На главную | Поиск
Вы находитесь в Хранилище файлов Белорусской цифровой библиотеки

Василий Шукшин. Беседы при ясной луне


Spellchecked by Tatyana Andrushenko (1 Oct 1998)
Марья Селезнева работала в детсадике, но у нее нашли какие-то палочки и сказали, чтоб она переквалифицировалась. -- Куда я переквалифицируюсь-то? -- горько спросила Марья. Ей до пенсии оставалось полтора года. -- Легко сказать -- переквалифицируйся... Что я, боров, что ли, -- с боку на бок переваливаться? -- Она поняла это "переквалифицируйся" как шутку, как "перевались на другой бок". Ну, посмеялись над Марьей... И предложили ей сторожить сельмаг. Марья подумала и согласилась. И стала она сторожить сельмаг. И повадился к ней ночами ходить старик Баев. Баев всю свою жизнь проторчал в конторе -- то в сельсовете, то в заготпушнине, то в колхозном правлении, -- все кидал и кидал эти кругляшки на счетах, за целую жизнь, наверно, накидал их с большой дом. Незаметный был человечек, никогда не высовывался вперед, ни одной громкой глупости не выкинул, но и никакого умного колена тоже не загнул за целую жизнь. Так средним шажком отшагал шестьдесят три годочка, и был таков. Двух дочерей вырастил, сына, домок оборудовал крестовый... К концу-то огляделись -- да он умница, этот Баев! Смотри-ка, прожил себе и не охнул, и все успел, и все ладно и хорошо. Баев и сам поверил, что он, пожалуй, и впрямь мужик с головой, и стал намекать в разговорах, что он -- умница. Этих умниц, умников он всю жизнь не любил, никогда с ними не спорил, спокойно признавал их всяческое превосходство, но вот теперь и у него взыграло ретивое -- теперь как-то это стало неопасно, и он запоздало, но упорно повел дело к тому, что он -- редкого ума человек. Последнее время Баева мучила бессонница, и он повадился ходить к сторожихе Марье -- разговаривать. Марья сидела ночью в парикмахерской, то есть днем это была парикмахерская, а ночью там сидела Марья: из окон весь сельмаг виден. В избушке, где была парикмахерская, едко, застояло пахло одеколоном, было тепло и как-то очень уютно. И не страшно. Вся площадь между сельмагом и избушкой залита светом; а ночи стояли лунные. Ночи стояли дивные: луну точно на веревке спускали сверху -- такая она была близкая, большая. Днем снежок уже подтаивал, а к ночи все стекленело.) и нестерпимо, поддельно как-то блестело в голубом распахнутом свете. В избушке лампочку не включали, только по стенам и потолку играли пятна света -- топился камелек. И быстротечные эти светлые лики сплетались, расплетались, качались и трепетали. И так хорошо было сидеть и беседовать в этом узорчатом качающемся мирке, так славно чувствовать, что жизнь за окнами -- большая и ты тоже есть в ней. И придет завтра день, а ты и в нем тоже есть, и что-нибудь, может, хорошее возьмет да случится. Если умно жить, можно и на хорошее надеяться. -- Люди, они ведь как -- сегодняшним днем живут, -- рассуждал Баев. -- А жизнь надо всю на прострел брать. Смета!.. -- Баев делал выразительное лицо, при этом верхняя губа его уползала куда-то к носу, а глаза узились щелками -- так и казалось, что он сейчас скажет: "чево?" -- Смета! Какой же умный хозяин примется рубить дом, если заранее не прикинет, сколько у него есть чево. В учетном деле и называется -- смета. А то ведь как: вот размахнулся на крестовый дом -- широко жить собрался, а умишка, глядишь, -- на пятистенок едва-едва, Просадит силенки до тридцати годов, нашумит, наорется, а дальше -- пшик. Марья согласно кивала головой. И правда, казалось, умница Баев, сидючи в конторах, не тратил силы, а копил их всю жизнь -- такой он был теперь сытенький, кругленький, нацеленный еще на двадцать лет осмеченной жизни. -- Больно шустрые! Я как-то лежал в больнице... меня тогда Неверов отвез, председателем исполкома был в войну у нас, не помнишь? -- Нет. Их тут перебывало... -- Неверов, Василий Ильич. А тогда что, С молокопоставками не управились -- ему хоть это.,, хоть живым в могилу зарывайся. Я один раз пришел к нему в кабинет, говорю: "Василий Ильич, хотите, научу, как с молокопоставками-то?" -- "Ну-ка", -- говорит. "У нас колхозники-то все вытаскали?" -- "Вроде все, -- говорит. -- А что?" Я говорю: "Вы проверьте, проверьте -- все вытаскали?" -- Ох, тада и таска-али! -- вспомнила Марья. -- Бывало, подоишь -- и все отнесешь. Ребятишкам по кружке нальешь, остальное -- на молоканку. Да ведь планы-то какие были... безобразные! -- Ты вот слушай! -- оживился Баев при воспоминании о давнем своем изобретательном поступке. -- "Все вытаскали-то? Или нет?" Он вызвал девку: "Принеси, -- говорит, -- сводки". Посмотрели: почти все, ерунда осталась. "Ну вот, -- говорит, -- почти все". -- "Теперь так, -- это я-то ему, -- давайте рассуждать: госпоставки недостает столько-то, не помню счас сколько, Так? Колхозники свое почти все вытаскали... Где молоко брать?" Он мне: "Ты, -- говорит, -- мне мозги не... того, говори дело!" Матерщинник был несусветный. Я беру счеты в руки: давайте, мол, считать, Допустим, ты должна сдать на молоканку пятьсот литров. -- Баев откинул воображаемых пять кругляшек на воображаемых счетах, посмотрел терпеливо и снисходительно на Марью. -- Так? Это из расчета, что процент жирности молока у твоей коровы такой-то. -- Баев еще несколько кругляшек воображаемых сбросил, чуть выше прежних. -- Но вот выясняется, что у твоей коровы жирность не такая, какая тянула на пятьсот литров, а ниже, Понимаешь? Тогда тебе уж не пятьсот литров надо отнести, а пятьсот семьдесят пять, допустим. Сообразила? Марья не сообразила пока. -- Вот и он тогда так же: хлопает на меня глазами: не пойму, мол. Снимайте, говорю, один процент жирности у всех -- будет дополнительное молоко. А вы это молоко, с колхозников-то, как госпоставки пустите. Было бы молоко, в бумагах его как хошь можно провести. Ох, и обрадовался же он тогда. Проси, говорит, что хочешь! Я говорю: отвези меня в городскую больницу -- полежать. Отвез. Марья все никак не могла уразуметь, как это они тогда вышли из положения с госпоставками-то. -- Да господи! -- воскликнул Баев. -- Вот ты оттаскала свои пятьсот литров, потом тебе говорят: за тобой, гражданка Селезнева, еще семьдесят пять литров. Ты, конечно, -- как это так? А какой-нибудь такой же, вроде меня, со счетиками: давайте считать вместе... Вышла, мол, ошибка с жирностью. Работник, мол, недоглядел... А я -- в горбольнице. С сельской местности-то туда и счас не очень берут. А я вон когда попал! -- А чего?.. Заболел, што ли? -- Как тебе сказать... Нет. Недостаток-то у меня был: глаза-то и тогда уж... Почти слепой был. Из-за того и на войну не взяли. Но лег я не потому, а... как это выразиться... Охота было в горбольнице полежать. Помню, ишо молодой был, а все думал: как же бы мне устроиться в горбольнице полежать? А тут случай-то и подвернулся. Да. Приехал я, мне, значит, коечку, чистенько все, простынки, тумбочка возле койки... В палате ишо пять гавриков лежат, у кого что: один с рукой, один с башкой забинтованной, один тракторист лежал -- полспины выгорело, бензин где-то загорелся, он угодил туда. Та-ак. Ну, ладно, думаю, желание мое исполняется. -- Дак чего, просто вот полежать, и все? -- никак не могла взять в толк Марья. -- Все. Ну-ка, как это тут, думаю, будут ухаживать за мной? Слыхал, что уход там какой-то особенный. Ну, никакого такого ухода я там не обнаружил -- больше интересуются: "Что болит? Где болит?" Сердце, говорю, болит -- иди, доберись до него. Всего обстукали, обслушали, а толку никакого. Но я к чему про горбольницу-то: про людей мы заговорили... Пришел, значит, я в палату, лежат эти козлы... Я им по-хорошему: "Здравствуйте, мол, ребята!" И прилег с дороги-то соснуть малость: дорога-то дальняя, в телеге-то натрясло. Сосну, думаю, малость. Поспал, значит, мне эти козлы говорят: "Надо анализы собирать". -- "Какие анализы?" -- "Калу, -- говорят, -- девятьсот грамм и поту пузырек". Я удивился, конечно, но... Тут Марью пробрал такой смех, что она досмеялась до слез. Баев тоже сперва хмыкнул, но потом строго ждал, когда она отсмеется. -- Ну и как? -- спросила Марья, вытирая глаза концом полушалка. -- Собрал? -- Стали сперва собирать пот, -- продолжал Баев, недовольный, что из рассказа вышла одна комедия: он вознамерился извлечь из него поучительный вывод. -- Укрыли меня одеялами, два матраса навалили сверху, а пузырек велели под мышку зажать -- туда, мол, пот будет капать. Ить вот рассудок-то у людей: хворают, называется! Ить подумали бы; идет такая страшенная война, их, как механизаторов, на броне пока держут: тут надо прижухнуться и помалкивать, вроде тебя и на свете-то нету. Нет, они начинают выдумывать черт те чего. Думает он, лежит, что у него -- жизнь предстоит, что надо ее как-то распланировать, подсчитать все наличные ресурсы, как говорится?.. Что ты! Он зубы свои оскалит и будет лучше ржать лежать, чем задумается. Марья вспомнила про девятьсот граммов кала и опять захохотала. И понимала, что после таких серьезных слов Баева не надо бы смеяться, но не могла сдержаться. -- Дак, а как... с этим-то?.. Собрал, что ли? -- Вытерла опять глаза. -- Не могу ничего с собой сделать, ты уж прости меня, Николай Ферапонтыч, шибко смешно. Собрал девятьсот грамм-то? -- Вот то-то и оно -- ничего сделать с собой не можем, -- обиделся Баев, -- Живем безалаберно -- ничего с собой сделать не можем; пьем-гуляем -- ничего с собой сделать не можем; блуд совершаем -- опять ничего с собой сделать не можем. У меня зять вон до развода дело довел, гад зубастый: тоже ничего с собой сделать не может. Кобели. Поганки. -- Баев по-живому обозлился. -- Взял бы кол хороший, пошел бы в клуб ихный -- да колом бы, колом бы всех бы подряд. Ржать научились? Ногами дрыгать научились?.. Теперь подставляй башку, я тебя жизни обучать буду! Козлы. Посидели молча. Марья даже вздохнула: у самой тоже была дочь, и у той тоже семейная жизнь не ладилась. -- А как вот им поможешь? -- сказала она. -- И рад бы душой -- помочь, а как? -- Никак, -- резко сказал Баев. -- Пускай сами разбираются, Опять замолчали. Баев достал флакон с нюхательным табаком, пошумел ноздрями -- одной, другой, -- поморгал подслеповатыми маленькими глазами и сладостно чихнул в платок. -- Помогает глазам-то? -- спросила Марья, кивнув на пузырек с табаком. -- Не он бы, так давно бы уж ослеп. Им только и держусь. -- Где ж ты так глаза-то испортил? У вас, однако, в роду все зрячие были, -- Зрячие... -- вздохнул Баев. -- Все зрячие, да не все умные. -- Баев спрятал пузырек в карман, помолчал задумчиво. -- Что он, покойный родитель мой, делал со мной -- это же ни пером описать, ни... как там говорится?.. Уму непостижимо, что он вытворял, чтоб я только в школу не ходил. А мне страсть как учиться хотелось. Тада же еше приходская школа-то была,,. Батюшка-то к родителю ходил: способный, мол, парнишка, пускай ходит. Ну! Родителю моему только... Грех поминать нехорошо, но и... тоже... Как я только не просил: в ногах у него валялся, ревмя ревел -- отпустите в школу! Закинет пимы на полати, и все. Сиди за печью, гложи ногу овечью -- вот весь сказ родительский, Эх-х!.. -- Баев еще помолчал горестно: -- Дак я, когда все поснут, лучинку зажгу, бывало, в уголок на печке забьюсь да по складам читаю. Да по всей ноченьке так-то -- вот они, глаза-то, и сели. -- Дак, а чего уж он так? -- А спроси его! Не мужицкое дело, мол... Темен был, упрям. Всю жизнь я на него сердце держал. Помирал, помню: "Прости, Колька, учиться тебе препятствовал..." И вот знаю, как полагается говорить в таких случаях, а язык не поворачивается. "Ладно, -- говорю, -- чего теперь?" Вот как душа затвердела! А потому что -- ехидно. Я же какой башковитый-то был! Бывало, стишок два раза прочитаю и тут же его отбарабаню без запинки. -- А понимал же потом-то -- вишь, "прости" говорил. -- Да потом-то... Ко мне, бывало, придут: "Напиши, ради Христа, прошение", -- или еще чего, ну, курочку несут или яиц десяток, а то шерсти... фунта два... Я сяду -- мне плевое дело прошение-то составить: где завострил, где подсусолил, где на жалость упор сделаешь, а где намекнешь про другие инстанции... Тут целая наука тоже. Вот составишь. "На, хлопочи, ехай". Человек и радешенек. И того не заметил, что я за какой-нибудь час курицу заработал. А родитель-то видит, конечно, сопит -- чует вину свою. Ну ты, думаю, а дал бы мне учиться-то, да я бы... Ладно. Рази бы тут курочками пахло! Ведь это я самоучкой уж достиг -- счетоводом-то, потом бухгалтером. А поучи-ка меня годов десять, как этих лоботрясов нынче, да я бы... не знаю... Эх-х! Ладно. -- Баеву правда горько, у него даже глаза слезились, он утирал их согнутым указательным пальцем. -- Чего теперь. Обидно, конечно... Ведь вот счас уж дело прошлое -- ты подумай только, какие я дела пропускал через свои руки! Ведь меня ревизором в другие районы посылали! Еду, бывало, и думаю: знали бы они, что у меня всего-то полтора класса ЦПШ, как у нас шутил один: церковноприходской школы. Полторы зимы побегал всего-то, а вы меня -- на других ревизором! Молчал уж... -- А ведь вот дал же бог такое стремление -- учиться! -- неподдельно уважительно заметила Марья. -- Откуда бы такое стремление? -- Наблюдательность, -- пояснил Баев. -- Я вот, как себя помню, всегда был очень наблюдательный. Еше карапуз был, а, бывало, зайду по колено в воду -- озерко за деревней было, помнишь? Раменское называлось, -- залезу и стою. По полдня торчал неподвижно -- наблюдал, чево в воде происходит. Это уж от бога. Это уж не от людей. От родителя моего я мог только пинка получить заместо совета разумного. -- Надо же, -- с уважением опять сказала Марья. -- А мне вот -- хоть бы что! Больше играть любила на улице. По целым дням, бывало, не загонялась! -- Я уж, грешным делом, думаю... -- Баев даже оглянулся и заговорил тише. -- Я уж думаю: не прислала ли меня мать-покойница с кем другим? -- Господь с тобой! -- воскликнула Марья, но тоже негромко воскликнула и тоже чуть было не оглянулась. -- Тетка Анисья-то! Да ты что, ферапонтыч... Господи! Да ты и похожий-то на отца. Только ты посытей да без бороды, а так-то... Да что ты, бог с тобой! Да с кем же она могла? -- Ну!.. -- Баев полез опять за пузырьком. -- А в кого я такой башковитый? Я вот думаю: мериканцы-то у нас тут тада рылись -- искали чего-то в горах... Шут его знает! Они же... это... народишко верткий. -- Дак, а похож-то? -- Ну!.. Похож! Потрись с малых лет возле человека -- будешь похож. Собака вон на хозяина и то становится похожая, а человек-то... Шут его знает! Может, и грех на душу беру. Но шибко уж у нас с им... противоположные взгляды. Вот чую сердцем: не крестьянского я замеса. Сроду меня не тянуло пахать или там сеять... ни к какой крестьянской работе. И к вину никогда не манило. -- Баев не то что оголтело утверждал, что он не крестьянского рода, а скорей размышлял и сомневался. -- Ведь если так-то подумать: куда же это все во мне подевалось? Должен же я стремиться землю иметь или там... буянить на праздники. Нет! В огороде своем собственном копаться не люблю! Вот в конторе посиживать-это по мне... -- Дак оно бы и все-то так посиживали -- в тепле да на почете, -- вставила Марья. -- Садись! -- воскликнул с сердцем Баев. -- Чево ж ты тут заместо мужика торчишь ночами? Садись в контору и посиживай. -- Посиживай... -- Во-от! Голову надо иметь? Вот я про голову и говорю. Откуда она у меня, у крестьянского выходца! -- Ну что же, уж из мужиков и людей больших не было? Вон в войну... -- В войну-у! -- перебил Баев. -- С наганами-то бегать да горло драть -- это еще не самая великая мудрость. Мало у нас их было, горлопанов! Одного Ваню Кысу возьми... С малолетства на ножах ходил. Из тюрьмы не вылазил, сердешный. А тоже -- храбрец из храбрецов считался... -- Ну сравнил! -- Ну а как же? Уж куда храбрей Кысы-то?.. Был ли кто? -- Кыса -- разбойник. Разбойник, он разбойник и есть. Я про хороших мужиков говорю. Вон Иван Козлов... Был простой солдат, а стал командиром. Орденов сколько, фотокарточку тада присылал, мы всей деревней смотреть бегали. -- Это... все так, -- вздохнул Баев, Он не скрывал, что не ровня ему полуграмотная Марья -- спорить, неглубоко берет баба своим рассудком. -- Конечно, командир, ордена... трень-брень, сапоги со скрипом... Это все воздействует. Но все же голову никакими орденами не заменишь. Или уж она есть, или... так -- куда шапку надевают. Так беседовали Баев с Марьей. Часов до трех, до четырех засиживались. Кое в чем не соглашались, случалось, горячились, но расставались мирно. Баев уходил через площадь -- наискосок -- домой, а Марья устраивалась на диван и спала до рассвета спокойно. А потом -- день, шумливый, суетный, бестолковый... И опять опускалась на землю ясная ночь, и охота было опять поговорить, подумать, повспоминать -- испытать некую тихую, едва уловимую радость бытия. ...Как-то досиделись они, Баев с Марьей, часов до трех тоже, Баев собрался уже уходить, закладывал в нос последнюю порцию душистого -- с валерьяновыми каплями -- табаку, и тут увидела Марья, как на крыльцо сельмага всходит какой-то человек... Взошел, потрогал замок и огляделся. Марья так и приросла к стулу. -- Ферапонтыч, -- выдохнула она с ужасом, -- гляди-ка! Баев всмотрелся, и у него тоже от страха лицо вытянулось. Человек на крыльце потоптался, опять потрогал замок... Слышно звякнуло железо. -- Стреляй! -- тихо крикнул Баев Марье. -- Стреляй!.. Через окно прямо! Марья не шевелилась. Смотрела в окно. -- Стреляй! -- опять велел Баев. -- Да как я?! В живого человека... "Стреляй!" Как?! Ты что? Человек на крыльце поглядел на окна избушки, сошел с крыльца и направился прямиком к ним. -- Царица небесная, матушка, -- зашептала Марья, -- конец наступает. Прими, господи, душеньку мою грешную... А Баев даже и шептать не мог, а только показывал пальцем на ружье и на окно -- стреляй, дескать. Шаги громко захрустели под окнами... Человек остановился, заглянул в окно. И тут Марья узнала его. Вскричала радостно: -- Да ведь Петька это! Петька Сибирцев! -- А чего это никого нет-то? -- спросил Петька Сибирцев. -- Заходи, заходи! -- помахала рукой Марья. -- Вот гад-то подколодный! Я думала, у меня счас разрыв сердца будет. Вот черт-то полуношный! Он, наверно, с похмелья день с ночью перепутал. Вошел Петька. -- Счас что, ночь, что ли? -- спросил он. -- Вот идиот-то! -- опять ругнулась Марья. -- А ты что, за четвертинкой в сельмаг? Петька с удивлением и горечью постигал, что теперь -- ночь. -- Заспал... Баев пришел наконец в движение, нюхнул раз-друтой, не чихнул, а высморкался громко в платок. -- Да-а, -- сказал он. -- Пить, так уж пить -- чтоб уж и время потерять: где день, где ночь. Петька Сибирцев сел на скамеечку, потрогал голову. -- Ну надо же! -- все изумлялась Марья. -- А если б я стрельнула? Петька поднял голову, посмотрел на Марью -- то ли не понял, что она сказала, то ли не придал значения ее словам. -- У него голова болит, -- с сердцем посочувствовал Баев. -- Эх-х... Жители! -- Баев стряхнул платком табачную пыль с губ, вытер глаза. -- Мне счас внучка книжку читает: Александра Невский землю русскую защищал... Написано хорошо, но только я ни одному слову не верю там. Марья и Петька посмотрели на старика. -- Не верю! -- еще раз с силой сказал Баев. -- Выдумал... и получил хорошие деньги. -- Как это? -- не поняла Марья. -- Наврал, как! Не врут, что ли? -- Это же исторический факт, -- сказал Петька. -- Как это он мог наврать? Конечно, он, наверно, приукрасил, но это же было. -- Не было. -- Вот как! -- Петька качнул больной головой. -- Хм... -- С кем что он защищал-то ее? Вот с такими вот воинами, вроде тебя? Петька опять посмотрел на старика... Но смолчал. -- Если уж счас с вами ничего сделать не могут -- со всех концов вас воспитывают да развивают... борются всячески, -- то где же тогда было набраться сознания? Петька похлопал по карманам -- поискал курево, но не обнаружил ни папирос, ни спичек. -- Пиши в газету, -- посоветовал он. -- Опровергай. И встал и пошел вон из избушки. Марья и Баев смотрели в окно, как шел Петька. Под ногами парня звонко хрустело льдистое стекло ночной замерзи, и некоторое время шаги его еще сухо шуршали, когда уж он свернул за угол, за сельмаг. -- У их, наверно, свадьба, -- сказала Марья. -- Сестра-то Петькина за этого вышла... за этого... Как его? Брат-то к агрономше приехал... Как его? -- Черт их теперь знает, И знать не хочу... Сброд всякий. -- Баев почувствовал, что он весь вдруг ослаб, ноги особенно -- как ватные сделались. Все же испугался он сильно, -- Надо же так пить, чтобы день с ночью перепутать! -- Они, ночи-то, вон, какие светлые. Наверно, соскочил со сна-то -- видит, светло, и дунул в сельмаг. -- Это ж... он и солнце с луной спутал? Марья засмеялась: -- Видно, гуляют крепко. В животе у Баева затревожилось, он скоренько завинтил флакончик с табаком, спрятал его в карман, поднялся. -- Пойду. Спокойно тебе додежурить. -- Будь здоров, ферапонтыч. Приходи завтра, я завтра картошки принесу -- напекем. -- Напекем, напекем, -- сказал Баев. И поскорей вышел. Марья видела, как и он тоже пересек площадь и удалился в улицу. Шел он, поторапливался, смотрел себе под ноги. И под его ногами тоже похрустывал ледок, но мягко -- Баев был в валенках. А такая была ясность кругом, такая была тишина и ясность, что как-то даже не по себе маленько, если всмотреться и вслушаться. Неспокойно как-то. В груди что-то такое... Как будто подкатит что-то горячее к сердцу и снизу и в виски мягко стукнет. И в ушах толчками пошумит кровь. И все, и больше ничего на земле не слышно. И висит на веревке луна.

Last-modified: Thu, 01 Oct 1998 15:08:13 GMT
World LibraryРеклама в библиотекеБиблиотека не предназначена для детей! Проект Либмонстра, партнеры БЦБ - Украинская цифровая библиотека и Либмонстр Россия https://database.library.by