На главную | Поиск
Вы находитесь в Хранилище файлов Белорусской цифровой библиотеки

Искандер Абдуллаев. Улыбка по-чеширски


© Copyright Iskandar F. Abdullaev Email: iskandar@nips.ac.jp> Date: 27 Sep 1999

* Искандер Абдуллаев. Улыбка по-чеширски *

Повесть посвящается Ва

СЕРЕБРЯНАЯ ПУЛЯ, ОСИНОВЫЙ КОЛ

...ложится на паркет, пахнущий пчелами, косматый серый зверь, похожий и не похожий на волка, и роняет серебряную пулю, символ своей особенной смерти. Задумчиво катает ее по полу громадной лапой, думая о своем, и щурится на солнце из окна янтарными глазами, в которых зрачки - как мошки в кусочках желтого камня. Лениво зевает, клацкая челюстями и негромко скулит.. Некоторое время следит за неровным полетом ополоумевшей моли, пыль на крылышках которой вспыхивает алмазной пылью, попадая под заоконное солнце... Когда же она садится рядом с ним, утомленная, сильно хлопает по ней, и промахивается, и смеется, глядя на ее совсем уже сумашедшее, летуче-мышиное шарахание в затхлой коричневой комнате. Он ждет. В эту ночь должна взойти и раствориться в крови луна. Раньше, много лет назад, днем он был человеком... и ночью был человеком. Но так тяжело им оставаться, - особенно когда влажное серебро, льющееся сверху, вносит свои жестокие коррективы. Он, тускло вспомнив что-то, походит к дальней стене - там, как дорогая вещь из оружейной коллекции, висит кем-то любовно отполированный осиновый кол, покрытый затейливой вязью то ли диковинного узора, то ли надписи на старом языке. Полуволк ставит лапы на стену, оставляя глубокие борозды на камне, покрашенном под дерево, и носом смахивает кол на паркет. В комнате быстро темнеет. Он смотрит на мертвый кусок дерева, который когда-то сделал сам, готовил сам, любовно полировал сам, когда уже не было надежды, и все меньше оставалось времени даже в безлунную ночь, даже в сумерки, - а потом уже и днем; а был только страх, животный и безоговорочный, который все чаще сменялся холодной ЛУННОЙ яростью. Полуволк силится вспомнить что-то, и ему это почти удается... и ввергает в настоящее исступление, так что он перекусывает свою смерть напополам и мочится на нее, нервно подняв заднюю лапу. Молча бросается вон, уже не видя луны, которая только что взошла, полуслепой от диковинных гормонов, к которым привык так давно.

МАРТОВСКИЕ ДЖАГГЕРНАТИКИ

Весна, и головная боль, и март, наглый и невинный... Ласковое солнце балует его. Оборотень в забытьи, странной тоске, пережидает головную боль и день, забившись в свои мысли. Что-то в нем неудержимо хочет выть, плакать и смеяться. Весна, хвостом ее по голове. Долгожданная, пришедшая в одно касание, полутемень скрадывает нестерпимый свет и приносит с собой прохладу. Горы торопливо вписаны в черту горизонта серыми, зелеными и коричневыми мазками; и, только успокоившись, невидимая рука наносит закатные краски. Тени в лесу укорачиваются и синеют, как сумеречное небо. Зажигаются звезды, еще не зная, что скоро серебрянная монета неведомого бога потушит их. Вперед! Запахи, и знакомая ярость, запахи леса и бег, бесшумный и полубезумный.. Там! невдалеке! за деревьями, в кустах, где начинается лунная поляна - тела двоих, любовная возня и приглушенный смех. Долгое мгновение полуволк смотрит желтыми глазами туда, где делают любовь и говорят друг другу нежные слова, плачaт, стонут и тихо смеются мужчина и женщина. Глаза его - тусклый янтарь, и ничего больше. Ощеривается и идет напролом, вперед, уже неторопливым шагом, чтобы его успели заметить перед смертью. Кровь без вкуса страха - пуста. ...Лежит на траве, под шелестящим призраком громадного дерева, прислушиваясь с любопытством к звукам и запахам, и шорохам, с поднятыми торчком от возбуждения ушами; сладкий зуд охоты стихает медленно, как угасающая мелодия колокольчика. Ветер тихонько поет заупокойную по ком-то в сверчковой тишине. Шум ломающихся кустов, всхрапывание и вздохи, запах пота и большое животное, силуэт коня, залитый голубым светом; он приближается, не замечая оборотня, не замечая вообще ничего, кроме травы и надоедливых слепней, хлеща себя по бокам хвостом, мотая головой, как бы отгоняя мысли. Полуволк скалит зубы в ухмылке, и крепко прижимается к влажной земле. Сегодня хорошо и много, думает он. ...прыжок!! на спину! когтями по бокам, раздирая толстую шкуру, зубами - в загривок, и лакать горячее , и еще, и еще!! А потом - кромешная тьма, и тишина, как поворот выключателя, с щелчком. Зверь ты, или человек, скулящее создание? Смотри! он, крупица Джаггернаута, на сером коне, рубит коротким мечом налево и направо от взмыленного крупа, а конь его бешен, и оставляет трещины там, где касается копытами, и топчет крыс, скалящихся на детей, и опрокидывает пинками детей, улыбающихся крысам, когда они гурьбой и с визгом затевают свои странные игры на его пути... "Отвали, волчара позорная, не до тебя." Оборотень опрокинут на землю, и ощущает холод и тяжесть там, где давит копыто. " А ты не пасись, где не попадя." " Цыц!" " Хозяин-то где?" " Да не знаю я. Трахается где-то, наверно. Что-то в нем от человека есть... Весна пришла, чуешь, волчара позорная?" " Да." - хриплый рык. "То-то. Надоело, говорит, в джаггернатики играть, а ты попасись, я скоро..." Полуволк рычит и воет, и кашляет кровью, и хрипит - смеется, похожий и непохожий на Анубиса, опрокинутого копьем сумасшедшего писца. Тоскливо: ".. и восьмое скоро... сдохнешь тут в конях..р-р-р-романтика, туды ее в качель..!" Призрачный конь уходит, забыв про оборотня, и щиплет траву, время от времени резко встряхивая головой, как бы отгоняя грустные мысли. Вой, и плач, и смех полузверя в одном.

КАШТАН

Каштан цвел, и дурманящий запах сплетался с ночью, с болью в плече, с дождем и слякотью, придавливая к земле, впечатывaя в лужу... Полуволк тихонько подвыл - под луной все казалось политым серебром, и нельзя было встать и идти. Он лежит на обочине, негромко поскуливая от боли, под дождем, под цветущим каштаном, под ночью, дрожа от холода; кровь из раны сливается с дождевой водой и веселым ручейком бежит куда-то. Серебряный нож, спрятанный под рясой из конского волоса. Послушник, хвостом тя по голове...Белыe пухлыe ручки, растерянное лицо, толстое пузо... и нож. Только и делов-то, вытащить его зубами... только каштан цветет... не пошевелиться... Weerwolf закрыл желтые глаза, и шелест капели расцвел диковинной картиной: будто бы он стоит на берегу реки, вода в которой свинцовая, серая и медленная, без грана пены; тот берег виден отчетливо, страшно. Какой-то старик неторопливо отвязывает старую, много раз уже латаную ладью, кряхтя и постанывая. он лысоват, белая неухоженная бороденка клином, почти матовое от загара лицо и драная одежда создают впечатление старого вонючего старикашки, который всю жизнь переправлял людей через реку за мизерную плату. И детей он не имел, и жена от него сбежала из-за того, что он ее часто бил, потому как работа тяжелая, как тут не приложица-то к бутылочке. Только его пес, такой же старый, как и он сам, выдерживает его характер, злобный, сварливый и подлый, удары шестом под горячую руку, голод, систематически прилагаемый как средство воспитания. Правда, только своего пса он и любит, потому что никого больше нет, тени не полюбишь же. И одиночество не полюбишь... Полуволк вздрогнул и ощетинился, увидев, как громадная, в полтора слона, трехголовая собака прыгнула на старика с явным желанием сожрать; вместо хвоста у нее росли змеи, из пастей капала слюна, и там, где капель попадал на камень - крошил его и обугливал; змеи не переставая кусали буквально все. Шкура у собаки была как у носорога, серая, толстая и шершавая. Старик, ворча, взял свободной рукой за нижнюю челюсть средней головы и с неимоверной силой, с вывертом, швырнул чудовищного пса на спину. Почесал брюхо повизгивающего от восторга, растроганного песика и дал ему пинкa, типа хватит валяца, скотина трехбашковая, вали отседа, мне работать надоть... Крупный щебень у них под ногами, и старый, вырабoтанный каньон невдалеке, судя по всему, давно уже заброшенный. Старик явственно собирался на другой берег, и торопился. Оборотень зарычал и заметался, но идти было некуда; правда, и в гости к такой теплой компании хотелось не очень. Он лег и послал все подальше, решив поспать, чувствуя сильную усталость и равнодушие. Он узнал и старика, и пса, и реку, и каньон. Видел пару раз... Разбудили его яростные крики, вопли, шум и раскатистый лай. Пес и старик барахтались в воде, вокруг них болтались деревянные остатки разбитой в щепы ладьи, а в воздухе носились проклятья по поводу той проклятой суки, которая умудрилась родить такое тупое животное, которое токо и может , что жрать тремя башками сразу, и прыгает своей жирной жопой на лодку, мразь многотонная.. Наверно, песику захотелось , чтоб ему почесали под подбородком, подумал полуволк, и отвернулся. ...был день, и жаркое солнце грело промокшую шкуру, от земли поднимался пар, было влажно, тихо и удивительно хорошо слушать птиц и толстых жужжащих пчел, положив косматую голову на колени девушке с синими глазами и смешными косичками, в перепачканном глиной дешевеньком ситцевом платьице. Вот оно что, подумал weerwolf... вытащили мне нож, все-таки...успели... И вдруг рассмеялся, глядя на цветущий каштан.

НЕРОМАНТИЧЕСКОЕ ИНТЕРМЕЦЦО

"Вообще-то я храбрый, - сказал Тру-ля-ля. Но сегодня что-то голова болит." Девушка со стрекозьими глазами, в смешных косичках, доверчивая, ласковая как котенок, и опасная, как тысяча смертей разом, не выходила у него из головы. Он шел по лесу, равнодушно принюхиваясь к ночным запахам. Суккуб, думал он. Всего лишь голодный суккуб. Ну ее к чертовой матери. Сколько можно. Что я, один, в конце концов. Тут его огрели осиновым колом по хребту, напоили святой водой, которая, как водится, содержит ионы серебра, и куда-то уволокли, слабо брыкающегося. Пулей он в тот раз не подавился. Очнулся он от ужасного вопля, который сам и издал, когда пригрезившееся странное видение, туманная львица с крыльями, заявило, что мечтает иметь от него детей, и долго преследовало его, с отвращением убегающего от совокупления. Так и не добившись своего, оно кастрировала его стальными ножницами, отрастив руки с наманикюренными пальчиками. - Если не мне - то никому, - сказало оно в процессе. Вот тогда-то он и заорал. И пришел в себя. Действительность оказалась немногим получше. Все было на месте, и, вместе со всем остальным телом, летело в поднебесье к багровому закату. Вечерний бриз овевал его чело, оскаленное от переживаний, а неведомая сила, благодаря которой он летел, крепко завязла когтями в хребте, не давая упасть, и величаво махала невидимыми крыльями, время от времени глухо покашливая. Вокруг стояла тишина. - Чего орешь? - спросили наверху. Weerwolf немного подумал. - ...твою, -сказал он наконец,- в соседней комнате... в-растопырку, на-по-пе-рек и пере-по-полам... Говорить было трудно, потому что, казалось, вся шкура съехала к загривку и там собралась в чудовищные складки, а горло сдавила. - Это как? - спросили где-то между крыльями. Потом неожиданно заржали и закашлялись, с хрипом и вроде бы гулкими ударами в грудь. И ЗОВИТЕ МЕНЯ ВЛЭДОМ. В кругу облаков высоко Чернокрылый воробей Трепеща и одиноко Парит быстро над землей. Он летит ночной порой, Лунным светом освещенный, И, ничем не удрученный, Все он видит под собой. Гордый, хищный, разъяренный И летая, словно тень, Глаза светятся как день. Стругацкие, "Понедельник начинается в субботу" - Черт, бронхит, и никак не проходит, хоть тресни. Я уже и собачье сало пробовал (weerwolf поежился), и жена мне всю мою поганую душу вынула банками етими долбаными, травами вонючими (мимо пролетел яростный плевок), от которых понос один и никакой пользы организму. - Угм, - согласился полуволк. Морда его так и осталась оскаленной, а глаза выпученными, по причине некоторой дислокации шкуры. Поноса от банок у него никогда не было, но спорить он просто не мог. - И сыну, расстегаю, впадлу мя слушать, словно я и не вампир, и не папа, а мотылек какой занюханный, который по жизни только лампочки клеит и цветочки лижет. - Р-ра, - сказал оборотень. - В общем, затрахался до не могу, крови свежей, пмаешь, днем с огнем, а какая есть - то дерьмо, непонятно чья. И молодежь кусает, кого ни попадя. Темпуресы и моресы... Давеча вона мальчонку в зоопарк сводил, отошел ненадолго. Так он там, мля, вообще верблюда покусал, так тот там же на месте и взбесился. Сам видел: морда белая, глаза красныe... кровь сосет... и порхает по вольере. Че, грю, кусал? да, грит, папа, в какое время мы живем! Люди же все отравлены! - Бвайт, - сказал weerwolf. - В общем, я те так скажу: у мя дел до не могу, выше крыши, опять же жена требует седня к родокам слетать, в Румынию. тама у нас замок, вроде. Свежатинка всякая, то, се... отпуск... Наверху задумались. - Короче, мне сынишку надо б с кем-нить оставить.. трупакам доверия нет, соседям - тем более; а родственники - ну, сам пмаешь, какие у вампира родственнички...от василисков у нeго аллергия, тролли смердят и несъедобны.. а ты парень хороший, пральный, говорят, че попало не потребляешь, ну и дите у мя тихое, спокойное, токо-токо зубки режуца... долго тебя мучить не будет. Кстати, а ты знаешь, что 9 граммов крови оборотня, подавившегося серебряной пулей, в полнолуние, слизанные с осиновой стружки, грят, очень помогают при етих, как его... распираторных заболеваниях. А че, мне теща сказала. И Отпуск-то у мя через месяц как раз кончается. - Ага! - проницательно сказал weerwolf, пытаясь сложить непослушные подушечки лап в полузабытый кукиш. - Ну да, ну да! - раздраженно сказали где-то между крыльями, - знал б ты, КАК Я ЗАТРАХАЛСЯ КАШЛЯТЬ... Пуля у тебя с собой? - Трис, как же так, - с трудом проговорил оборотень. - Знаешь куда мы летим? Мы летим вмазать! У мя тут недалеко дача... Посидим, поболтаем, то, се... сто лет не виделись уже. И зови меня Влэдом.

ЛЕТО 1999. НА ДАЧЕ.

Они сидели через стол друг от друга. И пили. И молчали. Weerwolf хмуро осмотрелся, с непередаваемым нетерпеливым презрением дернул себя за левый ус и разлил еще. Где-то муха остервенело билась об оконное стекло, впрочем, едва слышно; блестел абсолют в хрустальных стопках, kовер, толстый и пушистый, лежал под столом и вокруг, огромный и ленивый. Неуклюже сложенный из мрамора камин застенчиво трещал огнем, время от времени щелкая случайной искрой в подвешенную спящей птицей, дробящую свет люстру. Тени гонялись друг за другом. Стояла особенная, какая-то сиреневая тишина, которая бывает только в летние сумерки на даче. Где-то гавкнула собака, - на воровато пробирающегося в траве молчаливого сверчка. - С каких это пор ты Влэд? - С первой брачной ночи. Че смеешься? жена... в общем, вампир она у меня. Потомственный. - Забурел... и шкуру вот попортил, мышь бешеная. - ... - Вот смотрю я на тебя, - медленно говорит weerwolf, - и вспоминаю золотой сад, в котором каждая травинка из золота; там растут золотые цветы и золотые деревья, а на цветах - бабочки, выполненные из тончайших листов золота, настолько легких, что при дуновении ветра эти бабочки взлетают и порхают, как живые. - Опять он за старое. Да у меня на шее тогда сидели ребята из Казначейства, а каждый солдат стучал святой церкви и чуть не лично его святейшеству. Сколько раз я тебе объяснял! Да меня премило спалили бы на аутодафе в Севилье по возвращении! Я же был лицо официальное, и начхать на всяких там инков, ацтеков и монтесум!.. - ... а ты, - безжалостно продолжает weerwolf, - приказал это все переплавить в слитки, опечатал иезуитской печатью и запер у себя в каюте. - Помню, - развалясь в кресле и достав зеленую сигару, говорит Влэд. - Ты тогда еще плюхнулся в обморок, потом два раза дрался со мной на дуэли и еще три недели не разговаривал. Влэд поднимает руку, озабоченно трогает обрубок мизинца и злобится. - Кстати, а кто выпросил у меня 15 этих самых проклятых слитков, а затем отбил у меня же прекрасную донну Лауру де лос...де лос... чего-то-там, а на следующий день вернул с сопроводительной запиской?! И, самое интересное, плюхи получил опять же я, и самые конкретные. Куда-то она потом делась... Weerwolf скалит зубы в ухмылке, поводит носом в воздухе, принюхиваясь, и смеется. Неторопливо скребет лапой по столу, оставляя глубокие борозды, со скрежетом, и некоторое время рассматривает светлые полосы на полированной поверхности. Затем лапа его в игре света и тени начинает снова казаться рукой, и он берет ею сигарету и закуривает. - Ее убил муж, - говорит он. - Как водится. Собеседник хочет сказать ему что-то, но присмотревшись, угасает и наливает по новой. Сгущается ночь, и они встречают ее молчанием. - Понимаешь, - говорит Weerwolf, - есть девушка со стрекозьими глазами, доверчивая и ласковая, как котенок... - У мя есть получше сигареты, - не глядя на него, отвечает Влэд. -Уже забиты. Достань-ка во-он там, в ящичке... - Понимаешь, - говорит Weerwolf, - есть девушка со стрекозьими глазами.

СУККУБ, ОТВЕДАВШИЙ ВЕРВОЛЬФА.

1. Синестезия. Я иду сквозь лес, меня кусает лес, зубами, красными, зелеными, с желтизной, сидящими на ветках дерев, раздирает шкуру в клочья, обнажает душу. Я выхожу из леса на берег серебряного озера, в котором ветер перебирает рябь, как струны. Там не слышно мeлодии в полдень, когда штиль. А кто-то подвесил на небе ослепительную золотую монету, источающую нестерпимый холод. Бомм! Бомм! Это кто-то идет по расплавленному серебру, и каждый шаг - радужными каплями бензина на воде перед глазами. Это моя тень крадется впереди. (Стой, как же мне без тебя.) Кончается озеро, перебор струн остался за спиной, а впереди песок, на подушечках лап отдающий привкусом лимона, нестерпимо кислого. Неуловимо сдвигается спектр - о, нет, это уже не лимон, это просто песок обжигает, накаленный солнцем в полдень. И ветер приносит запах вызженной травы. А на горизонте, на синем холсте, - белый и каменный город, с башнями и шпилями, с крепостной стеной, тщательно выписанный нищим полусумасшедшим художником. Холст колышется в горячем мареве, и исчезает, проданный за ослепительную золотую монету, которая, правда, все еще в небе, но - вот скоро уже сумерки, как бархат, и ночь, как отсутствие света. А завтра монету снова пропьют, и будут малевать миражи... 2. Хозяин Дерева. "Улыбaться по-чеширски" - значит: я с вами, но в то же время меня с вами нет; я жмурюсь на солнце; я покоен; я сыт; я любознателен; я обладаю чувством юмора. Впрочем, спросите лучше сами у Чеширского Кота - вон он улыбается. Там, где-то в песках, живет мой друг, который знает все, кроме себя, дух, струйка дыма, хозяин Дерева; большой любитель "Doors", этилового спирта и порнографических картинок. Он коллекционирует разновидности дыма. Каждый раз в гостях у него я воскуряю благовония, творю дым и запах немыслимых оттенков, что доставляет ему странное удовольствие - он ужасно гордится тем, что в нем есть нечто, отличающее его. Когда в небе появляется облако (что достаточная редкость для пустыни), он никогда не упускает случая подняться в голубое-голубое небо и поиздеваться над ним. Тогда далеко-далеко вокруг раздаются жутчайший мат, хохот и оскорбления. Доиграешься, говорю я ему иногда, дадут тебе в морду туманным сапогом... Хоть бы дали, всегда отвечает он мне голосом Джима Моррисона и впадает в депрессию. Его самая большая проблема в том, что его никто и никогда не видел. Когда я встретил его в первый раз, он считал себя последним марсианином, и пел марсианские песни на суахили. Потом (видимо, где-то у себя) набрел на Зелязни и начал склоняться к приятной версии старого бога в изгнании. Его непомерно раздутое тщеславие по этому поводу непомерно же меня бесило. Теперь он атеист, что меня несколько настораживает. Я называю его Душка, Душец или Душок - в зависимости от настроения. ...подношу зиппо, отливающий солнечными бликами, к куче сухой хвои, которую принес с собой, и смотрю на белый дым, клубами поднимающийся вверх, и на молчаливой черной спиралью прильнувшего к нему Духа. Картинка еще та. - Спалю тебе дерево когда-нибудь. - Не. - Как тебе на этот раз? - Отвали. - Вот смотрю на тебя, Душец, и думаю: какими такими перцепциями ты обладаешь? Вижу, что кайфуешь, а как - не понимаю. Нервирует. - Вопрос. Ну ты и дурак. Как я тебе объясню-то. - Душок, будешь грубить - в следующий раз галошу подожгу. Во будет дыма, - хоть завались. - И то идея, - отвечает он лениво. Я подкидываю в огонь щепотку тертого пармезана, немного толченых лопаток летучей мыши и веточку омелы - к омеле у него интерес прямо-таки патологический. - Хорошо, - говорит он нежась. - Еще бы капельку спиртного... ...огромное Дерево, с шершавыми, в грубых наростах коры, узловатыми корнями, которыe выпирают из песка причудливыми змеями. Крона Дерева неописуема. Она занимает полгоризонта. В мириадах листьев ее запутались все времена года. Сама реальность пасует перед такими масштабами - воздух в радиусе ста метров от нее темнее, и преломляет свет несколько иначе, так что Дерево издали кажется всегда окруженным маревом темного и неподвижного воздуха. Эдакий синий кусочек сумерек в пустыне. Дерево отбрасывает тень во все стороны сразу, поэтому там всегда прохладно. Иногда маленькие смерчики, которых много в пустыне, приносят тучи песчинок, и это удивительное зрелище - песчинки врываются в светло-фиолетово-синюю занавесь и вспыхивают светлячками, которые гаснут почти мгновенно, в белых точечных вспышках. Впрочем, не все. Некоторые из них становятся людьми. Например: ...смотрит на Дерево, запрокинув голову, почесывая дряблое пузо и полуоткрыв рот, лезет наверх, пыхтя и отдуваясь, и тянется к плодам, и рвет их, и надкусывает; наедается до отвала, до икоты, и все-таки рвет еще, и кидает на землю весь день. Вечером спускается вниз и, довольно посапывая, собирает их все в одну огромную кучу, пока усталость не лупит его по затылку. Его переливистый храп мешает мне дремать, поэтому я отнимаю у времени несколько десятилетий. Вот же он - лысый, обрюзгший, с презрительной складкой, кривящей рот и наводящей мысли о язве желудка, устало разглядывает гигантскую кучу полусгнивших фруктов. Медленные мысли шевелятся у него в мозгу. Пинает кучу, зло, с отрыжкой, и плетется вон. Ветер подхватывает песчинку и уносит ее куда-то куражась. Теперь если немного изменить фокус... ...еще один, жилистый и худой, весь дрожит от нетерпения, шевелит носом и поправляет очки, лезет на Дерево, заглядывает в дупло и некоторое время пристально смотрит мне в глаза... ничего не замечает, сует руку в дупло, шарит там обстоятельно, ничего не находит, лезет дальше вверх, срывает по дороге лист и плод и падает на землю. Не обращая внимания на ушибы и переломы, достает лупу, пинцет и рабочую тетрадь, бормоча что-то о микроскопе. Он забавляет меня, и я разглядываю его с интересом, впрочем, несколько подремывая. Потом я сплю, и вижу странные сны... Когда я просыпаюсь, он уже невообразимо стар, свирепо смотрит из- под косматых белых бровей, копошится возле громоздкого прибора и сверяет данные с записанными в рабочем журнале. Некоторое время мы оба с интересом разглядываем зайчик осциллографа. Потом он как-то совсем по-детски вздыхает и уходит, опираясь на трость, напоследок аккуратно положив тетрадку на книжную полку, отливающую глянцем, в длиннейший ряд таких же тетрадок. Может быть, еще один день, и он увидел бы меня... В тот, первый, день он был ближе всего к своей цели. - А это кто, - говорит weerwolf, раглядывая что-то в лупу. Я немного скашиваю глаза: ...Лежит на земле, в опавших листьях, шуриться на солнечные пятна, бездумно посасывая сигарету, в сонной истоме, погруженный в мечты, ленивый, лишенный каких-либо особенных желаний и вообще слегка презирающий окружающее. - Понятно, - говорит weerwolf. - Дать бы ему пинка. Долго он так будет? - Не знаю. Может, подросток. Они все такие иногда. Может просто устал. Лучше скажи мне, что с тобой? Он прячет свои желтые глаза и деланно зевает, клацкая зубами. Впечатывает лапу в песок и внимательно рассматривает когтистый след. Я знаю, что с ним, и он знает, что я знаю. Он боится. - Художник, - говорит Дух с удовольствием и протягивается в небе черной радугой, оставив хвост в дупле размером с пещеру. Полуволк нюхает песок, поднимает голову и зевает с негромким поскуливанием, припав на передние лапы и потягиваясь, совсем как собака. Затем ложится на брюхо и кладет косматую голову на лапы, глядя вперед. - Мой любимчик, - говорит Дух. - Ничего особенного я в нем не вижу. - Волчара ты позорная. Посмотри, что он пишет! - Вижу. Дерево он пишет. А что ему еще писать здесь? - А вот эту дымно-серую полосу он только что затер, дурак - как ты думаешь, что это? - Что? - Я!!! - У тебя мания величия. - Смотри, опять порвал. Мля... -? - Он уже написал 1276 холстов с изображением Дерева. Но все время их рвет. - Неудивительно. - Ты не понимаешь! Они чудесны! но он их рвет, потому что в них не хватает самого главного: последнего мазка... Который ему никак не удается. В них не хватает меня! - Слушай, грязное полотенце, хвостом тя по голове, откуда у него здесь куча холстов и краски, и жратва? - говорит weerwolf прищурясь. - Ох, не бережешь ты свой хвост. Ну, я ему даю...когда он рвет картину, я возвращаю его назад... И он пишет уже немного по другому. - Уже немного по другому? Береги его, Душка. Суккуб, согласно мифологии - демон страсти женского пола; овладевает мужчинами во сне и забирает их души. Чем и живет. - Ну, бывай, Душка. - Уходишь? - Да. - Боишься? - Очень боюсь. - Возвращайся. Надеюсь, вернешься. - Постараюсь. Как всегда. - Сколько раз уже..? - Не хочу говорить об этом. Но каждый раз очень страшно. - Не понимаю... - Все ты понимаешь, старое полотенце. С тех пор, как она поймала меня, она... уже не может ни на кого охотиться. И умирает от голода. Я чувствую, что она умирает. Я должен быть с ней, а то все ни к черту. Все ни к черту. - Уснешь, и, может быть, не проснешься... Зачем тебе это? - Я люблю ее.

КОНЕЦ

* Искандер Абдуллаев. Два этюда *


© Copyright Искандер Абдуллаев Email: iskandar@nips.ac.jp Date: 10 Mar 1999 Этюды предложены на литконкурс "Тенета-98"

СЕРЕБРЯНАЯ ПУЛЯ, ОСИНОВЫЙ КОЛ

"Прекрасная, полупрозрачная мысль прилетела ко мне диковинной птицей, и я наспех связал ее первыми попавшимися словами.. так что она задохнулась в них и умерла. А я, глядя на бездыханное тельце, удивлялся, чему я мог так радоваться, поймав ее.." Аллюзия из Ф.Ницше. ...ложится на паркет, пахнущий пчелами, косматый серый зверь, похожий и не похожий на волка, и роняет серебряную пулю, символ своей особенной смерти. Задумчиво катает ее по полу громадной лапой, думая о своем, и щурится на солнце из окна янтарными глазами, в которых зрачки - как мошки в кусочках желтого камня. Лениво зевает, клацкая челюстями и негромко скулит.. Некоторое время следит за неровным полетом ополоумевшей моли, пыль на крылышках которой вспыхивает алмазной пылью, попадая под заоконное солнце.. Когда же она садится рядом с ним, утомленная, сильно хлопает по ней, и смеется, глядя на ее совсем уже сумашедшее, летуче-мышиное шарахание в затхлой коричневой комнате... Он ждет.. В эту ночь должна взойти и раствориться в крови луна. Раньше, много лет назад, днем он был человеком... и ночью был человеком. Но так тяжело им оставаться, - особенно когда влажное серебро, льющееся сверху, вносит свои жестокие коррективы. Он, тускло вспомнив что-то, походит к дальней стене - там, как дорогая вещь из оружейной коллекции, висит кем-то любовно отполированный осиновый кол, покрытый затейливой вязью то ли диковинного узора, то ли надписи на старом языке. Полуволк ставит лапы на стену, оставляя глубокие борозды на камне, покрашенном под дерево, и носом смахивает кол на паркет. В комнате быстро темнеет. Он смотрит на мертвый кусок дерева, который когда-то сделал сам, готовил сам, любовно полировал сам, когда уже не было надежды, и все меньше оставалось времени даже в безлунную ночь, даже в сумерки, - а потом уже и днем; а был только страх, животный и безоговорочный, который все чаще сменялся холодной ЛУННОЙ яростью.. Полуволк силится вспомнить что-то, и ему это почти удается.. и ввергает в настоящее исступление, так что он перекусывает свою смерть напополам и мочится на нее, нервно подняв заднюю лапу. Молча бросается вон, уже не видя луны, которая только что взошла, полуслепой от диковинных гормонов, к которым привык так давно.

МАРТОВСКИЕ ДЖАГГЕРНАТИКИ

Весна, и головная боль, и март, наглый и невинный... Ласковое солнце балует его. Оборотень в забытьи, странной тоске, пережидает головную боль и день, забившись в свои мысли. Что-то в нем неудержимо хочет выть, плакать и смеяться. Весна, хвостом ее по голове... Долгожданная, пришедшая в одно касание, полутемень скрадывает нестерпимый свет и приносит с собой прохладу.. Горы торопливо вписаны в черту горизонта серыми, зелеными и коричневыми мазками; и, только успокоившись, невидимая рука наносит закатные краски. Тени в лесу укорачиваются и синеют, как сумеречное небо. Зажигаются звезды, еще не зная, что скоро серебрянная монета неведомого бога потушит их. Вперед! Запахи, и знакомая ярость, запахи леса и бег, бесшумный и полубезумный.. Там! невдалеке! за деревьями, в кустах, где начинается лунная поляна - тела двоих, любовная возня и приглушенный смех.. Долгое мгновение полуволк смотрит желтыми глазами туда, где трахаются и говорят друг другу нежные слова, плачaт, стонут и тихо смеются мужчина и женщина. Глаза его - тусклый янтарь, и ничего больше. Ощеривается и идет напролом, вперед, уже неторопливым шагом, чтобы его успели заметить перед смертью.. Кровь без вкуса страха - пуста. ...Лежит на траве, под шелестящим призраком громадного дерева, прислушиваясь с любопытством к звукам и запахам, и шорохам, с поднятыми торчком от возбуждения ушами; сладкий зуд охоты стихает медленно, как угасающая мелодия колокольчика. Ветер тихонько поет заупокойную по ком-то в сверчковой тишине... Шум ломающихся кустов, всхрапывание и вздохи, запах пота и большое животное, силуэт коня, залитый голубым светом; он приближается, не замечая оборотня, не замечая вообще ничего, кроме травы и надоедливых слепней, хлеща себя по бокам хвостом, мотая головой, как бы отгоняя мысли... Полуволк скалит зубы в ухмылке, и крепко прижимается к влажной земле. Сегодня хорошо и много, думает он. ...Прыжок!! на спину! когтями по бокам, раздирая толстую шкуру, зубами - в загривок, и лакать горячее , и еще, и еще!! А потом - кромешная тьма, и тишина, как поворот выключателя, с щелчком. ...Зверь ты, или человек, скулящее создание? Скули громче.. и смотри! Смотри! он, крупица Джаггернаута, на сером коне, рубит коротким мечом налево и направо от взмыленного крупа, а конь его бешен, и оставляет трещины там, где касается копытами, и топчет демонов-крыс, скалящихся на полубогов-детей, и опрокидывает пинками полубогов-детей, улыбающихся демонам-крысам, когда они гурьбой и с визгом затевают свои странные игры... "Отвали, волчара позорная, не до тебя." Оборотень опрокинут на землю, и ощущает холод и тяжесть там, где давит копыто. " А ты не пасись, где не попадя.." " Цыц!" " А хозяин-то где?" " Да не знаю я. Трахается где-то, наверно. Что-то в нем от человека есть... Весна пришла, чуешь, волчара позорная?" " Да.." - хриплый рык. "То-то.. Надоело, говорит, в джаггернатики играть, а ты попасись, я скоро.." Полуволк рычит и воет, и кашляет кровью, и хрипит - смеется, похожий и непохожий на Анубиса, опрокинутого копьем сумасшедшего писца. Тоскливо: ".. и восьмое скоро... сдохнешь тут в конях..р-р-р-романтика, туды ее в качель..!" Призрачный конь уходит, забыв про оборотня, и щиплет траву, время от времени резко встряхивая головой, как бы отгоняя грустные мысли. Вой, и плач, и смех полузверя в одном.

Last-modified: Mon, 27 Sep 1999 04:55:07 GMT
World LibraryРеклама в библиотекеБиблиотека не предназначена для детей! Проект Либмонстра, партнеры БЦБ - Украинская цифровая библиотека и Либмонстр Россия https://database.library.by