веня,  день долгий,  нам  с
тобой  надо же  где-то  капитально поесть.  У художников
было много бутылок, но немного еды, мелки тарелки. (Да и
засидеться за тарелкой творцы нам не дали.)
   - ...  Надо,  надо зайти.  На пятом  этаже. Иначе  они
обидятся, Веня! - смеюсь я.
  - Обидятся?
   С   новосельем  Курнеевых  (с   их  сытным  столом)  я
просто-напросто  заранее совместил,  назначив художникам
именно эту  субботу, день  в день, почему бы  и нет? Что
дает  теперь мне  и моему  брату Вене гулять  широко, из
застолья в застолье.
  Курнеевы  позвали Зинаиду, Анастасию, позвали Акулова,
Замятова, застолье человек  двадцать, когда я вошел, все
двадцать уже жевали. Курнеевы щедры и стол хорош, ешьте,
пейте, нас  не убудет! - но,  завидев меня (бомж), мадам
Вера  слегка скривила  рот. Не  любит она  таких мужчин.
Однако  же  себя  пересилила.  Умница. Улыбается.  Люблю
таких  женщин.   Я  ведь,  если   честно,  приглашен  на
новоселье  не  был,  да и  незваный  пришел  не один,  с
Веней - а мадам, уж разумеется, кое-что слышала о нем, о
постоянном обитателе психушки.
                                                          27
Шепотком Вера все же спрашивает у сидящей неподалеку
Зинаиды - тот ли брат? или у него (у меня) их
несколько?.. Зинаида вместо ответа хохочет, лицо
багровое - уже несколько раз приложилась к винцу. Я
накладываю Вене красной рыбы. Хорошо накладываю и себе.
После чего в первую же паузу встаю и вторгаюсь с тостом:
внимание!.. Мой бокал полон вином. Мой рот полон
энергичных слов.
   - ...  Все эти  люди вокруг,  Веня, -  мои друзья!  Их
радость - моя радость, их новоселье - мое торжество!..
  Венедикт  Петрович робеет;  едва скользнул взглядом по
красным физиономиям.
    -    Выше   бокалы!   Мой   тост,   господа,   обращен
непосредственно  к моему  брату,  его день  сегодня, его
час. День  Венедикта Петровича - мы  все собрались здесь
выпить за него и (пауза)... за новоселье! За новоселье и
за него!
   Им  казалось,  что  я слегка  шучу,  бомжовые  приколы
Петровича - и тогда я обобщил:
  - За перемены, господа!
   Перемены,  ничего другого  я  ведь  и не  мог  обещать
Курнеевым - перемены и, пожалуй, новую грандиозную волну
успехов, удач,  потрясений, да,  да, а я,  это известно,
умею  увидеть вперед  и чувствовать вперед.  (Особенно с
выпивкой, с  бокалом в  руке.) Будущее само  набегает на
меня, господа, мне только не полениться - прочесть!
   Ради Курнеева  и его  жены Веры я  зрел теперь сквозь
десятилетия,  я раздвигал  зябкие  кусты прогнозов,  а с
ними заодно и горы, а если горы не двигались, я спешно и
не чинясь сам шел к горам шагами нежмотистого пророка, я
взбирался  наверх, я далеко  видел -  и как же  эти люди
слушали!  Где еще,  кроме российской общаги,  есть столь
затаившаяся  склонность,  а  то  и жажда  (склонность  -
слабенькое  словцо), жажда  к тревожным  пророчествам, к
восторженно-честной и  вдохновенной моей ахинее?! - Всех
до единого, всех их тотчас разобрало, ах, как он сказал,
ах,  Петрович,  ух, этот  Петрович,   писатель!..  После
экспромта (и  после вскриков одобрения)  я просто обязан
был приложиться к бокалу водки, и ведь как пошла!
   Все  пили взволнованные,  даже мадам  Вера  подобрела.
Женщина  милая,  но  вот  бонтонная. Держит  расстояние.
Когда  мадам  (поблагодарить)  подошла  ко мне,  от  нее
заструились   легчайшие  духи;   одежда,   тонкое  белье
источали  тепло  ухоженного  тела.  Вера улыбалась:  она
мерцала, как законченная новелла. В похвалу за мою речь,
чуть  круче  склонившись,   спросила,  взял  ли  я  себе
холодца? -  очень сегодня вкусен, люди  хвалят! А как на
мой  взгляд ее  расширившаяся квартира  - эти  большие и
светлые, эти три соединившиеся комнаты?!.
   Мне  (гад)  захотелось  ее смутить,  и,  приманив  еще
ближе, я  сказал на ушко  шепотом - мол, ах,  эти ее три
комнаты.  Сколько места!  Я  все думаю,  не оставить  ли
здесь  на ночь  моего  брата Венедикта  Петровича -  его
отпустили на сутки...
  Она и глазом не моргнула. Умеет.
  - Пожалуйста.
  Мол,  Курнеевы всегда  на высоте, милейший! (Понимала,
что шучу.)
   Но я  продолжал -  Венедикт Петрович  отпущен лишь  на
одну ночь. Так что ночлег, теплое-то место я ему устрою,
вопроса  нет, но  вот  с кем  бы ему  переспать,  как вы
думаете?   Врач  посоветовал.  С   женщиной,  желательно
незамужней. Должно пойти ему на пользу. Врач сказал, что
брата это должно здорово встряхнуть...
  Мадам Вера посмотрела мне глаза в глаза, у нее хороший
взгляд.  (Нравилась мне.)  Кругом нас  застольно шумели,
кричали, даже вопили, перебивая тостами друг друга.
   - Ваш  брат красив.  - Мадам  призадумалась. Не  спеша
потрогав  пальцем тонкую  свою переносицу,  она спокойно
ответила, что  проблема для нее нова.  Женщины не мятные
леденцы,  и, как  брат,  я должен  бы лучше  знать вкусы
Венедикта Петровича.
   -  Он красив.  Давайте  я  положу ему  еще рыбы.  -  И
улыбнулась; ничем не проймешь.
  Сам Курнеев, Петр  Алексеевич, во главе стола, - сытые
щеки, высокие залысины. Потолстел. Давненько он не пил у
меня чаю, кофе.
   Бывший   конструктор,  робея,  по-прежнему  заискивает
перед общагой. (Даже  ходит на субботники, честно, через
раз.)  И  вот  ведь  новоселье устроил,  надо  чтить:  с
мелкотой этажной особенно следует  ладить и жить в мире,
иначе  тебе   зальют  потолки,   наблюют  возле  порога.
Общажному демосу,  как и всяким богам,  время от времени
следует бросить  (поставить) на  стол бражную гекатомбу,
пейте; именно, именно так, не брать у них, не клянчить -
богам надо давать.
   -  ...  Песню! Ну,  песню,  что  ли?! -  говорит  Петр
Алексеевич Курнеев, по-хозяйски то ли их всех упрашивая,
то ли им веля (надо вовремя дать им петь).
  А Веня  ел. Молодец. Седая голова увлеченно склонилась
к тарелке и к  бокалу (с минералкой), который он крепко,
не разбить, удерживает в руках.
  Не  пьян, но  хорош, я выбрался  из-за стола, обход по
квартире.  Пройтись да  посмотреть, оценить,  складно ли
две комнаты  соединились с  третьей (прикупленной Петром
Алексеевичем и Верой у кого-то).
  Разделяла стена  - ага, теперь дверь. Пробили Курнеевы
(проткнули  ли),  как  водится,  ломом  эту  нейтральную
стену, чтобы застолбить?.. Вряд ли. Вряд ли сами. Но лом
торчал  - лом  торчаа-ал,  тоже ведь  под ритуал  затея!
Попросили  бывалого  общажника, и  тот  принес на  плече
ржавый  ритуальный  лом, ударом  пробил (в  прикупленную
комнату) стену насквозь, ломом девственность - на-аааша!
И тут же, на рысях, чохом заплатили Курнеевы за комнату,
за ее ремонт и  за местную (чтоб денежка капнула демосу)
ремонтную бригаду. Молодцы!
  Я  расслышу запах  проломленной стены уже  на ходу, из
коридора.  Случайный дар,  утонченные  ноздри приживала,
когда  мне уже  под шестьдесят,  зачем этот  нюх? (Чтобы
навеки заделать меня сторожем?) Стоп... Я сообразил, что
стою  на переходе  из двух  комнат в  третью. Как  раз в
прорубленных  дверях.  Когда  не  было дверного  проема,
здесь  (на  уровне  моих  глаз)  торчал  лом,  пробивший
стенную перегородку насквозь  - ржавый иероглиф. Я видел
этот лом,  повисший в  воздухе, как видят  иногда зигзаг
молнии, хотя она погасла.
   За  столом любимый  общажный  спор: почему  живем  так
скудно  и  бедно,  если  такая богатая,  можно  сказать,
чудовищно  богатая страна. Старенький  вопросец, Василий
Замятов  уже встал,  чтобы всех  перекричать -  на вилке
огурец,  Замятов явно  не успел  закусить и орет  на нас
(прораб на стройке):
  - ... Надо работать! Ра-бо-та-аать!
  Так  кричал, что  я даже не видел,  были ли у Замятова
руки и ноги. Только рот. И огурец на вилке.
   И  вдруг  Зинаида стопку  с  водкой  к небу  и  весело
кричит:
  - ... Мужик должен все время пи-иить!
  Кричит звонче:
  -  Вино! Чай! Кофе! Водку  помаленьку! Пиво! Мужик без
дела и питья - свихивается. Что угодно, но пи-и-иить!
  Все  в восторге,  подхватывают - пить,  ах, как важно!
Пить,  чтобы  жить!.. -  Орут,  вопят, воздавая  должное
здравому женскому уму,  ура, женщине! ура!.. Какой дикий
ор. Они чокаются: пьем, все пьем!..
                                                        28
Даже Венедикт Петрович что-то призывное уловил: он
пристально смотрит на Зинаиду, подсознательное
сработало, и Веня (ребенок), почмокав губами, делает
горлом глотательные движения: пьет, сосет грудь.
  Я принимаю решение:  пора. Попили, поели, пора и честь
знать.
  Делаю знак Зинаиде: а что, дорогая, если минут на пять
мы  отсюда уйдем,  а? И  чтоб ей совсем  понятно, махнул
рукой - мол, на выход!..
   Выходит   с  улыбкой.  Женщина!   Она  идет  за  мной,
принаряженная, жилистая, пахнущая столетними гиацинтами,
и как  же звучно ставит  она ногу к ноге  в модных своих
туфлях. (Да и коридор  здесь гулок.) Я сбавил шаг, пьян,
а Зинаида  вышагивает рядом, высоко держа  голову. Она с
мужчиной.
   К  тому  же  сегодня ей  телефон  поставили.  Приятно.
Гордость  за   удавшуюся  жизнь.  Новенький  неспаренный
аппарат. (Духовная  обновка.) Но едва приходим  к ней, я
уже  с  порога,   быстро-быстро  сбиваю  с  нее  внешнюю
горделивость  и эту  вечную женскую  спесь. Говорю  - ты
ведь,  Зинаида, мне  жить  помогаешь, а  значит, должна
помочь Вене , год  за годом в  больнице, ты же  сама ему
сочувствовала!  А  вот  и  помоги, говорю,  человеку  по
малости. Да  нет, не сошел я с ума!  Я пьян, но вовсе не
спятил.  Пожалей бедного.  Ему,  Зина, уже  завтра опять
возвращаться в больничные стены...
  - Ему нужна женщина. Врач сказал. И ты, Зина, тоже это
понимаешь... Ты обещала.
  - Я не обещала, - твердит.
  - Обещала.
  - Если обещала, то за рюмкой и только шутейно.
  - Вот шутейно и сделай.
  Я  еще на  нее нажал, надавил -  ответь: тебе жаль его
или нет?..  Она кивала:  жаль, жаль. А вот  уже и слезы.
Чего  это? -  спрашиваю.  Зинаида всхлипывает,  плачет -
мол, как  же ты так. Мол, она  этого никак не сумеет, не
сможет;  да,  да,  помогать  дело  святое,  но  таким-то
образом и ведь с твоим братом!..
   Глупости! -  говорю. Именно  с братом.  Именно с  моим
братом, зачем мне, чтоб  ты была с братом дяди Коли?.. С
моим братом все равно что со мной.
  Она  кивает. (Жалостливая:  я же знаю!)  И плачет. Ну,
пожалуйста,  ну,  Петрович... Но  я  суров: ты  обещала.
(Честно признаться, я не  помню, чтобы она обещала. Но я
пьян  и   настаиваю  на  своем.)  Зинаида   не  в  силах
оэяяяВ	Г	Д	Е	Ж	З	И	Й	К	Л	М	Н	О	-	Р	С	Т	У	Ф	Х	Ц	Ч	Ш	Щ	Ъ	Ы	Ь	Э	Ю	Я	 	Ў	ў	ё	¤	Ґ	¦	§	Ё	©	Є	«	Ъ	­	ъ	Ї	°	±	І	
тветить - ни да, ни нет, побаивается меня.
   Но   вот,  всхлипывая,  привстала  и  начала  медленно
стелить  постель;  подушку  сняла,  одеяло скатывает.  Я
спохватился. Ах, эта  женщина. Ах, Зинаида. (Величия или
покорности,    чего   тут   больше?)    Ладно,   говорю,
отставить!..  Стоит,  прижала подушку  к груди.  Старая,
принарядившаяся баба.
  Застыла в  глуповатом остолбенении. Статуя в парке, не
женщина с веслом, а баба с подушкой. На века.
   - Отставить,  - я  повторил. - Сядь.  Сиди спокойно и
слушай...
  С  просьбой я, разумеется, перегнул,  но это входило в
пьяный  и   несколько  неожиданный   (для  меня  самого)
замысел. Ведь  психология. Тонкость.  Я, видно, научился
этому  пируэту у  Ловянникова.  (Тоже хочу  в ХХI  век.)
Скажи  я ей  сразу,  попроси по-доброму  и честно,  мол,
сходи-ка за подружкой, за  Асей Игоревной (за той самой,
за   улыбчивой,  с   которой  вместе  навещали   меня  в
психушке),  слетай  и  кликни,  мол,  ее  для  Вени.  На
часок-два позови, - скажи я так, Зинаида бы возмутилась.
Она бы плюнула мне в рожу.
  Могла бы и  ударить. Она бы вопила, что она не сводня!
Наверняка не пошла бы звать - и мне час за часом, полдня
пришлось   бы  уламывать   и  улещивать.   Пришлось  бы,
разумеется,  и  поспать  с ней.  (Может,  еще  и с  Асей
Игоревной. Помню ласточку.) А тут никаких уговоров - уже
результат! Зинаида согласилась: за десять минут созрела.
За суровых, по правде сказать, десять минут.
   Дело  сговорено, -  я,  говорит, сейчас.  Я,  говорит,
мигом за Асей...
  - Да позвони ей, - говорю. - У тебя же теперь телефон.
  Даже рот разинула:
  - Откуда ты знаешь?!
   Смеюсь -  я, мол,  мыслечтец. Да  и загадка  невелика.
Звони.
   Но звонить  Зинаида не  стала, тоже  психология,  свой
телефон для  нее еще слишком тонкая  штучка. Интимен. Да
ведь и тема деликатна.  Она, мол, не способна говорить с
Асей  о такой  просьбе  в присутствии  кого-то третьего.
(Это я - третий!) Сейчас... Мигом... и побежала.
   Вернулись   вдвоем.  Здрасте,  здрасте,  давненько  не
виделись.  У Аси  Игоревны  тоже гиацинты,  но какие!  -
потоньше, посвежее. Затейница, хорошо пахнет! Однако вот
в лице  у Аси Игоревны нет  прежней ее веселой наглинки,
нет стиля, а взамен  этакая философская задумчивость - с
чего бы?
  Вошел Веня, вернулся из застолья. (Его сюда проводили,
я оставил  номер Зинаидиной  квартиры.) Сел Веня  тихо и
сидит. Счастливый. Ну, говорю женщинам, смотрите на него
- не жалко? одинокий  и тихий, и красивый какой, не жаль
вам его - ведь двадцать лет в больничных стенах!
  Венедикт Петрович, счастливый, кивает. Просиял лицом -
да, двадцать, это верно, в этом году ровно двадцать...
  Зинаида  поманила меня пальцем, чтобы  я подошел к ней
ближе,  шуршит  мне на  ухо  (не  могу разобрать,  что).
Мямлит. Шепчет.
  - Что еще  такое? - говорю. Шепчущая Зинаида вроде как
обещает  Асю,  но  все  какие-то  слова,  слова,  слова,
скользкие, как уж в  воде. Я рассердился. Говорю, сейчас
с Веней уйдем, хлопнем дверью.
  Тут  только милейшая  Ася Игоревна заулыбалась наконец
своей фамильной улыбкой. Мол, так и быть: вот она я.
   Я  шагнул  к   ней.  Спрашиваю  просто  и  прямо.  (Но
негромко.)
  - А справишься?
  - Не волнуйся.
  - Ой ли?
  Улыбается.
  -  Да ты  не улыбайся. -  Я сделал голос  строже. - Ты
отвечай. Тут  дело душевное, дело  совестливое. Тут тебе
не просто на спинке лежать, руки за голову.
  Она для  убедительности провела языком по губкам своим
туда-сюда. Мигнула. Отвечает спокойно:
  - Все умеем.
   И тут  же Ася  Игоревна поворачивает  разговор -  мол,
игры  в сторону,  мужчина должен ценить  взаимовыручку и
тем  более женскую  доброту. Я  должен буду  сводить ее,
Асю, в ресторан. (Именно я. И в ближайшие дни.)
  Я колеблюсь.
  - ... Да ты знаешь ли, подруга, какие нынче там цены?!
  - Но-но, Петрович. Не жмись.
  - А ты не жлобься!
  Вмешивается Зинаида (испугалась): торопливо мигает мне
- мол, соглашайся с  Асей Игоревной на ресторан и на что
угодно,  мол,  она,  Зинаида,  сейчас  с  деньгами,  она
поможет. Сколько-то поможет.
  Но я не уступаю. Торг значит торг - что значит (во что
оценивается) ее деликатное сколько-то?
  - Зина. У твоей подруги нет сердца.
  Ася Игоревна вопит:
  - А твоему брату нужно мое сердце?!
   Зинаида вновь  спешно встревает -  ладно, ладно, она,
Зинаида, добавит больше. Она  все добавит и все оплатит,
соглашайся!..
  Мы пререкаемся, и  только Веня, ангел, улыбается - что
Веня?  что  такое? -   все  трое,  словно  вспомнив,  мы
обернулись к нему. Веня робко откашлялся.
                                                          29
Робко (но ведь ему интересно) Венедикт Петрович
спрашивает меня: неужели и эта квартира тоже твоя? и
может ли в таком случае он, мой брат, здесь полежать,
если устал? он ведь привык к больничной койке - в
больнице нет-нет и приляжешь. Очень кстати спросил. Глас
свыше. Разумеется, Веня, можешь прилечь. Можешь
раздеться: ложись. Ложись и отдохни! Здесь все мое. (А
значит, и твое, Веня.)
   -  ...  В  хороший  ресторан.  Не  во  вьетнамский,  -
торопится Ася Игоревна.
   Но я  только  машу рукой:  там посмотрим!  Жлобы.  Что
делает с людьми возраст.
   Знак Зинаиде.  Я и  она, мы  уходим, оставляя  молодых
наедине. Таинство - всегда тайна.
   В длинном  общажном  коридоре, едва  за угол,  Зинаида
начинает пахнуть в мою сторону гиацинтами
неопределенного возраста. Стучит модными туфлями по полу
и голову несет гордо. Она стала обрастать жирком, но все
равно  главное в  ней -  костяк. Добра, но  костиста, не
могу,  не  лежит  сердце.  Слишком светло  в  коридорных
окнах.
  - Может, прогуляемся? - робко предлагает Зинаида.
  Думает о  ласках Аси Игоревны (возможно, уже начались)
и в параллель, разумеется, о нас.
   Но меня  заворачивает в сторону  новоселья и длящейся
там выпивки.
  - Нет, Зина, - говорю ей. - Мы возвращаемся. Мы идем к
Курнеевым.  Мужчина  должен все  время  пить.  Не ты  ли
изрекала за столом?
  - Я не имела в виду одну только водку.
  - Разве?
  Вхожу и - тут же крик:
  - О! О!.. Петроо-ович!
   Здесь,  у Курнеевых,  еще  переживают, помнят  и  даже
переповторяют мой  тост о переменах и  о потрясениях - о
полосе  грядущих удач  и  о суровой  уникальности нашего
общажного  человека.  (Я  уж  забыл, помню  только,  что
разобрало, что разгорячился - не ради них, ради Вени.)
   - Выпьем,  Петрович,  за нас!  за всех  нас! -  кричит
Замятов,  чокается,   с  полными  стопками,  с  бокалами
тянутся  ко мне  и все  остальные. За общажную  жизнь! -
орет многоликое краснорожее застолье. За время перемен и
за нашу неменяющуюся уникальность! (Кричат, вопят, а я в
запоздалом   недоумении   -   неужели   я  изрекал   эти
залихватские,  звонкие глупости?  - ну,  молодец!) Через
час,  однако, надо  забирать  Веню. Не  дольше. Часа  им
будет  довольно.  Не знаю,  как  там Ася  Игоревна и  ее
таланты - важно, чтобы  в радостный этот день Веня побыл
вместе  с ней,  побыл с  женщиной: наедине с  запахом ее
гиацинтов. Мой вклад в терапию.
  - Петрович!..
    -   Петро-оович,   выпьем,   друг  ты   наш   этажный!
(Многоэтажный! - шучу  я. Разумеется, выпьем.) - Акулов,
Замятов  и басистый  Красавин,  повторяя, вновь  и вновь
выкрикивают    запомнившиеся    слова,   обрывки    моей
импровизации, так  удачно подверставшейся  им под водку:
да, да, за наше кончающееся уникальное совместное бытие,
за наш  остров, за нашу погружающуюся  Атлантиду, в этом
суть перемен, как же  ты умен, как ты прав, Петрович! (В
словах  Петровича  они  теперь  каждый раз  находят  все
больше смысла.)  О-оо, Петрович! наш  Петрович со словом
накоротке... когда говорил,  у меня сердце ухало, умеет,
ах, как ты сказал, дорогой ты наш, сукин ты наш сын!..
   Мне  отчасти неловко  (совестно?), что  взрослые  люди
столь  искренне   раскрылись  и  обнаружились:  с  какой
страстью, с  болью вжились  они в полупьяные  мои слова!
Никто  нам  лучше не  сказал,  Петрович!  (Как мало  вам
говорили.) -  Им сейчас  кажется, что наша, то  бишь их,
коридорно-застольная   общажность  и   впрямь  немыслимо
высока, духовна и что  именно здесь и сейчас мы, то бишь
они, последние в  мире - последние из людей, кто вместе.
И  кому дано  некое  последнее на  земле общее  счастье.
Пусть даже  ни за что дано.  Пусть случайно. (Пусть даже
по ошибке.)  Но ведь дано, это мы,  это наша жизнь, и мы
ее еще застали: мы успели!
  Однако меня уже раздражали мои же слова. И, как бывает
ближе к вечеру, на спаде, неприятно кольнуло, а ну как и
впрямь  это лучшее, что  я за  свою долгую жизнь  им, то
бишь нам, сказал.
   В   первые  минуты   Венедикт  Петрович  огляделся.  И
фотографию в книжном шкафу (я поставил ее за стекло - мы
маленькие,  рядом  отец и  мама)  он, конечно,  заметил.
Улыбнулся.
  -  У тебя  неплохая мебель, -  произнес он. Голос тих.
Так произносят оставшиеся наконец наедине родственники.
  Мы вдвоем, так и есть. В квартире Конобеевых. Но книги
Конобеевых разглядывать я долго  не дал: у них со вкусом
не ах. (Книги будут  у Соболевых, потерпи, Веня.) Читать
Веня не  читает, но  ему, я думаю,  хочется видеть яркие
корешки книг.
  - Пойдем на кухню, - предложил я.
  - Подожди.
  Веня рассматривал люстру в большой комнате (а я только
теперь ее заметил).
   Светоносная  стеклянная  раскоряка струила  не  только
свет,  но и  уют: мерцающая визитная  карточка семейного
угла  и  какого-никакого достатка.  Скромны Конобеевы  -
скромно  их жилье.  Квартира обставлена на  скорую руку,
Веня.  Все некогда.  Недосуг. У  меня здесь  скромно, ты
слышишь?.. Но Венедикту Петровичу после больничных палат
с кроватями  в ряд, после процедурных  кабинетов и голых
коридоров обыкновенная люстра казалась прекрасной частью
прекрасного  мира.  Он не  отрывал  взгляда от  играющих
мелких стекляшек.  Он сел в кресло.  Поза получилась для
него вдруг удобной, давно желанной, он откинулся. Голова
отдыхала на спинке кресла. Счастлив.
  С  утра была  проблема чистой майки,  дать Вене, когда
помоется (трусы я прикупил  ему еще неделю назад). Майка
как майка,  молодежь не  носит, в продаже  нет, но мы-то
привычны, так что я  бегал и бегал вдоль лотков у метро,
- купил. Белая, ослепительно  чистая, могу я или не могу
майку брату в подарок,  не прихоть же, а вот пожалуй что
и  прихоть,  хочу!  -  хочу, чтоб  завтра  (послезавтра)
разделся  в палате,  и санитары  про Веню,  а  этот-то у
брата родного был,  сразу, мол, видно. Не в честь и не в
лесть их  слова, в  гробешнике я их  процеженные похвалы
видел,  а  вот Вене  в  плюс (мол,  больной, за  которым
следят!).  Через ноские  вещи внедряется в  бедный Венин
мозг моя  редкая о  нем забота, через  обновку. Маечки в
детстве,  мама  нам   протягивала  в  банный  день,  мне
пятьдесят пять,  Вене пятьдесят  два, где же  наши белые
маечки, брат?  - А в памяти они,  сказал Веня. Он их там
нашел,  и я поверил,  как в  миф: мама была,  баня была,
рубашки  припоминаю,  а  вот  маечки мерцают  в  слишком
глубокой глубине; не помню.
  Общажник, страж, и  нюх уникальный на кв метры, мог бы
наводом  промышлять,  а вот  чистого  полотенца брату  в
шкафу не  отыскал!.. Но  замер. У Конобеевых  и с бельем
скромно, не  ах. Чутко повел ноздрями.  И говорю: "Веня.
Минутку!..  Захватим-ка с  собой кое-чтоС, -  и прямиком
иду  к  шкафу.  Чужой  шкаф,  что  там  ни  говори.  Как
ясновидящий  вытаскиваю ему  большое махровое и  как раз
белое  полотенце,  прямо  из-под  горы  простыней  (тоже
белых, вот что мешало). Белое под белым нашел.
30
Идем не спеша.
  - Какой долгий коридор, - вздыхает Веня, уже устал.
  Смеюсь:
  - Но не длинней, чем жизнь, а, Веня?!
  Не  отвечает, а коридор  повернул и, спрямляясь, опять
рванул вперед, мы идем теперь в квартиру Соболевых (идем
мыться). 55 и 52,  мы идем вместе, и коридоры безусловно
не  длиннее, чем  жизнь.  Коридоры сходятся,  а, Веня? -
Веня  только  пожимает  плечами,  устал.  (Интеллект  не
включается.)  Зато  ему   явно  нравится  идти  из  моей
квартиры опять в мою.  Разбросанность жилых кв метров по
этажам   он   понимает  как   своеобразный  вид   моего,
наконец-то,  признания   в  мире,   род  богатства.  Ах,
красота! -  охает (ахает)  Венедикт Петрович -  и это мы
уже у Соболевых.
  И у них  Веня прежде всего отмечает домашние добротные
кресла. Венедикта Петровича тянет не просто поваляться в
кресельных подушках,  а чтоб  еще и торшер  высокий - за
спиной,  карманное  солнце -  и  чтоб  мягко оттуда  ему
светил,   грел.  Почувствовать   (прочувствовать)  через
мягкий свет домашнее бытие.  Да, говорю - квартира, тоже
мой дом...  располагайся, Венедикт. В  кресло и полистай
книжонку.  Какую  захочешь  и  полистай,  пока  я  сварю
поесть.
   Но   он  замер  у  полки,   книги!..  Книги  и  краски
суперобложек,  Венедикт  Петрович не  в силах  протянуть
руку, переплеты рябят ему  в глаза золотом тиснения. (Он
не читает,  говорил мне его лечащий  - он листает, но не
прочитывает.) Что ж: самое  время мне на кухню. Еще одно
ах:  ах, какая  плита у Соболевых!  Врубить газ. Открыть
воду...
  - Я сготовлю поесть, Веня.
  Молчит.
  - Веня. Ты можешь взять, потрогать книги - слышишь?
  Молчит. Перед тем,  как на весь день отдать мне брата,
лечащий врач  и с  ним вместе Холин-Волин  (стоял рядом)
объясняли  родственнику  (мне)  как  и  что,  вплоть  до
подробностей. "Ремиссии как таковой сейчас нет. Венедикт
Петрович  временами  горько  плачет...С  - "ПонимаюС,  -
кивал я. В запас врач дал мне одноразовый шприц и темную
ампулу  на  серьезный  случай  (срыв, истерика).  Дал  и
большую  светлую  таблетку на  случай  более легкий:  на
случай слез и угрюмого  упрямства. Затолкнуть в рот. "Не
понадобитсяС, - уверенно  пообещал я. Но Холин-Волин еще
раз поостерег,  Венины слезы  мне будут не  в радость, а
врач повторил, что таблетка  в облатке, не горька, можно
не  запивать,  а после  таблетки  слезы  высыхают как  в
майский  ветер.-  "Таблетка  надежна.  Но учтите:  может
спровоцироваться дефекацияС. - "Понимаю...С
   Слышался  (через  кухонные  шумы)  мелкий  скребущийся
звук, поскреб: я подумал,  что за мышьи звуки? - подумал
- и скорым шагом вернулся в громадный кабинет Соболевых.
Мой седой,  ссутулившийся брат вжал голову  в плечи, как
провинившийся школьник.
  - Что с тобой, Веня?
  Смущен. Молчит.
  - Что?.. -  Но я уже догадался: он обнаружил живопись.
Целая  полка   с  альбомами!   Ближе  других  красовался
одноухий  Ван-Гог,  еще  и  подсолнухи на  суперобложке.
Венедикт  Петрович, вероятно, захотел  потрогать. Однако
подсолнухи  (альбом) были  за  стеклом, и  Веня тихонько
скреб стекло пальцами, ногтями, попытка прикосновения.
  -  Ну-ну, -  сказал я. - Глупости,  Веня. Не надо тебе
это, Веня, зачем?..
   Я обнял  его  за плечо  и повел  к  окнам. (Я  пытался
вспомнить,  где,  в  какой  из квартир  я  оставил  тот,
немецкий альбом с двумя картинами Вени?)
  - Просторно здесь, а?
  - Очень! - восхитился Веня.
   В этой  моей квартире настолько  просторно, что можно
ходить  взад-вперед и  не чувствовать  достаточно далеко
отнесенных стен, ходить, не чувствуя стен, а, Веня?..
   На кухне  тем часом  варилась картошка.  Мы затеяли  в
шахматы. (Активный контакт.) Меж  одним ходом на доске и
другим я возвращался  к кастрюле, пробовал, тыкал ножом,
следя, чтобы картошка не переварилась (не набрала внутрь
воды,  водяного  безвкусия -  еще  отец научил  когда-то
меня,  Веню  тоже).  Партия  закончилась вничью  (я  так
хотел),  картошка  тоже была  готова.  Но когда,  крупно
порубив картофелины ножом,  я приступил к луку, порубил,
помаслил и - готово! - позвал Веню, он не откликнулся. Я
метнулся к брату: он  спал. Лежал, свернувшись в кресле,
поджав ноги.
   Венедикт  Петрович спал,  а  я слонялся  туда-сюда  по
квартире  с улыбкой  и с легкой  озабоченностью: спит!..
Было мало столь одностороннего, сонного его счастья; что
за счастье без слов? Но и будить Веню я не смел.
  Он проснулся только к десяти вечера.
  - Хорошо у  тебя! - были первые его слова, и я, тоже в
дреме, мигом скатился с соболевского дивана, встал.
   Мигом же  разогрел  на сковородке,  и вот,  обретенное
время, мы  с Веней,  два Петровича, поели  домашней еды:
крупные картошки с  постным маслом, с луком. Поговорили.
Потом   телевизор.  Я  увлекся   зрелищным  историческим
фильмом, а Веня смотрел в окна дома напротив.
  Фильм  Венедикту Петровичу был  скучен, а чужие ночные
окна нет.
  -  Поздно уже.  Люди не спят.  Ссорятся, - сообщал мне
Веня.
  И еще:
  - На втором этаже танцуют, хочешь глянуть?
  Телевизор Венедикт Петрович мог видеть и в больнице. С
куда большим интересом  он наблюдал диковинную ему живую
жизнь.
   - ...  Мебель  рассматриваю. Давно  я не  видел  штор!
Светильники.   Какие  разные  стали   теперь  деревянные
кровати. А диваны! Я даже пуфик видел.
  - Что?
  -  Ну, пуфик. Стульчик без  спинки, молодой парень сел
на него и обувается. Шнурки завязывает.
  Веня помылся. Великолепная ванная комната Соболевых, с
зеркалами, с  простором - Вене и  полежать бы в ванне, в
ласковой воде, но понежиться  он уже не способен. Отвык.
Все наскоро.  Маечку надел. Ростом брат  высок, как и я.
Глаза  у  него  -   нашей  мамы.  Зато  на  правом  боку
характерные отцовские родинки в россыпь.
   Лет восемь  назад  был плох,  без сознания,  лежал  на
больничной койке  пластом, а  я хочешь не  хочешь к нему
зачастил  -  переворачивал  брата  с  боку  на  бок,  от
пролежней. Одной из этих родинок, крупной и заметной, на
правом его боку вдруг  не стало. Похоже, я ее стер, снял
начисто   больничной    простыней   и   самой   тяжестью
переворачиваемого Вениного тела: стерлась и нет ее. И не
подумаешь,  что была.  Только  тонкий красный  следок на
боку, ожог  не ожог. Я тогда  же спросил лечащего - мол,
родинку брату сорвал. Что теперь? Врач махнул рукой: "А!
Пустое!..С  - О  таком сейчас,  мол, и  говорить нечего,
мелочь; и правда, подумал я, что ему наши родимые пятна?
   Венедикт  Петрович  переоделся  в  чистое,  а  я,  уже
готовый,  сообщил  ему  про  заключительный наш  сегодня
переход по  коридору: спать мы идем  в третью квартиру -
да, тоже  моя. Там,  Веня, уже приготовлено.  Всегда там
сплю. (Каштановых. Маленькая.)
  - Мы уходим, Веня.
   Ухо-ооди-иим!  Слышишь?  - Венедикт  Петрович  кивнуть
кивнул, но никак не  мог уйти из замечательного светлого
мира  Соболевых.  Не мог  оторваться.  Он даже  вернулся
через  комнаты в  кабинет. Стоял,  смотрел на  кресло, в
котором  недавно дремал.  (Нам  помнится, где  мы сладко
спали.) Подушки в креслах. Никогда, ни в жизнь не суметь
моей   жесткой   общажной  руке   так  разместить,   так
пристроить в кресле подушку (не замяв, не пригнув уголок
и  в  то же  время  так восхитительно  промяв у  подушки
талию).  Вряд  ли  домработница,  сами, разумеется,  они
сами! Эстет  в них  не умер, в Соболевых,  богаты, а как
доброжелательны, добры  (все крупы оставили мне, бомжу),
и в  придачу вот  ведь сколько вкуса  в их коврах,  в их
креслах,  в их  подушках  с талиями,  удивляйся, разводи
руками,  с  ума  сойти!..  и  сами  с  усами,  и  сын  в
Менатепе! -  сказал  я  вдруг  вслух,  восхищаясь  родом
человеческим и смеясь.
31
- О ком ты? - спросил Веня.
  Его опять потянуло к полке с альбомами живописи.
  - Веня. Мы уходим.
    Испугался:    совсем  уходим?..   На  лице   Венедикта
Петровича смятение. Он  никогда больше в этот прекрасный
мир  уже  не вернется,  почему?  Почему  люди уходят?  -
детский вопрос, недетский испуг.
   Венедикт  Петрович  шагнул  к  книжным  шкафам  ближе.
Подрагивающую  руку  он то  протягивал  к золотистым  за
стеклом  переплетам, то  опускал. Я  слышал, в  каком он
волнении.
  - Что? что, Веня?
  Молчал.
  Тогда я ткнул рукой в яркие альбомы:
   - Да.  Замечательная  живопись! Некоторые  из них,  из
этих альбомов твои, Веня.
  Брат  глянул на  меня чуть удивленно.  И... кивнул. Он
(человек согласный) всегда мне верил: да... да...
  Я достал с полки, протянул ему:
  - Твой. Это ты рисовал.
   Венедикт Петрович  держал альбом  с репродукциями,  не
смея  глазами  пробежать  название.  Он  читает,  но  не
прочитывает, говорил  врач. (Как  и все люди,  ответил я
лечащему врачу тогда.)
  Я  достал с  полки еще один альбом,  вынул из ряда. (В
идеальном   случае  немцы   могли  разыскать   и  издать
несколько собраний  моего брата)  - я вложил  еще один в
его дрожащие руки.
  - Это тоже твои рисунки, Веня. Твой альбом.
  Я дал и третий.
  - Тоже твой.
   Он  прижал  их  к груди;  большие  громоздкие  издания
торчали углами в стороны, как бы в неловких мальчишеских
руках.  Но  Венедикт Петрович  удержал  их, не  выронил,
слепо  смотря  вокруг себя  глазами, полными  счастливых
слез.
  Ночь (у Каштановых) прошла спокойно: кровать для Вени,
сам на  раскладушке. Но рядом. Братья.  Пятьдесят пять и
пятьдесят два. Жизнь удалась, что там!
  Днем  гуляли, вывел Веню за  корпус общаги - на аллею.
Коробки   домов,  серость  мегаполисная,   скучновато  и
грязновато,  асфальт выщерблен  (а если чуть  дождит, не
пройти, кроме  как в  обход) - зато  простор! Зато людей
никого:  только мы  с  Веней. Часа  два гуляли,  дышали.
Потом  я давал  обед. Смешно!  Замятов Василий с  ходу в
разговоре  пообещал  мне  кусок  мяса,  да  вдруг  после
пожалел  (с кем  не бывает).  Вроде как  смерзлось мясо,
пристало куском, не оторвать - морозильник весь смерзся,
извини,  Петрович. Но  я  ему простецки:  давай, говорю,
Василий Андреич, я приду  с ломом. Расковыряю. Что ж мне
брата сосисками кормить? теми же, что в больнице?..
   Веня  смотрел  телевизор,  я сготовил  -  вермишель  с
мяском на столе с пылу, с жару. А чай у тебя на славу! -
сказал   Веня,  заслышав   запах   и  не   отрываясь  от
голубеющего экрана. (Еще бы. У Соболевых всегда отменный
чай.)  Поели и,  конечно, оба расслабились,  покой, мир,
животы   трудятся,  час   плотского   счастья.  Венедикт
Петрович  в  кресле, что  напротив  телевизора,  а я  на
диванчике лежал.  (И тоже посматривал  на экран искоса.)
Но вот,  чувствую, устал  и ноги я  уже поджимаю, бочком
лежу, старичок-с, тело отдыха просит...
  - Посмотри на экран: степь, степь! - вскрикивает Веня.
А у меня в глазах своя степь, свой плывет ковыль, мягкая
белизна  холмов  -  да,  говорю, степь.  Какая,  говорю,
степь, Веня!
   Пора?..  Веня  тут  же  согласился  и  быстро,  спешно
собрался. Оделся.  Сумку через плечо -  я ему туда щетку
зубную,  туда   же  бельишко,  мной  перестиранное  (уже
высохло, завернул в газету). Вышли.
   На   полпути  к  троллейбусной  остановке  Веня  робко
спросил (пока  что робко) - нельзя  ли ему у меня побыть
еще один  день? Один,  а?.. На полдороге  к троллейбусу,
хорошо хоть  не дома  началось, подумал я.  Нет, говорю,
Веня,   лечащий  врач   ждет.  И   Холин-Волин  оповещен
(властительный наш  князек). Обещано, Веня. Ага, значит,
понравилось  тебе  у  меня?  а  какая  ванна!  а  кафель
настенный -  обратил внимание? - кафель  с водой играет!
Блики -  ты   себе  лежишь,   настроение  подымается,  а
давление (заметь) падает, ха-ха-ха!...
  Троллейбус  набит до остервенения, воскресенье, вечер,
сидели бы дома, но  нет, прут и прут куда-то. Веня толпы
не выносит. (Застарелое ощущение, что он взаперти. Может
начать выть.)  Пешком?.. Конечно, конечно, пешком, Веня!
(Я-то  думал,  хоть  остановку-другую  еще проехать.)  А
Венедикт Петрович,  едва из троллейбуса, почти наперерез
устремился к торопящемуся человеку: "Который час?..С
  И почти сразу к следующему: - Который час?..
  Тут я спохватился:
  -  Веня, Веня!.. - загораживаю  его от людей, а он уже
весь к ним, он рвется.
  Внешне никаких перемен, разве что его зрачки сузились,
глаза  как  глаза,   с  синеватым  холодком.  Но  голову
Венедикт Петрович  уже склонил  помаленьку набок. Петух,
целящийся на зерно. К  людям насчет времени, пусть дадут
отчет...
  -  Забери ты  его от греха!  - Это люди,  это мне, без
особого   восклицания,   первое   пока   предупреждение.
(Понимаю: люди ведь тоже начинают потихоньку.)
   -  Да он  же  бросается! -  кричит, наезжает  на  меня
рослый мужик, хотя  он (Веня) только спросил. Я согласно
киваю головой  -  да,  да,  вы правы , да,  да,  учту. А
Венедикт Петрович решительно  шагнул к женщине с светлой
сумочкой:  "Который  час?  Гражданка,  я вас  спрашиваю,
который час?С - Тут  уж я успеваю вклиниться, голубушка,
идите своей дорогой, там,  там ваша дорога. А вы на него
не оглядывайтесь!  (Нет часов,  и идите мимо -  он же не
знал, что у вас  их нет.) Верно: часы есть на столбе, но
он их  сразу не заметил. Идите,  идите. У вас всего-то и
спросили, который час. Не денег же спросили.
  Альбом  с репродукциями, вермишель, мясо, маечку белую
к бане, а вот  того, что Веня не захочет от меня уйти, -
не  предвидел.   (Предвидел  лечащий.)  Я  уже  ощупываю
таблетку в кармане: вот она, в конвалютной мягкой жести,
поддену ногтем. Я  выцарапываю таблетку, а мысль бьется:
не  рано  ли?  не  перепугался  ли я?  может,  пока  еще
по-хорошему?..
   -  Веня.  Там  часы.  На  столбе...  Никак,  Веня,  не
разгляжу сцепившихся  стрелок. Подойдем-ка  поближе! - И
тащу  его, тащу  от  остановки подальше.  От людей.  Тем
более что, едва показался троллейбус, их вновь набежало.
Как я не  рассчитал! Воскресенье, думал, обойдется, куда
и  кто,  к чертям,  в  такой час  поедет, холодно  ведь,
сидите дома! - хочется им крикнуть.
   Идем  пешком, пеших  не затолкают.  Венедикт  Петрович
рядом, но  внутри у  него гудит (слышу  сотрясение, Веня
дрожит) - гудит с нарастанием скрытый там трансформатор,
обороты  -  5,  10, 20...  ууу-уууу,  уже  на разгон.  Я
ощупываю таблетку, крупная.
  -  Не буду тебе в  тягость. Буду вермишель покупать, в
магазины ходить, - просит он.
   Он,   мол,  и  подметать   станет,  прибирать  в  моих
квартирах;  и  на четвертом  этаже,  на пятом,  и в  той
маленькой, где ночевали... У меня тем временем набрякли,
вижу плохо, глаза мокрые,  а он все одно, научился, мол,
за столько  лет замечательно убирать постели, подметать,
и ведь  он не  писается, как многие  другие, - в  чем же
тогда дело?..
Ууу-ууу, - гудит Венин трансформатор, напряжение на
обмотках больной души. Теперь Венедикт Петрович хочет
(рвется) позвонить, нет, нет, не бывшей жене, а одной
своей старинной подружке: он останется в таком случае
сегодня у нее (раз уж брат стыдится оставить его у
себя!). Как только Веня делает решительный шаг к
телефонной будке, а там пьянь дерется за право звонить,
я не выдерживаю, таблетка...
  - Веня!
   Брат  наткнулся на  парня  и тут  же (это  опасно)  на
громадного мужчину - тот приостановился, послал, замахал
руками, тороплюсь!  отстань! (Вся  сценка на асфальтовой
тропке.  Седой  Венедикт Петрович  мечется, бросается  к
проходящим мимо людям.)
  Я  подскочил, держу за  руки, боясь инцидента, уличной
непредсказуемой стычки.
  - ... Хочу остаться. Хочу к тебе. Хочу пожить у тебя.
  - Успокойся.
  -  У тебя кресла и  такое мягкое вечернее освещение. У
тебя такие  квартиры, ты богат. Так  много всего! Хочу у
тебя. Книги... - тараторил он, скоро бросая мне фразу за
фразой.
  А когда я  решительно: нет, нет!.. - Венедикт Петрович
по-стариковски  заплакал,   ссутулился,  слезы  плоские,
пятнами.  Слезы  были  тактической  хитростью: он  вдруг
сильно рванул руку - вынуть, высвободить (выдернуть руку
из моей). Но я наготове, таблетка в пальцах...
   Колебался  (а  он  все  сыпал,  сыпал  свои  умоляющие
фразы), я обнял его:
  - Тихо. Тихо. Не дергайся хоть минуту!.. - Так говорят
родному человеку,  заметив у него на  лбу пятно, соринку
или, скажем, крошку, прилипшую  к губе: мол, дай убрать,
не двигайся. Брат замер, послушный слову, а я завел руку
за его седой затылок  и со стороны другой щеки вбросил в
полуоткрытый его рот (продолжал говорить) таблетку. Ввел
в рот  пальцы и там раздавил  ее о зуб, размазал (мягка,
не  горька)  -  Венедикт  Петрович, ученный  санитарами,
глотал, не пытаясь сплюнуть.  Теперь мы шли бок о бок, и
я терял брата.
   Он   говорил,  но  его   сердечная  мышца,  первая  из
придавленных, сбавляла  ход. Приструненное сердце - удар
в удар  - сбавило  до семидесяти, до  шестидесяти и (все
медленнее,  с  оттяжкой)  вело  к  пятидесяти  ударам  в
минуту, после чего мозг  смирялся с малой подачей крови:
для Вени  почти сон. Сонливый Веня  начал зевать. Вот он
стал. Смотрел молча себе под ноги.
  - Что ты остановился? Веня, Веня! - звал я.
  Он смотрел под ноги. Его уже не было.
   Я  переспросил, я  тряс  его:  что? что  ты  хочешь?..
почему остановился?
   После  долгого  молчания Венедикт  Петрович  выговорил
шелестящими губами:
  - Сесть.
  - Здесь негде сесть. Земля...
   Я  уговаривал  его  идти дальше.  (Надо  же  дойти  до
метро.)  Я  оглядывался, нет  ли  кого близко.  Общажная
сволочь,  я  умею  пристать  к  случайному  прохожему  -
помоги,  мол, друг  (окликнуть человека,  равно трезвого
или скучающе полупьяного, хамски наорать, матюкнуть его,
взывая  к   человечности),  но  я  и   Веня,  мы  отошли
асфальтовой   тропой  уже   слишком  далеко   от  людной
остановки.  Никого  вокруг.  Ни  души. Дорога  и  мчащие
машины.  Да и  кому из  них захотелось бы  тащить твоего
брата?.. Но  ведь ясно кому: тебе  самому! - сказал я со
смешком.  Но  я еще  не  прочувствовал,  не услышал  всю
буквальность вырвавшихся слов.
  К частникам: мол, больной брат - вот он стоит, бедный,
довези до метро. Я  про болезнь, про больницу, а пожилой
мужчина, руки  на руле, смотрел  вперед - не оглянувшись
на Веню, уже закрывал окно. (Не дослушал.)
   Остановился  другой  водитель. Остановился  третий.  Я
всем повторял  просьбу - до метро,  только до метро, но,
как-то особенно нажимая  на слово "больницаС. (В глубине
души,  хитрован,  думал, что  прямо  туда  и повезет  по
доброте  -  мол, зачем  же,  скажет,  только до  метро?)
Собрав остатки  английских слов, я попытал  счастья и на
мировом  языке.  Привлечь,  что  ли, хотел.  А  водитель
жигулевой  "девяткиС -  на прекрасном английском  (и так
стремительно) -  ответил, что принципиально  не любит он
ездить  в  больницы,  подальше,  подальше от  врачей.  И
посоветовал мне:  "Speak Russian. Speak Russian, dear...
Тебе же  проще. Зачем,  дедуля, ломаешь себе  язык?С - Я
показал ему,  вот зачем: седой Веня,  и что же поделать,
если брата в машину  никто не берет. Венедикт Петрович к
этой решающей минуте сидел на земле.
  Водитель, несколько колеблясь: - Хорошо поешь, дед. Но
я думаю, твой брат пьян, а?
  - Это так просто понять: от него же не пахнет!
   - Хочешь,  чтобы я  его обнюхал?  - Он  закрыл окно  и
газанул  с утробным  ревом.  (Даже не  оглянулся, как  я
отскочу в сторону, когда машина рванет.)
   Я сменил  тактику.  Машин шло  много, но  мои  запросы
стали скромнее:  я махал рукой  грузовым. Грузовым, всем
подряд, да вот же и они летели мимо.
  Битый, грязный фургон все же остановился.
  - Мужики. До метро! - крикнул я с мольбой.
  Их  было двое.  Они втащили, посадили  Веню. Но уже на
полпути  спросили с  меня  деньги. Венедикт  Петрович не
понимал слов,  тихо радовался: едем,  уже едем! (Младший
брат обычно любит ездить  больше, чем старший. Даже если
оба уже поседели.)  Когда выяснилось, что платить нечем,
те двое  спокойно и трезво -  не споря - просто-напросто
вытолкнули Веню,  он тотчас вывалился, упал,  а уж я сам
скоренько за  ним выскочил, поднять  его (он заваливался
как  раз  под колеса  машин,  торопливо объезжающих  наш
грузовик с  обеих сторон). "Сволочи! Суки!С  - кричал я,
оттаскивая брата на обочину.
  Мы с Веней  оказались чуть ли не в худшем, чем прежде,
положении:  нас   выбросили  в  полном  безлюдье  (зачем
свидетели; эти двое из  грузовика дело знали). Вплоть до
метро тянулось вовсе пустынное  место, даже без тропы. Я
был уже готов (созрел) просить помощи у пеших. Но тропа,
что  обычна вдоль  дороги,  шла теперь  круто на  высоте
бугров -  далековато отсюда: я видел  цепочку идущих там
людей.
   Протащив брата  две  сотни шагов  в сторону  метро,  я
вынужден был отказаться:  тяжко. Да и Венедикт Петрович,
больно ему,  жаловался, постанывал: хочешь  не хочешь, я
его  то нес,  то  волок, не  церемонясь. Теперь  он лег,
лежал на земле, что дальше?
  Уговорами, нажимом и (особенно важно) напоминаниями из
детства мне удалось вовлечь  его в давнюю игру: "Смотри,
Веня. Мы в детстве. Мы с тобой скакали, как кони...С - я
напомнил,  показав   ему,  как  именно  следует  скакать
(переступать) на четвереньках. Я проскакал вперед, потом
назад, потом Веня пробовал сделать, что и я. Получилось.
Ура!  Плечо к  плечу,  мы передвигались  на четвереньках
рядом,  не  слишком, впрочем,  торопясь,  двигаемся -  и
ладно. Уже темнело. Машины, параллельно нам, проносились
по дороге с зажженными фарами.
  Мы одолели подъем, потом спуск. Я ведь еще и сумку его
волок.  Осенняя   трава,  мелкие  катышки   пыли  -  эта
темнеющая  вечерняя земля  была удивительна. Давно  я не
видел ее в такой близи: какая земля!.. Ныла поясница. Но
я все шустрил возле  брата, как бы задавая тон. Таракан,
но  более подвижный  и  живой, я  резво забегал  вперед,
говорил,  давай, давай,  догоняй! -  приостанавливался и
ждал.  А впереди  (цель) горел  и тоже ждал  (нас обоих)
фонарь: тускловатый, но высокий (и достойный восхищения,
когда ты на коленках). От фонаря к фонарю.
Нас обогнала группка торопящихся людей, веселые, один из
них говорил: "Нет, нет. Мне вон тот нравится - смотри,
какой моторный!С - про меня, разумеется. Они прошли
мимо, сочтя нас пьяными, проспавшими полдня и
только-только пробудившимися в траве. Они торопились.
Один из них, впрочем, сострил (этот их тонкий
нижегородский юморок): он на ходу склонился к более
шустрому таракану, ко мне, и дружески сказал, как бы на
бегах, как бы своему фавориту: "Неужели придешь
вторым?..С - и похлопал по плечу, поощряя. Юморок
адресовался им, группке, - услышали и хохотнули. Ушли.
   А мы  передвигались и совсем  не спешили, преодолевая
зыбкую полутьму (меж двумя фонарями). Травинки нет-нет и
били по  лицу. У  следующего фонаря отдохнули;  там же я
распрямил спину и, горделиво стоя на коленях, помочился.
Без напоминания,  по извечной человеческой синхронности,
Венедикт  Петрович тоже  поднялся на  колени и,  хотя не
обильно, но покропил осеннюю траву. В сторону, по ветру,
все правильно.
   Там,  в  движении,  коленками  на  земле  и  в  тишине
(возможно, благодаря  тишине), я вдруг  услышал Слово, и
это Слово  было я сам . Мне лишь показалось, почудилось.
После десятилетнего  молчания (мне показалось) я услышал
знакомый гул. Воздух и  земля - все качнулось. Я увидел,
как мой брат подымается с колен. Пошатнулся раз, другой.
Встал.
  - Я сам, - это сказал Венедикт Петрович. И шагнул.
  Мы были уже на подходах к метро. Вошел в метро он тоже
сам.  А когда  на крутых  ступеньках эскалатора  я брата
придерживал,    Венедикт   Петрович    вытирал   (вполне
правильно)  с   лица  пот  платком   и  говорил  (вполне
разумно), что  ему жарко.  Мне тоже было  жарко. Но день
завершился, день  удался! И  ехать, к счастью,  было уже
без пересадок.
  Оба изнемогли, устали,  и оба молчком, скорей бы, мол,
корпуса  больницы, - да  вот  и они!  Теперь все  проще:
теперь Венедикт Петрович может сесть и сидеть, хоть бы и
прямо на  траве. Сидеть,  лежать, кричать, ползти,  да и
провожающему эти дела  трын-трава, потому что здесь Веня
все  может. А хоть  бы и  выйти на проезжую  часть перед
больницей   и   прилюдно   пописать,   еще  и   потрясти
возбудившимся органом,  как пачкой  денег, - пожалуйста,
автобус объедет,  а идущий обойдет,  и даже взъярившаяся
уличная  толпа  против  Венедикта  Петровича  бессильна,
потому  что  уже  на  территории.  Потому  что  уже   их
ответственность, что он ни  делай. (Он их - именно этого
они и  хотели, сами хотели и  добивались, когда тридцать
лет  назад  его   залечивали:  забрать  себе  его  "яС.)
Пописать, обнажиться, а может, и поджечь склад-сарайчик,
неподалеку  домик,  или  даже  большой  дом,  смотря  по
интересу.  Даже  и  всю  больницу поджечь,  и  опять  же
виноваты будут  они, виновато  общество, весь мир, но не
он, потому что его нет, его "яС не существует, нет моего
брата.  Стоит Венедикт  Петрович и чуть  покачивается. У
входа. Ждем, когда примут. "Открывай!С - кричу.
   Я  все-таки   проведу  его  внутрь.  Это  важно  после
домашнего кайфа.  Видел не  раз, как подгоняют  санитары
отдохнувшего  ,   давай,   давай,   смеются,   а   давай
наперегонки,  мил-ляга? -  тычками, один  толкнет вялого
слева, другой с правой стороны. Так и протолкали мячиком
по коридору до палаты, а потом, ах, синяк, и тут синяк?!
ах-ах,  да что  ж ты  падаешь, дохляк какой.  А пожрать,
между  прочим,  он  не  дохляк,  не  зазевается,  лишнюю
сосиску  у соседа  взять  - это  понимает, а  лишний шаг
сделать по коридору - этого его шарики уже не крутят!
   Что?!  а почему  так  поздно его  привезли?! а  вы  не
вмешивайтесь, у  вас вон свой -  вы думаете, он не берет
со  стола чужие сосиски?  не берет,  зато он у  вас срет
мимо, -  нет? ну, если еще не срет  мимо, так срал же и,
стал  быть,  будет...  Да   ты  не  каркай,  чего  ты  с
родственниками  треплешься,- это сказал  второй санитар,
более  скучный  и   сам  полупришибленный.  Ага!  Вот  и
накаркал -   смотри!    Прихватив   справа-слева,   вели
Венедикта Петровича, и вот из его штанины, из левой плюх
и еще  плюх, и следы  на полу... Ну, ты  подумай, что за
день сегодня!  да не  кричи ты при  родственниках! да не
его это родственник, начхать  на него!.. как теперь быть
с ним,  с этим?  Как? - а  вот как! - потащим  его мыть,
обмыть  положено,  давай,  давай,  не  в  говне  же  его
оставлять. А  вот насчет  пола пусть нянька,  или родня!
пусть  родня раком,  и  чтоб тряпками  хорошенько возили
воду по полу - и чтоб честно, от стены до стены.
  Оглянулся.  Венедикт Петрович оглянулся, чтобы увидеть
меня  с  расстояния. (Понимал,  что  я  тоже вижу  его.)
Оттолкнул  их.  И  тихо   санитарам,  им  обоим  как  бы
напоследок:  не толкайтесь,  я сам. И  даже распрямился,
гордый,  на один  этот  миг -  российский гений,  забит,
унижен,  затолкан,  в говне,  а  вот  ведь не  толкайте,
дойду, я сам!
Last-modified: Fri, 28 May 1999 13:36:55 GMT