На главную | Поиск
Вы находитесь в Хранилище файлов Белорусской цифровой библиотеки
Джеймс Олдридж. Не хочу, чтобы он умирал
-----------------------------------------------------------------------
James Aldridge. I Wish He Would Not Die (1957). Пер. - Е.Голышева.
В кн. "Джеймс Олдридж. Дело чести. Охотник. Не хочу, чтобы он умирал".
Л., Лениздат, 1958.
OCR & spellcheck by HarryFan, 14 December 2000
-----------------------------------------------------------------------
Вокруг не было ни души, как мы и ожидали. Отряды лежали
в отведенных им укрытиях. Появился тот, кого нам нужно
было убрать, и в него полетели пули...
Я вернулся домой и повалился на кровать; голова моя
была как в огне, сердце сжималось от угрызений совести. В
ушах все еще звучали крики, стоны и мольбы о помощи...
Я сказал себе в смятении: вот мы мечтаем о величии
нации. А что важнее - чтобы ушел тот, кого не должно быть,
или появился тот, кто должен прийти?..
И вдруг я воскликнул помимо воли: "Не хочу, чтобы он
умирал!.."
Гамаль Абдель Насер. "Философия революции".
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. В ЖИЗНИ...
1
- Сержант Сэндерс!
- Слушаю, сэр.
- Вы позвонили ветеринару? Как там мой сеттер?
У сержанта Сэндерса было богомольное, но не лишенное солдатской хитрецы
лицо.
- Никак нет, сэр. Еще не звонил.
- Позвоните, пока он не отправился куда-нибудь пьянствовать. После
одиннадцати этого грека уже не сыщешь, а мне надо знать, сколько у Шейлы
родилось щенят. Негодяю не грех бы и самому позвонить. Можно подумать, что
он на другом конце Африки, а не на другом конце города. Надо было мне
поручить это дело нашему ветеринару или Обществу покровительства животным.
- Так точно, сэр.
У ног полковника Пикока шевельнулся сеттер. Пикок ткнул его носком
замшевого сапога:
- Больно у тебя самодовольный вид, старина! Лежишь себе как ни в чем не
бывало.
Питер лениво взмахнул белым шелковистым хвостом, и сержант Сэндерс с
отвращением увидел, что этот хвост задел его черные начищенные сапоги, -
сержант боялся блох.
- Разрешите идти, сэр?
- Идите, - сказал полковник.
Сержант Сэндерс направился к выходу из отгороженной картонной
перегородкой комнаты, прихватив по дороге приказы о передислокации и
выдаче денежного довольствия. Но тут полковник вспомнил:
- Разве сегодня на утро ничего больше не было назначено?
- Капитан Скотт, сэр. - Сержант произнес это имя, словно оправдываясь
("Чем же я виноват, сэр?").
- А-а, "трубопрокатчик"!.. - благодушно сказал Пикок. - Зови его.
- Да он уже ушел. Вы назначили ему на десять. Он прождал четверть часа
и ушел. Я тут ни при чем, сэр! Я ему говорил, что вы вот-вот будете.
Пикок засмеялся:
- Не беда, Сэндерс. А он что сказал?
- Ничего, сэр. Ни единого слова.
Полковник Пикок кивнул. Ему было хорошо знакомо это немногословие. Он
ощущал его и сейчас, на расстоянии, - это каменное, немое молчание.
Пикок поглядел на коричневую перегородку, которая отделяла в этой
пригородной вилле кабинет начальника от комнаты сержанта и архива, и
почувствовал угрызения совести.
Его кабинету не хватало солидности реквизированных помещений главного
штаба. Тут тоже был штаб, но штаб дорожно-топографического отряда, который
составлял карты и действовал в неразведанных пустынях Северной Африки до
самого Триполи, размечал трассы и вел наблюдение за ними по всей Киренаике
и пустыням Ливии, и не столько на территории, занятой англичанами, сколько
на западе, где были немцы. Отряд не входил в состав регулярной армии и
даже в Каире не подчинялся распорядку, установленному для управления
военно-топографической службы в Набитате. Приятно было оградить этими
стенами свою независимость от армии, но когда Пикок вспомнил о Скотте,
комната вдруг показалась ему ловушкой.
Однако если Пикок и почувствовал некоторую неловкость, он не отдал себе
в этом отчета. Он был безукоризненно одет, он был молод. Этот гвардеец не
знал, что такое сомнения. Мысль о Скотте угнетала его недолго.
- Так вот как он собирается себя вести! - сказал Пикок. Потом добавил
уже осторожнее: - Разыщите, сержант, по телефону капитана Скотта и скажите
ему, чтобы он пришел. Скажите...
- Не трудитесь, - послышалось из-за картонной перегородки. - Я здесь.
- О! Ну входите, входите! - И добавил, когда капитан Скотт появился в
дверях: - Ничуть бы не удивился, если бы вы сбежали назад в пустыню.
- Да нет, я здесь.
- Вы как всегда там, где вас меньше всего ожидают, Скотти. Видно, этим
вы и берете. Но здесь ведь не пустыня.
Полковник ждал, что Скотт ответит ему колкостью. Но Скотт промолчал.
- Сержант, выясните, что с Шейлой. Мне надо знать, как там ее щенки.
Давайте, Скотт, займемся нашим делом.
Капитан Скотт кивнул, но не произнес ни слова.
Пикок почувствовал, что ему лучше объяснить свое опоздание.
- Видите, я так был занят сегодня с заместителем начальника разведки,
что не успел даже взглянуть на свою собаку. Она ощенилась, и один только
бог знает, что там натворил этот грек-ветеринар. В здешнем климате нельзя
разводить английских сеттеров, если не можешь отдавать им все свое время
и, так сказать, держать их за ручку, словно даму. И все же...
Скотт молча слушал.
Смазливое лицо Пикока выразило легкое раздражение, но он все же
рассмеялся:
- Вы слишком долго жили вдали от людей. Три месяца? Слишком долго,
Скотта. Надо было вернуться, когда я посылал за вами в первый раз. Даже
отряды дальнего действия и те возвращаются чуть не каждый месяц.
У Скотта, который был крупнее, моложе, жестче, черты лица казались
неразличимыми. Его насквозь пропекло солнечными лучами и все светотени
словно выжгло. Еще виднелись пересохшие губы, потрескавшиеся в углах рта;
под выгоревшими и насупленными бровями прятались воспаленные глаза -
слишком много попадало в них песку, слишком часто слепило их солнце.
Пустыня состарила и будто стерла его лицо, она иссушила все его тело.
- Знаете, что о вас говорят? - Пикок даже порозовел от удовольствия;
теперь, когда этот человек был рядом, его равнодушие переросло в симпатию.
- Кто говорит? - спросил Скотт.
- Говорят, что вас нелегко увидеть, но еще труднее услышать! - Пикок
прямо сиял от благодушия. - Вид у вас такой, словно из вас не выжмешь ни
единого слова. Нельзя так долго сидеть в песках. У вас выгорят все
внутренности. Да, пойдемте-ка лучше отсюда! Тут как в застенке. Давайте
навестим Шейлу, а по дороге поговорим.
Скотт стал медленно надевать фуражку. Он плотно натягивал ее на голову,
словно это был средневековый рыцарский шлем.
Пикок взял кожаный стек и застегнул пояс поверх хорошо пригнанного
походного кителя, разглядывая при этом Скотта уже доброжелательнее и с
интересом.
- Вы не всегда были таким сухарем, Скотт. Раньше и у вас, бывало,
заметишь смешинку. - Пикок знал, когда произошла перемена. - Никак не
можете забыть историю в Джало. Я знаю, как вы были привязаны к Пикерингу и
своим товарищам по отряду. - Он покачал головой. - И мне все это далось не
легко. Да что теперь поделаешь!
- Это верно, - согласился Скотт.
- Вот и хорошо. Рад, что и вы со мной согласны. Мы не можем себе
позволить, чтобы эта история вечно стояла между нами. Нравится вам это или
нет, но нам придется работать с генералом Черчем, даже если вы и считаете,
что у него руки в крови. Ничего у нас не выйдет, если мы не будем ладить
друг с другом. А я уж постараюсь, чтобы мы поладили, дайте только забыть
прошлое. В ваших же интересах...
- Пойдемте, поглядим на ваших собак, - любезно сказал Скотт, но так и
не смог скрыть своего холодка. В улыбке, которая собрала его лицо в самые
причудливые складки, не хватало дружелюбия.
"Хамбер" со вздутыми от жары баллонами повез их по душным осенним
улицам Каира, где свежестью пахло от одних только английских новобранцев,
глазевших на открытую штабную машину, когда она с жалобным стоном отрывала
колеса от липкого асфальта. Двое офицеров, сидевших на заднем сидении, не
представляли для них никакого интереса.
Сами же офицеры тоже еще не понимали, какой интерес они представляют
друг для друга.
- Собаки, - сказал Пикок, глядя на трех щенков, чисто вымытых, жирных,
неестественно розовых, как и все новорожденные, но тем не менее мертвых, -
собаки не могут доставить вам настоящего удовольствия. Почему-то с ними
всегда что-нибудь приключается. То у них глисты, то уши гноятся, а то
вдруг... вот это. Мертвые щенки. И чего только я с ними вожусь!
Не он, а Скотт дал, однако, Шейле облизать свою руку. В глазах у собаки
был стыд. Но взгляд ее преданно следил за Пикоком, который, брезгливо
отступив от нее, задумчиво почесывал затылок рукояткой стека.
- Ей больше нельзя рожать, - сказал грек Митропулос, отгоняя накаленных
солнцем мух. Аккуратно завернув каждого щенка в газету и уложив пакетики в
проволочную корзинку, он приказал мальчишке египтянину ее унести. Потом
жестом показал, как что-то ломается. - В области таза, - пояснил он, - у
нее какой-то нарост. И понимаете, получилось так... - Он повторил свой
жест. - Когда собака тужилась, чтобы освободиться от щенка, она попросту
ломала ему хребет... Понимаете, вот так...
- Разве вы не видели, что происходит, когда первый щенок родился
мертвым?
- Видел, но что я мог сделать?
- Кесарево сечение. Вы что, не знаете, как делают кесарево сечение?
Митропулос покорно объяснил:
- Я бы погубил вашу собаку. Роды уже начались.
- Ладно, теперь делу не поможешь. Поставьте ее на ноги, но не вздумайте
пичкать вашим отвратительным месивом. Даже если это полезно. Оно воняет, а
потом и от собаки идет вонь. Если уж так необходимо, давайте ей ослятину.
- Как хотите. Собака ведь ваша.
Пикок расправил Шейле уши, несколько раз провел по ним пальцами,
избегая умильных, пристыженных прикосновений языка, произнес: "Что же,
ладно", вздохнул и сделал знак Скотту, чтобы тот шел за ним.
- Я словно чувствовал, что дело обернется неладно, - сказал он в
дверях.
2
Полковник Пикок представил Скотта генералу Черчу, низенькому,
краснолицему военному, у которого, как говорил Скотт, руки были по локоть
в крови.
- Вы ведь знаете Скотти, сэр, - веселый голос Пикока казался
женственным и каким-то ужасно невоенным в присутствии этого крутого и
решительного человека. - Если помните, Скотт был единственным из отряда
Пикеринга, кому удалось вернуться назад.
- Помню, - произнес кровавый генерал, властно кивнув головой.
Скотт молча и по всем правилам отдал честь. Руки друг другу они не
подали.
- Сюда, - приказал генерал.
Они вошли в комнату, где были развешаны карты. Генерал бросил сержанту:
- Можете идти! - Он отпустил своего адъютанта, сказав, что тот ему
больше не нужен. - Вот этот сектор, - показал он Скотту расчерченную по
секторам карту Джало-Агейлы.
- Опять какая-то возня вокруг Джало, - весело усмехнулся Пикок.
Скотт кивнул; ему стало противно, когда он увидел карту и услышал
название этого места.
- Да, - сказал генерал. - Но на этот раз нам следует быть осторожнее.
- Куда осторожнее! - иронически подтвердил Скотт. Но никто здесь не
доискивался скрытого смысла слов.
- Я не стану объяснять вам, зачем все это нужно, - ни на что не обращая
внимания, не запнувшись и без всякого выражения произнес генерал. - Вы
должны наметить трассу по этой дуге, годную для тяжелых машин, - короткую,
безопасную и прямую. Понятно, Скотт?
- Понятно.
- Мы хотим, чтобы вы обозначили дорогу так ясно, чтобы одиночные
грузовики могли следовать по ней без проводников. Но ваши опознавательные
знаки не должны быть понятны противнику. Так как эта часть пустыни почти
на двести миль в глубину занята неприятелем, вам придется найти какие-то
объяснения тому, что вы там находитесь. Иначе говоря: если вас обнаружат
или захватят в плен, вы должны найти объяснение тому, что вы там делаете.
Имейте в виду: обмануть противника нам совершенно необходимо. Понятно?
Скотт кивнул. Он догадывался, что будет дальше.
- Поэтому мы распорядились, чтобы воздушные силы дали нам один
"Харрикейн", в котором пока нет особой нужды; он сделает вынужденную
посадку где-нибудь в этом районе. А? Что вы сказали?
- Ничего, сэр. - "Харрикейн"? Вон куда загнул. Такого даже Скотт не
ожидал.
- У нас есть летчик-француз, знакомый с местностью. По его словам, он
сможет добраться пешком до той груды камней, которую выложил Пикеринг, а
вы захватите его с собой на обратном пути. Он однажды уже там побывал,
действительно совершив вынужденную посадку. Поэтому мы и выбрали его для
нашей операции. Теперь он сделает мнимую вынужденную посадку возле
нефтяных цистерн в Джало, которые находятся чуть ли не в пятидесяти милях
от ближайших путей сообщения. А если немцы вас обнаружат, они решат, что
вы направляетесь на поиски "Харрикейна". Тот ведь опустится без всяких
повреждений и заслуживает того, чтобы его спасали. Помните, вы ведь
когда-то вытащили тот маленький "Лизандер" [небольшой моноплан]. Самолет,
если удастся, надо спасти. Ясно?
- Так точно.
- Конечно, если вы будете осторожны, противник может вас и не заметить.
Тем лучше. Если он обнаружит самолет на земле и его уничтожит, ничего не
поделаешь, - значит самолет сослужил свою службу, а вы заставили немцев
поверить, будто пытаетесь его спасти. Самое важное, это ввести в
заблуждение противника. Вы ведь хорошо знаете дорогу, Скотт?
- Да, генерал.
- Поэтому мы и хотим, чтобы эту операцию провели вы. Она выглядит как
подготовка еще к одному обходному маневру слева, чтобы зайти во фланг
Роммелю. Как в тот раз, когда мы потеряли отряд Пикеринга. На самом деле
это не так. Задача тут совсем другая, и мы вам ее объясним, когда задание
будет выполнено.
- Это все? - спросил Скотт.
- Нет. Не совсем. Но главное я вам сказал. Вы подчиняетесь лично мне
через полковника Пикока. Ваша задача - рассчитать время следования,
наметить трассу и отвлечь противника от вашей подлинной цели, делая вид,
будто вы тайком направляетесь к месту посадки "Харрикейна". На самом же
деле, вы должны просто наметить трассу, по которой смогут следовать наши
грузовые машины без проводников. Но противник не должен об этом
догадаться. Ясно?
- Так точно.
- Подробнее план операции разработайте с полковником Пикоком. Вопросы
есть?
- Конечно, генерал.
- Да, да. Разрешите их с Пикоком. Но и я должен задать вам один вопрос,
Скотт.
Генерал первый раз взглянул в глаза Скотту своими голубыми глазами, в
которых вдруг мелькнуло нечто вроде угрызений совести. Все-таки он был
солдат.
Скотт молчал.
- Что вам скорее всего может угрожать в глубоком тылу противника?
- Почти наверняка его самолеты.
- Отлично. Нам не нужно, чтобы вы привлекли к себе внимание сухопутных
патрулей. Мы не хотим, чтобы они рыскали в этом районе. Самолеты нас не
очень тревожат.
- Ну да. Куда приятнее, Скотт, если вас прихлопнет немецкий штурмовик.
- Пикок все понял, но, добродушно рассмеявшись, сразу же постарался об
этом забыть. А Черч заявил, что предоставляет им самим договориться обо
всех подробностях.
- Разве я могу быть уверен, что наши собственные самолеты не нападут на
нас, приняв за вражеский патруль? - угрюмо спросил Скотт у Пикока, который
мерил шагами свой кабинет.
- Мы предупредим авиацию.
- И вы уверены, что это поможет?
- Конечно. С чего это вы...
- Помните, в тот раз, в Тобруке, когда Олердайс закладывал клейкие
бомбы в итальянские "Савойи", а английские самолеты налетели и стали
бомбить аэродром? Начальство забыло предупредить наших, и Олердайсу
пришлось туго.
- Ну, Скотта, такой случай был только раз. И больше не повторится.
- Почем я знаю?
- Вы, конечно, знать этого не можете. Правда, и вас бомбили наши
самолеты. Но зачем вспоминать об этом снова? Разве это не обычный риск,
которому подвергаетесь вы и отряды "войск пустыни", когда бродите за
спиной у противника? Что-то я не слышал, чтобы вы раньше об этом
беспокоились.
- Меня беспокоит, когда ваш брат, выдумывая для нас задания, упускает
из виду главное. Пусть меня обстреливают наши самолеты, но тогда, когда в
этом повинны мы сами. А сейчас вы требуете, чтобы мы выполнили
определенное задание. Прекрасно. Со мной будет трое или четверо моих
людей, и мне хотелось бы знать, что вы забудете предусмотреть на этот раз?
Я не доверяю вашей распорядительности, или, во всяком случае, не вполне
доверяю...
- Вы преувеличиваете, Скотти.
- Ничуть. В пустыне нет ни единого человека, который верил бы тому, что
говорят в Каире. Доверься вам - и тебе грозит беда. Особенно, если в дело
замешан Черч.
Пикок беспокойно шагал по комнате, уговаривая Скотта вести себя
разумно.
Скотт" с трудом сдерживал злость.
- Я и так веду себя разумно, - сказал он.
- Да, но вы зря беспокоитесь о том, что должно беспокоить только нас.
Скотт не стал спорить. Пикок был не виноват.
- Не следует подвергать сомнению все, что мы делаем, только потому, что
Пикеринг и еще двадцать человек из вашего отряда подорвались на минном
поле и виноват, по-вашему, генерал Черч. Вы должны побороть это в себе,
Скотти.
- Мне хочется, чтобы все было предусмотрено.
- Может, вам вообще не очень хочется выполнять задание?
Рассеянный взгляд Скотта упал на Пикока:
- Делайте свое дело, а я-то уж выполню, что мне положено.
- Ну и слава богу. Мы, со своей стороны, сделаем все, что надо.
- Давайте уточним детали.
Пикок вздохнул с облегчением:
- Мы договорились с отрядом дальнего действия, чтобы они оставили вам
горючее на своих складах. Свяжитесь с ними сами. Весь вопрос в том, что
вам надо взять отсюда, из Каира?
- Ничего. Все, что нам надо, есть в Сиве. Разве только вы нам подкинете
несколько новых теодолитов и парочку хронометров. Сойдут и хорошие
карманные часы с большим циферблатом.
- И это все?
- Вы говорите, что с нами поедет наш летчик?
- Да. Он попытается пригнать самолет назад.
- Почему бы нам не подобрать по пути французского летчика и не поручить
ему пригнать машину назад? Зачем нужен еще один летчик?
- Затем, что так решило начальство, - пояснил Пикок скучающим тоном.
- Что за страсть у Черча все усложнять?
- Понятия не имею. А вам-то какое дело, Скотти? Черч желает, чтобы
только избранные знали о вашем задании. Он не хочет посылать с вами
француза; тот не должен знать, чем вы занимаетесь. Слухи могут дойти до
ушей противника. Французу приказано посадить свой самолет в пункте "А", а
потом дойти пешком до пункта "Б". И все. Он больше ничего не должен знать.
- Почему? Потому, что он француз?
- Да вы же знаете, какие они люди! Je m'en fou! [Мне наплевать!
(франц.)] Не понимают, что такое осторожность.
- Мой штурман - египтянин, а радист - сирийский еврей. Может, Черчу и
это не понравится?
- Совсем забыл о Сэме и Атые. Вы не можете без них обойтись?
- Нет.
- А нельзя взять на время парочку ребят из отряда дальнего действия?
- Нет.
- Ну что ж, генерал о них тоже забыл, а я ему напоминать не собираюсь.
- Я напомню ему сам.
- Ради Христа - не надо! Ведь у нас все готово. Зачем же вставлять нам
палки в колеса? Вы, видно, и в самом деле не хотите ехать, Скотти.
- Лучше вы меня об этом не спрашивайте, - сказал Скотт.
- Приходится. Больно вы желчный стали. Слишком долго сидели в пустыне.
После этой операции вам непременно нужно подольше побыть на людях. И
принять повышение, предложенное вам Черчем после гибели Пикеринга. Если бы
вы захотели, вас давно назначили бы на тот пост, который он занимал...
- В награду за то, что я его пережил?
- Так вы никогда этого и не простите, а, Скотти?
- Я этого не забуду, - ответил Скотт спокойно и без всякого выражения.
- Ладно... Важно, чтобы задание было выполнено. А вы единственный
человек, который может это сделать как надо.
- Оно будет выполнено. Но когда я с ним разделаюсь, оставьте меня в
Сиве или где-нибудь еще подальше. Мне не хочется сюда возвращаться. Я
чувствую себя там куда лучше.
Пикок пожал плечами:
- Дело ваше. Но у вас такой вид, будто вам здорово досталось.
Скотт кивнул:
- Мне и в самом деле здорово досталось.
Скотт был крепыш, невысокого роста. Казалось, весь он точно сбит из
одних мускулов; плотник, сколотивший его, видно работал на совесть. Да и
тот, кто вколачивал мозги в его черепную коробку, не пожалел материала.
Поэтому, когда он говорил о себе что-нибудь жалостливое, это звучало
шуткой и только веселило Пикока. Посмеявшись, Пикок принялся обсуждать с
ним детали операции.
3
Командир бригады Пелхэм Пикеринг был мертв уже почти целый год. И чем
дольше он был мертв, тем больше о нем говорили. Его жена, молодая и такая
цветущая, словно она всю жизнь прожила в деревне, по-прежнему занимала ту
же квартиру в Замалеке [фешенебельный район Каира, расположенный на
острове Гезира], - на зеленом островке, заросшем магнолиями и акациями.
Дом был современный, белый и такой чистый, что вполне годился бы под
частную лечебницу; там было тепло зимой и прохладно летом. В доме работал
лифт; квартира была обставлена скупо, и в ней всегда царил чинный порядок.
От неопрятного, неряшливого Пикеринга в ней не осталось и следа. Память о
нем была слишком дорога жене, чтобы она позволила загромождать ею квартиру
как попало.
Люсиль Пикеринг была очень женственна. Жизнь в Каире не сделала ее
рыхлой, как других хорошеньких англичанок; она казалась очень молодой и
непреклонно верила в правоту своих взглядов. Да ей теперь и приходилось
верить только себе одной. Когда Пикеринг погиб, люди думали, что она
никогда не оправится от постигшего ее удара. Неделю ее никто не видел: она
провела эти дни у себя взаперти, перестрадала то, что ей суждено было
перестрадать, одна, без свидетелей. Люди знали, что она привела свое жилье
в порядок, спрятала все вещи покойного, приняла ванну, поплакала, научила
прислуживавшего ей на кухне мальчика Абду гладить блузки лучше, чем это
делали в местных прачечных. А потом появилась на свет божий, словно ничего
и не произошло.
И жизнь ее пошла, словно ничего не случилось. Потекла своим привычным
ходом. Глаза у вдовы Пикеринга были ясные, синие. Она гордилась своим
самообладанием. Но ей так хотелось вернуть утраченное счастье, ибо кто
лучше нее знал, что она рождена быть счастливой?
- Скотти! - воскликнула она, когда он вошел, и поцеловала его в щеку. -
Я укладываю Джоанну спать. Если хотите, можете рассказать ей сказку.
Он знал, что Люси делает это нарочно. Ей хотелось заставить его
сблизиться с людьми, хотя бы с маленькой Джоанной, чтобы он преодолел свою
робость, свою нелюдимость, свою скованность и немоту.
Джоанне было пять лет. Другая дочь, восьмилетняя Эстер, училась в
Палестине. Люси была настоящей женщиной, но Скотту казалось, что она еще
недостаточно остепенилась, чтобы быть матерью восьмилетней дочки, Тело ее
еще не насытилось материнством.
Люси дала Скотту синюю бумажную пижаму Джоанны. Скотт неловко нагнулся
к серьезно глядевшей на него девчушке, чтобы натянуть через ее белокурую
головку кофточку и надеть штанишки на пухлые, упитанные ножки. Он
посмотрел на ребенка. Девочка не сводила с него глаз: она не привыкла к
таким застенчивым незнакомцам, но, как и мать, знала, как с ними
обходиться.
- Сколько тебе лет? - спросила она.
Скотт не умел держать себя с детьми просто и непринужденно.
- Не знаю, - сказал он серьезно. - А что?
Мать вызволила его из беды.
- Скотти уже скоро десять, - сказала она. - Он только выглядит старше.
Поцелуй его и беги спать. Сними только туфельки, когда ляжешь в постель. И
не вздумай просить есть. Сегодня среда, а кушать в кроватке можно только
по пятницам. Ну, теперь все. Не будет тебе ни воды, ни яблока, ни книжек.
И ставни я закрою. Марш! - Она поцеловала девочку, и Омм Али, черная
нянька из Судана, увела ее спать.
Стояла ранняя осень, и дело происходило не вечером, а сразу же после
полудня, но девочке, по английскому обычаю, полагалось днем спать часа
два. Так уж было заведено. И удавалось это, как известно было Скотту,
только потому, что Джоанна здоровый и спокойный ребенок. Скотт ее за это
любил.
- Садитесь, - предложила ему Люси. - Я вас чем-нибудь покормлю.
- Не хочу. Лучше я поброжу по квартире и погляжу, что вы делаете, -
сказал Скотт, наблюдая за тем, как она подбирает раскиданную одежду
Джоанны, ее туфли и носки.
- Я только что от Пикока...
- Бедный Тим! Он так всегда за вас волнуется. Сегодня он придет ко мне
обедать.
- Да?
- Не надо ревновать, миленький, - сказала она с нежностью.
Отношения между ними не были настолько близкими, чтобы оправдать его
замешательство.
- Вы больше там не работаете?
- Нет. Я теперь у шифровальщиков. Эта работа мне больше по душе.
Кое-что приходится переводить с французского и с греческого. Интересно.
Меня и взяли-то к Тиму Пикоку только потому, что хотели подсунуть мне
какую-нибудь работу. А я заранее знала, что долго там не удержусь.
- Неправда, - возразил Скотт. - Вас направили к Пикоку, чтобы вы могли
остаться с нами. С теми, кто выжил.
Она привела его в кухню, где проводил свою жизнь, делая вид, будто ему
это нравится, чистенький, одетый в галабию [длинная прямая рубаха]
четырнадцатилетний египтянин Абду. Скотт поздоровался с ним по-арабски и
услышал в ответ приветствие по-английски. Люси хорошо вышколила своего
боя. Она дала Скотту стакан молока и салат и заставила его есть. Когда-то
она заставляла и Пикеринга есть зелень; он вечно жевал сырую морковку и
салат, вернувшись после длительного пребывания в пустыне. Проведя там
месяц, Пикеринг выглядел очень усталым, словно из него высосали все соки.
Со Скоттом дело обстояло иначе. Он был от природы сухопар, в пустыне
чувствовал себя как рыба в воде и, судя по внешнему виду, никак не
нуждался в соках, которыми пичкала его Люси.
- Ну какой мне смысл оставаться в дорожно-топографическом отряде? -
спрашивала она с горечью, которой не скрывала только от Скотта. - Когда
Пикеринг умер, надо было и мне умереть. Несмотря на детей.
- Не смейте так говорить.
- Я часто об этом думаю, Скотти. Ей-богу. Но это не значит, что я
должна стать живым памятником Пикерингу в сердцах его друзей. На свете был
только один Пикеринг и другого больше не будет. Но его уже нет, и мне надо
начинать жизнь сызнова. Во что бы то ни стало!
Ее слова встревожили Скотта. Ему хотелось ей возразить, но он не нашел
нужных слов.
- Вас раздражают такие разговоры? - спросила она.
Он ответил уклончиво:
- Ничуть. По правде сказать, вы куда уравновешеннее меня. Утром я не
слишком-то вежливо разговаривал с Пикоком, потому что никак не могу
выкинуть это дело из головы. А уж Черча совсем не выношу. Видно, я и по
сию пору не способен смотреть на вещи так разумно, как вы.
- Зря я стала разговаривать с вами начистоту, - сказала она. - Ведь
только я знаю, милый, как вы чудовищно сентиментальны. Одна я знаю, что
нам обоим пришлось начинать жить сначала, с того самого места, где нас
оставил Пикеринг.
Он кивнул. Да, в чем-то она была права. Однако мешала ему не
сентиментальность, - он это знал. И угнетала его не одна только память о
гибели Пикеринга.
- Вы, наверно, думаете, что я человек холодный, - продолжала она. - Не
спорьте! Может, вы и правы. Но я была вынуждена стать такой. Со смертью
Пикеринга слишком многое умерло. В одну секунду, в одну только секунду все
кончилось и для меня тоже. - Она говорила почти бесстрастно. - Пришел
конец всему. И я не стану делать вид, будто моя теперешняя жизнь заменяет
мне то, что у меня было раньше. Я существую, а не живу, и сердце мое
холодно. Если бы я не сохраняла хладнокровия, я бы сломилась и сошла с
ума. Несмотря на все, даже на детей. На свете был только один Пикеринг. И
он давал мне все, чего мне в жизни хотелось. - Из ее глаз выкатилась
скупая слеза. - Правда, - добавила она, с усилием переборов себя, - Скотт
тоже человек, хотя и совсем другой. - Она вгляделась в его лицо. - Ну да,
Скотти, вы тоже совсем особенный, непохожий на них всех.
- На кого?
- На дурачье, с которым я каждый день встречаюсь в штабе. На всю эту
шатию. Был только один Пикеринг. И есть только один Скотт. Не смотрите на
меня с таким осуждением. Разве я плохо к вам отношусь? - Она просунула
руку ему под локоть. Когда он прислонился к каминной доске, чтобы
погреться у стоявшей в камине керосинки, она на секунду прижалась к нему.
- Какая жалость, что вы еще чуточку не подросли, тогда вы были бы совсем
по мне.
Роста они были одинакового; неприступную крепость застенчивости Скотта
смягчала сочная зелень лугов, которые напоминала Люси, - отлогие холмы,
поросшие лютиками, напоенные соками земли... Достаточно было его локтю
дотронуться до ее руки, и Скотт почувствовал, как нежно ее тело, но он не
отважился на большее. А она и не предложила ему ничего больше. Мгновение -
и все было позади.
- Знаете, куда я вас поведу? - спросила она. Ее синие глаза пытались
его развеселить, а бело-розовые щеки смеялись.
- Никуда. Я пришел к вам, - запротестовал он.
- Знаю. А я поведу вас на свадьбу.
Он умел ускользать у нее из рук.
- Я вас провожу и пойду домой.
- Ничего не выйдет! Эйлин, единственная дочь генерала Уоррена и близкая
моя подруга, сегодня утром обвенчалась с летчиком Клайвом Бентинком. Вы
пойдете туда потому, что вам надо повидать людей. И потому, что я этого
хочу. И потому, что мне приказано вас привести. И потому, что генерал
Уоррен может быть вам полезен.
- Генеральская дочка... - начал он.
- Ну, Скотти, пойдемте, я вас прошу!
Он уступил, и она ушла переодеваться. Скотт, склонив голову к каминной
доске, старался обрести спокойствие. Она вернулась, одетая во что-то
желтое, бежевое или блекло-коричневое - в цвета осени. Скотт встречался с
ней четыре или пять раз за последний год и еще раз десять до этого, но
никогда не видел он ее такой до краев наполненной жизнью, как в эту
минуту, когда она ожидала его одобрения. И сразу же рассмеялась над собой.
Она не подозревала, что смеется от счастья.
Среди розовых кустов и на густо поросших травой лужайках толпилось
около сотни гостей: тут были офицеры высших чинов из генштаба и английские
дамы - дамы в военной форме и жены английских военных; были тут дамы и
покрасивее: иностранки, вышедшие замуж за этих розовощеких и краснолицых
английских военных.
Скотт, одетый в такой же мундир, как и они, вдруг усомнился, умеет ли
он разговаривать на одном с ними языке. Сойдясь вместе, обутые в замшу,
они перекидывались дружескими прозвищами, и, стоя среди них, таких
нарядных и подтянутых, Скотт после долгих месяцев, проведенных в пустыне,
прислушивался к их болтовне, словно к незнакомым дотоле звукам.
- Как дела, Скотт? - негромко осведомился генерал Уоррен, так и не
преодолев дистанцию армейского табеля о рангах. Он дружески поздоровался с
миссис Пикеринг: - Здравствуйте, дорогая Люси! - и добавил: - Рад, что вы
уговорили Скотта прийти.
Чопорный, застенчивый Уоррен с трудом мямлил слова, пряча глаза от
собеседника. Он стоял рядом с женой, которая вежливо заглядывала в лицо
каждому из своих гостей. Она прикоснулась губами к щеке Люси, но,
казалось, уже совершенно изнемогала от усталости. Скотта она наградила
улыбкой, словно поощряла его побольше бывать с Люси, помочь ей рассеяться.
- Значит, вы и есть тот самый Скотт? - спросила она.
Генералу подали депешу, он на нее взглянул и отпустил ординарца кивком
головы. Война шла своим чередом. Скотт остался один. Кругом были генералы
и полковники, майоры и адъютанты - гусары, гвардейцы, синие и желтые, -
раздавались ленивые голоса и видны были тонкие лица англичан из
привилегированных классов, и лица их множились и повторяли друг друга в
этом розовом саду.
- Здравствуйте, Люси! - поздоровался с ней кровавый Черч. Скотта он
словно и не заметил. - Ну как, все в порядке? - спросил Черч. - Отлично!
Вы слышали, что мы выиграли четверть финала? Я и не думал, что наши дела
пойдут так хорошо.
Партнеры еще немного поболтали о теннисе, а потом Скотт удостоился
беглого кивка - его присутствие было замечено и вызвало удивление. Люси
повела его дальше.
- Вон там стоят Эйлин и Бенти. - Новобрачные были очень молоды; их
окружала толпа гостей, пивших шампанское из бокалов, расставленных на
покрытом белой скатертью столе. - Бенти - простой летчик, ему еще нет
двадцати, - сообщила Люси торопливым шепотом. - И на вид ему двадцати не
дашь, правда? Он последний отпрыск лордов Лоуренсов. Бедный Бенти! Ужасно
молодой. Но ужасно милый, да?
Скотт почувствовал, как его руку крепко жмет этот высокий молодой
человек, и увидел тонкий нос с горбинкой, шею с выпирающим кадыком и
хохолок на макушке. Бенти заговорил с ним как с близким знакомым, словно
эта близость была им обоим очень нужна:
- Нам здорово повезло, старина, что вы все-таки пришли!
Этот безбородый двадцатилетний мальчишка явно хотел выразить Скотту
свое почтение.
Девушка была еще совсем подростком, но казалась куда взрослее своего
юного мужа.
- Господи, когда все это кончится! - прошептала она Люси, взяв ее под
руку. - Я чувствую себя ужасно.
- Ты прелестно выглядишь, - сказала ей Люси.
Она говорила правду. Девушка была счастлива. Скотт не слишком к ней
приглядывался - он знал, что его снова рассматривают и поощряют.
Улыбнувшись, Эйлин сказала мужу:
- Это Скотти.
- Налить вам шипучки? - спросил Бентинк Скотта. - Выпейте шипучки. - Ни
на что больше у них не хватило времени. С мальчиком тут же поздоровался
какой-то маршал авиации, и ему был оказан такой же почет, как и Скотту: -
Нам здорово повезло, сэр, что вы все-таки пришли!
Скотту предоставили возможность побродить одному среди роз, но потом
Люси разыскала его - он стоял, заложив руки за спину. Она посмеялась над
его неприкаянностью, а он ответил, что ему, пожалуй, пора домой.
- Вы стоите тут, среди этих роз, словно рыцарь, закованный в латы, -
сказала она. - Побудьте еще немножко.
- Я тут лишний.
- Ничуть. Все они так хотели на вас поглядеть.
- Почему? - Скотт не поверил ей и даже возмутился.
- Потому, что вы тот самый чудак, который вечно пропадает невесть где.
В песчаном океане. Для них всех вы загадка. Никто не ведет себя так, как
вы.
Он вертел пустой бокал от шампанского в своих обгоревших на солнце
пальцах.
- Непонятно, - сказал он. - Почему бы им тогда не пригласить сюда
отряды дальнего действия, солдат Стерлинга и всех тех, кто постоянно
бродит по пустыне?
- Да не в этом дело! Вы ведь не такой, как все, особенный. Это правда,
Скотти, вы же знаете!
Скотт понимал, на что она намекает: Пикеринг был нечто большее, чем
обычный трассировщик и минер. И он, Скотт, тоже. Тень, которую отбрасывал
на него Пикеринг, делала и его необыкновенным. Для всех этих людей
Пикеринг был своим, он жил среди них и все же существовал где-то сам по
себе, вдали от них. У Пикеринга был такой же голос, и он вышел из того же
класса, но он был независим, и это позволяло ему пренебрежительно к ним
относиться. Своих мыслей он им не открывал, не давал к себе подступиться
из того же самого пренебрежения. А они понимали и уважали пренебрежение,
когда оно исходило от одного из "своих". Теперь Люси вручала Скотту
наследство Пикеринга. Скотт подозревал, что она насаждала его в их
обществе как отзвук Пикеринга, как его эхо, - роль, от которой она сама
отказалась.
- Да, вы никак не подходите к этому кругу, так же как не подходил к
нему и Пикеринг, - сказала она. - Посмотрите на себя.
Он и в самом деле был другой, только не в том смысле, в каком она
думала. Он, может, и казался ей закованным в железные доспехи, но сам
Скотт понимал, что он плохо одет, что его форменные брюки топорно
накрахмалены и слишком широки внизу, что могучие плечи делают его похожим
на бизона, а эти люди вспоены и вскормлены няньками и мамками и созданы
для той жизни, которая их окружает. Даже кровавый карлик Черч.
- По правде говоря, - сказал он ей, - я тут белая ворона, и вы это сами
знаете.
- Конечно. В том-то и вся прелесть.
- Что мне здесь делать? Уж лучше я пойду.
- Тогда и я пойду с вами, - сказала она. - Мне просто хотелось, чтобы
вы тут показались. Это нужно, Скотти. Полезно и может пригодиться потом...
Он не очень хорошо понимал, что за всем этим кроется. Она пичкала его
не только молоком и салатом, но и обществом, чтобы поправить здоровье,
подорванное в пустыне. В этом ему снова послышался отзвук чудачеств
покойного Пикеринга. Скотт предложил ей остаться.
- Нет, - сказала она. - Мне нужно на работу.
- Зачем? Весь каирский штаб здесь.
- Я не штабное начальство. Приходите сегодня обедать. У меня будет
Пикок.
- Нет, я сегодня уеду.
- Знаю, но вы успеете пообедать. Я вас очень прошу! - И она нагнула
голову, чтобы заглянуть в его смущенное лицо. Они шли по пешеходной
дорожке моста Каср-эль-Нил, от которого по обеим сторонам реки растекались
потоки и ручейки одетых в длинные рубахи людей. Люди эти толпились и
сталкивали друг друга на проезжую дорогу, где их только чудом не давили
английские военные грузовики. Люси едва было не оттеснили от Скотта, но
она крепко вцепилась в его руку.
- Неужели Тим Пикок так вас раздражает? - спросила она.
- Я и сам не пойму, - признался он. - Но каждый раз, когда я приезжаю в
Каир, вся эта история в Джало оживает снова. Наверно, мне напоминает о ней
Черч, а может, даже и Пикок. Но я ничего не имею против Пикока, если он
вас не злит.
- Меня он не злит. Мне Тим нравится. - Она крепко сдавила его руку
кончиками пальцев. Этим пожатием она отнюдь не выражала своих чувств к
Пикоку - она противопоставляла Скотта Пикоку, поддерживала Скотта,
приподнимала его, формировала его отношение к миру.
- Да господи, какое это сейчас имеет значение! - сказал он. - Вы правы.
Пикеринг умер. Со всей этой историей покончено. Правда, Черч наверняка
сотворит еще что-нибудь. Беда в том, что в пустыне вы острее чувствуете
все промахи и всю бездарность тех, кого вы оставили тут, в тылу. И уж
настоящая наша беда в том, что мы заранее знаем, какое безобразие они нам
опять готовят. И опять все тот же Черч. Кому хочется впутывать своих людей
в очередную затею Черча? Приехав в Каир, вы чувствуете, вы знаете, что вас
ждет какое-то новое головотяпство.
- Это правда. Но сейчас за дело взялся сам Уоррен. У него операция
должна пройти более гладко.
- Должна бы... Но мы-то по-прежнему в руках у Черча.
Она не стала продолжать разговор. Ей не хотелось глубоко вдаваться в
это дело, она знала, как Скотт изменился после смерти Пикеринга.
- Мне кажется, что на днях вас ждет приятная неожиданность, - сказала
она. - Уоррен очень вами заинтересовался. Посадите меня в такси и ступайте
куда глаза глядят. Только ведите себя осторожнее. И приезжайте в Каир,
когда выполните задание Черча. Не оставайтесь в Сиве. Пожалуйста! - Она
знала и об этом. - Мне нужны именно вы, Скотти, и я беспокоюсь, когда вас
не вижу.
Он усадил ее в кишащий блохами старенький "крайслер", и она сама
объяснила шоферу по-арабски, куда ехать. Когда шофер стал заводить машину,
она вдруг спросила Скотта:
- В чем дело, Скотти? Что вас тревожит? Вы так угнетены.
- Да. Но это ерунда. До свидания, Люси.
- Непременно возвращайтесь в Каир, - приказала она, отъезжая. -
Непременно!
4
Вечером, когда над Каиром проносился ночной ветерок, Скотт отправился
обедать к своему штурману, в его глинобитный домик. Он застал этого сына
суданца и египтянки в обычном для него настроении. Атыя отчаянно ругал
пятерых из своих восьми сестер и братьев, крича, что они стащили его
инструменты.
- Видите, что они со мной делают, - сказал он Скотту. - Просто жить не
дают, да и только.
- Т-с-с! - сказал ему Скотт, взяв его за руку.
Крупная, покрытая тугими завитками голова Атыи дернулась от ярости. Но
из уважения к Скотту он сдержал свое бешенство. Его мать египтянка
встретила гостя радушно. Два года назад Скотта принимали здесь в полном
молчании; его молча встречал Атыя и угощал стаканом шербета; ни мать, ни
отец, ни другие члены семьи не показывались. Теперь он, здороваясь,
пожимал матери руку и обменивался пространными арабскими любезностями с йа
ситт Розой и йа Абду Эффенди [госпожа, господин (араб.)] - прозрачным от
старости отцом Атыи.
- У вашего сына характер лучше не стал, - сказал Скотт старику.
- Дети хватают его вещи, - пожаловался Абду Эффенди. - Они еще ничего
не понимают.
- Должны понимать! - зарычал Атыя.
- Т-с-с! - ласково произнес его отец, и Скотт понял, у кого он научился
произносить это гортанное "хос-с-с!", успокаивая вспыльчивого безумца
Атыю.
Атыю в его собственной семье ласково звали полоумным.
- Атыя никогда не рассказывает нам, что он делает, - жалобно сетовал
отец. Абду Эффенди, как всегда, сидел; сгорбившись на стуле, с феской на
голове, опираясь на толстую палку, и глядел прямо перед собой слезящимися
глазами.
Скотт выпил поданный ему сладкий сироп.
- Видите! - воскликнул Атыя, подчеркивая, как его изводят.
Жалоба старика была не новой.
- Атыя показывает нам путь в пустыне, - объяснил Скотт. Так как говорил
он это уже не в первый раз, не стоило изъясняться подробнее.
- Это очень опасно? - тонким голоском спросил Абду Эффенди.
- Как когда. Иногда очень опасно. Вы же сами знаете, Эффенди. Атыя был
тяжело ранен. Но обычно куда менее опасно, чем перейти улицу в Каире.
- А как же будет теперь с его работой? Почему его забрали с
государственной службы?
Атыя с трудом удержался от резкой вспышки. Скотт ему посочувствовал. Но
Абду Эффенди надо было успокоить.
Покойный Пикеринг отыскал Атыю в Египетском топографическом управлении.
Пикеринг открыл в Атые два примечательных качества: чувство пустыни и
природные математические способности, которые хоть и не были развиты
начальным обучением в арабской школе, но под руководством Пикеринга и
Скотта стали для них внушительной подмогой.
Скотт так и не понял, как удалось Пикерингу перевести Атыю в английскую
армию и знает ли английское командование о том, что один из ее лучших
топографов в пустыне - нищий сын дряхлого и неимущего египетского
чиновника. Абду Эффенди исполнилось шестьдесят восемь лет. Отставной
служащий управления железных дорог Судана, он жил в Каире на пенсию в
двенадцать фунтов в месяц. Жена его Роза, дочь суданки и египтянина,
здоровая, тучная темнокожая женщина, была намного моложе его. Атыя был
старшим из ее девяти детей, за ним шли все больше девочки.
- Когда Атыя вернется на работу в Топографическое управление, - сказал
Скотт, - он наверняка будет лучшим топографом в Египте.
- Зачем вы им это говорите? - спросил Атыя. - Они ведь все равно ничего
не понимают. К чему им это знать?
- Т-с-с! - произнесла мать, приглашая их к столу.
- Т-с-с! Т-с-с! Т-с-с! - передразнил ее Атыя. Мать засмеялась.
Они сели за стол, накрытый скатертью. Подавала Еррофа - мешок могучих
костей, одетый в просторную черную рубаху. Этой уроженке одного из
порабощенных племен Судана лет было не меньше, чем Абду Эффенди. Она
обносила овощными блюдами хозяина и его жену. Скотту и Атые подали по два
голубя.
- А-а, - протянул Скотт с искренним удовольствием.
- Атыя - хороший сын, - похвалила мать.
Скотт понял, что голуби были знаком почета, который семья оказывала
Атые. Отец его, давно уж ни на что не годный, кроме ухода за детьми, не
мог прокормить семью на жалкую пенсию. И Атыя содержал пятерых детей на
свое воинское жалованье.
Четверо из них наблюдали за трапезой из дальнего угла комнаты. Потом
вошла и пятая девочка посмелее, неся в руках большую живую курицу, но мать
приказала ей оставить птицу на дворе. Девочка выбросила кудахчущую курицу
за дверь и, прислонившись к столу, встала на цыпочки, чтобы поглядеть, как
Скотт и Атыя едят голубей.
Атыя проворчал, требуя, чтобы детей выгнали из комнаты:
- А-а, мать! Что же это такое!
Но детям придавало духу смелое, сияющее лицо их сестры, такое же
отчаянное, как у Атыи, но чернее и жизнерадостнее. Она не сводила глаз с
четырех голубей, которых собирались съесть эти двое мужчин.
- Смотри за своими цыплятами, не то кошка их съест, - сказал Атыя.
В ответ на этот неуклюжий маневр девочка презрительно мотнула головой.
Атыя обсосал лапки. Он разломил грудку первого голубя и стал было
обдирать с костей тонкие полоски коричневого мяса, но тут терпение его
лопнуло.
- А-а-а! - завопил он с чисто арабской несдержанностью и заколотил
кулаками по вискам, чуть не плача. - Ну, это уж слишком! На! Хочешь, чтобы
я подавился? На! - он разорвал надвое птицу, к которой еще не
притрагивался, разделил половинки на куски и роздал их пятерым детям.
- Цок, цок, Атыя! В присутствии гостя! - возмутилась мать.
- Ну, знаешь! - глаза и голос Атыи в отчаянии взывали к небесам.
- Они обедали. И ели больше, чем ты!
- А они ели голубя? Или им непременно нужно было смотреть, как я его
ем?
- Т-с-с! - сказал отец.
- Цок, цок, - сказала мать.
Скотт знал, что ему полагается продолжать есть как ни в чем не бывало.
Атыя - полоумный. Он нарушил основной закон уклада арабской семьи. Схватив
голубя, дети скрылись во дворе.
Чернокожая суданка Еррофа, настоящая хозяйка этого дома, который она
обслуживала, вышла из себя:
- Клянусь, Атыя, никогда больше не буду готовить тебе голубей. Чем
хочешь поклянусь, что ни разу больше тебе их не зажарю. Вот увидишь! Слава
богу, капитан знает, как надо есть и получать удовольствие от пищи.
Скотт был признателен ей за то, что она ввела его в круг семейной
ссоры. На его английском лице зубы вдруг засверкали не хуже, чем у Еррофы.
Зрелище было такое редкостное, вид у него был такой счастливый, что Еррофа
приписала всю заслугу себе.
- Видишь! - сказала она Атые.
- Ах, оставь ты меня в покое! - жалобно проворчал Атыя, которому уже
стало стыдно; он молча доел голубя. - Скорее бы от вас уехать и пожить
спокойно!
- Т-с-с! - сказала мать, и все стали с удовольствием доедать свой обед.
Второй солдат, которого Скотт привез с собой в Каир, Сэм Гассун, тоже
служил у покойного Пикеринга и тоже был живым примером того, что Пикеринг
умел делать из человека.
Сэм был борцом, плавал матросом на греческих шаландах, возивших лук,
работал механиком в греческих гаражах. Пикеринг, заметив, как он ловко
чинит приемники в греческой мастерской, взял его в таком нетронутом виде с
собой в пустыню и воспитал отличного механика-радиста, каким, по мнению
Пикеринга, Сэм должен был стать. А тот не очень возражал. Сам он не
больно-то хорошо в себе разбирался, не понимал, трус он или просто
неудачник, беспутный или слишком общительный парень... Он знал, что
приятели его любят, проигрывал свой заработок и восхищался Атыей,
отдававшим все деньги семье.
Осенним вечером, часов в девять. Скотт позвонил в дверь квартиры над
обувной лавчонкой, возле трамвайной линии, где Сэм жил со своими четырьмя
незамужними сестрами. Мальчишка-прислужник впустил его в большую, тускло
освещенную гостиную, застланную вытертым ковром. Немного погодя к нему
вышла сестра Сэма Алиса и невесело с ним поздоровалась. Она была рада его
видеть, но к радости у нее всегда примешивалась печаль: счастье не было ее
уделом, к тому же она давно поняла, что быть счастливой не так уж просто.
Алиса была старшей в семье.
Скотт встал:
- Простите, что я так поздно.
- Почему вы так долго к нам не приходили? - спросила Алиса
по-английски.
- Нам было очень некогда...
- Мы всегда так рады вас видеть.
- Я приду к вам еще, - пообещал Скотт, по-прежнему ощущая неловкость.
Он никогда не чувствовал себя непринужденно в этой комнате, в этом тихом,
сумрачном доме, если здесь не было Сэма или остальных сестер; они так
весело щебетали по-французски, по-итальянски и по-еврейски, радостно его
встречали и даже кокетничали с ним, чего, конечно, нельзя было принять
всерьез, хотя это и льстило Скотту. Он продолжал вежливо беседовать с
Алисой о болезнях и семейных делах, пока наконец не отважился спросить:
- А Сэм уже готов?
- Сэм? Сэми в кино, - сообщила ему Алиса. - А разве он должен был
куда-нибудь ехать?
- Да, но видно я забыл его предупредить. Вы знаете, в какое кино он
пошел?
- Нет, но думаю, что в какой-нибудь из кинотеатров в саду, поблизости.
Они еще не закрылись. Сэм любит ходить туда со своими греками. Они никогда
не снимают кепок и страшно шумят в передних рядах. Поищите его в передних
рядах...
Скотт откланялся.
Приказав шоферу остановиться у ближайшего кино на открытом воздухе,
Скотт подошел к контролеру и заорал, стараясь перекричать голоса
американцев с экрана:
- Сэм! Сэми Гассун!
Ему пришлось покричать Сэма у входа еще в два кинотеатра, пока он его
не нашел. Всякий раз в ответ на его зов раздавались грубоватые шуточки:
ему давали советы, как лучше всего поступить с Сэмом. В третьем
кинотеатре, в двух первых рядах тростниковых стульев сразу же поднялась
какая-то суматоха. Из темноты вынырнул Сэми; он шел по проходу в
сопровождении трех своих друзей греков, его бритая голова блеснула в луче
проекционного аппарата.
- Вы меня? - крикнул он, еще не зная, кто его зовет.
- Да, - сказал Скотт. - Идем, нам пора.
- Уже? О господи, и правда пора. Одну минуточку, капитан.
Он распрощался с тремя борцами греками и взобрался на заднее сидение
"виллиса", приговаривая:
- Как же это я мог забыть? Ну да, конечно, ведь я целый день боролся с
приятелями. Вот оно что! И совсем забыл.
- Ты там поскорее, - сказал ему Скотт, когда "виллис" остановился у
обувной лавочки.
- Тогда пойдемте со мной наверх.
Чтобы ускорить дело, Скотт поднялся наверх. Сэм окликнул сестру, и
Алиса к ним вышла. Она пожурила брата со всегдашней своей невеселой
безропотностью:
- Ты только посмотри на себя! Неужели тебе непременно надо одеваться,
как эти греческие мастеровые?
Алиса призвала на помощь Скотта:
- Разве он не должен носить форму, когда приезжает в город? Почему вы
ему позволяете шляться с этими греками, да еще в такой кепке?
- Что это ты тут ругаешь моих друзей? - спросил Сэм, входя в гостиную в
накинутом поверх голубой рубашки кителе; под мышкой у него был сверток с
форменными штанами, рубашкой и кепи. - А мы кто? Можно подумать, что мы не
халибы [евреи из Алеппо]. Разве обо мне люди не говорят, что вот я-де
еврей из Алеппо и что со мной стыдно показаться на улице? Твои же евреи
говорят.
- Это совсем другое дело, - сказала Алиса.
Целуя ее на прощанье, Сэм сунул руку в карман.
- Видишь! - он шлепнул пачкой денег об стол. - Не истратил ни пиастра!
- Довольный своей выдержкой, он объяснил ее тем, что ушибся на ковре. -
Вот так! - и стукнул себя со страшной силой кулаком по затылку. Скотт
пожал Алисе руку и вышел вслед за Сэмом.
5
Впервые за два с половиной года, которые он провел в пустыне с
дорожно-топографическим отрядом Пикеринга, Скотт не испытывал ни приятного
возбуждения, ни острой радости, когда, свернув с Хамудского тракта, он
направил свои два грузовика в пустыню, занятую немцами, для того чтобы
наметить двести миль военной трассы. Каменистые, усеянные галькой,
продуваемые ветром просторы его не влекли. Изменчивые розовато-лимонные
дали не радовали глаз.
- Еще полчаса, - сказал он Сэму Гассуну, сидевшему за рулем, - и на
сегодня хватит.
- А разве мы не поедем дальше после обеда? - спросил Сэм.
- Сегодня нет тумана. Нельзя, чтобы нас так скоро обнаружили, особенно
здесь.
Была и другая причина, но он не мог ее назвать. Страх за отряд стал
преследовать его, как наваждение: он не верил больше в
предусмотрительность командования. И не только генералу Черчу, а им всем -
его точила мысль о тех провалах, которые сводили на нет тяжкий труд
солдата, его бесконечную игру с опасностью, но никак не волновали каирское
начальство.
Отряд был второй день в пути. Сегодня они выехали за три часа до
рассвета, но только теперь, свернув с широкой, разбитой колесами трассы со
следами шин, начинали настоящий поход по вражеской земле.
Скотт оглянулся на второй грузовик.
Сэм тоже посмотрел назад и сказал:
- Опять взяли это ведро?
Скотт ведра не заметил.
Раньше, бывало, в тот самый миг, когда для них начиналось настоящее
дело, его волновала каждая мелочь. Утренний час, горячее, отдающее
ржавчиной дыхание грузовика - оно бьет им в лицо, смешиваясь с росой.
Влага пропитала воздух, прибила песок и приглушила гулкие звуки пустыни;
низко рокочут моторы "шевроле". Он то и дело поглядывает через борт
грузовика на лейтенанта Куотермейна, проверяя, все ли там в порядке...
Грузовик с походной рацией, который шел позади, ничем не отличался от
его собственного, не считая того, что лейтенант Куотермейн управлял им
очень аккуратно и бесшумно переводил скорости. Если надлежало что-нибудь
сделать, вы могли не сомневаться, что Куотермейн это сделает. Потому-то
Пикеринг и вытащил его в свое время с интендантского склада - этой
армейской ссылки для неблагонадежных. Куотермейн жаловался, что военные
власти относились к его политической деятельности куда серьезнее, чем он
сам. Как бы там ни было, его сослали на интендантский склад, куда Пикеринг
как-то раз устроил набег, и Куотермейн выдал ему всю месячную норму, не
потребовав никакой писульки, ибо ему казалось разумным, чтобы Пикеринг эту
норму получил. Такой поступок, по мнению Пикеринга, свидетельствовал о
незаурядном уме, и он прихватил Куотермейна вместе с провиантом,
потребовав его перевода задним числом. Переписка по этому поводу тянулась
по сей день; Куотермейн собирался вести ее до конца войны, а если повезет,
то и дольше. Внимание военных властей его просто обижало; он не жалел
усилий для того, чтобы они начали относиться к нему менее серьезно.
- Он держится к нам слишком близко. Это еще что за штуки? - удивился
Сэм.
- Я сказал ему, чтобы он поравнялся с нами на повороте. Не хочу, чтобы,
когда начнутся пески, мы поднимались на дюны гуськом. На этом мы уже раз
потеряли "виллис".
Скотт поглядел на грузовик Куотермейна и заметил ведро. Но на этот раз
его не позабавили глубоко штатские замашки Куотермейна. Они-то, правда, и
делали его таким умелым и ценным работником, хотя частенько и очень
раздражали всех его товарищей.
Сэм щелкал дынные семечки, - их ему должно было хватить еще дня на два,
- и лениво вел грузовик, будто катался по улицам Каира. Пустыня для него
не была безлюдной. Он поглядывал по сторонам, словно рассчитывая встретить
кого-нибудь из своих приятелей греков.
Скотт услышал, как гремят на грузовике железные полосы, которые
подкладывают под колеса, чтобы они не вязли в песке, но не обратил на это
внимания. Он не думал ни о чем, даже о себе. И уж никак не думал о женихе,
о молодом Бентинке, который ехал с ними, чтобы доставить назад
"Харрикейн".
- Ну как вы там? - крикнул он Бентинку, нехотя о нем вспомнив.
- Замерз, как черт, - сгорбившись и не поворачивая к нему головы,
произнес юный лорд в новеньком меховом комбинезоне. - Неужели мне придется
торчать здесь еще два дня?
- Да. Больше вас некуда посадить.
- А не могли бы мы время от времени меняться местами?
- Не возражаю. А вы можете показывать курс грузовику в пустыне?
- Единственное, что я способен вести по курсу, - это проклятый самолет,
- признался Бентинк, мученически прижимаясь к ящикам с боеприпасами и
поглядывая вдаль, где заря превратила летучие дымки облаков в розовые
лепестки и приблизила угрозу появления самолетов.
- Вот оно и поднялось! - крикнул Бентинк, когда солнце показало над
горизонтом свой желтый край. Он был еще так молод, что восход солнца в
пустыне вселял в него радужные надежды.
Сэм, который умел готовить, как истый грек, поджарил им на завтрак
жирную солонину в томате. Были розданы твердые морские галеты, пропитанные
жиром, и апельсины, мелкие, сморщенные, но сладкие. Каждый получил по
ложке клубничного варенья.
- Вас кормят лучше, чем нас в летной части, - сказал молодой Бентинк,
поглядывая на еду голодными глазами. - Дайте мне еще одну поджаренную
галету, - приказал он Сэму.
- У нас порядок, - сухо произнес Скотт и ткнул трофейной вилкой в
сторону Куотермейна. - Он ничего не забывает.
- Вы, видно, молодчага, Куорти, - благосклонно заметил Бентинк.
- А вот вы чавкаете, - заявил ему лейтенант Куотермейн. - Пора бы
научиться вести себя за столом.
Скотт поглядел на них обоих; его интересовало, знают ли они, что игра,
в которую они превратили свое неравенство (у одного - преимущество в
происхождении, у другого - в знаниях и опыте), породила настоящее
товарищество.
Куотермейн играл роль наставника наследного принца и крепко взял
мальчишку в руки.
- Вы намерены опять целый день пролежать под грузовиками? - спросил
Бентинк Скотта. - Неужели у вас челюсти не сводит от скуки...
У Скотта вдруг проснулась к нему симпатия:
- А разве вас не предупреждали - Пикок или кто там вас посылал, - что
вам будет скучно?
- Пикок тут ни при чем.
- А кто же вас посылал?
- Да я вроде как бы сам себя послал, - заявил Бентинк. Ему было и
лестно, и досадно, что Скотт проявил наконец любопытство. Отсутствие
всякого интереса к нему за прошедшие два дня казалось ему оскорбительным.
- Как же вы этого добились? Через генерала Черча?
- Косвенно. Кровавый Черч рассказывал о своей затее папаше моей жены,
генералу Уоррену, в воскресенье за обедом. Тот любит приглашать по
воскресеньям генералов. Я сказал, что раз я летаю на "Харрикейне", почему
бы мне не съездить за машиной, когда француз сделает посадку? Мне ведь
никто не говорил, что ваш брат только и знает, что ползать по пустыне на
брюхе, днем прятаться, а ночью трястись по песчаным дюнам...
- Кто вам мешает вернуться? - спросил Куотермейн, показав взмахом руки
назад. - Ступайте обратно по нашему следу, шагать вам всего дней десять.
- А кто же это выдумал посылать вас в день вашей свадьбы? - спросил
Скотт.
- Не знаю. Пришлось подчиниться. Дисциплина. Мы не могли отложить
свадьбу. А генерал не мог из-за меня нарушить свои планы.
- Почему? - спросил Скотт. - Стоило вам или вашей жене хоть словом
обмолвиться генералу Черчу, он бы нарушил все, что угодно. Ему-то что!
Бентинк поглядел на него с изумлением:
- Ну, старина, это вы уж загнули. Нечего вымещать свою злость на мне.
- Всю свою злость Скотт вымещает на Черче, - поправил его со своего
грузовика Куотермейн.
- Да? Ну, тут я его понимаю. Этот краснорожий Черч и в самом деле
страшный болван, - протянул Бентинк своим тонким голоском. - Да в общем
свадьба и не имела такого большого значения. Должен сказать вам, сэр, -
объяснил он почтительно, чопорность Скотта конфузила даже его, - если вас
это беспокоит, наши отношения с Эйлин начались, так сказать, еще до
женитьбы...
- Поговорили и хватит! - крикнул Куотермейн с грузовика.
- Да, хватит! - повторил про себя Скотт, потому что Атыя и Сэм не могли
принять участия в подобном разговоре. Это вносило в их группу неравенство,
которого не должно было быть. Уже самое присутствие Бентинка их раскололо,
ибо у Атыи и Сэма не было с ним общего языка.
Атыя дождался, пока разговор смолк, и подошел к Скотту.
- Капитан, я хочу поискать цистерну Хойля. - Он ткнул пальцем в отметку
на одной из своих карт. - Помните ее?
- Помню. Но вам нельзя ехать туда на машине.
- На что мне машина? Пойду пешком, - с раздражением ответил Атыя. - Это
займет часа два с половиной, не больше. Я могу дойти до тракта и вернуться
назад через проход Вильямса.
- Ладно. Только не заблудитесь. И не задерживайте нас. Смотрите, чтобы
вас не сцапали.
- Э-э-э! - проворчал Атыя с брезгливостью.
- Возьми ружье, вдруг тебе попадется какая-нибудь дичь, - крикнул ему
Сэм.
- Ах-х! - сказал Атыя. Он застегнул плащ, рассовал по карманам записные
книжки, складные карты и зашагал прямо в пустыню. Ботинки его были слишком
велики и плохо зашнурованы, они громко шлепали на ходу, и ему приходилось
волочить утонувшие в них худые ноги.
- Куда это он отправился? - спросил Бентинк.
- Проверить ориентир, - сказал Куотермейн.
- Какой ориентир может найти этот полоумный в абсолютной пустоте?
Куотермейн терпеливо ему разъяснил:
- Атыя пошел искать черепки и цистерну, которые немец, по имени Хойль,
будто бы видел здесь в 1890 году; кроме него, их никто не видел - не могли
точно установить, где они находятся.
- И вы надеетесь, что вашему сумасшедшему это удастся? - Мальчишка
захохотал с тем бездумным бессердечием, которое так свойственно подросткам
и обычно проходит с юностью, но не всегда, - особенно если этому недугу
способствует высокое социальное положение.
- Удастся, если ориентир вообще существует, - заверил его Куотермейн,
заметив, что мальчишество летчика явно раздражает Скотта.
Скотт не слушал ни Бентинка, ни Куотермейна. Он думал о том, что в
прежние времена он наверняка пошел бы вместе с Атыей, но теперь его никуда
больше не тянет.
Бентинк поднялся:
- Пожалуй, я схожу с ним, если вы не возражаете.
Скотт лежал опершись на локоть - нетерпимый человек, когда дело
касалось Бентинка. Потрескавшиеся губы еле-еле разжались.
- Вас интересуют черепки, Бентинк? - спросил он.
- Нет, сэр. Но я не могу сидеть день-деньской, как вы, и дожидаться
вечера. Я к этому не привык. Можно мне пойти?
- Нет, нельзя. Вы ему только будете мешать. За вами нужен глаз, а он -
плохая нянька.
Куотермейн смягчил его резкость:
- Атыя и за собой-то присмотреть не может. Если говорить начистоту,
Бенти, я мало надеюсь, что мы его снова увидим.
Закончив наконец необыкновенно сложную маскировку своего грузовика,
Куотермейн подошел к ним с кружкой в руках.
Все участники похода, за исключением Бентинка, были примерно одного
возраста, но Куотермейн казался старше своих лет благодаря густым черным
волосам и густым черным усам, чуть-чуть свисавшим от собственной тяжести.
Зато Куотермейн был аккуратистом, что выгодно отличало его от товарищей и
даже от Бентинка, который хоть и пытался подражать своим небритым,
оборванным спутникам, но не очень удачно, ибо в нем говорила кровь
множества хорошо одетых поколений. Если не считать густых черных усов,
лицо Куотермейна было чисто выбрито, взгляд ясен, а нрав чрезвычайно
уживчив. У него был такой легкий характер, что однажды Пикеринг в сердцах
спросил его: "А есть на свете хоть что-нибудь, чего вы всерьез не любите?
Есть хоть кто-нибудь, кого вы ненавидите?" И Куотермейн не задумываясь
ответил:
- Нет, что-то не припоминаю.
Его темные волосы выглядели так, словно их только что подстригли и
напомадили в каирской парикмахерской.
- Вы похожи на иностранца, - сказал ему молодой Бентинк, спросив,
настоящий ли он англичанин. Куотермейн не обижался, когда его оскорбляли
без умысла. Он легко переносил любую погоду, никогда не кутался и лишь
застегивал до самой шеи свою ладно пригнанную бумажную куртку.
- Ну и хлопотун же вы, - попрекнул его Скотт, видя, как тот суетится
возле грузовика. - Успех маскировки зависит от общих очертаний, а не от
деталей. Чего вы там возитесь?
Куотермейн использовал последнюю каплю своего чая на то, чтобы
вычистить песком кружку и натереть ее до блеска.
- Привычка, - сказал он, - люблю копошиться.
- Завтра вместо этого ведра поставьте наверх пулемет. - Скотта
раздражало его благодушие.
- Пулеметы у меня наготове в особом чехле, я их сунул между запасными
шинами. Не пачкаются и не бьются друг о друга, - спокойно ответил
Куотермейн. У него всегда на все был ответ. Уж он-то за словом в карман не
полезет!
Сэм Гассун забрался под маскировочную сетку радиорубки и стал
настраиваться на волны других кочевых отрядов пустыни, проявляя то же
чутье, что и за рулем автомобиля. Он различал каждый треск, каждый
невнятный сигнал Морзе и знал, откуда они идут. Сигналы, которые передавал
Сэм, всегда были немножко путаны, но полны живости, напоминая ту милую
небрежность, с какой французы говорят по-английски. Их всегда можно было
отличить, и к ним стоило прислушаться.
- На пятнадцати метрах я нашел Джелли, - объявил он Скотту с довольным
видом. - Может, дать ему сегодняшнюю сводку?
- Не надо. Экономьте батареи.
- Вы не хотите, чтобы они знали, где мы находимся?
- Они и так знают. Берегите батареи.
Сэм выключил передатчик и уныло слез с грузовика; он тяжело опустился
на землю недалеко от Скотта. Посмотрев на его расстроенное лицо, Скотт
сказал:
- Ночью поставьте мачту и, если удастся, свяжитесь с Кашингом. Сообщите
ему, где мы находимся.
- Если надо, я могу связаться и с Сивой. - Сэму было необходимо, чтобы
друзья в него верили.
- Вы только на него посмотрите! - сказал Куотермейн, показывая на
Бентинка, который улегся на спину и, похрапывая, спал под палящими лучами
солнца; его пухлый, розовый ротик был полуоткрыт, из породистого носа
вылетал свист, а свежие щеки раскраснелись. - Кого он вам напоминает,
Скотти?
Скотт взглянул на мальчишку и заслонил глаза от солнца книгой, которую
читал лежа.
- Он похож на одного из щенков, которых пытался разводить Пикок, -
сказал он. - Порода хорошая, но хребет сломан от рождения. - Скотт
выразительно щелкнул крышками переплета, как тогда ветеринар пальцами. -
Вот так!
Черные глаза Куотермейна, которые никогда не выражали неприязни,
смеялись.
- Беда, по-вашему, в его происхождении?
Скотт удивился:
- Я об этом и не думал.
- Нет, думали. И высказали невзначай.
Скотт поморщился:
- У нашего Бентинка только одна беда: он еще совсем щенок.
- Да, но какой щенок! Прошло двести или триста лет, а он все еще щенок!
Подумайте о всем их отродье: о командующих, о губернаторах, канцлерах, о
вице-королях, земельных магнатах, плохих генералах - все они были люди
никчемные, ни на что не годные, и в завершение появляется вот такой
Бентинк. Как ему быть? Что ему делать? Когда кончится война, молодому
Бентинку не достанется ни шиша.
- Кто же у него все отнимет? - спросил Скотт.
- Сэм, - ответил Куотермейн.
Сэм храпел под брезентовым навесом, покрыв лицо сеткой от мух.
Скотт устал от разговора:
- Вы хоть предупредите об этом Сэма. Ручаюсь, он и не подозревает, что
ему суждено выхватить из-под самого носа у Бентинка целую вселенную.
- Сэм об этом узнает. Да и вы узнаете, и я тоже. Миру Бенти пришел
каюк, а мир Сэма грядет. Все уже решено и подписано, Скотти. Это история,
капитан! История! Надо и вам делать выбор, не то вас захлестнет хаос.
- Если это история, хаос нас уже захлестнул. Что такое война - если не
хаос истории?
Куотермейн прилег, собираясь заснуть.
- Ну, война долго не протянется. Ваша насущная задача - решить, какой
вы видите в жизни смысл лично для себя. Что до меня, то я сделал свой
выбор между правителями и угнетенными. Много лет назад. Но если не считать
парочки политических заварушек в районе Клеркенуэлла и во всех офицерских
столовых от Александрии до Багуша, пользы от меня было на грош. Да я и не
в счет. Но когда вы станете на чью-нибудь сторону, то, зная вас, я уверен,
вы пойдете до конца, и попробуй только вас кто-нибудь удержать! - При
мысли об этом Куотермейн с легкой дрожью произнес: - Б-р-р! - и добавил: -
Наверно, мне бы следовало постараться обратить вас в правильную веру. Но
Черч, ей-богу же, сделает это куда лучше меня.
- Черч? В какую веру может обратить меня Черч?
- Не притворяйтесь, будто не понимаете.
Скотту не хотелось шутя говорить о Черче:
- Я и не думаю притворяться, когда речь идет о Черче...
- Знаю. Но в вашем раздражении, которое копится против этого чертова
ублюдка, есть нечто большее, чем неприязнь к нему лично. Признайтесь, вся
эта компания в Каире вам кажется сборищем мерзопакостных черчей...
- Нет человека в пустыне, который думал бы о Каире иначе...
- Вот как? - спросил Куотермейн многозначительно. - Неплохо для начала,
не так ли?
- Начала чего?
- О господи! Классовая борьба - это классовая борьба!
- Вот оно что! - протянул Скотт разочарованно. - Вы же знаете, что я
думаю по поводу вашей теории. Все дело в человеке. Весь вопрос только в
человеке. Если Сэм лучше Бентинка, он лучше как человек. Если Пикеринг был
лучше Черча, он был лучше как человек...
- Вашими устами говорит Пикеринг.
- Разве Пикеринг не доказал своей правоты? Разве каждый, кто работал с
Пикерингом, не был прежде всего человеком, а уж потом социальной особью?
- Да, но Пикеринг был чудаком. Вы правы, он любил людей и знал, как с
ними обращаться. Но для своего класса он был выродком. И притом
подсознательно его чаще всего влекло к людям из низших классов. И вы такой
же. Вы предпочитаете Сэма Бентинку. Вы предпочитаете Атыю Черчу. Вы
подсознательно делаете выбор, но при этом морочите себе голову теориями
Пикеринга насчет _человека_ вообще. Пожалуйста! Человек, конечно, большая
ценность. Но это только начало решения вопроса, а не конец. Люди делятся
на имущих и неимущих, вот в чем суть!
- А я, например, кто я такой? - спросил Скотт. - Имущий или неимущий?
- Это зависит от вас, - ответил Куотермейн радостно, но не очень
уверенно, ибо был удивлен, что ему удалось втянуть Скотта в разговор,
которого тот всегда избегал. - Англичане утвердили себя на двух китах: на
лицемерии и на технике. А это - вы. Я хочу сказать, что вы - это техника.
Инженер, прокладыватель путей, лоцман - это вы. Это ваш отец строил каналы
в стране и оснащал ее техникой, чтобы выращивать дешевый хлопок. Это ваш
пьяница дед, который как вы сами рассказывали, еще дома, в Перте, старался
так тонко раскатать стальные листы, чтобы они годились для обшивки
китобойных судов. Такие вот пасынки, как вы, построили Британскую империю,
но вы построили ее для Черча и компании... И они же уговорили вас работать
и зарабатывать для них деньги. Понятно?
- Нет, я...
- Разве вы не видите, что их сила убеждения куда опаснее для вас, чем
прямое насилие, чем угроза вас уничтожить? Их чары куда страшнее для вас,
чем все их преступления и глупости. Они отдают вам лишь то, чего им не
жалко, а остальное присваивают себе. Вы построили здание Британской
империи, но владеете им не больше, чем владеет Букингемским дворцом
рабочий, роющий рядом с ним котлован...
Скотт потянулся:
- Очень она мне нужна, эта империя. Посмотрите, на что она стала
похожа! А вы бы хотели ею владеть?
- Это другой вопрос. Вы свое дело сделали. Но день уж на исходе и ночь
близка. Вам надо решить, чьими все это сотворено руками. И тогда
обнаружится, что вы - неимущий, нравится вам это или нет.
Скотт пожал плечами. Он рассеянно слушал своего собеседника. Ему
хотелось спать.
Сняв ботинки и подложив себе под голову книгу и планшет, он стал
дожидаться, придет ли к нему сон, придет ли к нему что бы то ни было.
Но пришла только бедуинская поговорка: "Пустыня превратит и тебя в
пустыню, если ты вошел в нее непрошеный, вопреки желанию той, что живет в
шатре и молит тебя никуда от нее не уходить". Никто не раскинул для Скотта
шатра ни здесь, ни где бы то ни было; нет у него и той, кто молила бы его
остаться. Единственный голос, который он мог бы услышать, больше не
достигал его ушей.
Атыя нашел черепки и цистерну. Ему хотелось взять лопату и вернуться
для небольших раскопок, но Скотт пообещал, что они сделают это на обратном
пути. Сэм предупреждал об опасности. На вечерней заре, когда
грязновато-розовое марево растеклось до самого края горизонта, он поставил
мачту своей антенны.
- Капитан! Кашинг говорит, что южнее через пески идут два итальянских
"дизеля". Они где-то там за барханами.
- По какой трассе они движутся? - издали спросил его Скотт.
- Он не сказал.
- Выясни, Сэм. Но не думаю, чтобы это нас касалось. Вот завтра нас
наверняка будут беспокоить самолеты. На всякий случай снимемся в семь.
Сегодня ночью начнем провешивать дорогу для Черча.
Пока Атыя ориентировался по звездам. Скотт ушел в темноту, чтобы
наметить начало трассы, а остальные следовали за ним, делая отметины. Там,
где встречались скалы, они выкладывали из камней пирамиды. На следующий
день, когда они отъехали дальше на запад, скалы исчезли, потянулись
отлогие известковые склона, и они пропахивали по ним борозды, подвязав
небольшой лодочный якорь к заднему мосту грузовика. Один Куотермейн знал,
откуда взялся этот якорь, и шутки ради хранил его два года, пока всем не
надоело спрашивать, как он к нему попал.
На третий день они обозначили откос эскарпа, насыпав на него белой
извести, а внизу разбросали куски сгоревших танков, на которые вряд ли
могли позариться бедуины. Для посвященных все эти знаки служили вехами;
для тех же, кто ничего не знал, отметины казались случайными и друг с
другом не связанными.
В полдень четвертого дня, когда они лежали без всякого прикрытия среди
невысоких каменистых холмиков, за которыми трудно было укрыться, их
заметил самолет с акульей пастью, нарисованной на носу.
- "Мессершмитт-109" - сказал Бентинк. - Что-то он больно низко летит.
Он нас может увидеть?
- Вам это лучше знать, - ответил ему Скотт.
- Во всяком случае, он возвращается.
Спасаясь от непрерывно дувшего холодного ветра, они лежали плашмя на
этом жестком и открытом ложе. "Мессершмитт" сделал поворот, качнув тупо
обрубленным крылом, и пошел на них.
- Если он хоть немножко опустит нос книзу, - закричал Бентинк, - тогда
берегись!
Скотт приказал им лежать неподвижно.
- Не шевелитесь. Он нас видел и возьмет на прицел. - И когда самолет
сделал круг и стал пикировать на их убежище. Скотт внезапно поднялся и
хладнокровно направился к воткнутой в песок лопате. Он положил ее на плечо
и спокойно, не торопясь, пошел прочь. Подняв голову, он поглядел на
самолет, который пронесся мимо него на высоте двухсот футов, подрагивая
крыльями на сильном ветру.
Когда шум мотора стих, Скотт заставил и других встать и расхаживать как
ни в чем не бывало. У Скотта голова была непокрытой, как всегда в пустыне,
а на Куотермейне теперь была надета мягкая островерхая пилотка
итальянского образца, которую он хранил для подобных случаев, и когда
"Мессершмитт" вернулся, чтобы еще раз проверить, нет ли здесь чего-нибудь
подозрительного. Куотермейн, не прячась, рыл яму. Он поглядел вверх и
небрежно помахал самолету, широко улыбаясь своим белозубым ртом под
черными усами.
- Они, наверное, приняли вас за итальяшку, - сказал Бентинк. - Вы на
них похожи.
- Правильно, - сказал Куотермейн. - Когда самолет возвращается,
заподозрив неладное, мне всегда удается его обмануть. Но один только бог
знает, за кого они приняли вас, Бентинк. Просто чудо, что из-за вас нас не
перестреляли: вы-то выглядите именно тем, кто вы есть.
- А что нам делать теперь? - спросил Бентинк, когда немецкий самолет
удалился.
- Выбираться отсюда, - сказал Куотермейн.
Скотт позвал Сэма и Атыю, которые сидели на грузовиках у пулеметов:
- Если ночью их самолеты заметят "Харрикейн", когда машина пойдет на
посадку, они поймут, что к чему. Завтра или, на худой конец, послезавтра
вы, Бентинк, сможете заняться своим делом. Мы должны добраться до
"Харрикейна" завтра ночью.
- Надеюсь, француз посадит машину так, что я смогу взять разгон. Мне
понадобятся двести ярдов. И почва нужна твердая.
- Ну и ветер, - сказал Скотт, подставляя спину под его холодные удары.
- Вам он здорово помешает?
- Не очень. Скорее поможет при взлете, если не будет слишком
порывистым.
- Он может поднять песчаную бурю, - сказал Скотт. - А это нас задержит.
Поэтому давайте-ка лучше двигаться. Если удастся, ночью доберемся до
эскарпа, - сказал он Куотермейну и стал убирать маскировочные сети с
грузовиков. Сэм снял пулеметы со станин и засунул их, не разряжая, под
веревки тента.
6
В темноте нельзя было различить очертаний эскарпа: по одну сторону его
высилась какая-то тень - вот и все, что было заметно. А где-то впереди, в
сухой долине, вади [сухие долины, встречающиеся в пустынях Аравии и
Северной Африки, протяженностью порой в несколько сот километров], на
изогнутых железных палках ржавели переплетенные ряды колючей проволоки.
- За проволоку не ходите, - предупредил Скотт Бентинка. - А лучше
вообще не трогайтесь с места.
- Это почему? В чем дело?
- Да ни в чем. За колючей проволокой минное поле, и никто не знает его
границ. А меньше всего тот, кто его минировал.
Скотт сказал это таким странным тоном, что Бентинк сразу
заинтересовался. Он спросил, кто минировал это поле.
- Ваш приятель Черч, - разъяснил ему Куотермейн, так как Скотт ничего
не ответил. - Любимое минное поле самого генерала Черча.
Скотт ждал, отзовется ли в двадцатилетней душе офицера его величества,
летчика Бентинка, неясное эхо того, что здесь прозвучало.
- Это тут был убит муж Люси Пикеринг?
- Пикеринг и многие другие, - сказал ему Куотермейн. - Двадцать два
человека, в пятистах метрах от вади.
- Правда, что Пикеринг разгуливал с флейтой за поясом?
- С флейтой? - переспросил Скотт, а потом рявкнул: - Ага, теперь это
уже стало флейтой! Раньше говорили, что с губной гармошкой.
- Как же Пикеринг мог допустить такую ошибку?
- Какую ошибку?
- Разве он не сам забрел на это минное поле? - Бентинк с наслаждением
жевал дымящееся жаркое, которое приготовил Сэм, и тут же добавил, чтобы
сделать ему приятное: - Вы, греки, здорово умеете приготовить любую дрянь.
- Я еврей, а не грек, - поправил его Сэм, не желая получать
незаслуженный комплимент. - И Пикеринг не сам забрел на минное поле, а его
туда загнали.
- Хватит, - сказал Скотт.
- Пусть знает правду, - настаивал Сэм.
- Перестань, Сэм. Замолчи.
Они не думали больше о Пикеринге, пока не попили чаю. Скотт сказал,
что, когда стемнеет, он перейдет через проволочное заграждение. Остальные
могут его сопровождать, но точно по его следам, не то угодят на мины. Атыя
заявил, что он остается.
Миновав заграждения, Скотт повел их по твердой и скользкой дорожке
вдоль откоса эскарпа.
Они вышли в горловину вади, перегороженную рядами колючей проволоки.
Когда склоны долины расступились, Скотт со своими спутниками, оказался над
небольшим высохшим водоемом, поросшим душистыми кустиками тамариска и
солончаковых трав, чуть отдающих приятной затхлостью во влажном ночном
воздухе.
- Вон бочки со смолой, - сказал Скотт, показывая на темное пятно внизу.
- Обождите здесь, я найду проходы. Впрочем, вы, Куорти, можете пойти со
мной.
- Да нет, я лучше подожду, - сказал ему Куотермейн. - Зачем же идти
дальше...
Скотт пошел вперед, и Сэм последовал за ним.
- А он знает дорогу? - спросил Бентинк.
- Пойдет по воронкам от взрывов.
- Зачем они туда пошли? - снова спросил Бентинк, уставший от темноты,
от ожидания, уставший от тоски, которая охватила их всех.
- Да просто так. Хотят поглядеть на это место, вот и все.
- Почему?
- Ну вас, заткнитесь, - спокойно отрезал Куотермейн.
- Простите... - смешался Бентинк.
- Пожалуйста, - сказал Куотермейн, и хотя на него тоже напала тоска,
она была не такой острой, как у других - скорее покорность судьбе, чем
отчаяние. - Вы имеете хоть какое-нибудь представление о том, что здесь
произошло?
- Знаю только, что Пикеринг тут попался.
- Черч одурел со страху в прошлом году там, у эскарпа, - рассказал ему
Куотермейн. - А Пикеринг тут нарвался на мины. Бочки со смолой стали его
могилой.
Бентинк молчал.
- Вы полетите домой завтра или послезавтра, - продолжал Куотермейн.
- Слава тебе господи, да, - сказал Бентинк. - Я не приспособлен к такой
жизни - для меня она слишком неподвижна и опасна.
Куотермейн кивнул:
- Наверно, так оно и есть. Но когда вы вернетесь, вы можете оказать
Скотту услугу. Если, конечно, захотите.
- За что же это я должен оказывать ему услуги?
Куотермейн опустился на откос эскарпа и спросил:
- Как относится к Скотту генерал Уоррен? Да и что они все о нем думают,
если на то пошло? Вы наверняка слышали, что о нем говорят.
- О Скотте?
- Да.
- Вы знаете, нет. Они просто называют его имя "Скотт" так же, как это
делаете вы, словно одним его именем все уже сказано. Не знаю, как насчет
Черча, ко думаю, что генерал Уоррен разрешил мне участвовать в этой
вылазке только потому, что верил, будто я у вашего Скотта как у Христа за
пазухой. Он не отдал бы в руки дураку своего новенького с иголочки зятя.
- Понятно. А что вы слышали еще?
- Говорят, что у Люси Пикеринг с ним что-то есть. Люси, конечно, может
завести роман с любым идиотом в Каире, это ее право, но единственный
человек, с кем у нее есть какие-то отношения, - это Скотт; так, по крайней
мере, говорят. Моя жена, в частности. Они и на мою свадьбу явились вместе.
- Это никого не касается, - сказал Куотермейн с неожиданной завистью. -
Я вам говорю совсем не о том: Скотту нужен друг, близкий к Уоррену, и вы
для этого человек подходящий. - Теперь Куотермейн уже не поучал, он
приказывал.
- Я? А какое, черт бы его подрал, Скотт имеет ко мне отношение?
- Зря вы так ершитесь. Это у него такая манера разговаривать.
- А я и не думаю ершиться.
- До этой самой истории в Джало Скотти не был таким бирюком. Не было у
него и теперешней подозрительности. Он, правда, не говорун, но зато
человек незаурядный, ему это простительно. Вы ведь не видели его в деле.
- Ай, какая жалость!
- Не говорите глупостей! Надо, чтобы там у вас наконец поняли: Скотт до
сих пор не может забыть убийства Пикеринга и остальных своих товарищей.
Мысль об этом толкает его бог знает на что.
- Ай, какая жалость! - повторил Бентинк.
- Не болтайте вы ерунду! Беда в том, что Скотт стал очень
подозрительным, он все еще ломает голову над этой проклятой историей. А
зная Скотти, могу вам сказать заранее: когда он додумается до самой сути,
он сидеть сложа руки не будет. И самое неприятное, что он подходит к этому
делу с точки зрения личной ответственности. Во всем винит Черча. Надо,
чтобы они это поняли, пока не поздно.
- А что же тут понимать? Что он, по-вашему, может сделать?
- Почем я знаю? Бог его ведает, что у него на уме. Черч-то уж
наверняка. Во всяком случае, Скотта ждут неприятности. Я просто чувствую,
как он на них напрашивается. И тогда ему очень пригодятся друзья.
- Ладно. Чего вы от меня хотите? Сказать Уоррену, что он мой друг?
Куотермейн словно и не слышал его брезгливого тона.
- Вам, наверно, рассказывали о Пикеринге?
- Еще бы! Не человек, а какое-то чудо!
- А он и в самом деле был чудо. В том-то и беда. Но половина этого чуда
- Скотт. Скотт - это реализация замысла и его успех. Сам Пикеринг был
неудачником. Он был оригинал, бунтарь, чудак и джентльмен. И весь начинен
всякими талантливейшими, но сумасбродными затеями. Но, как правило,
осуществлял эти затеи Скотт. Когда Пикеринг договорился с французами о
трассе через пустыню, от озера Чад прямо через расположения итальянцев, и
когда он первый, дважды пересек пустыню на юге, и когда он совершил свой
знаменитый переход по триполитанской дороге, чуть ли не под немецким
конвоем, - задумано все это было Пикерингом, но осуществлено, и при этом
блестяще осуществлено, Скоттом. Разрабатывал планы, вел отряд, составлял
карты и принимал решения Скотт. Пикеринг придумал первый дорожный патруль,
действующий в трехстах милях от линии фронта, в тылу у итальянцев, но
привел его туда Скотт и вывел оттуда незамеченным тоже он. Пикеринг
изобретал, а Скотт претворял в жизнь. Они отлично дополняли друг друга. И
обидно то, что Пикеринг стал героем легенды, а о Скотте - человеке слишком
скромном, чтобы на это претендовать, и совсем лишенном тщеславия - никто
так и не знает. В общем и это неважно. Он-то ведь сам никакого урона не
ощущает. Но теперь, когда Скотти делает все, чтобы попасть в беду, надо
кое-кому открыть глаза на то, что он собой представляет.
Бентинк был недоволен.
- Но я же ничто, - сказал он. - Тоже фигура - зять генерала. И все-таки
я не понимаю, что вы нашли в этом Скотте такого необыкновенного? Кого он
интересует?
- Меня и многих других. Скотти любят, потому что могут на него
положиться. И человек он необыкновенный, потому что делает свое дело лучше
других.
- Значит, по-вашему, выходит, что и он - чудо?
- Вопрос не в этом. А в том, что Черч безусловно его ненавидит, не зря
ведь и Скотт так ненавидит Черча. И я стараюсь использовать вас, чтобы
как-то смягчить отношение к Скотту Уоррена или тех, кто над Уорреном. Если
им до него есть хоть какое-нибудь дело.
Бентинк пожал плечами:
- А кровавый Черч в самом деле пустил на воздух Пикеринга? Это правда?
Воспоминания были тяжелые, и Куотермейн нервно поглаживал губу под
густым черным усом.
- Скорее всего, да, - сказал он. - Черч попал здесь в трудное
положение. Роммель обманул его ложным маневром на севере. Он же бездарь,
этот кровавый Черч. Двинул все, что у него было, на север, а потом понял,
что его ввели в заблуждение и ему нечем задержать немцев, а их моточасти
прут через эту вади, грозя отрезать путь к отступлению и ему самому, и
всем остальным. Поблизости не было никого, кроме дорожно-топографического
отряда Пикеринга, который прибыл из Сивы, когда бои уже начались. Черч дал
приказ Пикерингу удерживать головные укрепления любыми средствами, забыв
предупредить, что эскарп заминирован. Первые два грузовика подорвались на
минах. А потом вдруг ударила наша артиллерия, которую Черч в панике тоже
забыл предупредить; она направила весь свой огонь на это место и разнесла
на кусочки то, что осталось от Пикеринга и его отряда. После этого Роммель
прошел через эскарп без всякой помехи.
- Но ведь Скотт остался в живых, и вы тоже, - заметил Бентинк.
- Сэм и я застряли из-за поломки грузовика в ста милях отсюда. Скотт и
Атыя приехали из пустыни, чтобы присоединиться здесь к Пикерингу. Они
подкатили на "виллисе", когда все уже было почти кончено - осталось
кровавое месиво. Местность кругом была похожа на бойню. Наш отряд всегда
был невелик и тесно спаян. Все мы были друзьями. И те из наших ребят, кого
не разорвало в клочья возле бочек со смолой, лежали по краям траншеи с
ужасными ранами, со смертельными ранами, а Скотт с Атыей ничем не могли им
помочь, потому что Черч в это время уже отвел свои войска и бои шли в
другом месте. У Скотта не было рации, поэтому он не мог надеяться на
помощь с воздуха. Да в живых-то и осталось всего четверо. Они нашли тело
Пикеринга, или, вернее, то, во что оно превратилось, разбросанным по всем
этим бочкам со смолою. От других, тех, что ехали в первом грузовике, не
нашли даже следа; выжили Джек Тайги и поляк, по фамилии Цизельский - им
обоим оторвало ноги выше колен. Ближайший друг Скотта Мозес Броди -
инженер с рыжей шевелюрой и рыжей бородой, выше вас на голову и вдвое вас
толще, - Сэм, бывало, боролся с ним, покуда они друг другу чуть все кости
не переломают, - Мозес был еще жив, но ему снесло половину лица и сожгло
на теле всю кожу. Он попросил Скотта, чтобы тот его пристрелил. Скотт так
и сделал.
- Господи...
- Тогда Атыя пошел через минное поле, чтобы притащить одного из наших
шоферов, Кэрри - молоденького шотландца ваших лет; тот так и сидел,
пригнувшись к баранке: взрывной волной ему вогнало в живот руль. Атые
посчастливилось: он отделался потерей двух или трех пальцев на ноге и
половины одной ягодицы. Скотт остался с тремя ранеными, - они были еще
живы, - и Атыей, который едва полз, заливая все кругом кровью. Скотти
кое-как погрузил их всех в свой "виллис" и отправился на поиски переднего
края - все равно чьего. Их обстреляли наши самолеты. Одному из раненых,
лучшему нашему механику "Тик-так-Симпсону", прострелили голову. Второй
тоже умер. Когда Скотту удалось наконец встретить свою часть, в живых
оставались только Атыя и еще один солдат, новозеландец Понтинг. Но у
Понтинга были повреждены мозг и глаза, и хотя он выжил - лежит до сих пор
в каком-то госпитале, - лучше бы и ему умереть.
- А что Скотти сказал потом этому ублюдку Черчу? - спросил Бентинк. -
Ну и чертов кретин!
Куотермейн растер пальцами стебель солончаковой травы и кинул горсть
пыли на ветер:
- Скотти не сразу понял, что произошло. Дело пытались замять. Но Скотти
не так-то легко сбить с толку, и постепенно он раскрыл всю подоплеку этой
истории.
- И не поднял шума?
- Он наткнулся на Черча в пустыне некоторое время спустя; тот был у
гусар и сидел на ступеньке командирской бронемашины. Он вежливо
поздоровался со Скоттом и даже изобразил на лице печаль. Скотт вышел из
себя и обозвал его кровавым убийцей.
- Черч это слышал?
- Половина армии это слышала. А почему, по-вашему, его прозвали
кровавым Черчем? Скотти прокричал ему это в лицо и ушел. Там был гусарский
полковник, некий Сент-Джон, - вы его, наверно, знаете. Не сомневаюсь, что
и он плясал на вашей свадьбе вместе со всей этой сворой... Так вот,
Сент-Джон был в это время в броневике; он вылез и хотел взять Скотти под
стражу, Но Черч, несмотря на весь свой чертов идиотизм, не позволил.
"Отставить!" - потребовал Черч и объяснил Сент-Джону, что арест Скотта не
поможет им выиграть сражение. Он сказал, что у них со Скоттом свои счеты и
все уже улажено...
- Молодчина Черч! - воскликнул Бентинк: в нем заговорило уважение
спортсмена к честной игре.
Почувствовав это, Куотермейн сказал:
- В школе вам вбили в голову всякие благоглупости. Циники поговаривают,
что Черч побоялся предать Скотта военно-полевому суду, не желая, чтобы тот
выложил все, что думает об устроенной им бойне.
- А это правда?
- Возможно.
- А Скотт бы так и поступил?
- Может и нет, по крайней мере тогда. Скотт распаляется медленно. Но,
как и все немногословные саксы, в конце концов доходит до кипения. Сейчас
он уже почти доспел. Потому я и боюсь, не замышляет ли он какой-нибудь
ход. Дело становится для него опасным, потому что, решившись, Скотт уже не
отступит, а всю вину он возлагает на определенного человека, на одного
идиота, хотя никакой разницы между Черчем и любым другим генералом во всей
этой чертовой английской армии не было и нету...
- Но что он может сделать с Черчем сейчас? Ну, даст ему в морду, а
дальше?..
- Понятия не имею. Знаю только одно: Скотти сделает то, что подскажет
ему совесть...
- А вы не можете его убедить, что уже слишком поздно?
- Да я не очень-то склонен его уговаривать. Но я хочу знать наверняка,
что ему не сломают шеи. И если вы ничего для него не сделаете, может,
что-нибудь выйдет у вашей приятельницы Люси Пикеринг? Поговорите с ней
насчет Скотти.
- С Люси? А почему бы вам не поговорить с ней самому? - удивился
Бентинк.
Куотермейн покачал головой:
- Не буду.
- Почему? Вы ее не любите?
Куотермейн задумался; потом к нему вернулось чувство юмора, которое,
казалось, отняли у него печаль утраты, горький опыт и то место, где они
сейчас находились. Он улыбнулся.
- Люси - хорошая, - сказал он задумчиво. - Прежде она пеклась о нас
всех. Ей это нравилось. Когда отряд возвращался в Каир прямо из пустыни,
Пикеринг сообщал ей заранее по радио и она встречала нас на дороге, возле
Мены, в открытом "фордике" со своими двумя детьми и с большим ящиком
лимонов и апельсинов. Нам это было очень приятно. Пикеринг с
всклокоченными волосами, грязный, с седой щетиной, в самом невероятном
костюме; мы все - как стадо голодных шакалов, а рядом эта молодая и
какая-то солнечная женщина со своими красивыми детьми... Так бывало при
Пикеринге...
Они услышали шаги Скотта и поднялись.
- Ну что? - спросил Куотермейн.
Скотт протянул ему две мины - круглые, покрытые землей и ржавчиной.
- Вот что мне было надо, - сказал он. - Как, по-вашему, похожи они на
немецкие "тарелки"?
Куотермейн ответил, что в темноте ему трудно определить, но он отлично
видел, что мины английские.
- Для чего вам это знать? Мы ведь и не сомневались, что поле было
заминировано англичанами.
- Мне нужны доказательства.
- Зачем?
Скотт стал вытряхивать песок из ботинок:
- Пикок пытался меня убедить, что Роммель заминировал это место задолго
до того, как сюда пришел Черч. Сэм на всякий случай припас еще две штуки.
- А где Сэм? - спросил Куотермейн.
- Я здесь, - отозвался Сэм, с трудом передвигая свое грузное тело по
откосу. Под мышкой он нес две плоские мины, и его небритое лицо казалось
во тьме бескровным и осунувшимся. Воспоминания оставили на нем свой
отпечаток: боль, бледность и слезы. Выкапывая мины, он перепачкал лицо
землей, и от глазниц к большим, дрожащим губам тянулись мокрые следы.
- Я заметил в той стороне какой-то кол и пошел посмотреть, что это
такое, - сказал он. - Итальянцы поставили там крест.
Когда они вернулись к грузовикам, Атыя не спал; он дожидался их, лежа с
открытыми глазами на брезенте. Он развел в ямке костер из валежника и
варил в медном котелке кофе по-турецки. Атыя поставил всем им по медному
стаканчику, но когда Скотт предложил ему выпить тоже, он молча отвернулся.
7
Скотт думал о Люси Пикеринг; мысли о ней все еще его преследовали.
Прежде он забывал о ней после нескольких дней, проведенных в пустыне. А
теперь эти мысли начинали его тревожить.
И тревожило его не лицо с таким нежным овалом и продолговатыми,
прозрачными глазами. Скотта волновал ее темперамент: ведь она никогда не
давала себе воли. Как-то раз Пикеринг попросил Скотта подержать маленькую
Эстер (Скотт унаследовал у Пикеринга и его порывистую, чудаковатую
привязанность к ребенку), и он потянулся к девочке, как только она
протянула к нему ручонки. Люси хотелось, чтобы отношения с детьми у нее
были простые и ясные. Ей хотелось, чтобы и отношения со Скоттом у нее были
такие же простые и ясные. Так свершалось столь типичное для англичан
насилие над собственной душой. Ясность отношений с Пикерингом
действительно была ей нужна, но со Скоттом такая ясность, пожалуй, была бы
ей только во вред.
- Еще далеко? - прервал его мысли голос Бентинка.
Скотт вел Бентинка к плато, откуда они должны были увидеть "Харрикейн".
Еще не светало, и они шли в темноте. Шли уже целый час, молча, с трудом
передвигая ноги. За этот час Скотт успел принять решение, а Бентинк выйти
из себя.
- Еще один бархан - и мы его увидим, - сказал Скотт. - Если к тому
времени чуть-чуть посветлеет.
Бентинк заявил, что ему дьявольски холодно, что ему осточертела
пустыня, осточертело плестись и прятаться, и снова куда-то идти без всякой
цели и без всякого смысла.
- Когда летишь в самолете, - говорил он, - всегда куда-нибудь
прилетаешь, а потом возвращаешься обратно. А вы идете в никуда, никогда и
ни до чего не доходите и видите кругом одну только пустоту. Даже если вы
куда-то стремитесь, вы стремитесь в никуда.
- Привычка, - сказал Скотт. Мысли его были заняты совсем другим. Он
вдруг разоткровенничался. - Вы вернетесь прямо в Каир? - спросил он.
- Да, когда доставлю в Багуш самолет. В Гелиополис - моя эскадра еще
там. А что?
- Вы, наверно, увидите Люси Пикеринг?
- Ах, вот вы о чем, старина... Стало быть, дело уже на мази?
- Передайте ей от меня несколько слов, - сказал Скотт, как всегда
жестко и без запинки, хотя ему явно было нелегко.
- А почему бы вам ей не написать? - услужливо предложил Бентинк.
Теперь Скотт сконфузился, ему трудно было договорить до конца.
- Дело не такое уж важное, - сказал он. - Передайте ей, что я вернусь в
Каир недели через две-три. Вот и все.
- Она вас ждет, старина?
- Дело не такое уж срочное, - настойчиво повторил Скотт. - Если хотите,
передайте ей, не хотите - не надо.
- Не беспокойтесь, - рассмеялся Бентинк, - я ей непременно передам.
Он запел, и Скотт понял, что розовые щеки, пухлые губы и детские
замашки взяли свое. Куотермейн спросил его, почему он недолюбливает
Бентинка, но он промолчал и только пожал плечами. Тогда Куотермейн
рассмеялся:
- Подсознательно, Скотти, вы уже почти примкнули к определенному
лагерю. Но Бентинк - симпатяга. Он просто никак не может повзрослеть. У
него на это не было времени.
Бентинк стал что-то насвистывать, и Скотт сказал ему, чтобы он
перестал.
- Ладно, старина! - добродушно согласился тот. - Не буду! - Они подошли
к песчаному холму.
- Его тут нет, - сказал Скотт, думая о "Харрикейне". Первые лучи зари -
бледное, словно подернутое рябью облаков свечение утреннего неба - открыли
их глазам плоскую поверхность плато, рыжую, голую от песка, гальки и
кустарника. Плато начиналось где-то за их спиной и постепенно снижалось
впереди, переходя в ниспадающую долину, за которой, казалось, раскинулось
море, хотя до моря отсюда было чуть не сто миль. Снизу в лицо им дул
ветерок.
- Где он должен был сесть? - спросил Бентинк.
- Где-нибудь на этом плато, - сказал Скотт.
Бентинк попросил у Скотта бинокль и осмотрел лежавшую перед ними
долину.
- Вот это мило! - сказал юноша. - Столько пройти, и зря. Где же он
может быть еще?
- Не знаю, и мы не станем терять времени, гадая об этом.
- Проклятый французишка, - сказал Бентинк.
- Проклятый Черч, - возразил ему Скотт. - С самого начала это была
глупая затея. Слишком сложна, слишком рискованна... - Он замолчал.
- Ну что ж, пойдем назад, - устало предложил Бентинк.
- Есть еще одна возможность, - сказал Скотт, стараясь выбросить из
головы все обидное, что он думал о Черче. - На этом плато дует всегда
сильнее, чем где бы то ни было в пустыне. Вчерашний ветер мог показаться
французу слишком порывистым.
- И он вернулся назад?
- Нет, сел на защищенном от ветра склоне, - сказал Скотт, немножко
поразмыслив. - Давайте посмотрим там.
До края плато, откуда видна была нижняя часть склона, пришлось пройти
еще целую милю. Скотт нетерпеливо топал впереди, и хотя он мельком и
оглянулся, заслышав отдаленный рокот моторов, - не в воздухе, а на земле,
- все же, не останавливаясь, пошел дальше. В этот миг над ними на большой
высоте пролетели в кильватерном строю самолеты. Внезапно Скотт со своим
спутником оказались у края плато - оно круто пошло вниз, как накатанная
детскими салазками снежная дорога.
- Вот он, - сказал Бентинк, показывая на самолет, который был отсюда
виден. - Но французик посадил машину на крыло. Поглядите, Скотти.
Скотт, взяв у него бинокль, заметил, что самолет как-то странно
завалился набок, слегка подняв в воздух колесо и сильно задрав крыло.
- Что это, по-вашему, значит? - спросил он у Бентинка. - Авария?
- Не знаю. Давайте подойдем и посмотрим.
- Вечером, - сказал Скотт. - Надо соблюдать осторожность.
- Но вокруг на пятьдесят миль нет ни души, - нетерпеливо возразил
Бентинк.
- Нам некуда спешить, - стоял на своем Скотт.
Бентинк с трудом проглотил готовое вырваться у него ругательство, и они
пошли назад к вади.
Издали взглянув на самолет, Куотермейн сразу же рассудил, что с ним
делать.
- Они могли начинить его минами-сюрпризами или просто заминировать.
Может, они его нашли и нарочно поставили на крыло, но в этом я сомневаюсь,
- говорил он Скотту, когда они на грузовике подъезжали к самолету. -
Сейчас поглядим.
Скотт разрешил ему поглядеть. Куотермейн сам отлично закладывал
мины-сюрпризы и умел их находить. Он осмотрел местность в радиусе
пятидесяти метров от самолета, а кое-где и покопался в песке и камешках.
Дойдя до машины, он ощупал шов, соединяющий крылья с фюзеляжем, словно
приласкал его кончиками пальцев.
- А это для чего? - спросил Бентинк.
- Сюда летчик обычно кладет свои собственные бомбы, - сказал Сэм.
Куотермейн, насвистывая, влез на задранное крыло, и самолет слегка
качнулся, не изменив, однако, своего положения. Прозрачный козырек был
откинут. Куотермейн заглянул в кабину и с изумлением повернул голову к
своим спутникам.
- Француз еще здесь, - крикнул он. - Но он мертв.
- Тогда вы его не трогайте, - сказал Скотт. - Слезайте.
Скотт сошел с грузовика, приказав остальным подождать, и побежал к
самолету; Куотермейн ждал его, сидя на тупом конце крыла.
- В чем дело? - удивился он.
- Труп могли заминировать, - сказал Скотт.
- Будто я не знаю! - ответил Куотермейн. - Сейчас погляжу.
- Я погляжу сам. Слезайте.
- Да что это с вами, Скотти?.
- Дайте мне ваши щипцы, - сказал Скотт, сам удивляясь тому, что с ним
происходит: у него вдруг томительно заныло сердце от страстного нежелания
подвергать опасности Куотермейна и других своих людей, хотя он, не
задумываясь, делал это уже тысячу раз.
Скотт вскарабкался наверх, чтобы заглянуть в кабину, и увидел одетое в
кожу, тронутое разложением туловище. Непокрытая голова была вбита в щит
управления. Темные курчавые волосы француза кишели серыми мушками. Мягкий
кожаный шлем с большими наушниками болтался на тесемке вокруг шеи.
Скотт нагнулся над телом и пощупал, не подведены ли под одеждой провода
к груди, потом, стараясь не дышать, просунул голову подальше, чтобы
проверить, не заминировано ли сидение. Он чуть было не перекувырнулся
прямо на мертвеца, но Куотермейн удержал его за ноги.
- К нему ничего не подведено, - сказал он, вернул Куотермейну щипцы и
спрыгнул на песок, чтобы выплюнуть изо рта смрадный запах смерти.
- Удивительная вещь, - сказал Куотермейн. - Небольшой перекос, а голову
расшибло вдребезги.
Скотт спросил у Бентинка, что могло случиться.
- Он, по-видимому, откинул козырек и снял шлем, чтобы сориентироваться
при посадке, и слегка приподнялся, следя за тем, куда идет машина. Я и сам
так поступаю в пустыне, - объяснил им Бентинк. - Ремни у него закреплены?
- Не знаю, - сказал Куотермейн. - Проверьте.
Бентинк покачал своей юной аристократической головой. Он уже мельком
заглянул в кабину.
- Нет, спасибо. Мне ведь еще не раз придется торчать в этих душегубках.
Проверяйте сами.
Куотермейн посмотрел:
- Ремни не закреплены.
- В том-то и вся штука, - сказал Бентинк. - Ему здорово не повезло.
Заднее колесо ударилось о камень, когда самолет уже катился по земле. Если
бы у француза был надет шлем, он бы вышел из самолета живой.
И тогда на ноги поднялся большой и грустный Сэм Гассун; он два раза
поднатужился и вытащил скрюченный труп француза из люка. Сэм не бросил
похолодевшее тело на землю, он отнес его на открытое место и положил лицом
вниз, чтобы не было видно этой маски с разинутым от ужаса ртом. Один
ботинок свалился, и сквозь дыру на пятке синего носка виднелась нога. Руки
были тонки, как у балерины, но и они застыли навек; вдогонку за телом
полетели мухи.
Самолет подперли шестами и мешками с песком, Сэм с Бентинком осмотрели
поврежденное крыло и пробитую шину. Бентинк заявил, что сможет полететь,
если они подрежут крыло и приведут в порядок шину. Сэм заверил его, что
это дело нехитрое.
- Сломаете шею, - бесстрастно заметил Бентинку Скотт.
- А я не желаю еще целую неделю цепляться за борта вашего "шевроле", -
упорствовал Бентинк. - Я завтра же полечу на этом самолете.
- Игра не стоит свеч, - настаивал Скотт. - Лучше возвращайтесь с нами.
Бентинк только смеялся, не желая его слушать.
- Вы ничегошеньки не смыслите в самолетах, старина. Эти машины летают
куда лучше без кончиков крыльев. В сущности говоря, Сэму лучше обрезать их
оба.
Скотт спорил, Бентинк ругался. Разговор принял крутой оборот: Скотт
приказал Бентинку делать то, что ему ведено, а Бентинк - очень молодой и
хрупкий, но весьма решительный, судя по тону, - послал Скотта к черту.
- Да не держите вы его, - сказал Куотермейн. - Пусть ломает голову,
если хочет; видно, он здорово торопится к жене.
Скотт погрузился в упорное молчание, которое было так им знакомо.
Товарищи знали: сколько бы они ни спорили, последнее слово останется за
ним.
Сгоряча он сказал:
- Запрещаю!
Но стоило Скотту произнести это слово - решительно, в сердцах, с
душевной болью, как тогда, когда Куотермейну грозила опасность подорваться
на мине, - и он вдруг сдался, отвел от себя эту заботу, не захотел ничего
решать:
- Делайте, как хотите. Сэм вам поможет.
8
Атыя и Скотт похоронили француза. Ночью, пока Сэм и молодой Бентинк
обрезали крылья и чинили самолет, а Куотермейн светил им, прикрывая рукой
фонарь, они расчистили взлетную дорожку - освободили от камней метров
двести.
Когда Скотт и Атыя кончили свое дело, остальные трое что-то дружно
мастерили и дружно смеялись. Они были очень высокого мнения о себе и в
один голос кляли нехватку инструментов, пилу, которая сломалась, и дрели,
нагревавшиеся во время работы.
Стоило им покорпеть вместе часок - и у них родилась дружба на всю
жизнь; Скотт вдруг почувствовал себя одиноким. Сэм хорошо владел
инструментами, Бентинк неплохо разбирался в аэродинамике, а Куотермейн
суетился возле них, отпуская иногда забавные, а иногда и плоские шуточки,
и был душой всего дела. Они отремонтировали машину, и Бентинк успел бы
вылететь еще до рассвета, если бы удалось запустить мотор. Скотт не
разрешил им его испытывать до самого отлета. Грузовикам нужно было дать
возможность спокойно уйти, а шум мотора мог привлечь внимание ближних
патрулей.
Скотт разбудил храпевшего Бентинка в четыре утра. Бентинк сложил
вещевой мешок, Сэм приготовил еду, Атыя пометил ориентиры на карте. Он
отдал Бентинку свою, с обозначенным на ней маршрутом. Сориентироваться
Бентинку придется в воздухе.
Когда время отлета подошло, Скотт передал Бентинку все, что они нашли в
карманах француза; юноша влез в кабину и стал запускать мотор. Аккумулятор
рывками толкал пропеллер, но мотор не работал.
- Не знаю, как тут быть, Сэм, - крикнул сверху Бентинк. - Не хочу,
чтобы сел аккумулятор. Он и так уже на исходе. Придется вам запустить
мотор вручную - ему надо разогреться.
Бентинк, ставший неуклюжим в комбинезоне, вылез из кабины и показал
Сэму, как толкать трехлопастный винт, чтобы не было перебоев.
Мотор два раза кашлянул.
- Теперь с подсосом в порядке, - крикнул Сэм, когда из глушителей
вырвался черный дым. - Обождите немножко.
Бентинк подождал, а потом Сэм велел ему снова нажать на стартер.
Бентинк включил стартер. На этот раз мотор застрекотал, взревел,
закашлялся, опять взревел, а потом заглох. Бентинк запустил его снова и
крикнул Сэму, чтобы тот придержал хвост. Сэм обхватил руками хвост и
крепко держал его, несмотря на воздушный поток. Бентинк снова и снова
запускал мотор на максимальные обороты, а затем, прогрев его, довел до
ровного гудения, дожидаясь, чтобы поднялись температура и давление. Уже
почти рассвело, занималась заря.
- Прощайте, подонки! - закричал Бентинк. Он махал им рукой и смеялся. -
До встречи в Каире! - Послав воздушный поцелуй, он крикнул: - Ну и миляга
же вы, Сэм!
Они махали ему вслед, даже Атыя, который за пять дней не обмолвился с
Бентинком ни словом - ни дурным, ни хорошим.
Бентинк дал для старта полное число оборотов. Он помахал Куотермейну,
который, в свою очередь, помахал Сэму, чтобы тот отпустил хвост. Сэм
отбежал, самолет ринулся вперед, ударяясь о землю хвостом, и взревел на
расчищенной дорожке.
- Эх, если бы не крыло! - крикнул Куотермейн, перекрывая гул.
Правое крыло было опущено, но через миг Бентинк почувствовал, что у
машины нарушено равновесие, и выровнял ее. Он повел самолет в пустыню,
несмотря на то что машина беспокойно подрагивала на ходу. Бентинк
оторвался от земли так мягко, что Скотт едва это заметил.
В воздухе обрезанное крыло снова опустилось, но Бентинк выпрямил
самолет, набирая высоту. Он шел вверх, в самый рассвет, и начал медленно
разворачиваться над стоящими внизу людьми.
- Что-то его вид мне не нравится, - сказал Скотт, наблюдая за тем, как
болтает и сносит с курса самолет.
Медленно описывая над ними круг и набирая высоту, "Харрикейн" качался и
нырял. Потом Бентинк пронесся мимо, выровнялся и лег на курс.
А они, эти люди пустыни, хоть им и надо было торопиться в путь, все
стояли, ожидая, чтобы он скрылся из виду; и в это время взошло солнце.
- Сегодня к вечеру у него начнется медовый месяц, - сказал Куотермейн и
вздохнул. - Что ж, больше будет Бентинков на этом дурно устроенном свете.
Скотт вспомнил девушку, милую, непосредственную девушку, жену Бентинка,
его титулованную супругу, - от нее теперь зависит судьба всех Бентинков -
и тех, кто уже умер и ушел в небытие, и последнего их отпрыска, который
летит сейчас в подрагивающем самолете и скоро скроется из виду.
- Смотрите! - закричал Куотермейн.
Лицо Бентинка еще стояло перед глазами Скотта, а самолет внезапно
сделал неловкий, противоестественный рывок. Он плавно кувырнулся носом
вниз, а потом ринулся в крутое пике, которое быстро, удивительно быстро
кончилось яркой вспышкой и ударом о землю. Сначала была вспышка, потом
удар, а через несколько мгновений - взрыв, положивший всему конец.
Бледное, металлическое пламя загорелось на миг и погасло.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. В ЛЮБВИ...
9
Когда мысли Скотта обращались к Пикерингу, он вспоминал его с
восхищением и острым чувством утраты. Не мог он представить себе Пикеринга
мертвым; в его сознании Пикеринг был до дрожи живым - слишком много в нем
было того, что не могло умереть и еще не получило ответа.
Пикеринг, и правда, носил за поясом дешевенькую губную гармошку, то и
дело наигрывая на ней мотивы из опер. Для этого ему и нужна была гармошка.
Пикеринг опустился и потерял в пустыне всю свою военную выправку -
странный термин для такой деликатной вещи, как человеческое тело. Седые
волосы были спутаны, борода всклокочена. Он этим даже щеголял, предпочитая
чувствовать себя неряхой, а не подлецом, ибо, по его уверению, физическая
чистоплотность обычно прикрывает у англичанина нечистоты души. Но, правду
говоря, он был попросту человек неопрятный.
- Духом я - семит, - изрекал он с жаром, - и сторонник варварства. Рим
я ненавижу, Грецию - ненавижу! Вам, Скотт, невдомек, что люди так и не
сумели переварить технический прогресс. Вот за что я ненавижу Возрождение.
В этом беда и англичан. Посмотрите на себя. Если бы вы смогли отбросить
четыреста лет наследственного техницизма (а это ваша сущность, Скотт), вы
были бы просто чудом!
У них шел нескончаемый спор о величии человека, человека - хозяина над
своей техникой. Скотт знал, что Пикеринг его любит, поэтому он ни разу не
попрекнул Пикеринга тем, что всю работу выполняет за него техника.
Впрочем, он был согласен с Пикерингом. Англичане умудрились как-то
незаметно потерять себя в своей технике.
Скотт защищал Пикеринга даже тогда, когда знал, что его обвиняют
справедливо. Чудачество Пикеринга было непреложным фактом, но Скотт не
желал об этом слышать, даже теперь. Он до сих пор отрицал историю с
томатным соком, хотя сам был свидетелем того, как маршал авиации отказался
выделить дорожно-топографическому отряду маленький самолет для их нужд.
Пикеринг гостил у маршала и по-дружески с ним выпивал; он плеснул томатным
соком не сразу, а лишь после того как сказал: "Ладно, сами купим самолет",
- а маршал засмеялся, говоря, что военно-воздушные силы все равно не
станут их обслуживать, так как частный самолет не может быть взят на
военное снабжение. Из стакана, который держал Пикеринг, вылетела струя
томатного сока, а сам он покинул прогулочную яхту, тяжело опираясь на руку
Скотта, словно вдруг превратился в немощного и разбитого горем старца.
К концу его жизни многие (а может, и почти все солдаты в пустыне)
верили, что Пикеринг - единственный человек, способный совладать с
Роммелем. Все его знали или думали, что знают. И хотя Скотт понимал, что
общее представление о Пикеринге в основном справедливо, где-то тут крылась
серьезная ошибка.
Дело было, по-видимому, в чрезмерной героизации этого человека. Скотт
не считал Пикеринга героем. Такое отношение было для него неприемлемо -
может, потому, что он никогда как следует не знал Пикеринга и, в сущности,
никогда как следует его не любил.
Только наполовину понятый, только наполовину мертвый... Скотт знал, что
его собственные достоинства неразрывно слиты с достоинствами Пикеринга,
видимо даже в представлении Люси. Он нуждался в ней для того, чтобы найти
ответ на неясные для него вопросы, а она, быть может, нуждалась для того
же самого в нем.
Люси не могла понять, как он разрешил Бентинку погибнуть, пилотируя
неисправный самолет.
- Это так на вас не похоже. Почему вы позволили ему лететь, ведь было
же ясно, что ему грозит опасность?
- Я и не собирался указывать Бентинку, что ему делать и чего не делать.
- Почему? Вы же его начальник.
- Бентинк не желал с этим считаться. - Скотт не злился, он только
хотел, чтобы его поняли. - Бентинк был слишком молод, у него были свои
понятия о том, как ему поступать. Но дело совсем не в этом. Он заверил
меня, что самолет в порядке. Он понимал толк а самолетах. А я нет. Мне
пришлось положиться на его мнение. Я не мог с ним спорить.
- Вам и не надо было спорить. Вы должны были сказать ему "нет", и все!
- Вы слишком многого от меня требуете, - вдруг распалился Скотт. - Он
сам себя погубил. Сразу было видно, что он не жилец на этом свете. Не знаю
почему - из-за его глупости, молодости или происхождения. Я и не стал с
этим бороться. Примирился с неизбежным. Вот и все.
- Вам пора понять, что есть вещи, с которыми не мирятся, - настаивала
она. - Бентинк привык своевольничать. Таким уж он уродился.
- Зато я уродился другим.
Он сказал это с презрением: она не понимала, почему умер Бентинк.
Может, она не совсем понимала, почему таким же образом умер и ее
собственный муж; может, до нее так и не дошла вся преступная глупость
того, что происходит.
Вместо старого "форда" Пикеринга она купила "шевроле" и отвезла в нем
Скотта на окраину пустыни к Гелиополису, чтобы обсудить смерть Бентинка,
понять ее и снять камень с души, прежде чем им придется рассказать об этой
гибели другим, - словно они могли ее объяснить только себе самим и никому
другому.
- Все равно, вы не должны были его пускать, - твердила она снова и
снова.
- Почему? - спросил Скотт, потеряв всякое терпение. - Я не мог его не
пустить. Как я мог его не пустить? Если Бентинк стал летчиком, ему
полагалось знать, что он делает. Ведь это же его профессия! В механике и
аэродинамике нет правил безопасности специально для Бентинка.
- Вы должны были подумать о его безопасности.
- Он был летчиком, Люси. Человек должен знать свое дело. Почему вы
этого не хотите понять? Вам это, по-видимому, недоступно.
- Я не инженер... - начала она.
- А я инженер. Но вопрос ведь совсем не в этом. Основной закон для нас
всех - знать, что ты делаешь. Особенно теперь, на войне, когда от этого
зависит и твоя собственная жизнь, и множество других жизней. Такие люди,
как Черч, претендуют на то, что им сам бог велел быть исключением из этого
правила и, пользуясь своим положением, губят уйму своих же людей. Бентинк
тоже пренебрег правилами, но погубил себя самого. Вот и вся между ними
разница. Он погубил себя сам.
- Я не хочу с вами спорить. Мне обидно с вами ссориться. Но все равно я
с вами не согласна.
Да и ему не хотелось с ней спорить; он понимал, что они смотрят на это
дело по-разному. И чем сильнее она горевала о Бентинке, тем сильнее он
горевал о Пикеринге, и тем больше был уверен в своей правоте, в том, что
Черч и в самом деле виновен, чего ей, видно, никогда не понять.
Смерть Бентинка поразила ее так глубоко, что она теперь цеплялась за
Скотта; снова опустили завесу над ее жизнью, завесу, которая вот-вот
готова была приподняться. А ведь настоящая драма еще и не началась...
- Я понимаю одно: за бессмысленностью этой смерти кроется какая-то
чудовищная закономерность. Когда смерть уносит таких людей, как Пикеринг
или бедняжка Бентинк, кажется, что она преследует особую цель.
Ему хотелось сказать ей, что закономерность всех бессмысленных смертей
- в войне, в Черче, но он этого не сказал. Однако злость не позволила ему
смолчать.
- Бессмысленная смерть должна уносить таких людей, как Черч. Тогда у
нее была бы разумная цель.
- Какой ужас! Разве можно так говорить? - упрекнула она его. - Даже о
человеке, которого вы не любите!
- Помните, - сказал он, - Пикеринг вам рассказывал, что он чувствовал,
когда Черч распорядился послать Сэма в Бенгази только потому, что тот
говорит по-итальянски и может услышать что-нибудь интересное? Ну, а если
его поймают, тем хуже, ему тогда крышка... Я едва удержал Пикеринга, чтобы
он не сел в "виллис", не помчался за пятьдесят миль на командный пункт к
Черчу и не пустил ему пулю в лоб. Пикеринг был просто невменяем. И
непременно пустил бы в Черча пулю, если бы я его не удержал силой.
- Но то был Пикеринг, - сказала она. - А то вы.
Скотт грустно кивнул:
- Верно. Иногда мне очень хочется быть Пикерингом. Кому-то надо ведь
так разозлиться, чтобы сделать то, что необходимо...
Люси не пожелала больше об этом разговаривать. К тому же она, видно,
предвкушала что-то совсем другое, куда более приятное, чем трагедия...
Пока Скотта не было, она сменила не только машину - она переехала в
другой дом. Вместо беленькой квартиры Пикеринга в Гезире она жила теперь в
старом доме в Гелиополисе. Тут не было той стерильной чистоты, которая
встречала возвращавшегося из пустыни косматого и перепачканного Пикеринга:
дом был старый, с высокими потолками, просторный, во французском стиле и
совсем не похожий на белоснежную, как больница, квартиру в Гезире. Если
там Люси пыталась организовать для Пикеринга образцово-гигиенический быт,
которого ему не хватало в пустыне, - тут она постаралась все устроить в
угоду Скотту.
Ей казалось, что Скотт нуждается в чем-то смягчающем его жесткую
оболочку, его массивную, волевую мужественность, - в просторном, покойном
жилье, с благородными линиями высоких потолков. Она решила, что Скотту
нужно привить склонность к удобствам, к изяществу, лишенному практической
пользы. Она ему эту склонность и прививала. Она уверяла, что дом ему
должен понравиться. Она утверждала, что в том, другом доме больше нет
надобности - не было смысла его сохранять. Тут будет лучше, у этого дома
свои достоинства. Возмещать то, чего не хватает, - вот в чем, казалось,
был ее талант в повседневной жизни.
Скотт уклонился от этого разговора и сказал:
- Наверно, и Джоанне здесь будет лучше. На острове сыро.
- И от детского сада далеко, - добавила она.
Но он и не пытался разгадать ее намерений. К тому же все было испорчено
смертью Бентинка.
Он не жил у нее, да никто ему этого и не предлагал. Скотт поселился в
пансионе, который держала полуслепая тетка Сэма Гассуна. В побуревшем от
зноя саду у нее жила черепаха, и старуха вечно боялась сослепу на нее
наступить. Черепаха пряталась в корнях пыльного мангового дерева и
выходила оттуда только для того, чтобы попить и поесть хлебных крошек.
Старуха купала ее каждый день в ведре с водой и рассказывала Скотту, что
черепаха любит хлеб, бананы и всякие фрукты, но не ест ни шпината, ни
латука.
- Она и слышать не хочет о латуке, - говорила тетя Клотильда, и ее
желтое лицо, на котором светились большие очки с толстыми стеклами, было
обращено в пустоту, где она пыталась найти Скотта. Старуха его не видела.
Она познакомилась с ним по голосу; когда Сэм поцеловал ее и сказал, что
Скотт - свой, близкий, как брат родной, она подала ему руку.
- Ты совсем еще ребенок, Сэм, - сказала она племяннику. - И тратишь
слишком много денег. Но все равно, ты - хороший мальчик.
Сэм истратил часть своих денег на то, чтобы отблагодарить ее за
попечение о Скотте, и купил ей длиннохвостого попугая, но, пожалев птицу,
выпустил ее на свободу, так и не дойдя до пансиона. Когда Скотт сказал ему
(сразу же об этом пожалев), что ястреб, орел, а то и просто коршун заклюет
попугая еще до захода солнца, Сэм очень огорчился, и Скотт долго корил
себя, зачем он, не подумав, сказал ему эту незамысловатую правду.
10
Кровавый Черч заявил, что желает видеть Скотта и выслушать его
объяснения по поводу смерти Бентинка, прежде чем Скотт увидится с
генералом Уорреном и его дочерью.
- Разве я обязан давать Черчу какие-нибудь объяснения? - В голосе
Скотта прозвучала угроза.
Он докладывал Пикоку, и Пикок только пожал плечами:
- Успокойтесь. Мне кажется, что генерал Черч чувствует и себя виновным
в смерти Бентинка. Он настаивает на том, чтобы вы увиделись с ним прежде,
чем пойдете к Уоррену.
- К Уоррену и к его дочери - это я понимаю, - сказал Скотт. - Но при
чем тут Черч? Бентинк погубил себя сам. Вот и все, что я могу сказать.
- А вы скажите это Черчу. Чего же проще?
- Не хочу! Во-первых, зачем его Черч посылал...
- Потише, - попросил Пикок.
Скотт вдруг почувствовал, что картонные стены кабинета превращаются в
раковину, где эхом отдается его безмерное презрение к Черчу. Это эхо
навязчиво звучало у него в ушах, мучило, как загадка. Почему его ум так
неотступно занимали ошибки и глупости Черча? Почему он был так поглощен
ими сейчас? Почему так долго томили его воспоминания о смерти Пикеринга и
желание найти ее виновника?
Голос Скотта был по-прежнему невозмутим.
- Я привез две мины, - сказал он Пикоку. - Мины эти не из Германии. Это
обычные "тарелки" с нашего старого склада в Джало.
- Зачем вы их привезли? - с изумлением спросил Пикок. - Бросьте вы,
бога ради, этим заниматься, Скотти! Прошу вас. Это поле заминировал
Роммель...
- Нет. Мины заложил Черч. И вы это знаете не хуже меня. Все это знают.
- А я говорю вам, что заминировал этот участок Роммель.
- Английскими минами?
- Почему бы и нет? Разве вы сами не откапывали немецкие мины и не
укладывали их в другом месте?
- По нескольку штук. А не целое поле.
Пикок хлопнул своим кожаным стеком по столу - там сидела муха.
- Я больше не желаю об этом слушать. Пикеринг давным-давно умер.
Давайте-ка лучше сходим к Черчу, прежде чем он начнет звонить мне по
телефону. Вы привели с собой Куотермейна?
- Нет. Он остался в лагере в Мене.
- Ах ты черт! А я-то надеялся, что Куорти тут, с вами.
Пикок весело щелкнул пальцами, подзывая Шейлу, которую он уже простил;
выйдя из картонной обители дорожно-топографического отряда, они прошли по
благоустроенным улицам Набитата и остановились возле одной из вилл
неподалеку от мраморной ограды генерального штаба.
- В связи с подготовкой нового наступления, - объяснил Пикок, - Черч
переехал сюда, чтобы быть поближе к верховному командованию и заговорщикам
из генштаба.
Скотт шел по улицам города-сада за гибким, как пальма, Пикоком, -
словно куст колючки, который несет ветром пустыни. Он ругал свою
уступчивость и заранее чувствовал себя побежденным. Когда они вошли в
кабинет Черча, Скотт обронил на пол аккуратную связку карт. Нагнувшись,
чтобы их поднять, он почувствовал, как к лицу его приливает кровь. Он
выпрямился, красный и униженный, поймал беглый взгляд голубых глаз Черча.
Генерал с ним не поздоровался, подчеркивая военную субординацию. Черч
жестом отпустил лукаво улыбающуюся секретаршу - она с любопытством
разглядывала Скотта. Секретарша была подругой Люси Пикеринг, а некогда и
любовницей Пикока. "Мы ведь с вами родня, верно?" - сказала она ему своей
хитренькой, фамильярной улыбкой; на Пикока она даже не взглянула.
Скотт не отдал чести Черчу, и это выглядело, как вызов.
- Вот подробные карты, - сказал Скотт, стараясь быть как можно
спокойнее, и, развернув коричневый сверток, протянул Черчу, поверх
проволочных корзинок для бумаг, пять сизых карт. - Мы обозначили трассу
очень подробно на карте масштабом 1:100000, а потом указали на ней все
опознавательные знаки.
- Мы еще вернемся к этому вопросу, - сказал Черч, не глядя на карты и
не притрагиваясь к ним. Его розоватая шея казалась под подбородком красной
- на ней отсвечивали генеральские петлицы; так желтеет шея у детей, когда
они держат возле нее лютики. Дети любят масло - оно желтое и напоминает им
лютики, а от них желтеет шея. Наверно, Черч больше всего любил власть -
так ярко отсвечивали на его шее генеральские петлицы. - А где Куотермейн?
- осведомился он.
- Виноват, генерал, - сказал Пикок, положив стек на колено и скромно
улыбаясь. - Я надеялся, что Куорти приедет со Скоттом, а он, оказывается,
остался в Мене.
- Генерал Уоррен, наверно, пожелает видеть не только вас, но и
Куотермейна. Пока это не важно. Объясните мне, Скотт, и как можно яснее,
что произошло с молодым Бентинком.
- Не могу вам сказать ничего, кроме того, что вы уже знаете, генерал. -
Скотт держал себя в руках, стараясь не терять самообладания. - В
докладной, которую я вам послал, все было точно изложено.
- Мне этого мало. Скотт. Почему вы позволили ему лететь на неисправной
машине? Неужели вы не чувствовали никакой ответственности?
Скотт ничего не ответил.
- Вы должны это как-то объяснить, Скотт. Ну, что скажете?
- Ничего, генерал.
- Меня это не устраивает. Разве вы не видели, что самолет поврежден?
- Видел, генерал.
- И все же позволили ему лететь?
- Да, генерал.
- Почему?
Скотт изо всех сил старался сохранить спокойствие:
- Бентинк знал, что он делает.
- Вы в этом уверены? Такой мальчишка...
- Как же мне было в это не верить, генерал, раз вы дали ему такое
важное поручение?
- Не старайтесь снять с себя ответственность, мой милый.
Скотта покоробило от слов: "мой милый".
- Вряд ли я склонен этим заниматься, сэр.
Он подчеркнул обращение "сэр", - его впервые в жизни назвали "мой
милый", и ему стало очень противно.
Генерал продолжал настаивать на своем:
- Вы осмотрели обломки самолета?
Скотт почувствовал полное равнодушие к исходу этого разговора:
- Разумеется.
- И вы считаете, что нет надежды на то, что он прыгнул с парашютом и
приземлился где-нибудь в пустыне? Пока что он значится в списке пропавших
без вести.
- Он погиб, генерал.
- Вы в этом уверены?
- Да. Совершенно уверен, - с грустью сказал он.
В этот миг Скотт вдруг почувствовал не уверенность в смерти Бентинка, а
искреннюю о нем печаль. Всякий человек - прежде всего человек; этот взгляд
он унаследовал от Пикеринга. При всем своем мальчишестве Бентинк был
человеком. Скотт жалел, что продержал его в кузове грузовика пять дней.
Это было жестоко.
- По-моему, девушка все еще на что-то надеется. Она ведет себя очень
мужественно. Когда вы с ней увидитесь, будьте как можно тактичнее.
- Слушаюсь, генерал. - Даже в иронии его звучала сталь.
Черч бросил на него быстрый, полный бешенства взгляд, но смолчал.
- Разрешите обратиться, генерал? - поспешил вмешаться Пикок. -
По-моему, Люси Пикеринг подготовила ее к самому худшему.
Кровавый Черч проявил даже интуицию:
- Может быть. Но она поверит в самое худшее только тогда, когда ей
скажет об этом Скотт. Поэтому будьте как можно тактичнее. Призовите на
помощь весь свой такт.
В его словах слышалась тревога за девушку, дочь Уоррена, молодую вдову
Бентинка. И забота, которую проявлял Черч, не могла не тронуть Скотта:
Черч хотел облегчить девушке самое тяжкое испытание в ее жизни.
- Хорошо, - сказал Скотт, обезоруженный искренностью Черча. - Я
постараюсь.
На секунду пелена ненависти и презрения, закрывавшая от него Черча,
приподнялась, и он увидел проблеск чего-то человеческого. Это его смутило.
Ему вдруг захотелось прекратить странную войну, которую он объявил Черчу.
К чему он ее затеял? Зачем тянуть эти непонятные поминки по Пикерингу? Но
не только смерть Пикеринга, а сомнения, желание все додумать до конца (как
раз то, чего прежде всего требовал Пикеринг от мыслящего человека) толкали
его на войну с Черчем. Куда важнее, чем смерть Пикеринга, была потеря
самого себя и вкуса к своему делу. А из-за Черча и сам он и его работа
утратили для него всякую цену. Кровавый Черч - плохой генерал, он снова
потерпит поражение: такова уж эта война. Но ему, Скотту, придется и впредь
делать то, что прикажет ему Черч. Такова война, но в этом-то и крылась
загадка, отсюда рождались сомнения.
- Ну, а как насчет дороги? - тактично вставил Пикок, нарушив молчание.
- Вы желаете, чтобы Скотт дал пояснения к картам?
- Нет. Чего стоят карты, к которым нужны пояснения? Приведете Скотта ко
мне потом, когда я за ним пошлю.
- Слушаюсь, сэр, - сказал Пикок и щелкнул пальцами, подзывая Шейлу. Она
пошла за ними из кабинета, облизывая на ходу руку Скотта.
11
Скотт развернул спальный мешок, вытащил оттуда минные тарелки и
разложил их на полу своей комнаты в пансионе тети Клотильды. Сидя на
кровати, он нажал большим пальцем на разряженный пружинный механизм одной
из мин. Послышался скрежет, и на ветхом дощатом полу показались два желтых
кружка песчаной пыли.
- Выбросьте вы эту чертовщину, - сказал ему Куотермейн в Сиве, когда он
заворачивал мины в спальный мешок. - На что они вам сдались, Скотт? Вы
ничего не сможете доказать при помощи парочки мин. С Черчем так легко не
разделаешься.
- Может, вы и правы, - ответил Скотт. Но мин не выбросил.
Теперь он и сам задумался над тем, какой в них толк? Покончить с
Черчем? Нанести прямой удар и побороть ту безнадежность, которой Черч и
компания сумели его заразить, да и не только его, а половину армии,
половину войны? Доказать, что Черч убил Пикеринга, хотя об этом и так все
знают?
- Может быть, - твердил он себе. - Может быть.
Он с раздражением поглядел на мины, словно они таили разгадку в своем
механизме; стоит только стукнуть их ногой - и они разорвутся на мельчайшие
части и выдадут свой секрет.
- Не так-то это просто, - признался он.
Он понимал теперь только одно: остановиться он уже не в силах.
Подобрать улики против Черча - вот в чем была задача. Но он не знал, как
это сделать.
- Капитан Скотт! - В дверь скреблась тетя Клотильда.
- Что? - И он задвинул мины под кровать.
- Спуститесь вниз и поглядите, как черепаха выходит за хлебом.
Скотт отворил дверь, и в темноте его нащупала рука. Старуха тихонько
посмеивалась, предвкушая забавное развлечение, которое она готовила для
Скотта.
- Вот увидите, - сказала она. - Черепаха выходит на зов.
Скотт помог ей спуститься по кирпичным ступенькам наружной лестницы, а
она уже на ходу звала черепаху:
- Фелу, Фелу, Фелу! - Потом крикнула по-итальянски: - Я дам тебе
хлебушка, дочка!
Старуха остановилась возле крана, откуда вода капала в большую
раковину, и попросила Скотта отойти подальше к глинобитной стене.
- Вот я здесь посижу, и она ко мне выйдет. Чужих она боится, - сказала
старуха.
Скотт отошел к стене и увидел, что из соседнего сада за ними наблюдает,
растянувшись на земляной крыше, рослый молодой египтянин в офицерской
форме; это был темнокожий усатый человек с серьезным выражением лица.
Глаза у него были молодые и встревоженные, но подбородок и нос казались
слишком жестко очерченными для встревоженного человека.
- Здравствуйте, - сказал ему Скотт. - Вы уже видели это представление?
Египтянин кивнул.
- И не раз, - ответил он, с трудом произнося английские слова.
- Это Гамаль, - сказала тетя Клотильда и добавила по-арабски: - Гамаль
видел, как кормят мою черепаху, - сколько лет ты это видишь, а, Гамаль?
Всю свою жизнь. Я начала кормить ее до того, как ты родился. Маленькая
Фелу старше тебя, Гамаль.
Гамаль кивнул, и его большое, застенчивое лицо расплылось в белозубой
улыбке, слишком веселой, чтобы выражать мимолетное удовольствие.
Скотт не стал разговаривать с египтянином; он прислонился к глинобитной
стене, греясь на солнце и молча поглядывая на незнакомца. А старуха с
узкими глазками, в черном коленкоровом платье, кричала в пустоту:
- Фелу, Фелу, Фелу!
Медленно, с мучительным трудом и каким-то отрешенным упорством, древняя
как мир зеленая черепашка выползла из норы под манговым деревом и начала
свое неуклюжее шествие по пыльной дорожке, прямо к женщине, неподвижно
сидевшей на низеньком садовом стуле.
- Поразительно! - не сводя с нее глаз, сказал Скотт.
- Т-с-с! - резко прервала его тетя Клотильда.
Волоча тяжелый хвост, черепаха дюйм за дюймом приближалась к протянутой
руке. Разок она остановилась, чтобы оглядеться вокруг, оставив в пыли
следы своих когтей, а потом поползла дальше. Не дойдя до руки, она
испуганно замерла и втянула голову под панцирь. Белая, с набухшими венами,
рука не шевельнулась. Она ждала, и голова черепахи высунулась снова.
Преодолев последний дюйм, вопреки тысячелетней подозрительности, которая
копилась у нее под панцирем, черепаха, наконец, опустила голову в
истолченный хлеб, а потом медленно подняла ее, чтобы проглотить несколько
крошек.
Скотт терпеливо наблюдал за тем, как эта процедура повторялась снова,
снова и снова.
Тетя Клотильда подняла голову и улыбнулась в ту сторону, где он стоял.
Черепаха вдруг спряталась под панцирь.
- Ессо! [Вот! (мал.)] - сказала старуха. - Ну, пропало. Теперь она
долго не выйдет.
Тетя Клотильда подняла черепаху, ласково почесала панцирь, погладила
большим пальцем шейное отверстие и положила ее в ямку под манговым
деревом. Хлеб она рассыпала в маленькой выемке между корней.
- Что ее испугало? - спросил Скотт.
- Гамаль - он спрыгнул с крыши. Вот непоседа!
Скотт поднял голову. Египтянина уже не было.
Куотермейн приехал из лагеря Мена, и они вдвоем отправились к генералу
Уоррену - идеалу всех английских солдат. Он сказал им чопорно и устало:
- Здравствуйте, Скотт. Здравствуйте, Куотермейн.
Скотт неторопливо отдал честь, а Куотермейн ответил со своей
непостижимой приветливостью:
- Здравствуйте, сэр.
Генерал натянуто улыбнулся, словно радуясь, что дружелюбие Куотермейна
избавляет его от необходимости первому начать беседу.
Скотта поразило, что генерал запомнил их имена.
- Садитесь, - пригласил он.
Они уселись на жесткие, складные стулья. Кабинет Уоррена состоял из
некрашеного стола, стен, увешанных картами, и проволочных корзинок для
бумаг, таких же, как и во всех прочих кабинетах, с той только разницей,
что здесь была вершина пирамиды проволочных корзин. На стене висели две
старые, отделанные серебром уздечки, а рядом с ними - пара сильно
потертых, позолоченных шпор - память о молодом гусаре или молодом улане с
индийской границы, память о самом Уоррене.
- Как вы себя чувствуете?
- Отлично, сэр.
- Дал вам генерал Черч хоть несколько дней отпуска?
- Нет, сэр, - все с тем же дружелюбием ответил Куотермейн. - Мы
переформировывались.
- А-а. Вы, топографы, кажется, последнее время не знаете, куда себя
девать?
На этот раз смолчал и Куотермейн. Уоррен выбивался из сил. Скотт
наблюдал за тем, как Уоррен выбивается из сил, чтобы сказать то, что ему
нужно было сказать, а может, и добиться того, чего он должен был добиться:
выиграть хоть какую-нибудь битву в пустыне, Хоть одну-единственную битву.
- Мне не хотелось надоедать вам личными делами, - сказал он и замолчал,
чтобы не произносить всего остального.
- Не стесняйтесь, прошу вас, - сказал Скотт и почувствовал облегчение,
видя, как генерал борется с идеальным солдатом в себе самом, стараясь хоть
немножко оттаять.
- Я не имею никакого права вас допрашивать, - сказал Уоррен. - Ну, а
остальные не имеют не только Права, но и возможности...
Страх, владевший этим человеком, подумал Скотт, напоминает страх
голодного, который возненавидел пищу и, вынужденный есть, страдает. Каждый
человек - пища для других и все люди - пища для одного (Скотт знал, что
таков его собственный взгляд на человеческую природу), а Уоррен боялся
притронуться к человеку и мучился, стараясь проникнуть в сущность сидевших
сейчас перед ним людей.
- Видно, такой конец был неизбежен? - сказал он. - Я говорю о смерти
молодого Бентинка. Боюсь, что эти молодые летчики слишком часто подвергают
себя опасности. Они идут на такой крайний риск...
Он не сводил глаз с крышки письменного стола, поглощенный своими
мыслями о судьбе летчиков.
- Да, сэр. Им приходится рисковать, - сказал Скотт, вдруг пожалев
Уоррена, как он никого еще не жалел, но не в силах помочь ему побороть
горе.
- Несомненно, так оно и было. Ему захотелось рискнуть, и он полетел на
этом самолете?
- Нет, сэр, - сказал Скотт со всей деликатностью. - Бентинк был уверен,
что самолет в полном порядке.
- Он и нас в этом убедил, - благодушно пояснил Куотермейн.
- Да. Не сомневаюсь... А это наверняка? Не может быть, чтобы он...
- Никак нет, генерал. Не может. Он сгорел вместе с самолетом.
- Люси... то есть миссис Пикеринг мне сказала, что вы поговорите с моей
дочерью. Вы ведь, Скотт, познакомились с ней на ее свадьбе?
- Так точно.
- Я вам очень признателен за то, что вы согласились с ней повидаться
и... - Уоррен растопырил пальцы, а потом сжал их снова.
Они молчали. Слово было за Уорреном. Он встал - благообразный седой
человек с восковым лицом и негнущейся левой рукой - и они поднялись тоже.
Тогда Уоррен выдавил из себя:
- Уверен, что вы заботились о нем всю дорогу, Скотт. А уж то, что
случилось в воздухе, вас не касалось.
- Нет, сэр, касалось! - голос Скотта прозвучал резче, чем он этого
хотел, и он сделал шаг назад. - Беда в том, генерал, что я ничего не
смыслю в самолетах. Мне пришлось довериться в этом деле Бентинку.
- Ну да. Ну да. Спасибо, что зашли. Вы действовали правильно, Скотт. Мы
вообще довольны проделанной вами работой. Скоро мы надеемся дать вам
поручение еще ответственнее. Но знаете, вам не мешало бы иметь более
высокое звание...
Скотт медленно отдал честь, приложив пальцы к виску.
- Ну что ж, пока все, - сказал Уоррен и ушел в себя, как улитка,
заперся один на один с самим собой.
Говорить и в самом деле было больше не о чем; они оставили его таким же
отрезанным от мира, как и нашли. Его отделяла от них неприступная стена.
- Я не успел вам сказать, - вспомнил Куотермейн, когда они уселись в
"виллис", взятый Куотермейном в лагере Мена. - Ходят слухи, что Черч решил
придать нам часть отряда дальнего действия. Или влить нас туда - точно не
знаю.
- Совсем?
- Господи! Вот об этом я и не подумал. Да нет. Впрочем, не знаю. Может,
только на время нового наступления. А когда Уоррен заговорил о более
ответственном задании, я понял, что слухи были верны.
"Виллис" заносчиво подпрыгивал всеми своими четырьмя колесами. На
ровной дороге эта машина напоминала ломовую лошадь, но в умелых, чутких
руках Куотермейна она превращалась в тончайший и послушный механизм.
- Дьявол их возьми! Мне это совсем не нравится. Если Уоррен и Черч
собираются влить нас в отряды дальнего действия - дело наше плохо.
- По-видимому, да, - сказал Скотт.
- Кровавый Черч давно хочет нас куда-нибудь спихнуть. С того дня, как
погиб Пикеринг. А сейчас он взялся за нас всерьез, - Куотермейн волновался
все больше и больше.
Скотт кивнул.
- Послушайте, Скотти. Займитесь-ка этим, не откладывая, - настаивал
Куотермейн. - Не можете ли вы пробиться к кому-нибудь наверх через Люси
Пикеринг?
- К кому?
- Не знаю. К Уоррену или любому другому из них. Люси это устроит.
- Да мы ведь только что видели Уоррена...
- Но мне это раньше не пришло в голову. К тому же отряды дальнего
действия вооружаются, их спешно снабжают боеприпасами. Временно нас туда
влили или совсем - это все равно, потому что Черч, по-моему, явно готовит
какую-то новую идиотскую операцию.
- Для нас она будет последней, - цинично утешил его Скотт. - А ну-ка,
выпустите меня из машины.
Было уже темно - только что спустилась осенняя ночь, и синие стекла
уличных фонарей излучали призрачный и обманный свет, оберегая город от
бомбежки и разрушения. Но Каир был слишком грязен, чтобы его всерьез
стоило разрушать.
- Заезжайте за мной завтра после обеда, - сказал он Куотермейну.
- Я вернусь в Каир утром. Нам с вами надо съездить в Аббасию.
- Нет, - сказал Скотт. - Утром мне надо повидать девушку.
- Жену Бентинка?
- Да.
Куотермейн отъехал, а Скотт зашел в ближайший кинотеатр и просидел там
до тех пор, пока под конец не исполнили египетский государственный гимн.
Такой финал его не порадовал. Скотт прошагал домой в Матарию все пять
миль, раздумывая о государственных гимнах. По сравнению с другими гимнами
египетский звучал как аккомпанемент к акробатическому номеру в цирке.
Египетские мальчишки в передних рядах обычно распевали под его музыку
непристойные куплеты, призывая небо ниспослать на землю нечистоты и
обрушить ужасную месть на исполнительницу танца живота Тахию Кариоку.
Однажды в пустыне Скотт слышал, как один валлиец пел такие же куплеты под
звуки английского гимна, пел так громко, отчетливо и музыкально, что весь
широко раскинувшийся лагерь притих, прислушиваясь в темноте к его пению.
Потом, уже к концу, какой-то офицер сердито крикнул из своей палатки,
чтобы виновник явился немедленно к нему. Тот не явился, за ним послали
вестового. Певец затеял с вестовым, бродившим ощупью по темному лагерю,
игру в прятки, и вестовой наконец заорал:
- Таффи! Заткнись и дай нам всем спать!
- Да уж ладно, Артур! Потерпи. Второй куплет еще лучше первого!
И он спел второй куплет под крики офицера, разносившиеся по пустыне:
- Молчать! Молчать!
Невидимый в темноте валлиец пропел всю песенку до конца, и лагерь
устроил ему бурную овацию. Скотт рассмеялся, вспоминая об этом сейчас. На
ходу он снял куртку - ему казалось, что от жары его плечи и туловище
распухли и вот-вот лопнут.
Барьеры! Все в мире создано для того, чтобы разделять людей. На свете
есть солдаты и есть офицеры. На свете написаны гимны, но для них почему-то
придумывают новые слова. Однако смех, которым награждали Таффи, звучал как
стройный хор множества людей. И слышалось в нем не только веселье, но и
какая-то сила, которую офицер не смог подавить. Она прокатилась через
голову офицера с его приказами, как волна по гальке.
- Молчать! Молчать!
Скотт слышал этот смех и здесь, на улицах Каира.
Было поздно, но все сверкало в лунном свете. Скотт был бы совсем
счастлив, если бы его не тяготило то, что он не позвонил Люсиль Пикеринг.
Но этот груз нельзя было скинуть походя.
Его влажную рубаху продувало прохладным ветерком. Чудесно! Ночь - это
было одиночество, но в нем не было тоски. Вот и хорошо. За два дома от
пансиона тети Клотильды, где на неопрятном тротуаре громоздилась куча
земли, вынутая из какой-то давно заброшенной канавы, под синим фонарем
стоял маленький "фиат-тополино" и его непропорционально большая дверца
была открыта. Скотт, проходя, машинально поднял ногу, чтобы ее захлопнуть,
но, толкнув дверцу, почувствовал, как она обо что-то ударилась.
Из машины высовывалось туловище молодого, рослого египтянина Гамаля.
Можно было подумать, что он пьян, но и на его лице, и в выражении глаз не
было следов опьянения; по-видимому, молодой человек был ранен.
- Что случилось? - спросил его Скотт по-арабски.
- Лучше не спрашивайте, - ответил египтянин, стараясь приподняться, но
сразу же лишился сил.
- Авария? - нагнулся над ним Скотт.
- Лучше не спрашивайте, - тупо повторил Гамаль.
У него текла кровь из нижней части живота, заливая рубашку и штаны
защитного цвета.
- Кто в вас стрелял? - спросил тогда Скотт. Он попытался вытащить из
машины тяжелое тело Гамаля, но египтянин стал сопротивляться:
- Уйдите. Я сам.
Скотт выпрямился:
- Валяйте.
Египтянин силился просунуть свое тело через дверцу "тополино". Он
свалился к подножью высохшего палисандрового дерева, которое ранней весной
покрывается лиловыми цветами.
- Если вы сможете встать на колени, я вас подниму, - сказал Скотт.
- Вам меня не поднять. Я тяжелый.
- Встаньте на колени. - Скотт прилаживался то с одной, то с другой
стороны, потом остановился, чтобы спросить. - Отнести вас домой?
- Да.
- А родных испугать не боитесь?
- Там никого нет.
- Который ваш дом?
- Прямо... - начал было тот с трудом, но тут же стал оседать, теряя
сознание.
- Не падайте на землю, - мягко попросил раненого Скотт и подтянул его
повыше за пояс, затем подставил спину, взвалил на нее Гамаля и,
придерживая его под коленки, натужно кряхтя и чувствуя, что шея становится
мокрой от крови, все же умудрился войти в ворота, а потом добраться по
дорожке до порога дома.
Не разгибаясь, он опустил Гамаля на плетеный половичок.
- У меня нет ключа от этой двери, - сказал Гамаль, когда его слабость
немножко прошла и он понял, где находится.
- Почему вы мне раньше этого не сказали?
- Бросьте меня тут.
- Ладно, - сказал Скотт, чтобы его успокоить. - Все будет в порядке.
- Дверь сбоку...
Скотт не взял ключа; он снова поднял Гамаля, дотащил до боковой двери
под шпалерой из вьющихся растений и внес в комнату, где были только тахта,
покрытая бумажным одеялом, стол, на котором стояла совсем сухая гулля
[глиняный кувшин с пористыми стенками; вода в нем, частично испаряясь,
охлаждается (араб.)], и старый плетеный стул.
- Нескладно с вами получилось, - сказал Скотт, опустив Гамаля на тахту.
- Что произошло? - спросил он снова, нащупав выключатель. Когда Скотт
повернул его, он увидел, что молодой египтянин лежит без движения; его
крупный подбородок обмяк, крупный нос блестит от пота, штаны пропитаны
кровью, лицо побелело - и не столько от боли, сколько от страха, а сам он
противится этому страху, как всякий раненый, который еще не знает,
серьезно ли он ранен, и так встревожен этим, что даже не чувствует боли.
- Лучше не спрашивайте, - сказал Гамаль угрюмо.
- Как хотите. - Скотт осторожно заглянул ему под рубашку. - Вам нужен
врач.
- Нет.
- Хотите вы этого или нет, но я его позову.
- Клянусь...
- Не валяйте дурака! - тихо сказал ему Скотт по-английски.
На этот раз Гамаль вынужден был смириться:
- Тогда я скажу вам, кого позвать. Но только его и никого другого.
- Ладно. Говорите.
Разговор шел наполовину по-арабски, наполовину по-английски. Гамаль
назвал ему имя и номер телефона. Только одной фразой он выдал свой страх:
- Скажите, чтобы он взял такси: у него нет своей машины. Я слишком
долго пролежал на улице, меня начинает знобить...
Скотт отыскал телефон в прихожей душного и, казалось, нежилого дома,
набрал номер и подождал, пока на звонки не ответила сначала женщина, а
после долгих уговоров - мужчина; его не пришлось упрашивать, чтобы он
приехал к этому Гамалю аль-Мухтару, стоило Скотту сказать, что того ранили
в живот.
- Что вы с ним сделали?
- Ничего, - ответил Скотт.
- Хорошо. Не трогайте его, пока я не приеду, - распорядился врач.
Когда Скотт вернулся к Гамалю, юноша с трудом превозмогал боль; он
попросил Скотта распустить ему пояс и чем-нибудь укрыть. Скотт обошел дом,
отыскал спальню и стянул с кровати одеяло и накидку. На них был толстый
слой пыли. Скотт прикрыл египтянина, а потом снял с себя промокшую от
крови рубашку и сел, присматривая за раненым, который, в свою очередь, не
сводил с него глаз.
Пришел врач, щуря близорукие глаза и спотыкаясь в темном саду,
осторожный и мало симпатичный молодой человек, не старше Гамаля и,
очевидно, тоже военный. Врач был удивлен, обнаружив, что Скотт -
англичанин. Он явно был этим раздосадован. Он был раздосадован и
состоянием своего друга; стащив с него штаны, он поспешно и не слишком
деликатно перевязал его. Раненому были сделаны уколы, его осмотрели и
проверили, действуют ли ноги. Все это делалось молча...
Гамаль потерял сознание, и врач сказал Скотту:
- Теперь я сам с ним справлюсь. Где вы его нашли?
- В машине перед домом.
- И вы его привели сюда? - спросил врач с возмущением.
- Нет. Принес.
- Сколько времени он там пролежал?
- Не знаю. Как вы думаете, он выкарабкается?
- Надеюсь. Полагаю, что да. Будет здоров, но вряд ли во всех
отношениях... Рана расположена слишком низко. Необходимая помощь будет
оказана. А вам - спасибо.
Скотт взял свою окровавленную рубашку.
- Но кроме всего прочего... - выдавил из себя врач, - я, конечно, не
могу просить вас никому ни о чем не рассказывать, вы ведь англичанин... -
В тоне его звучала ненависть. - Однако вы все-таки солдат, и, может
быть...
- Ну какой уж я солдат, - возразил Скотт, повышая голос и медленно
наливаясь злостью.
- И все-таки... - начал снова врач.
Не ответив и не оглянувшись, Скотт вышел из комнаты. Он нашел свою
куртку, брошенную на "тополино", тихонько взобрался по наружной лестнице в
свою комнату, с отвращением сбросил одежду, пошел в ванную, чтобы ее
намочить и втихомолку выстирать, но услышал, что шум, который он поднял,
разбудил других обитателей дома. Тогда он лег на кровать и стал вспоминать
встревоженные, жадные глаза человека с пулями в животе. Врач его разозлил.
Он старался заглушить свое любопытство, зная, что ему не сразу удастся
выяснить, в чем дело.
Позже - Скотт еще не спал - он услышал, как к соседнему дому подъехала
машина и зазвучали чьи-то голоса. Потом наступило молчание. Тогда Скотт
заснул: он слишком устал и не мог больше гадать о том, что произошло.
И лишь после того как на утро он повидался с вдовой молодого Бентинка -
Эйлин Бентинк, - Скотт прочел в дневном выпуске английской газеты, что в
старейшего и самого проанглийского из египетских политических деятелей -
Хусейна Амера пашу стрелял один из четырех покушавшихся на него
злоумышленников. Пашу серьезно ранили, и жизнь его была в опасности.
Сам убийца тоже не остался невредим. Выстрелами из пистолета его ранил
сын Амера паши, который находился рядом с отцом. Личность убийцы не
установлена. Он скрылся.
12
Эйлин Бентинк облегчила ему тягостный долг, заявив напрямик:
- Вас, конечно, уверили, будто я надеюсь, что Бенти все-таки жив.
Неправда. Я знаю, что он умер. И что вы, Скотти, были бессильны что-либо
сделать.
- Боюсь, что да, - признался он с горечью.
Несчастье ее не надломило. Она была такой, как всегда, и казалась очень
молодой в своем белом с цветочками платье. И вела себя просто, обыденно.
Никакой трагедии не разыгрывала, никаких глупостей себе не позволяла.
Скотту хорошо была знакома эта черта англичан - инстинкт самосохранения
заставляет их глушить свои чувства, принижать их до обыденности. Он сказал
себе: "Английские нравы никуда не годятся".
- Не знаю, право, почему мне хотелось вас повидать. Наверно потому,
что, глядя на вас, ни в чем уже больше не сомневаешься. У вас такой вид,
что и говорить ничего не надо.
Она была мягче, чем он ожидал.
За кустами роз, среди которых праздновали ее свадьбу, на лужайке еще
виднелись вмятины от столов - на них так недавно стояли бокалы с греческим
шампанским. И звучал мальчишеский голос Бентинка: "Нам здорово повезло,
старина, что вы все-таки пришли!"
Люси Пикеринг привела его сюда, в белую виллу генерала Уоррена, привела
и деликатно оставила наедине с молодой девушкой. Он снова почувствовал
упрек в смерти Бентинка и новое посягательство на свою волю. Ему так долго
втолковывали, что он должен быть тактичным, - только сама девушка избавила
его от неприязни к ней и ее горю. Если бы она потребовала от него
заверений в том, что Бентинк мертв, он дал бы их холодно и без всякого
сочувствия. А тут он вторично пережил гибель этого человека, и не самую
его смерть, а горе, которое он причинил тем, кого оставил.
- Мне очень жаль, что я причинила вам столько хлопот, - сказала она,
чтобы лишить разговор всякого драматизма.
Но ему не хотелось этой нарочитой обыденности, теперь она его
раздражала.
- Нам всем не мешало бы переживать побольше неприятностей. Я это понял,
- ответил он, превозмогая смущение. - Мне кажется, что самая большая наша
беда - в нашей сдержанности.
- Не пойму, что вы хотите этим сказать.
- Почему мы так стесняемся своего горя?
- Дело не в этом, - сказала она. - Конечно, если бы я распустилась, это
выглядело бы не очень прилично. Но речь не обо мне. Я думала о вас. - Она
не разрешала себе ни душевного трепета, ни душевной боли.
Прежде она казалась ему более ранимой, чем Люси Пикеринг. В ней было
то, чем порой обладают английские девушки: какая-то мягкая доброта. А
когда с этим соединяются чистота, застенчивость и любовь к спорту -
девушка кажется очень привлекательной. Если ей повезет и она сумеет
сберечь все эти качества в более зрелые годы - очарование может
сохраниться... Такой была Эйлин Уоррен в день своей свадьбы. Но теперь она
изменилась. Родничок чувства, готовый выбиться наружу, был замурован у
самого истока. Она прикрыла рукой покрытую веснушками шею, чтобы не
забилась ни одна жилка, чтобы не вырвалось ни одной жалобы.
- Хотите, я расскажу вам о Бентинке? - спросил он ее, пытаясь выпустить
родник на волю, зная, что, если он снова забьет, и ему самому станет легче
открыться.
- Нет. Не стоит.
- Видите ли, я заставил его просидеть в кузове нашего грузовика пять
дней подряд. Ему это очень не нравилось.
- Не нравилось?
- Нет. Теперь я жалею, что это сделал.
- Не огорчайтесь, - произнесла она мягко.
Ему хотелось сказать ей: "Бросьте вы себя насиловать! Не будьте такой,
как другие. Это вопрос жизни и смерти, - посмотрите, какими сухими
становятся англичанки из-за того, что душат в себе всякое чувство, как это
делаете вы. У них заостряются носы и вытягиваются в ниточку губы. Бог с
ним, с Бентанком. Он умер. И смерть его не должна задушить в вас все
живое".
- Он носил такие нелепо длинные волосы, - сказала она наконец, не
выдержав.
- Он еще только становился мужчиной, - живо откликнулся он.
- Да нет, просто у него была такая манера. Летчики вечно выкидывают
какие-нибудь фокусы. А я-то думала, что и Люси с вами придет. - Она опять
поспешила спрятаться, как улитка, пока дело не зашло слишком далеко.
Скотт смирился.
- Люси довела меня до ворот.
- Она очень за вас беспокоится, - сказала девушка, хмуря брови.
- Почему?
Они прошлись по усыпанным гравием дорожкам и теперь снова стояли у
входа в дом. Он собрался откланяться. Желая переменить тему разговора, она
спросила о том же, что и ее отец:
- Почему бы вам не получить повышения в чине, Скотти?
Он не хотел об этом слышать.
- Зачем? - спросил он.
- Чтобы проявить себя, показать, на что вы способны. Вот и Люси тоже
огорчает, что вы держитесь в тени. Словно вы обязаны делать это ради
Пикеринга.
- С чего это она взяла?
- Может, ей так только кажется, - сказала она поспешно, боясь быть
назойливой. - Но вы совсем не заботитесь о себе. По-моему, отец только
сейчас узнал вам настоящую цену, но не думаю, чтобы даже он смог вам
помочь, если вы сами этого не захотите. Вы же могли бы делать то, что
делал Пикеринг!
- Я - не Пикеринг, - сказал он. - И бессмысленно...
До сих пор она еще ни разу не улыбнулась - лицу своему она разрешала
выказывать горе. Теперь, ради него, она улыбнулась краешком губ:
- Берегитесь, Скотти, не то Люси сделает вас Пикерингом Вторым. Вот
будет мило, правда?
- Не в этом суть, - сказал он, понимая, что от смущения отвечает
невпопад, и мечтая поскорее сбежать.
- Вы с Люси должны меня взять куда-нибудь с собой, - сказала она, глядя
на него глазами, которые умели скрывать почти все - ведь они с детства
были приучены все скрывать. Впрочем, не все... для этого она была слишком
молода. - Вы пробудете здесь еще несколько недель?
- Да, похоже на то.
- Я уеду домой дней через десять-пятнадцать, - продолжала она, все еще
не опуская глаз, - ведь она с ним откровенничала. - Мне придется повидать
его родителей, вернее - отца и тетю. Мать сбежала в Америку, когда он был
совсем мальчиком.
- Вот как?
- Это я обязана сделать.
Скотт вспомнил, что она все-таки была женой Бентинка, последней
представительницей их рода. Над нею тяготел фамильный долг. Но в ней
ничего не сохранится: ни память о Бентинке, ни глубоко скрытое горе, ни
нежность и невинность юности (все еще нежной и невинной, подумал он). Не
сохранится ничего, кроме умения свести все к обыденности. Он понял, что
ему открылся секрет успеха всех этих людей. Они уничтожали в себе всякое
чувство, прежде чем оно успевало окрепнуть. Он знал, что и сам поступал
так же. Но ему это больше не нравилось. "Нет, - сказал он себе опять, -
английские нравы никуда не годятся". Он ушел от Эйлин, раздумывая об этом,
- пришла пора и ему поразмыслить над своим собственным нравом.
- Милый вы мой Скотти! - сказала она ему на прощание, чуть не плача.
Вот и Бентинк, прощаясь, тоже сказал: "Ну и миляга же вы, Сэм!"
А миляга Сэм обедал у своей тети Клотильды, нарядившись в греческую
одежду и надвинув на ухо кепку. Был он тут пансионером или не был - он ел
у своей родной тетки, и ел с аппетитом. Разговаривал Сэм только со
Скоттом, потому что остальные этого не заслуживали. За столом сидели:
кассир страхового общества, коммерсант и замученная старушка-учительница,
как две капли воды похожая на тетю Клотильду и близкая ее подруга. Только
зрение у нее было получше. Несмотря на то, что она была еврейкой (как и
все остальные), старушка преподавала в миссионерской школе и звалась по
старости madame. Кассира и коммерсанта Сэм очень раздражал, а Скотт
приводил в смущение. Тетя Клотильда наблюдала за ними откуда-то очень
издалека, из пустоты. Кормила она их хорошо и не обсчитывала. Сэм время от
времени вспоминал, что надо быть вежливым, и бросал ей незначащие фразы
по-итальянски, но разговаривал главным образом со Скоттом на тему о
полуфинальных состязаниях по вольной борьбе в греческом стиле, которые
начнутся в два часа дня. Чемпион египетской армии встретится с чемпионом
Маккавеев [иудейский жреческий род; в 167 г. до н.э. один из Маккавеев
возглавил восстание крестьян и ремесленников против правителей Сирии,
владевших Иудеей; в настоящее время так называется одно из крупнейших
спортивных обществ], который как-то раз согнул Сэма пополам.
- Вот так! - показал Сэм, сцепив пальцы и напрягая грудь так, что у
него затрещали ребра.
- А когда-то Маккавеи были настоящими революционерами. Теперь же они -
партерные борцы, - пожаловалась старая учительница.
- Синьора, ей-богу же это неважно! - сказал Сэм.
- Конечно, Сэм, - примирительно пробормотала тетя Клотильда.
- Я могу быть евреем, - сказал Сэм, словно оправдываясь, слегка
обиженным тоном, - но я не сионист. Мы боремся не из-за политических
убеждений, синьора!
- Ладно, Сэми, - сказала бледная старенькая учительница, глядя на
Скотта и словно извиняясь за то, что они вечно спорят. - Вам этого никогда
не понять. Вы этого понять не можете.
- Нет, понимаю, - сказал Сэм. - Вилли Нахум не борется за сионизм!
- Никто его не просит бороться за сионизм. Дело совсем не в этом.
Кассир нарушил сердитое молчание.
- Да она и сама-то не верит в сионизм, - сказал он об учительнице.
- Не верю! Сионизм пытается сделать нас не тем, что мы есть! Зачем
евреям ехать в Палестину? Мы принадлежим всему миру. Сэми этого не
понимает. Я - сторонница Маккавеев. Маккавеи - вот наши революционеры, они
боролись с несправедливостью и угнетением.
- Вилли Нахум - очень хороший парень, синьора, - сказал Сэм.
- А он побьет египтянина? - спросил коммерсант тоном знатока.
- Может, и побьет, - сказал Сэм с тревогой. - Если ему удастся с самого
начала применить свои лучшие приемы. Но мы боремся по-приятельски,
понимаете?
- Вот и хорошо, - решительно заявила учительница. - Я только жалею, что
мы больше не боремся с несправедливостью. Мы стали партерными борцами, -
сказала она, и голос у нее был такой расслабленный, что тетя Клотильда с
неожиданной ловкостью налила ей стакан воды.
- А вы как считаете, капитан Скотт? - спросила тетя Клотильда светским
тоном.
- Я согласен с Сэмом, - сказал Скотт. - Все это не имеет значения,
синьора.
- Ну да, но вы не еврей, - сказал кассир.
- И вы, дорогой мой, видно, тоже ничего не понимаете, - печально
сказала учительница. Она снова посетовала на то, что традиции Маккавеев
забыты, заявила, что нужен не сионизм, то есть национализм, а всемирное
революционное братство в борьбе с несправедливостью и угнетением. - Где бы
мы ни жили! - настаивала она. - При чем тут Палестина? Революционные
традиции нужны всюду, всем людям! Мы - граждане всего мира.
- Матч начнется через двадцать минут, - сказал Сэм.
Он пригласил всех, но пойти смог только Скотт. Он оставил тете
Клотильде записку для Куотермейна и просил его зайти за ним в спортивный
зал Маккавеев.
На улице Сэм купил у уличного мальчишки вечернюю газету. Поглядев на
его могучее телосложение, газетчик крикнул ему вдогонку: "Хабуб" [душечка
(араб.)]. Они со Скоттом взобрались на подножку зеленого автобуса с
обвисшими рессорами, который совсем накренился набок, когда они в него
влезли. Автобус отчаянно трясся по ужасающей дороге, а они стояли в битком
набитом проходе, пропитанном запахом чеснока, и Сэм читал Скотту последние
известия.
- Русские, - сообщил он, - выиграли большое сражение на своем
центральном фронте и объявили, что уничтожили за один день боев сто
вражеских танков.
- Наверно, больше, чем у нас во всей пустыне, - сказал Скотт. - Значит,
и русские сами потеряли не меньше ста танков. Что-то не верится. Если бы
это было так, не понимаю, о чем нам тогда беспокоиться?
- Кто-то вчера ночью стрелял в Хусейна Амера пашу, - продолжал Сэм. -
Ну и дела! У его же собственной двери. Она была вся забрызгана кровью, -
ей-богу! Пишут, что Черчилль скоро поедет в Москву. Вчера ночью английские
самолеты бомбили Тобрук. - Сэм засмеялся, подтолкнул Скотта и сказал ему
на ухо: - Парни из отрядов дальнего действия, видно, в это время
закладывали клейкие бомбы в ангарах итальянцев и получили весь огонь на
свою же голову. Интересно, что сегодня делала английская авиация?
Скотт задумался, - он был так поглощен мыслью о египтянине Гамале, что
шутка Сэма насчет отрядов дальнего действия его не развеселила.
Еврей и египтянин на ковре величали друг друга йа сиди [о господин мой
(араб.)]. Если бы они не были старыми знакомыми, им пришлось бы, хватая
друг друга за бицепсы, обращаться к противнику еще более церемонно: йа
са'атель бей [ваше превосходительство, мой господин (араб.)]. Они были
люди воспитанные. Если кто-нибудь из них нечаянно нарушал правила борьбы,
дав подножку или взяв с колена в тиски, они говорили друг другу йа баша [о
паша (араб.)], чтобы извинения звучали торжественнее. Их черные трико
блестели от пота. Два часа дня в Египте, даже осенью, мало подходящее
время для борьбы. Да и день выдался жаркий. Но еврей был кузнец, а
египтянин - солдат, и временем своим они не располагали. Росту еврей был
гигантского и сложением похож на экскаватор, а потому и действовал, как
машина: в борьбе он предпочитал захватывать противника, а не просто
бросать его на ковер. Египтянин был приземист, вроде Скотта, и словно
рожден для вольной борьбы; он вел схватку уверенно и с изяществом.
Пользуясь своими руками и ногами в качестве рычагов, он применял
знаменитый прием souplesse в стиле прославленного балтийца Карла Поджелло.
Нередко он едва не переступал границ дозволенного, и ему не раз указывали
на нарушение правил, но Сэм понимал, что как борец египтянин превосходит
своего противника.
- Ну нет, - возражал ему Скотт. - Я предпочитаю Маккавея. - Он
подозревал, что Сэм поставил все свои деньги на египтянина.
- Техника у него хромает, - настаивал Сэм. - Ни колени, ни кисти рук не
работают.
- Техника - это еще не все, Сэм.
- Она побеждает. Побеждает!
Скотту нравилась человечная и прямодушная манера, с какой Маккавей
орудовал своими ручищами. Хоть неуклюже, да зато непосредственно. И в
глазах у него появлялось детское недоумение, когда его прием или захват не
имел успеха. Он удивился, когда египтянин швырнул его оземь, но ничуть не
встревожился. Наблюдать за египтянином было одно удовольствие. Он и
вправду владел техникой, и отнюдь не примитивной. В его обдуманных и
точных движениях было нечто от характера самого борца. Хуже владевший
техникой еврей оставался самим собой, и Скотт радовался, наблюдая за этой
энергией, не испорченной ни заученными приемами, ни техническими навыками.
Все, кто сидел в этом зале с деревянным помостом посредине и скамьями
вокруг, где кисло воняло уборной, сами были борцами, если не считать
четырех гречанок, которые пришли с четырьмя борцами греками. Только
женщины и позволяли себе громко высмеивать противников, - матч носил
слишком семейный характер. Зрители называли борцов по именам и
по-приятельски давали им советы: "Пониже, Хассан!" или "Дай ему подножку,
Вилли!"
Египтянин победил. Решение судьи было справедливым. Приняв душ и
переодевшись, Хассан Афифи и Вилли Нахум отправятся с греками выпить пива
и закусить мезе [закуска к пиву из острых солений (араб.)] в кафе
"Парадиз", где греки останутся играть в домино и трик-трак после того, как
Вилли и Хассан вернутся на работу. Сэм объяснил это Скотту, пригласил
разделить их компанию и поглядеть, как он, Сэм, играет в домино, но Скотт
показал ему на сидевшего по ту сторону арены Куотермейна, который
дожидался его, чтобы отвезти в аббасийские бараки.
- Таиб [хорошо (араб.)], - сказал Сэм. - Ну что ж, тогда выходит - до
завтра.
И он пошел к своим грекам и их дамам.
По дороге в Аббасию, на взятом взаймы "виллисе", Куотермейн с
негодованием спросил у Скотта:
- Вы знаете, зачем нас вызывают в первую мастерскую?
- Поглядеть на новый "шевроле"?
- Да, но они дают нам в придачу к нему 42-миллиметровую пушку. И ставят
еще одну на второй грузовик. Понимаете, для чего они это делают?
- Конечно. Хотят, чтобы мы стреляли.
- Разумеется! Но, Скотти, это ведь глупость! Одно дело возить
истребительные отряды в Тобрук и обратно или расставлять посты на дорогах.
Никто лучше нас этого не делает. Вот для чего мы и существуем. Забираем
людей в одном месте и возим их в другое! Ладно! Показываем дорогу,
намечаем трассы... Это я понимаю. Но какое мы имеем отношение к
42-миллиметровым пушкам? Они ведь даются нам не для обороны, а против
танков, да и то для стрельбы прямой наводкой. При чем тут мы, Скотти?
- Они, верно, не зря вливают нас в отряды дальнего действия...
- Тогда валлахи, йа кэптэн! [Клянусь аллахом, капитан! (араб.)] Что еще
выдумал Черч?
- Мне не сказали. Слишком были заняты смертью молодого Бентинка.
- Вам нужно с кем-нибудь поговорить. Не то нас заставят заниматься тем,
чего мы делать не можем. Возмутительная бесхозяйственность! Если этим
болванам не напомнить, для чего существует отряд, они непременно об этом
забудут.
- Что они болваны, это правильно, - согласился Скотт. - И наверняка
забудут.
- Ну так как же нам быть? - Куотермейн дал газ и сердито махнул
какому-то такси, приказывая посторониться.
Скотт заупрямился:
- Ничего не выйдет, Куорти. Не могу я ни о чем просить этих ублюдков.
Ни о чем.
- А вы их и не просите. Вы им скажите. Они валяют дурака...
- Кому сказать? Заладил...
- Ладно, тогда сделайте это неофициально... С черного хода.
Черным ходом была Люсиль Пикеринг.
- Не хочу!
- Почему?
- Сам не знаю почему!
- Но 42-миллиметровые пушки и вся эта ерунда нас погубят! И совершенно
зря.
- Знаю. Не бубните. Сам знаю. Знаю!
Они молча въехали за глинобитную стену Аббасии.
Площадь, на которой стояли бараки, их поглотила. После пустыни, после
городского шума и уличной сутолоки им показалось, что они вошли из тьмы в
светлую и покойную обитель. Из внешнего мира в мир внутренний.
13
- От вас несет чесноком, - сказала ему Люсиль.
- Это стряпня тети Клотильды, - ответил Скотт.
- Сколько она берет с вас за пансион?
- Понятия не имею. Она - тетка Сэма, вот и все, что мне известно.
- Видно, и мне придется съесть чесноку. Положу-ка я его в салат.
Она резала и крошила, сидя в модном платье на табурете. Кухня была
старая, воздух в ней затхлый; рядом чернели примусы и оцинкованная
раковина. Но ее нисколько не угнетало это большое, полутемное помещение.
Она сияла и старалась выиграть время. Скотт расхаживал по кухне, сжимая за
спиной широкие, жесткие ладони. Она допросила его, куда он уезжал и что
делал в Аббасии, а потом разрешила поглядеть на Джоанну.
- Хорошо бы вам и в самом деле на нее взглянуть, - сказала она. -
Ручаюсь, что девочка лежит не в кровати, а под ней. Кровати здесь такие
высокие, что она предпочитает ложиться на пол.
Он прошел через гостиную, обставленную, как во французских буржуазных
домах, - чинно, но с изяществом. Из угловой комнаты Люси вынесла все,
кроме металлической кровати и ночного столика, заваленного деталями
"конструктора". Девочка, как и предсказывала мать, лежала на полу среди
беспорядочно раскиданных деталей "конструктора" (совсем не похожая на свою
аккуратную мать), запутавшись в своей пижаме (совсем как ее неаккуратный
отец). Она сосала два пальца и нехотя приоткрыла глаза, чтобы посмотреть
на Скотта.
- Я уже купалась, - сказала она очень твердо.
- Знаю. А почему ты слезла с кровати?
- Я не люблю стенку. Она такая холодная.
Скотт поднял Джоанну и уложил в кровать.
- Мы можем отодвинуть тебя от стенки, - предложил он и вытащил кровать
на середину комнаты.
- Не сюда, - сказала девочка, не вынимая пальцев изо рта. - Поставь
меня в угол.
Он поставил кроватку в угол комнаты, а столик с "конструктором"
придвинул к изголовью так, чтобы Джоанна могла играть, просунув руку между
прутьями.
- Когда Эстер вернется из школы? - спросила она.
- Скоро. На той неделе.
- До свиданья, - сказала Джоанна и горячей ручонкой обняла его за шею в
знак сердечной привязанности.
Он не знал, как ему на это ответить, - ведь Джоанна жила в своем,
обособленном мире, куда Скотта допускали как гостя и, наспех приласкав,
столь же поспешно выпроваживали вон.
- Ты пахнешь, - сказала она ему спросонок, когда он от нее отодвинулся.
Скотт засмеялся: видно, она все же жила в одном с ним мире.
- Вот и мама мне это говорит, - ответил он, притворил за собой дверь и
вернулся в кухню, к матери, которая, увидев его смеющееся лицо, крикнула:
- Подите сюда!
Она возилась с закопченным примусом, а когда он к ней подошел,
обернулась к нему и нежно потерлась лбом о его щеку, потому что руки у нее
были в керосине.
- Вы, по-моему, самый мужской из всех мужчин, каких я встречала, -
сказала она.
Он не знал, как отнестись к ее словам.
- Почему? - спросил он.
- Как почему? Такой у вас вид. А иногда выглядите так, будто вас
здорово потрепала непогода. А то от вас уж слишком пахнет мужчиной. И
кажется, вы этого очень стесняетесь. Я люблю, когда люди стесняются, -
заявила она ему вдруг.
Она опутывала его своей нежностью, не хотела его отпускать; но он
вырвался и снова стал прохаживаться по кухне, наблюдая за ней, но не
предлагая помочь резать овощи или разжечь примус, потому что это нарушило
бы его положение в доме. Его теснили здешние стены, внутреннее
беспокойство усугубляло это ощущение. Люсиль же, как нарочно, приняла для
него праздничный вид. Скотт разгуливал вокруг нее будто совсем
непринужденно, он даже попробовал салат.
Они перешли в маленькую комнату, которую она отвела под свое
прохладное, хорошо прибранное царство - не броское, с мягкой белизной
стен, - там был приготовлен ужин.
- Меня лучше всего было бы писать в пастельных тонах, - сказала она
однажды, - и фоном должна быть ясность, а не расплывчатость.
Вот она и добилась в этой комнате ясности: тахта, книги, маленький
шведский обеденный стол, яркое освещение, хорошие картины, свежие
занавески и никаких запахов, кроме ее собственного.
Но выглядела она тут не расплывчатой и не пастельной, а просто
здоровой. В этом главное, говорил себе Скотт. Видно, что все у нее
работает на славу! Она любила поесть, так же как он, но в еде ее
привлекала чистота и свежесть. Скотту же нравилась пища острая, хорошо
приправленная, к тому же все ему быстро приедалось; он любил бамия
[стручковое растение (араб.)], которую готовила им тетя Клотильда, покупал
в туземных лавках фул [блюдо из сухих бобов, вроде грузинского лоби
(араб.)] и ел его горячим, положив на кусок сирийского хлеба, как в тот
раз, когда они зашли с Атыей в Муски [квартал, где расположен базар в
Каире], разыскивая канистры, которые по размеру подошли бы к их "шевроле".
Ее волевое лицо, словно отполированные волосы, слегка нахмуренный лоб и
умение мгновенно смягчить все это приковывали его внимание. Он следил за
ней, а она знала, что за ней следят.
- Как тихо! - сказала она ему, радуясь и наполняясь теплом.
Выжидательный ответ Скотта, как всегда, был вопросом.
- Что? - спросил он.
- Как тихо вы на меня смотрите!
Он принялся за помидор. Разрезал его и старательно отправил в рот кусок
за куском. Роли переменились. Теперь она следила за ним.
Раз они встретились взглядом.
- Пудинг! - сказала она, чтобы сломить наступившую неловкость.
Ей это было нетрудно - ведь она была женщиной. Встав, она подошла к
холодильнику и принесла горшочек, в который плеснула густых сливок. Жизнь
все еще была полна Пикерингом: сырая морковь, латук, молоко и вот теперь
пудинг.
- Что бы вы сказали... - спросил Скотт, когда они пили кофе; он сидел,
как всегда, немножко чопорный и задумчивый, опершись на стол и наблюдая за
ней, - что бы вы сказали, если бы я поднял скандал по поводу минного поля
Черча?
Она спросила не сразу:
- Потому, что там погиб Пикеринг?
- Да. Но не только поэтому.
- А почему еще?
- У нас все такие же плохие генералы. Это стало дурной привычкой - во
всяком случае, здесь, в пустыне. Когда-то это должно кончиться. А может,
что-то должно начаться. Черч - плохой генерал. Он нас втянет в новую
катастрофу. Он ее уже готовит.
- И вы хотите вывести Джека Черча на чистую воду?
Он снял руки со стола:
- Почему бы и нет? Когда-нибудь это надо сделать.
- Не слишком ли поздно?
- Почему поздно? Если мы не сделаем чего-нибудь с нашими генералами, мы
потеряем пустыню. Никто в пустыне больше ни во что не верит, потому что
распоряжаются такие, как Черч.
- Но ведь беда не только в генералах, Скотти. - Она встала из-за стола,
опустилась на тахту и сразу же снова поднялась, не находя себе места. - И
не в одном Черче. Если вы опозорите Черча, что это вам даст? Другие от
этого не изменятся.
Слова приходили к нему с трудом:
- Насчет других еще не знаю. А вот насчет Черча знаю. Мы слишком легко
миримся с такими вещами. Когда Пикеринг подорвался, мне казалось, я ни за
что этого не спущу. А спустил. Мы все спускаем.
- А что вы можете сделать?
- Не спускать. Вы подумайте, - сказал он с раздражением, - сейчас они
готовят новое наступление, и план разрабатывает Черч. У меня в пустыне
осталось только трое моих людей. Но разве я могу позволить, чтобы
очередная затея Черча погубила этих троих людей? Зная, как он бездарен и
опасен?.. - Теперь было видно, что он уже принял решение. - Нет, не могу.
Она молчала, не скрывая своего недовольства.
- Когда же всему этому наступит конец? - продолжал он с негодованием. -
И что будет с армией? На этот раз, кажется, Черч намерен заставить нас
провести крупное соединение в тыл противника. Могу я повести за собой в
пустыню две или три сотни людей, зная заранее, что Черч посылает их на
бойню?
- Вы уверены, что они задумали именно это?
- Нет, не уверен. Я ни в чем не уверен. Но похоже на то.
- Не думаю, Скотти. Тут что-то совсем другое.
- Что бы там ни было, заправляет делом Черч.
- Черч стал у вас навязчивой идеей, - мягко упрекнула его она.
Люси села с ним рядом, чтобы немножко его успокоить: в голосе у него
звучали нотки обиды, а настроение портилось на глазах.
- Послушайте, Скотти. Ради Пикеринга мне не хотелось бы никаких
разговоров об этом минном поле. Я не хочу, чтобы о Пикеринге вспоминали в
связи с непристойной халатностью, которая его погубила. Пусть его знают
таким, каким он был сам. Вот что мне важно, Бросьте вы думать о Черче...
- Я должен о нем думать. Не то мне больше ни о чем не захочется думать.
- Вы ничего не можете сделать с Черчем, - настаивала она. - Кто так
поступает? Никто вас и слушать не будет. Вас просто выгонят. Выгонят вон!
И притом, кто же не знает, что это поле заминировал Черч и что Черч послал
туда Пикеринга? Все это знают. Все уж и так знают, что он никуда не годный
генерал.
- И что Филлипс - плохой генерал, и Аллен, и даже Бодмин...
- Ну хорошо, хорошо. Предположим. Что же вы хотите - сразиться с ними
со всеми?
- Нет. Только с Черчем.
- Не надо, я вам не позволю. И выкиньте, пожалуйста, эти злосчастные
мины.
- Откуда вы о них знаете?
- Мне сказал Тим Пикок. Он меня предупредил.
- Он и сам ничего толком не знает.
- Не валяйте дурака. Мы все знаем, что вы замышляете. И за вас боимся.
Неужели вы думаете, что до кого-нибудь дойдут все ваши жалобы и
доказательства? Каким образом? Не смешите меня, Скотти.
- Вот увидите...
- Нет! - Она вскочила в испуге, поняв, что он пойдет до конца, выполнит
то, что задумал, чего бы ему это ни стоило, что он вот-вот кинется очертя
голову... - Нет!
- Почему нет?
- Потому, что вы куда нужнее Черча. Господи! Никогда не видела
человека, который так мечтал бы расшибить себе голову.
- Не себе, а Черчу.
- Нет, себе! Вы можете поднять ужасный скандал. Не знаю, что вы там
затеяли... Наверно, какую-то чепуху! Может, вам и удастся погубить Джека
Черча. Но что это вам даст?
- Я же говорю, что с чего-то надо начать.
- Но не так. То, что вы задумали, - смешное донкихотство.
Он ничего не ответил.
Люси почувствовала, что теряет голову: чем больше они говорят, тем
тверже он стоит на своем. Она чувствовала, что он уже встал на этот путь.
Если она будет с ним препираться, он договорится до необходимости сделать
последний непоправимый шаг.
- Давайте больше об этом не говорить, - сказала она.
- Извините меня.
Даже в том, как он извинился, она услышала, что седело проиграно. Он
себя убедил.
Тогда на помощь пришли слезы.
- Видите, я совсем распустилась, - сказала она и вышла.
Он не пошел за ней. Его бы не удивили слезы Эйлин Бентинк - той
полагалось плакать. Здесь же слезы были неуместны, и мало того, что он не
понимал их причины (зная, что их проливали не в память о Пикеринге), - он
чувствовал, что слезы эти могут поколебать его решимость. Не только в
определенном деле, а всю его решимость целиком.
Слезы эти вдруг неприятно напомнили ему о другой женщине, плакавшей
из-за него до войны, в Суэце: там он встретил и чуть было не женился на
австрийской беженке, смелой и рассудительной девушке, иногда даже веселой.
Когда он вернулся из Восточной пустыни, которую исследовал для
строительства нефтепровода, она завладела им прочно и по-женски, читала
ему, стирала его белье и расплетала для него длинные косы, сидя на коврике
у его ног. А по цветущим ее щекам неиссякаемым потоком катились слезы.
Сперва он думал, что это немецкое проявление тоски по родине, но позже
понял, что это безудержная жажда его любви - не жалости, не сочувствия, а
всепоглощающей физической близости. Это его совершенно подавляло. Она, по
существу, требовала, чтобы и он отдавал себя ей таким же раскисшим от
слез, как и она. Но Скотт на это не был способен. Ей, для того чтобы
любить, нужно было взаимное, сознательное истребление. Он был не способен
и на это. Может, на один раз его бы и хватило, особенно вначале, но для
постоянного общения ему недоставало самого главного: ощущения
приподнятости, восторга. Скотт никогда больше к ней не возвращался даже
мысленно и до сегодняшнего дня почти ее не вспоминал.
Правда, с Люси ему это не угрожало. Однако он чувствовал себя виноватым
в том, что вызвал у нее нечаянные слезы, хотя и не понимал, в чем его
вина.
Она вернулась в комнату. Старательно умытое лицо было розовым и
гладким. Она вытирала его полотенцем, кончики волос намокли и стали похожи
на свежие стружки. Вид у нее был веселый и куда естественнее, чем прежде.
Наклонив голову набок, чтобы просушить волосы снизу, она смеялась и
подшучивала над ним.
- Ничего вы на свете не понимаете, Скотти. Ровным счетом ничего! -
говорила она, пряча под шуткой чуть-чуть обидную насмешку. - Не то мне бы
с вами не совладать.
Она прижалась к нему и потерлась об него щекой, но когда он несмело
протянул руку и положил ей на плечо, она тотчас же отошла.
- После, - сказала она, смеясь над ним.
Он был смущен и больше ни на что не отважился.
- Почему вас прозвали "трубопрокатчиком"? - спросила она, дразня его и
спасаясь от охватившего их волнения.
Он отнесся к вопросу серьезно:
- Почему вы меня об этом спрашиваете?
- Просто хочу знать.
- Да так, шутят, - сказал он. - Перед войной я разведывал трассу для
нефтепровода от промыслов в Гимсе до Каира, по Восточной пустыне. В моем
проекте нефтепровод получался такой длинный, что люди поговаривали, будто
я получаю комиссионные от продажи труб. Шутка тогда нам казалась очень
смешной.
- И все? - разочарованно спросила она. - А зачем вам понадобился такой
длинный провод?
- Через горы был только один верный путь. Я его и наметил - по долинам,
в обход хребтов, потому что дешевле тянуть провод в обход, чем пробивать
туннели сквозь эти дикие горы. Но у армии свои интересы: военным властям
нравится прокладывать туннели, это любимое занятие военных инженеров. Им
понадобилось бы пять лет, вчетверо больше средств, втрое или вчетверо
больше денег на эксплуатацию.
- Я знала, что вы - человек, который впервые пересек ту часть пустыни и
горы у Красного моря, но не понимала, для чего вам это было нужно. Однако
там ведь и до сих пор нет нефтепровода?
- И никогда не будет. Запасы нефти в Гимсе слишком невелики, чтобы
оправдать строительство. Я знал об этом за полгода до того, как кончил
обследовать местность.
- Знали? И что же?
Он пожал плечами:
- Довел свое дело до конца.
- Зачем же было работать зря?
- Ну да, зря... Но я все равно должен был кончить.
- Почему?
- Что значит "почему"?
Она немножко насупилась, поддразнивая его снова. Разглядев его вблизи,
она вдруг заметила, что под сожженным солнцем покровом прятались очень
точно вылепленные черты - линии были прорезаны глубоко и отчетливо.
- Вот уж совсем на вас не похоже, Скотти! Зачем вы кончали разведку
трассы, если знали, что работаете впустую?
- Мне хотелось ее закончить.
- И больше ничего?
- Да нет... Работа была исследовательская. Если на то пошло,
единственные карты той части пустыни от Красного моря, какие вообще
существуют, были сделаны нами.
- Вы хотите сказать - вами.
- Ну да. Мной.
- И только поэтому вы и довели дело до конца?
- Нет. Мне необходимо было его кончить, вот и все! Не мог бросить на
полдороге. Слишком в него втянулся.
Она не дала ему отвлечься, снова перевела разговор на то, с чего они
начали.
- Пожалуйста, Скотти, прошу вас, не делайте глупостей, - сказала она
взволнованно. - Ради себя же самого!
Он встал:
- Ради себя самого мне и придется совершить какую-нибудь глупость.
Другого выхода нет.
- Из-за Пикеринга? Но ведь я же вам сказала...
- Нет. Началось из-за Пикеринга, а пошло гораздо дальше. Но при этом
разве не смешно, что и кровавый Черч, и все они куда больше расстроены
смертью молодого Бентинка, чем гибелью Пикеринга и еще двадцати четырех
людей?
Он ни на что не намекал и не думал упрекать ее. Но стоило ему
произнести эти слова - и он сразу понял, как она к ним отнесется. Он и не
подумал уточнять их смысл или оправдываться. Но между ними сразу же
воцарилась неловкость. В девять часов она включила радио, чтобы послушать
последние известия, и голос диктора с острова Мальты по-английски объявил,
что раненый политический деятель проанглийской ориентации - Хусейн Амер
паша - все еще находится между жизнью и смертью.
14
На другое утро, после завтрака, Скотт перелез через потрескавшуюся на
солнце глинобитную стену из сада тети Клотильды в соседний сад. Там его
встретил очень молодой, очень молчаливый, очень худой египетский лейтенант
с очень холеными усиками и потребовал, чтобы он вернулся назад.
- Скажите вашему другу, что я хотел бы его повидать, - попросил Скотт
по-английски.
- Его здесь нет.
- Нет? Какая жалость! - Скотт уселся на край ветхого курятника,
невозмутимо поглядывая на молчаливого молодого человека, который выжидал,
все еще не прибегая к крайним мерам. - Давно вы в армии? - спросил Скотт,
понимая, что имеет дело с опасным молодым фанатиком.
Лейтенант счел его вопрос законным.
- Три года, - ответил он.
- Почти столько же, сколько я, - сообщил ему Скотт. - Кадровый военный?
- Лейтенант невозмутимо кивнул в ответ. - А вы тоже убийца? - спросил его
Скотт.
- Шли бы вы лучше к себе, - сказал лейтенант еще спокойно, но уже
встревоженный упорным нежеланием Скотта двигаться с места. - Англичанин! -
вдруг сказал он с удивлением, словно только что это сообразил.
- Давайте не ссориться, - настаивал Скотт, не обращая внимания на его
тон. - Передайте ему, что пришел англичанин, и послушайте, что он на это
скажет. Если он не захочет со мной разговаривать, я уйду.
Его просьба тоже показалась лейтенанту законной, он кивнул и вошел в
дверь под цветущей шпалерой. Прошло довольно много времени. Скотт не мог
слышать их пререканий, но в конце концов лейтенант неслышно отворил дверь
и сказал:
- Этфадаль [пожалуйста (араб.)].
Раненый - рослый египтянин Гамаль встретил Скотта белозубой улыбкой и
крепким рукопожатием.
- Этфадаль! Этфадаль! - повторил он басом.
Он лежал на койке, которую поставили в комнате вместо тахты, в чистой
гимнастерке с нашивками, но нижняя часть его тела была прикрыта простыней.
Гамаль предложил Скотту лимонаду - он старался оказать ему гостеприимство.
Он давал почувствовать Скотту, что целиком и безраздельно посвящает себя
этой встрече, раз уж на нее решился.
Скотт отказался от угощения, что тоже было знаком вежливости. Потом
спросил Гамаля, как тот себя чувствует и серьезно ли он ранен.
По-видимому, раны были не тяжелые, потому что выглядел египтянин совсем
неплохо.
- Да, - рассеянно сказал Гамаль, - неплохо... Совсем неплохо. Не
беспокойтесь.
- Тот, другой, видно, не такой хороший стрелок, как вы, - заметил
Скотт. - Я куда больше беспокоюсь о нем - об Амере паше.
Гамаль кивнул и сказал равнодушно, нахмурившись, но без всякой злобы:
- Он выживет.
- Гамаль! - тихонько предостерег его лейтенант.
Собеседники о нем совершенно забыли.
- Мой друг Хаким, - представил его Гамаль. - Он очень встревожен. Из-за
вас. Но я ему говорю, что беспокоиться поздно и что скрывать от вас правду
теперь все равно, что прятать солнце после того, как оно взошло...
Последняя фраза лучше звучала по-арабски; и они перешли на арабский
язык.
- И все же, Гамаль... - снова предостерег его Хаким.
- Нет! Если хочешь сделать человека своим другом, так и поступай: делай
его своим другом, - сказал Гамаль. - Делай человека либо другом, либо
врагом. А он мне - друг, не то меня бы здесь не было. Мы совершаем ошибку,
когда таимся от друзей.
- Я вам не друг и не враг, - поправил его Скотт, еще не привыкший к той
убежденности, какую египтянин вкладывал во все, что говорил. - Мне просто
интересно, вы уж меня извините...
- Вы имеете на это право.
- Спасибо, - поблагодарил его Скотт.
- Не стоит, - сказал Гамаль. Потом он пообещал ему все рассказать,
выражаясь с арабской цветистостью. Он с радостью откроет свое сердце и
помнит, в каком он перед ним долгу. Он чувствует, что встретил настоящего
человека, и хотя должен покаяться в ненависти к англичанам, но человек -
это прежде всего человек.
Когда беседа приняла такой оборот, Хаким - молчаливый сторонник крайних
мер - оставил их наедине. Теперь уж Гамаль, со свойственной ему
уверенностью в своей правоте, сам должен нести ответственность за шашни с
англичанином.
- Почему они вас никуда не увезли? - спросил Скотт.
Гамаль взмахом руки указал на свой пах.
- Я тогда потерял бы вот это, - сказал он небрежно.
- Вам пришлось выбирать между этим и опасностью быть пойманным?
- Да...
- И вы предпочли, чтобы вас поймали?
- Нет. Предпочел положиться на вас. Я почувствовал в вас друга, который
меня не предаст.
- Значит вы лежите здесь, оберегая свою мужскую силу, потому что
поверили в мою дружбу? - повторил Скотт это вычурное арабское рассуждение,
призвав на помощь все свое знание языка.
- Да, - сказал Гамаль. - Сначала мужская сила, а уж потом жизнь. Разве
я не прав? Но я чувствовал себя в безопасности.
- Вы напрасно чувствуете себя в безопасности, - сказал ему Скотт. - Я
еще могу вас выдать.
- Нет! Зачем вам это? После всего, что вы для меня сделали?
Гамаль не мог знать, что для него сделал Скотт; он ничего не знал. Он
не знал, что Скотт - человек медлительный и что он не сразу решился
перелезть через стену и разузнать, в чем тут дело. Гамаль ничего не знал.
- Зачем вам нужно было убивать этого человека? - спросил Скотт.
Гамаль намеренно опустил руки на простыню, чтобы не жестикулировать и
не подчеркивать того, что говорит:
- Он предает свой народ и - вы уж, ради бога, простите меня - предает
англичанам. Он наш злейший враг! Народ наш предан такими, как он. Весь наш
народ его презирает, но подняли руку на него мы.
- Этого мне мало, - сказал Скотт, сидя на плетеном стуле, который
гнулся и трещал под ним; он глядел в полуприкрытое ставней окно сквозь
пыльную москитную сетку. - В чем же его предательство? В дружбе с
англичанами?
- Да.
- Кого вы предпочитаете англичанам?
- Никого.
- Вы работаете на немцев?
- Нет. Мы работаем только на арабов, на египтян.
- А немцы - ваши друзья?
- Нет! Нет! Я ни разу не видел ни одного немца. Но, простите, я
понимаю, о чем вы спрашиваете. Для нас нет никакой разницы между
англичанами и немцами. Вы должны это понять. Для Египта ничего не
изменится - будет ли это немецкая или английская оккупация. Ничего! Вы
считаете, что мы должны помогать вам против немцев?
- Нет, не считаю. Но вы хотите избавиться от англичан, и того же самого
хотят немцы и итальянцы. Они сражаются, чтобы выгнать нас отсюда. И то же
самое делаете вы.
Гамаль указательным пальцем коснулся своей груди:
- А вы воюете с немцами для того, чтобы спасти Египет или самих себя?
- Конечно себя. Но...
- Вы хотите, чтобы англичане оккупировали Египет, верно? А, капитан?
- В данное время, по необходимости, мы должны его оккупировать.
- Вот видите! - сказал египтянин и стиснул свои ослепительно белые
зубы, словно для того, чтобы покрепче ухватить ими свою мысль. - Вот
видите! Всякая оккупация бывает по необходимости! Точно так же, как всякое
сопротивление, - его оказывают тоже по необходимости. И мы, и вы
запутались в паутине необходимости. Тем не менее мы никогда не будем
свободны, пока вы отсюда не уйдете. Нами правят растленные политики,
которые губят нацию ради вашей выгоды. Вы должны это понять...
- Ну что ж, я это понимаю.
Он знал, что не может этого не понять, ибо ни один человек, проживший и
проработавший здесь пять-шесть лет, не может не видеть правды. Да ему и не
хотелось закрывать на нее глаза. Их ненависть к англичанам казалась ему
естественной; в ней не было ни коварства, ни несправедливости, он понимал
ее правоту. И сейчас он думал не об их ненависти, не о причине ее - нищете
и страданиях народа, не о детях, которые мерли, засиженные мухами, на
деревенских улицах Гирги, по которым он проезжал на осле, разведывая
трассу новых каналов, чтобы хлопок обходился еще дешевле. Он думал не о
горе и не о смерти даже тогда, когда понял все уродство феодального уклада
- рабство и отчаянную нищету. Он думал о людях, чуждых ненависти, не
способных к сопротивлению; о людях, которые не только погибали с голоду,
но и медленно вымирали от болезней; о людях, веселых от природы, но
больных, бедных и жалких. О мужчинах, которые бежали рядом со своими
ослами; о кучке женщин, закутанных в черное, грызущих семечки, сидя на
корточках у края пыльной деревенской дороги; о великом множестве детей от
восьми до четырнадцати лет, которые, чудом выжив в первые пять лет, могут
таким же чудом прожить еще несколько лет, а потом еще несколько, покуда
наконец не достигнут зрелости, выиграв в лотерее естественного отбора.
Достигнуть здесь зрелости можно только чудом; он мысленно видел эту страну
- но не ее города, полные глухого брожения, а ее пустыню, ее поля. Он
больше знал ее поля хлопка и белой фасоли, землисто-бурую ленту Нила -
этот рассадник смерти.
Скотт не отдавал себе отчета в том, почему ему так легко понять Гамаля,
он просто знал, что это понимание гнездится где-то у него в душе, как
тень, отброшенная пережитым. И дело было не в продажных чиновниках и
политических деятелях, - он о них и не думал, они были так же привычны,
как слюна во рту.
- Ну что ж, - сказал он. - Понимаю.
- Может, многие англичане тоже понимают наше положение?
- Да, возможно.
- Тогда почему ж они молчат?
- Война. Сначала надо решить главное, - сразу же ответил Скотт, потому
что эта сторона дела - египетская сторона - сейчас его мало интересовала.
У него к Гамалю были свои вопросы, на которые ему нужно было получить
ответ. - Скажите, - спросил он, - на что вы надеялись, убивая одного
человека?
Египтянин почувствовал, что для Скотта вопрос этот очень важен.
- Прежде всего, это не просто "один человек". Он представляет множество
людей.
- И тем не менее, на что вы надеялись, убивая одного человека?
Египтянин еще далеко не так окреп, как ему казалось. Он привалился к
стене, лицо его стало бескровным, он тяжело дышал, полуоткрыв рот.
- Нам надо было действовать... - начал он.
- Может, мне лучше уйти? - спросил Скотт.
- Нет. Ничего.
Скотт обождал, пока тот соберется с силами.
- С чего-то ведь надо было начать, - сказал наконец египтянин.
- С какого-нибудь одного человека? - настаивал Скотт.
- Да. Так нам казалось. Лишь бы начать. Вы ведь не можете себе
представить, каково видеть вокруг себя одну безнадежность: угнетение духа,
всеобщую продажность... Вы видите все это воочию. Вот оно! И тогда вы
решаете, что должны с этим покончить. Вырубить весь этот лес продажности и
угнетения. С чего же вам начать, как не с самого ближнего и приметного
дерева? Начало рождает надежду на будущее. Вот мы и начали... - Он снова
задохнулся.
Но Скотт был нетерпелив:
- И что же?
- Убрав одного человека, мы надеялись предостеречь _других_, испугать
_других_, помешать _другим_ длить наш позор. Мы надеялись поднять дух
нашего народа, заставить его бороться.
Они молчали в отгороженной ставнями комнате.
- Вам, видно, никогда не приходилось испытывать отчаяния, - печально
сказал египтянин.
Вместо ответа Скотт только закинул назад голову.
- Англичанам не приходится наказывать предателей. Их никто не
предает...
- Ах!.. - Скотт вздохнул и беззвучно рассмеялся.
- Нас вынудило действовать отчаяние, капитан... Англичанам этого тоже
не понять.
Скотт обернулся, чтобы посмотреть на египтянина; ему показалось, что
тот теряет свою убежденность, свою силу.
- А теперь у вас скверно на душе, потому что вы потерпели неудачу? -
спросил его Скотт.
- Наоборот, - ответил Гамаль. - Когда я узнал, что Хусейн Амер паша не
умрет, я был счастлив. Я ведь уже понял, что мы поступили неправильно.
- Неправильно было в него стрелять? - поразился Скотт.
- Да. Нам нельзя становиться на этот путь.
- А какой же вы изберете путь?
- Послушайте, - сказал Гамаль. - Когда я скрылся в ту ночь, меня
преследовали крики, стоны и мольбы о помощи. Все равно, кто молит о
помощи, - даже такой, как он. В ушах у меня звучали эти крики, больше я
ничего не слышал. Когда я понял, что ранен и не могу выйти из машины, мне
тоже захотелось закричать о помощи, и я сразу же почувствовал, что
совершил ошибку. А потом пришли вы, и я возненавидел вас; да, я ненавидел
вас за то, что вы мне помогли, но мне скоро открылась истина. Понимаете?
- Нет. Не понимаю.
- Минутку! Минутку! В ту самую ночь я был почти без сознания, но меня
мучила боль от ран и душило негодование. Я лежал в темноте, снаружи меня
стерег мой друг Хаким, а я спрашивал себя: "Прав ты, Гамаль?" И отвечал:
"Тобой двигала вера истинного патриота, Гамаль". "Да, но разве убийство
человека - единственный путь к нашему избавлению?" И отвечал: "А что ж нам
оставалось делать?" И тут я задал себе главный вопрос: "К чему склоняется
твой дух, Гамаль? Пусть уйдет в небытие тот, кого не должно быть, или
пусть появится тот, кто должен прийти?"
Скотт смотрел в сад, на глинобитную стену, освещенную солнцем. Комнату
наполняли полутьма и прохлада, а снаружи, в заросшем саду, слепило
раскаленное солнце. Там было лучше. По сухой и твердой египетской земле
пробегали легкие, ненадежные тени. Ползучая бугенвиллея на шпалере
высохла, пропылилась и, казалось, сама чирикала - так много сидело на ней
воробьев.
- В ту ночь я нашел только один ответ, - сказал Гамаль. - Мы мечтали о
величии нашей родины. Вот то, что должно прийти.
- А как же насчет необходимости? - напомнил ему Скотт. - Убивали вы
ведь тоже по необходимости?
- Нет. Нет! В ту ночь, полную муки и угрызений совести, я понял, что
лучше создавать то, что должно прийти. Лучше начинать, чем кончать. Куда
лучше творить заново, а не уничтожать. Лучше прокладывать пути, чем
растрачивать свою душу, борясь со злом и тем самым приемля его.
- Все это верно, - сказал Скотт. - Но вы когда-нибудь слышали, чтобы
можно было сделать яичницу, не разбив яиц?
- Конечно, нет! - торжествующим тоном воскликнул Гамаль, словно давно
дожидался такого глубокого откровения. - Но о чем вы думаете, когда
разбиваете яйца? Об уничтожении яиц? Или о приготовлении яичницы?
Уничтожение яиц - действие второстепенное, случайное.
- И тем не менее, необходимое, - настаивал Скотт.
Египтянин даже привстал:
- Это вы, англичанин, оправдываете убийство?
- Нет, убийство - это по вашей части, а не по нашей.
- Но вы на нем настаиваете!
- Нет. Есть другие способы уничтожить человека, не обязательно его
убивать.
- Вот уж поистине английское рассуждение! - закричал Гамаль. Слово
"английское" он сказал по-английски.
- Если вы - кающийся убийца, - спросил его Скотт, - что же вы теперь
намерены делать, чтобы спасти вашу страну от проклятых англичан?
- Мы решим, что нам делать. А вы патриот, капитан?
- Вряд ли.
- Почему же вы сражаетесь за родину?
- В войне важно, кто из противников прав и кто виноват. Наша сторона
права.
- Разве этого достаточно?
- А чего же вы еще хотите?
- Сердечного трепета, когда думаешь об отчизне.
- Я прожил большую часть моей жизни вдали от нее.
- Тем более!
- Это тюрьма, каменный мешок, воздух там черен от дыма. А народ...
- Ваш народ! Каков же он, ваш народ, капитан?
- Кто его знает... - ответил Скотт. - Я знаю бедуинов, четыре племени
горцев с берегов Красного моря, феллахов Гирги и пастухов-сенуситов куда
лучше, чем англичан.
- Но к кому же влечет вас чувство родства, капитан?
- Ни к кому. Это чувство ушло, оно мертво. Мы, англичане, все стали
друг для друга чужаками, Гамаль. Чувство родства - умерло. Братство -
исчезло бесследно.
- Тогда я все-таки не понимаю, почему вы воюете.
- Я же вам сказал. Потому, что мы правы, а они неправы.
- Но ведь и англичане неправы, разве вы этого не знаете?
- Неправы?
- Послушайте! Неужели я вам должен объяснять, что англичане бывают
всякие - и плохие, и хорошие? Что у каждого из вас в душе тоже идет
борьба, что правители ваши правят, а народ страдает...
Скотт развел руками:
- Человек не может ненавидеть свой народ, Гамаль.
- Не может. Но англичане должны понять, какое зло они приносят другим.
Вы должны понять, что поступаете дурно, и решиться не причинять больше
людям зла. Нация всегда делится на тех, кто прав, и тех, кто неправ.
Обычно прав народ и неправы его властители. Но никто из англичан не
понимает, какое они чинят зло.
- Так ненавидьте же их, Гамаль...
- Я мог бы сказать, что ненавижу англичан от всей души, что презираю их
и желаю им всяких бед за то, что они эксплуатируют, развращают и
истребляют нас; но в глубине души понимаю, что восхищался бы ими, если бы
мог их понять - конечно, народ, а не правителей. Почему так трудно
проникнуть в душу англичанина, капитан?..
Скотт встал, собираясь уйти: египтянин снова побледнел и говорил
прерывисто, судорожно глотая воздух, и все-таки ему не хотелось отпускать
Скотта от себя.
- Вы никогда нас по-человечески не поймете, - сказал ему Скотт. - В
душу англичанина трудно проникнуть даже нам самим. Мы не разделены на
правителей и угнетенных. Мы просто отгорожены друг от друга глухой стеной
- каждый живет сам по себе.
- Что же вас разделяет, капитан?
- Если бы я это знал, я разрешил бы вопрос, который вас мучит. И меня
самого тоже.
- Что же вас мучит, капитан?
- На вашем месте, Гамаль, я бы снова прибег к пуле из-за угла.
- Вы это говорите, чтобы я верил, что вы меня не выдадите?
- Я еще могу вас выдать, - сказал ему Скотт. - Вам бы следовало себя от
этого обезопасить.
- Мы об этом думали, - сказал Гамаль, когда Скотт направился к двери. -
Хаким хотел вас застрелить.
Скотт засмеялся и сказал, что он их понимает.
- Ага, теперь вы хотите запутать и меня в свою паутину необходимости?
- Я запретил ему убивать, капитан. Слишком долго я здесь пролежал,
слыша голос, взывавший о помощи. Я никогда больше не погублю человека, не
совершу акта уничтожения, даже по необходимости.
- А как насчет Хакима? Он все еще собирается меня застрелить?
- Да. Он до сих пор уверен в том, что если вы - настоящий англичанин,
вы нас предадите. Но пока это от меня зависит, вы в безопасности. Я верю в
людей, даже если эти люди - англичане.
Скотт опять засмеялся и ушел, обменявшись с ним утонченными арабскими
любезностями и выслушав громкие заверения в братской любви, немыслимые
по-английски.
Но по-арабски Скотт их отлично понимал.
15
Ночью Скотт услышал, что Гамаля увозят. Он стоял на маленькой площадке
кирпичной лестницы, и до него доносились шарканье ног и тихая перебранка.
Лунный свет был похож на мыльную воду. Скотт слышал, как вполголоса
ругался лейтенант Хаким и как опекал своего пациента недовольный доктор.
Остальных он не знал, но догадывался, что это люди неловкие - вчетвером
они не могли поднять Гамаля, а Скотт поднимал его один. Стукнула дверца
машины, и по звуку, с которым она отъехала, Скотт понял, что Гамаля увозят
на полутонном "шевроле" египетской армии.
После завтрака Куотермейн заехал за ним на "виллисе", чтобы отвезти его
к Пикоку (сегодня Скотту должны были дать новое назначение). Внизу он
заметил, что двое каких-то людей внимательно разглядывают "тополино"
Гамаля.
- Подождите, - сказал Скотт Куотермейну, который поставил свою машину
позади "тополино".
- В чем дело?
- Я хочу посмотреть, что они делают, - негромко сказал Скотт.
- Кто?
Скотт кивнул в сторону незнакомых египтян. На них были чистые костюмы и
аккуратно выглаженные рубашки. По виду это были чиновники, состоящие на
государственной службе, скорее всего - в полиции. Заглянув в окно
запертого "тополино", они отошли, но один из них старательно притворил
ворота в сад Гамаля; они там явно успели побывать. Держали себя эти люди в
высшей степени скромно.
- Поехали, - сказал Скотт Куотермейну, когда полицейские скрылись из
виду.
- Что им тут нужно? - с раздражением спросил Куотермейн.
- Они искали египтянина, который стрелял в Амера пашу, - объяснил
Скотт. - Убийца живет в этом доме.
- Откуда вы знаете?
- Я его туда внес; у него была рана в паху.
- Господи! Значит вот как они его нашли!
- Они его не нашли. Друзья увезли его отсюда ночью.
- А вы заявили в полицию, что он был здесь? - спросил Куотермейн,
совсем забыв, что на улице большое движение, и замедляя ход, чтобы получше
расслышать ответ.
- Господи, конечно, нет! Зачем бы я стал это заявлять?
Куотермейн совсем остановил "виллис":
- Неужели вы скрывали убийцу?
- Нет, я его не скрывал. Я знал, где он находится, вот и все.
Куотермейн не верил своим ушам:
- Вы знакомы с этим человеком?
- Да. Вчера с ним разговаривал. Чего вы остановились? Мне надо поскорее
попасть к Пикоку.
- Да ну его к черту, вашего Пикока. А почему вы не отдали этого
человека в руки полиции?
- По-вашему, я должен был это сделать? - возмутился Скотт.
- Должны? Конечно, нет. Я отнюдь не считаю, что вы должны были это
сделать. Но то я, Скотти. А мы говорим о вас. Почему вы не выдали его
полиции?
- Поезжайте, - бросил ему Скотт. - Мне надо к Пикоку.
Куотермейн нажал на педаль и кое-как развернулся, чуть не наехав на
осла с тележкой, нагруженной сахарным тростником. Листья хлестнули по
ветровому стеклу, и седокам пришлось пригнуться.
- Осторожно! - крикнул Скотт.
- Не пугайте меня! - ответил Куотермейн. - Что вас заставило взять под
защиту убийцу, капитан Скотт? Не понимаю...
- И не надо, - заявил Скотт. - Все равно не поймете.
- Ладно. Вы хоть намекните.
- Опять чуть не наехали на осла! - сказал Скотт, когда они сделали
отчаянный вираж вокруг еще одной тележки. - Стукните одного как следует,
но кончайте с этой забавой! Никому ни слова, Куорти. Ладно?
Куотермейн с недоумением покачал головой:
- А вы знаете, куда его увезли?
- Нет.
Куотермейн поглядел на него недоверчиво: он подозревал, что Скотт
чего-то не договаривает. Скотт упрямо смотрел вперед, низко надвинув на
большой лоб фуражку. Не глядя на Куотермейна, он ткнул рукой и сказал:
- Смотрите, куда едете. Не то отправите нас на тот свет.
Скотт не знал, кто ему сообщит о новых планах Черча - Пикок, сам
кровавый Черч, один из советников генерала Уоррена (какой-нибудь банкир
или торговец виски) или младший лейтенант-гвардеец - связном, штабной или
чей-нибудь адъютант. Словом - один из чиновников с беспроигрышным званием.
- Они всасывают свои звания с молоком матери, - жаловался как-то
Пикеринг. За это он прозвал их "сосунками".
Скотт не ждал от этого свидания ничего хорошего, он не раз получал
инструкции от разных "сосунков". Как-то раз, светлой ночью в пустыне,
гадая, нащупают ли их прожектором две патрульные машины с немецкого
военного аэродрома, Пикеринг припомнил все хорошие слова, которые солдаты
превратили в издевку. Самым двусмысленным и самым презренным из них стало
слово "разведка".
Скотт вспомнил об этом, подумав, что, наверно, штабисту из разведки
поручат сообщить ему о его роли в очередной затее кровавого Черча. Он
пожаловался на это Куотермейну, но тот, почувствовав в словах Скотта
горечь, обвинил его в несправедливости.
- Чем он виноват, этот разведчик? - ворчал Куотермейн. - Возьмите
самого лучшего штабного работника - младшего офицера, капитана, майора,
тупицу-генерала, - даже он не так уж плох на своем месте, в обычных
условиях, - и пошлите его в Каир, дайте ему кожаный стек, специальные
сапоги для пустыни, кучу приятелей, целый гараж автомашин, приучите его к
постоянным провалам на фронте, поставьте над ним начальника, который хоть
и несусветный дурак, но зато фамильярно зовет его по имени, - и что из
этого получится? Постепенно ваш штабист начнет верить, что так и надо. Все
они в это верят. В каирскую помойку попадают и недурные люди, но рано иди
поздно они тоже начинают в это верить. Должность, место - превращают их в
ничто.
- Все равно - мне противно получать от них задания, - заявил Скотт.
- А знаете, - сказал ему Куотермейн, - ведь и Пикеринг тоже был
"сосунком".
Скотт не стал спорить с ним о Пикеринге.
Пикок был счастлив его видеть. Пикок разговаривал с ним почтительно,
словно Скотт стал персоной в военных кругах.
- Вас желает видеть сам старик Уоррен. - Пикок радовался за Скотта,
считая это свидание крайне важным. Он уже знал, что оно предвещает. -
Большой будете персоной, Скотти! - сказал он и провел его к Уоррену.
Генерал Уоррен сидел за столом, положив на него негнущуюся руку и
слегка на нее навалившись, словно целился из пистолета; он нехотя
поглядывал на Скотта и всем своим видом выражал смущение. Отпустив Пикока,
Уоррен встал и приоткрыл окно ровно настолько, чтобы увеличить приток
воздуха еще для одного человека, а потом прислонился к окну спиной, уронил
левую руку вдоль тела, мельком заглянул Скотту в глаза и сразу же перевел
взгляд вниз, ему на ноги.
- Вы когда-нибудь изучали Джеба Стюарта? - спросил он.
- Американца?
- Да. Его книгу о партизанских налетах.
- Нет, генерал. Специально не интересовался.
- Конечно, он для нас не такой уж убедительный пример. Мы никогда не
проводили партизанских налетов в буквальном смысле этого слова. Думаю,
что, строго говоря, партизанам нужно действовать на своей территории,
только тогда они партизаны. Как у русских. Если вы читали Толстого, вы,
наверно, помните Денисова. Вот идеальный тип партизана. Великолепно
написан! Простите, Скотт. Можете стоять вольно. Если желаете, садитесь.
Генерал снова на него посмотрел, теперь уже более пристально.
Нагнувшись над столом, он перелистал бумаги в какой-то папке.
- Хорошо работаете, Скотт. У меня никогда раньше не было случая
подвести итоги, а теперь я просмотрел ваше дело. Кое-что тут просто
поражает. Я знал Пикеринга. Я, конечно, не специалист в вашей области,
хоть и служил на границе; правда, это больше смахивало на охоту за
кабанами, чем на военные действия. Смешно сказать, но мы как раз и вели
военную подготовку, охотясь за кабанами.
Скотту приходилось видеть американские фильмы, где показывали такую
охоту, он знал, как охотятся на кабана с копьем. Перед ним сидел
состарившийся бенгальский улан, невеселый человек, который, что ни день,
становился все более застенчивым и усталым. Всю жизнь он что-то охранял.
Посвятив себя с юности охране дальних границ, он сам со временем
превратился в неприступную твердыню - в огромные серые плиты Вазиристана и
узкие тропки мрачных ущелий Белуджистана, каменистых, голых, непроходимых.
Но где-то за этой серой твердыней должны же были прятаться залитые лунным
сиянием долины Кашмира или просторные тихие луга Пакистана? Может быть.
Однако Уоррен дорожил лишь своей неприступностью, он держался за нее всеми
силами, не мог от нее отказаться. Сейчас, может, и для него настало время
запросить передышку - он так устал от одиночества на своем сторожевом
посту.
- Вам нравится военная служба, Скотт?
Скотт прислонился к некрашеному столу, на котором была навалена
недельная порция всех документов, выпущенных британской армией. Стол
прогибался от тяжких усилий англичан приукрасить положение на фронте.
- До какой-то степени, генерал, - ответил Скотт. Он был в этом не
уверен. - Хотя бы потому, что предпочитаю интересоваться тем, что делаю.
Впрочем, как и все люди.
- Да. Это верно. Но вы, по-видимому, не считаете военную службу своим
призванием?
Скотт ждал, что будет дальше. Генерал Уоррен тоже ждал, словно он уже
переложил все тяготы ведения беседы на плечи Скотта. Теперь дело было за
ним. Но Скотт не соглашался нести это бремя. Он еще не понимал, куда
клонится беседа.
- Вы воюете в пустыне с самого начала?
- Да, генерал.
- По-видимому, Пикеринг во многом полагался на вас. Во многом!
- На всех нас, генерал. Так он всегда работал. Он давал нам задание. Мы
всегда знали, что делаем, и вы подняли свое задание. Такая постановка дела
устраивала нас всех.
Уоррен сел, неловко откинулся на спинку стула и задумался, словно
что-то вспоминая; однако он все еще избегал взгляда Скотта.
- Так и мы старались поступать вначале, - сказал он, с грустью качнув
головой. - Первые дни войны в пустыне - это было время необыкновенное. Но
уже и тогда мы страдали от негодной администрации в тылу и недостатка
снаряжения. Да и полевых войск было маловато. Генерал и четыре штабных
офицера. А когда мы сформировали мотомеханизированную группу -
предшественницу нынешней 8-й армии, у нас не было ни саперов, ни связи, ни
интендантства, ни транспорта, ни санитарной службы, не было даже снарядов.
Когда война началась, мы кое-что получили, но все наши бронесилы состояли
из нескольких допотопных броневиков. Вам известно, что одно время у нас в
Египте не было ни одного патрона для тяжелых пулеметов? Если бы в первые
дни, когда Италия объявила войну, Грациани двинулся на Мерса-Матру со
всем, чем располагал, наша песенка была бы спета. Даже воюй мы против
одних итальянцев. Спас нас Уэйвелл.
- Да, генерал! - Скотт почитал Уэйвелла. Впрочем, как и вся армия.
- Он был рожден для такой войны. Ведь Уэйвелл - человек нерешительный.
Очень нерешительный. Но у него есть три замечательных качества:
наступательный дух, способность обмануть противника и умение
маневрировать. Можно сказать, что он выгнал врага из Киренаики, наступая,
маневрируя и водя его за нос. К большим сражениям он прибегал крайне
редко. Вот это настоящее военное искусство. Сражений быть не должно. Если
мы завязываем бой, значит, - увы! - мы вынуждены к этому крайней
необходимостью. Значит, у нас нет другого выхода. Вы меня понимаете?
- Понимаю, - сказал Скотт непринужденно, потому что и сам Уоррен теперь
не чувствовал стеснения. Он говорил путано, однако смущения больше не
испытывал. - Но, по правде сказать, генерал, я не совсем понимаю, к чему
вы клоните?
Их прервали звуки, доносившиеся со двора, гулкого, как колодец. Прошли
две молодые женщины, их высоки" голоса понеслись вверх, как сухие пушинки
хлопка в знойное небо.
- И вы туда пошли? - спросила одна.
- Да, но это было ужасно!
- Не может быть!
- Правда. Они сделали все наоборот.
- Не может быть!
- Ей-богу! Они все перепутали!
- Ах, наверно, это было ужасно.
- Ну да, просто кошмар. Но пришлось сделать вид, будто мне смешно.
- А что они говорили?
- Что же они могли говорить?
- Но почему вы им ничего не сказали!
- А что же я могла им сказать?
Голоса стали глуше, и собеседники сообразили, что они молча
прислушивались к чужому разговору, ожидая, пока он не кончится. Так вот
иногда бессознательно останавливаешься и ждешь, нагонит ли бегущий человек
автобус. Но вслушиваясь в чужой диалог, они потеряли нить собственного
разговора.
- Простите, Скотт, - сказал Уоррен. - Мне хотелось хоть немножко
коснуться предыстории... Но главное - я теперь знаю, как вы работаете. Вы,
видно, чувствовали себя полным хозяином в пустыне, занятой противником, и
ни разу не ввязывались в бой, если не считать мелких стычек. В сражениях
вы не участвовали.
- Только раз, генерал.
- Вот как?
- В Джало, когда убили Пикеринга.
Скотт взглянул на Уоррена и с удивлением заметил, что генерал смотрит
на него в упор, не отводит глаз три, четыре, пять секунд и слегка кивает
головой.
- Случай в Джало, действительно, был трагической оплошностью. Может,
один я знаю, какой трагедией он был, - с грустью пробормотал Уоррен.
- Мы все это знаем, - сказал Скотт.
- Да? Но сейчас речь идет о другом, - тихо произнес Уоррен. -
Ответственность, а особенно ответственность офицера, предполагает право на
ошибку в пятидесяти случаях из ста. Мы должны допускать возможность
ошибки, Скотт.
- Так точно, сэр.
Скотт знал, что здесь ему не позволят предъявить обвинение кровавому
Черчу, и цель, которую он себе поставил, от него ускользала. Он не мог ни
уличить, ни убить; он не мог высказать свою ненависть и презрение - они
вдруг показались ему ничтожными после разговора с человеком, который
действовал от имени целого народа. Скотт же, намереваясь изобличить
кровавого Черча, оставался только самим собой. Гамаль испортил ему все
дело.
- Вопрос вот в чем, - сказал Уоррен; он встал, прошелся по комнате и
прислонился к столу рядом со Скоттом, хмурясь и вглядываясь в стену
напротив, - есть у вас какие-нибудь правила, по которым вы действуете? Как
вы себе их представляете? Как вы их применяете на деле?
- В пустыне?
- Да. Учитывая, что вы действуете в основном на территории противника,
в глубоком тылу, какие цели вы себе ставите?
- Мы сознательно избегаем всяких осложнений, - сказал Скотт.
- Да, но вы сильно усложняете жизнь противнику.
- Еще бы! Правда, это редко является нашей целью. Мы либо разведываем
новые маршруты, либо намечаем удобные трассы, либо патрулируем дороги,
либо просто выясняем, насколько глубоко можно проникнуть в тыл, чтобы
нащупать слабое звено... найти уязвимое место. В задачу топографов не
входит вести бой с противником. Мы доставляем отряды на место и выводим их
обратно. И цель у нас одна - нас не должны обнаружить.
- Да, но как вы этого достигаете?
- Используя профиль местности, зная пустыню лучше противника, хорошо
маскируясь, полагаясь на опыт, предвидя все возможности.
- Ага! Предвидение! Наконец! Так я и думал! Читая отчеты о ваших
операциях, я решил, что самое примечательное в них - это предвидение.
Верно?
- Нет, сэр. Я бы сказал, что основное качество нашей работы - это
технические навыки и сноровка, иными словами - понимание того, что мы
делаем.
- А разве сноровка не предполагает предвидения?
- Конечно, и в большой степени. Но предвидение ничего не стоит без
уверенности в том, что ты знаешь свое дело. Каждый должен уметь
пользоваться своим предвидением на практике. В этом и был талант
Пикеринга. Он умел подбирать людей и брать от них то, а чем они сильнее
всего. Если человека можно-было употребить на какое-нибудь дело, Пикеринг
находил в нем эту способность, заставлял ее проявиться. Мы могли доверять
друг другу...
- Отличная теория, Скотт. Но не универсальная. Годится, когда у вас
двадцать или тридцать человек и вы знаете каждого из них. Но неприменима
для армии в целом. К тому же она пригодна лишь тогда, когда у человека
развязаны руки, а мы давали Пикерингу полную свободу рук. И непригодна,
когда у вас нет этой свободы, как нет ее у командующего армией.
Скотт не стал напоминать ему, что Пикеринг сам отвоевал себе "свободу
рук". В этом и была разница между ним и другими. Стань он командиром
дивизии, он завоевал бы ее и тут. Поднимись он до самого верха, он и там
исповедовал бы свою веру в то, что самое дорогое на свете - человек. Он
доказывал бы свою правоту тем, кто его окружал; повсюду, куда бы ни
привела его сумасбродная страсть воевать со всяким начальством.
- Сколько у вас осталось людей? - спросил Уоррен.
- Один офицер и два солдата.
- И все? Почему так мало?
- Нас так и не переформировали после смерти Пикеринга.
- Жаль! А что вы скажете, если вам дадут двести солдат?
- В дорожно-топографический отряд?
- Нет. Для выполнения особого задания, которое позволит вам развить
ваши взгляды на то, как важно знать свое дело и предвидеть все
возможности.
- Этих людей надо будет куда-нибудь переправить, генерал?
- Нет. Они будут в вашем подчинении. Мне нравится, как вы работаете, и
думаю, что тут вы сможете себя показать. Я пока еще не могу вам назвать
задачу этой операции, но люди будут подчинены непосредственно вам. Вы
должны будете провести их очень глубоко в тыл, так, чтобы вас не
обнаружили; вам придется подвергнуть их серьезной опасности и привести
назад.
- Разрешите узнать, сэр, какой именно опасности?
- Пока еще не могу вам сказать. Но это будет важная отвлекающая
операция, обман противника в тактических целях. Стоит вам появиться там,
где мы хотим, чтобы вы появились, и вы окажетесь в опасности, в очень
большой опасности. Но одновременно с этим должны будут произойти кое-какие
события, и генерал Черч сможет отвести от вас удар.
- Генерал Черч?
- Да, генерал Черч...
- Позволено мне, генерал, решать, хочу ли я взять на себя это задание?
Уоррен молчал, не глядя на Скотта; он был удивлен.
- В общем, да. Я не стал бы поручать такую операцию человеку, который
этого не хочет. Она чрезвычайно рискованна. Да. Я думаю, что мы должны
предоставить вам право выбора, это будет только справедливо. Беда в том,
что я больше ничего не могу вам сказать, операция еще до конца не
разработана. Генерал Черч сейчас уточняет подробности. Вам придется
кончать эту работу вместе с ним. Он будет руководить операцией. Но мне
хотелось прежде самому с вами поговорить.
- Спасибо, генерал.
- А? Ну да, ну да... Во всяком случае попрошу вас зайти ко мне завтра и
сказать, что вы об этом думаете: желаете вы принять назначение или нет. Я
предоставляю вам право выбора.
Скотт выпрямился, готовясь уйти:
- Скажите, генерал, это какой-нибудь рейд? Я хотел бы знать, будем мы
вынуждены вступать в бой с противником?
- Нет. В наши намерения это не входит. Наша основная цель: ввести
противника в заблуждение. Но вы будете вооружены на тот случай, если
все-таки придете с ним в столкновение. Говоря о вашей задаче в самых общих
чертах, я лучше всего выразил бы то, что от вас требуется, вашими же
собственными словами: отличное знание местности, хорошая маскировка, опыт
ведения подобной войны, понимание того, что вы делаете, и, прежде всего, -
предусмотрительность.
Скотт плотно надвинул на лоб фуражку:
- Вы уж простите, что я спрашиваю, генерал... Не для этой ли операции
мы намечали трассу, когда погиб Бентинк?
- А? Тогда? Нет! Боюсь, что от той операции нам придется отказаться.
- Понятно.
Скотт отдал честь. Но Уоррен задержал его еще на мгновение, и Скотт
вдруг заметил, что Уоррен чуть-чуть улыбается, - он едва было не открыл
перед ним своих границ - насколько, конечно, это было в его силах. Ему
нравился Скотт, а тот в свою очередь чувствовал, что и ему нравится
Уоррен. Но взаимную симпатию пересиливало смущение. Скотт отворил дверь.
Уединение было нарушено, их могли увидеть, и Уоррен так и вернулся на свое
место к столу, ничего больше не сказав. Скотт колебался: его разбирало
желание взломать свои собственные границы, открыть свое сердце этому
застенчивому человеку. Но он услышал взволнованный голос Гамаля: "К кому
же влечет вас чувство родства, капитан?" И свой ответ: "Ни к кому... Это
чувство ушло, оно мертво, Гамаль".
16
Когда Куотермейн сказал ему, что Атыя так и не появился в Аббасии,
чтобы пройти обязательное обучение в стрельбе из 42-миллиметровой пушки,
Скотт отправился в кирпичный домик проверить, как там дела. В доме было
темно, его обитатели плакали - дряхлый старик, который так самозабвенно
воспитывал своих малолетних детей, был, по-видимому, при смерти.
Ни один доктор в Каире не поедет в такой район и не станет лечить такую
семью, но Скотт уговорил военного врача из госпиталя в Гелиополисе
нарушить неписаный закон и осмотреть больного египтянина. Доктор был
беженцем из Югославии, добровольно вступившим в английскую армию; он пошел
со Скоттом потому, что на него этот закон не распространялся; он был чисто
английским, этот закон, а доктора долго убеждали в том, что только
англичанин способен уважать законы. Вот он и отправился со Скоттом
печально и безропотно, чувствуя себя таким чужим в этом царстве сурового
английского догматизма.
Он осмотрел лежавшего на койке Абду Эффенди и вышел с Атыей в гостиную,
где их ждал Скотт.
- Они сами его погубили, - сказал Скотту врач.
- В каком смысле? - удивился Скотт. Атыя крепился, чтобы не выйти из
себя.
- У него диабет. И на спине образовалась большая язва. Всякое лечение
диабетика, даже простое вскрытие нарыва, должно производиться под
наблюдением врача. А они мазали его какой-то мазью. Теперь болячка
загноилась.
- Ни один врач не хотел сюда идти, - объяснил ему Скотт.
Югослав пожал плечами и прищелкнул языком - здешние нравы были ему
непонятны.
- А что же теперь делать? - спросил его Скотт.
- Его надо отправить в больницу, чтобы выпустить гной, - сказал
югослав. - И поскорее. Сегодня же, не то...
Скотт знал, что ни один армейский госпиталь не примет старика ни под
каким видом, и даже не стал просить югослава его устроить; однако врач и
сам сказал, что всякие хлопоты безнадежны.
- Его придется отправить в египетскую больницу. А я тут вам ничем
помочь не могу.
- Мы поместим его в Каср-эль-Айни [каирская государственная больница],
- сказал Атыя. - Мы можем отвезти его сами, или понадобится санитарная
машина?
- Пока вы станете искать санитарную машину, будет уже поздно, - ответил
югослав.
- Ну что ж, - сказал Скотт. - Мы отвезем его сами.
- Но сначала отправьте меня на работу, - попросил югослав. - Я на
дежурстве.
Скотт попросил Атыю подождать и отвез врача в госпиталь на "виллисе"
Куотермейна.
- Как вы думаете, есть у старика какая-нибудь надежда выкарабкаться? -
спросил он врача по дороге.
Тот снова пожал плечами:
- Это вам может сказать только хирург. Ему необходим инсулин. Родные
понемножку давали ему сахар, видимо жалея его, вот отчего образовалась
болячка. Теперь у него сахар в крови. Может, дело и безнадежно. Не знаю.
Старик-то ведь хилый...
Когда Скотт стал его благодарить, врач лишь беспомощно покачал головой;
он проводил "виллис" взглядом, и ему стало грустно. На минуту югославу
вдруг показалось, что он не совсем на чужбине.
Атыя ждал Скотта у двери:
- Я им сказал, что если они будут причитать, когда мы повезем его в
больницу, я их поколочу.
Роза и суданка-прислужница Еррофа нарядили старика в самый лучший
костюм, и хотя они встретили Скотта спокойно, поблагодарили его и напоили
чаем, обычай требовал, чтобы они поплакали, когда старик покидал свой дом.
Дети играли на дворе, а когда они попытались войти в дом, Атыя выгнал их
вон.
Абду Эффенди лежал на тахте, опустив обвислый подбородок на раздутую
водянкой грудь. Он подержал Скотта за руку и, не глядя, кивнул: старик не
понимал, что с ним происходит. Скотт и Атыя погрузили его в "виллис"; Атыя
поддерживал отца сзади. Скотт сел за руль, а женщины громко запричитали -
видно, Атые не так легко было выиграть битву с исконными обычаями. Когда
они подъехали к больнице и отыскали врача, Абду Эффенди был уже без
сознания.
Пока Скотт разъезжал на "виллисе", Куотермейн одолжил мотоцикл и
отыскал в шифровальном отделе Люсиль Пикеринг.
- Вот хорошо, что вы пришли, Куорти! - сказала она. - Я вас целый век
не видала.
- Вы заняты? - спросил он.
- А что?
- Можете выйти на полчасика?
- Конечно могу, а что? Какие-нибудь неприятности?
- Да, вроде того. Мне надо с вами поговорить.
- Ой, как страшно! - Она предупредила сержанта шифровального отдела,
который почтительно вытянулся перед ней: - Я уйду на полчаса по важному
делу.
Поездка на мотоцикле показалась ей очень забавной.
Она настояла на том, чтобы сесть в седло, позади Куотермейна, и по
дороге махала всем мало-мальски знакомым людям. Куотермейн привез ее в
"Гроппи", где швейцарское искусство приготовления сладостей и мороженого
достигло совершенства.
Каирские дамы умели по достоинству оценить мастерство швейцарского
кондитера.
- Что вам заказать? - спросил Куотермейн, изучая две страницы меню,
исписанного названиями различных frappe [сладкое блюдо со взбитыми белками
или сливками (франц.)], coupes [мороженое с фруктами и взбитыми сливками
(франц.)], bombes [пончики (франц.)], сэндвичей, пива, кофе, чая, пирожных
и закусок.
- Пиво.
- Это в угоду мне? - спросил он ее с ехидством. - Ну ладно. Я возьму
кофе по-венски, миндальное мороженое и к нему порцию взбитых сливок.
- Господи, Куорти!
Сафраги [официант (араб.)] ушел, взяв заказ, и они дожидались его,
облокотясь на серый мраморный столик.
- Вы ведь лучший друг бедноты, - сказала ему Люси кокетливо, - неплохое
же вы нашли себе пристанище!
- Лучший друг бедного человека - собака.
- Зачем так искажать мои слова?
- Разве это не так? - спросил он, разглаживая пальцами густые усы. -
Правда, мы знаем, что лучший друг бедноты - это вы. Помните, как вы
поджидали нас в Мене с ящиком апельсинов?
- Ну хорошо. Не будем говорить друг другу колкости.
- Что ж, не будем.
- Почему вы не зовете меня Люси или хотя бы миссис Пикеринг? Вы никогда
ко мне не обращаетесь прямо. Всегда проглатываете мое имя, словно оно
становится у вас поперек горла.
- Это от смущения. Я и на самом деле не решаюсь произнести ваше имя.
- Перестаньте болтать ерунду, Куорти. Терпеть этого не могу.
- И я тоже. Противно, правда?
- Вы хотите меня разозлить?
- Вот вам ваше пиво, - сказал он. - Вы уверены, что вам не хочется со
мной поменяться? Никогда не видел, чтобы вы пили пиво. Небось, думали, что
я из тех, кто его дует целыми днями? Верно. Я выпью пиво, а вы берите себе
кофе по-венски. - И он пододвинул ей кофе.
- О чем вы хотели со мной поговорить? - спросила Люси. Она старалась
держаться с ним как можно проще, чтобы преодолеть то чувство раздражения,
какое они всегда вызывали друг у друга.
- О Скотте.
- Да? А почему со мной?
- Потому что вы теперь имеете на него влияние.
- Ну что ж, давайте. А что с ним происходит?.
- Беда в том, что вы, конечно, можете ему помочь и повлиять на него в
хорошую сторону, но с тем же успехом вы можете забрать его в лапы и
погубить.
- Бедный Скотти. Такой уж он дуралей.
- К черту!! - взорвался вдруг Куотермейн. - Давайте считать, что мы
квиты, и подумаем лучше, как нам быть. Неужели я должен вам рассказывать,
в каком положении он находится? Да и все мы тоже. А вы лучше меня знаете,
что он об этом думает.
Выиграв первую атаку, она как будто смягчилась и стала мило хитрить:
- Ей-богу, не знаю. Я давно вас хотела спросить, что собой представлял
его друг Мозес? Я ведь никогда его порядком не знала, а Пикеринг мне
рассказывал, что это очень душевный, хотя и вспыльчивый парень. Вот уж не
могу себе представить, кто отважится откровенничать со Скотти!
Куотермейн пожал плечами:
- У Мозеса для всех была душа нараспашку. А какое это имеет отношение к
делу?
- Почему его прозвали Мозесом? Ведь его имя было Броди.
- Из-за кудрявой бороды [намек на пророка Моисея]. Неужели вам Пикеринг
ничего не рассказывал?
- Нет. Мы никогда ни о ком из вас не злословили.
- Странно. А я-то всегда себе представлял, как вы с Пикерингом
усаживаетесь рядком и разбираете нас по косточкам.
- Боже упаси, никогда! Пикеринг всегда говорил, что не любит
сплетничать о людях, которые ему нравятся. Он, как и Скотти, терпеть не
мог болтать, только Скотти вообще не желает разговаривать о чем бы то ни
было, даже о книге, которую прочел. Иногда у него это доходит до смешного.
А вот о Скотти Пикеринг рассказывал, тут он удержаться не мог. Его
восхищало, как Скотти работает. Он ведь знал, что тот работает вместо
него...
- Слава богу хоть за это, - сказал Куотермейн.
Положив взбитые сливки на мороженое, он стал есть, запивая пивом, и
после каждого глотка отирал усы согнутым указательным пальцем. Люси
Пикеринг скорчила гримасу и отвернулась.
- А чем наш Скотти так уж хорош в пустыне?
- Планиметрией и сферической тригонометрией, - ответил Куотермейн, с
аппетитом доедая мороженое.
- Ну, это само собой. А еще чем?
- Методом вычисления расстояния по величине хорды и угла, проекциями,
сеткой меридианов и параллелей. В этом деле он мастак.
- А чем он хорош, кроме своей топографии? - настаивала она, словно не
замечая его попытки отделаться от нее шуткой.
- Абсолютной верой в то, что делает.
- А вы все разве не верите?
- Более или менее. Скотт - человек хоть и одержимый, но
целеустремленный. Он ничего не делает сгоряча. Все, за что берется, он
крепко держит в руках. Он - полный хозяин своего дела.
- Да, но для этого мало быть надежным исполнителем.
- Конечно мало.
- Тогда что же он такое?
- Вот вы куда клоните... Теперь понятно, почему Пикеринг не хотел с
вами разговаривать. Не суйтесь вы, куда не следует.
- Пожалуйста... Чего вы боитесь?
- Боюсь, что вы и Скотта превратите в какого-то дурацкого героя. Вроде
Пикеринга.
- А чем это плохо?
- Очень плохо. Скотт - не вашего поля ягода, имейте это в виду.
- Да ну? А чьего же?
- Не вашего. И не пытайтесь навязывать ему роль, которая ему не
пристала. Скотти - не Пикеринг, не Гордон [Гордон, Чарльз-Джордж, или
"Гордон паша" (1833-1885), - английский генерал, колонизатор; участник
Крымской войны, губернатор Судана, убит повстанцами при штурме Хартума] и
не Лоуренс [Лоуренс, Томас-Эдуард (1888-1935); - английский разведчик в
странах Ближнего и Среднего Востока; одно время - советник по арабским
делам при министре колоний Черчилле]. Он мог бы стать таким, как они, в
других обстоятельствах. Но не стал.
- Странные вещи вы говорите, Куорти.
Куотермейн доел миндальное мороженое со взбитыми сливками.
- Пожалуй, закажу еще порцию. С сиропом, - сказал он. - Хотите
кофе-гляссе? - спросил он ее, улыбнулся и сразу стал похож на итальянца. -
Ну как, выпьете?
- Нет. Меня стошнит. Как вы можете есть такую приторную дрянь?
- Что поделаешь - романская кровь!
- Вы и в самом деле наполовину итальянец?
- Да нет, если только норманны втихомолку не произошли от римлян.
- Видно ваши предки и были Les Quatres Mains Вильгельма Завоевателя?
- Наоборот. Мои предки были гугенотами. Род мой совсем не такой
древний. По нашей семье можно изучать историю часового мастерства. Предки
мои сбежали от Екатерины Медичи и передали свое умение англичанам. Только
в последние сто лет моя семья чуть было не унизилась до коммерции. Но
все-таки удержалась при настоящем деле.
- И Скотт, вы думаете, - вашего поля ягода?
- Несомненно.
- Он тоже из тех, кто всегда держится за настоящее дело?
- Безусловно.
- А я, по-вашему, хочу перетянуть его к тем, кто никогда не работает?
- Совершенно верно, - сказал он, посасывая ложечку. - Вот не думал, что
вы разбираетесь в политике!
Люси подозвала сафраги и заказала масбут - турецкий кофе без сахара и
сухой бисквит.
- Не желаете ли пирожное, госпожа?
- Нет, подайте мне сухой бисквит, понимаете - английский бисквит.
- Хадер, йа ситт [хорошо, госпожа (араб.)], - поспешно ответил сафраги
с такой счастливой улыбкой, словно Люси помогла ему найти истинное
призвание в жизни. - Один ан-глий-ский бис-квит.
- Почему бы вам не съесть санде с фруктами и толчеными фисташками
ассорти, чуть-чуть политый киршем? - спросил ее, заглянув в меню,
Куотермейн.
- Потому что мне еще надо сегодня работать.
- Или bombes по-венециански с толченым ананасом и клубничным желе в
сладком миндальном соусе и мараскине?
- Замолчите. Мне от одного вашего чтения становится тошно.
- А вид у вас даже чересчур здоровый! Словно вы только и делаете, что
играете в теннис! Но это совсем неплохо. Да вы и сами знаете, что вам идет
ваш здоровый вид.
- Подумать только! И вы умеете говорить комплименты... А почему бы нам
не перетащить Скотта на свою сторону? Чем плохо, если он наконец займется
своим делом? И будет делать его хорошо? И получит за это награду?
- Вот этого именно я и боюсь.
- Чего?
- Ваших наград. Признания. Его-то я больше всего ненавижу!
- Разве вы можете что-нибудь ненавидеть?
- Ненавижу самое слово "признание", - сказал он, принимаясь за вторую
порцию миндального мороженого со сливками. - Признание - самое растленное
понятие в современной английской речи.
- Ну вот, опять новая теория...
- Но совсем не новая практика, - с трудом произнес он, так как рот его
был набит мороженым. Ел он аккуратно, потому что страшно боялся запачкать
кончики усов. - Мы должны признавать возражения своих противников,
признавать их самих, признавать чужую точку зрения... Бр-р-р! Как только
эта зараза проникла в Англию, все погибло! Вы хотите забрать в свои лапы
лучших наших людей? Стоит им додуматься до чего-нибудь невиданного,
необычайного, для вас опасного, как вы сразу же - хлоп! - признаете их и
перетаскиваете в свою среду.
- И вы предлагаете, чтобы я уберегла от этого Скотта?
- Да. Он нам нужен.
- Для чего?
- Не знаю. Настало время кому-то сказать "нет!" Вот и все.
- Пусть ваш Скотти попробует это сказать! Если сумеет...
- То-то и оно... Скотти не такой человек, чтобы вспыхнуть разом, как
фейерверк. Он только еще начинает всерьез задавать себе вопросы. А вы
пытаетесь им завладеть прежде, чем он нащупает на них ответ.
- Ай-ай-ай, как нехорошо!
- Бросьте! Вот вам ваш кофе и ваш английский бисквит. И не будем больше
философствовать. Мне пора в Аббасию. Однако, не говоря о Скотте, у меня к
вам только одна просьба: спасите остатки дорожно-топографического отряда,
пока кровавый Черч не превратил нас в противотанковую роту, отряд
противохимической обороны или еще что-нибудь, столь же бесполезное. Мне
кажется, вам стоит поговорить с Уорреном. Или же заставить Скотти с ним
поговорить. Вы ведь умеете к ним подойти, к этому генералу Уоррену и его
компании.
- Разве Скотти не говорил вам, что они задумали?
- Он сказал, что они еще сами толком не знают.
- Да?
- А что они задумали?
- Почем я знаю?
- Наверно, все это знают, кроме меня и Скотти.
- Может быть. Но мне кажется, что теперь все зависит от Скотти.
- Что именно?
- Ваша судьба. И судьба дорожно-топографического отряда. Думаю, что его
прикончат. Скотти, конечно, мог бы дать ему новую жизнь после того как
убили Пикеринга, но он забыл обо всем, кроме своей ненависти к Черчу. А
теперь уже поздно.
- Вы могли бы еще что-нибудь сделать.
Она с раздражением помотала головой:
- Я ничего не могу сделать.
- А добиться у генерала Уоррена...
Она снова покачала головой.
- Почему?
- Потому что они, по-моему, хотят дать Скотти возможность отличиться, а
я не желаю этому мешать. Генералу Уоррену кажется, что Скотти - человек
стоящий. Вот и хорошо! И ему нужен сам Скотти, а не
дорожно-топографический отряд. Уоррен знает, как я со всеми вами близка, и
спрашивал меня, что вы об этом думаете. Я сказала, что никто из вас не
обидится, если Скотт пойдет своей дорогой.
- Значит, они хотят нас разлучить?
Она попыталась было просто отмахнуться от ответа, но раздумала.
- Ну зачем вы на меня наседаете? - прошептала она, перегнувшись через
стол. - Я ничего не знаю. Оставьте Скотти в покое.
Куотермейн расплатился по счету; он допил последний глоток светлого
пива и снова отер усы:
- Так вот какие дела...
- Да, - ответила она.
- Не надо забывать о его отношении к Черчу, - сказал он с надеждой.
- Скотти решил на все это дело махнуть рукой.
- Сомневаюсь...
- А я ручаюсь, что это так.
- Ну, тогда пропал наш Скотти, - сказал он, пробираясь с ней между
прилавками, заставленными сладостями. - Если только мне не удастся его
уговорить, а я постараюсь это сделать...
- Попробуйте! - сказала она и взяла его под руку.
Абду Эффенди сразу же сделали операцию, потому что Скотт энергично
взялся за дело и довел его до конца. Ласковый врач египтянин заверил
Скотта: "Хорошо! Хорошо! Мы сделаем все, что нужно!", вскрыл на спине
старика болячку, выкачал оттуда целый кувшин засахаренной лимфы и вырезал
куски водянистого мяса. Во время этой процедуры старик умер, так и не
придя в сознание.
- Видите, до чего доводит невежество! - говорил Атыя, проливая слезы. -
Видите, как все безотрадно.
- Он был старый человек, - утешал его Скотт. - Невежество тут ни при
чем.
- Во всем виновата наша темнота! - плача, настаивал Атыя.
Скотт отправил его на "виллисе" домой сообщить матери и стал
прохаживаться по тесным коридорам Каср-эль-Айни, дожидаясь, чтобы обмыли
тело. Старика надо было немедленно похоронить, и Скотт договорился с
больничным казначеем насчет деревянного гроба и катафалка с четырьмя
черными помпонами на стеклянном ящике, запряженного четверкой лошадей.
Абду Эффенди был коптом, и его надо было хоронить на коптском кладбище.
Казначей заказал катафалк по телефону в бюро похоронных процессий с такими
же бодрыми заверениями, какими потчевал Скотта врач.
Когда Атыя вернулся в больницу, было уже темно, и Скотт ждал его на
улице.
- Надо перевезти отца домой, - сказал Атыя. - Нельзя хоронить его прямо
из больницы.
- По-моему, брать тело домой запрещается, - сказал Скотт.
- Конечно. Но хоронить его прямо из больницы - это позор.
Глаза у Атыи были большие, даже больше, чем обычно, и совсем сухие.
Скотт чувствовал, что они сейчас засверкают от бешенства. Ему очень
хотелось избавить Атыю от унижения - от необходимости скандалить из-за
тела старика-отца. Скотт пошел к казначею, но тот отказал наотрез. Тогда
он разыскал врача, делавшего операцию. Хирург хитро улыбнулся, дружески
похлопал его по плечу и сказал:
- Если сумеете его вынести, валяйте!
- А вы мне помогите, - попросил его Скотт.
Доктор покачал головой:
- Строжайше запрещено. Ну, вот что. Ступайте в мертвецкую и захватите с
собой его одежду. Это я вам устрою. Потом оденьте его, вынесите, а я
подпишу справку о том, что он выписывается по случаю полного
выздоровления. Это все, что я могу сделать.
- А если нас задержат?
- Значит - вам не повезло.
Им не сразу удалось найти одежду, а потом получить ее. Атыя вырвал
платье из рук санитара и бросился бежать. Скотт с помощью пятидесяти
пиастров удержал санитара от погони и пошел следом за Атыей. Наконец они
отыскали мертвецкую, где на мраморных скамьях лежали голые покойники,
прикрытые простынями. Им выдали останки Абду Эффенди, - старик уже
совершенно усох: не было больше ни лица, ни глаз, ни губ, ни носа - лежал
один скелет. Он все еще был туго забинтован от шеи до пояса, и когда труп
стали одевать, Скотту и Атые пришлось его посадить, разогнуть ему ноги, а
потом поставить на пол, чтобы натянуть брюки. Скотт держал мертвеца, а
сын, едва не теряя сознание и стараясь не дышать, надевал на покойника
пиджак.
- Воровать родного отца! - воскликнул он с негодованием. - Родного
отца!
Они взяли его с двух сторон под руки, но покойник ничего не весил, и
нести было, в сущности, нечего. У выхода санитар, карауливший мертвецкую,
дал им белый талончик, и они пошли сначала по коридору, а потом по
лестнице, мимо конторки, где Скотт вручил свой талончик, сквозь толпу
нетерпеливых посетителей и деловитых санитаров в белых халатах и больших
стоптанных сапогах; вытащили босого Абду Эффенди за дверь, пронесли его по
великолепным аллеям на улицу, где Атыя оставил "виллис".
- Надо его положить, - сказал Атыя, когда они втаскивали тело в машину.
- Нет, - возразил Скотт, - посади его на переднее сидение и придерживай
за спину.
- Родного отца! - завопил Атыя и опять заплакал.
- Ничего, ничего, - успокаивал его Скотт. - Держи-ка его лучше как
следует.
Они усадили покойника на переднее сидение, застывшие руки торчали
вперед. Скотт пригнул их книзу, но они сработали как рычаги, и Абду
Эффенди повалился вниз лицом. Атые пришлось ухватить его за полу пиджака и
посадить обратно.
- Готово? - спросил Скотт, чувствуя, как внутри у него все дрожит.
- Да. Но, ради бога, потише на поворотах.
Скотт запустил машину и лихо тронулся в путь.
- Хасиб! [Осторожно! (араб.)] - закричал Атыя.
Скотт пересек мост, объехал полицейского и двинулся по набережной. Было
темно, и замаскированные на случай воздушных налетов фонари словно
переносили их из одного озерка голубого огня в другое. Атыя крепко держал
мертвеца, но Скотт ехал слишком быстро.
- Он выпадет! - кричал Атыя.
- Надо поскорее добраться до дому, - отвечал Скотт.
Они поехали мимо солдатских баров, кафе, террасы отеля "Континенталь",
где отдыхали нарядные посетители, мимо вокзальной площади. Ночь была
безлунная, и, вглядываясь в темноту улиц. Скотт внезапно заметил отряд
полицейских, шагавших на ночное дежурство. Одеты они были в черное, лица у
них были черные, и они совершенно сливались с мглой. Скотт задел хвост
колонны, построенной по трое, и когда раздались крики, дал газ;
полицейские бросились врассыпную, а "виллис" рванулся вперед, едва не
задавив людей. Крики позади них стихли в темноте. Они проехали
железнодорожный мост и понеслись по трамвайным путям, по разбитым мостовым
мимо глинобитных домов, едва не пропустив нужного перекрестка.
- Сюда! Ради бога, сюда! - закричал Атыя по-арабски.
Они подъехали, и Атыя стал яростно проклинать Скотта.
- Т-с-с! - прошипел Скотт, чтобы его утихомирить.
- Господи, боже мой! Клянусь богом! Именем пророка! Клянусь богом! Я же
вам говорил! О господи! Видит бог!..
- Т-с-с! Мать услышит, Атыя, - тихонько сказал ему Скотт.
- Клянусь богом, вы меня убили. Разве человек это может забыть?
- Ничего с тобой не случилось, - заверил его Скотт. - Все ведь уже
кончено. Все позади.
- О господи! - приговаривал Атыя, когда они вытаскивали Абду Эффенди из
машины.
Он так и закоченел в сидячем положении. Калитка, земляные ступени и
дверь были слишком узки, чтобы Скотт и Атыя могли идти рядом. Скотт взял
покойника, как ребенка, на руки и пошел вслед за Атыей. Постучав в дверь,
тот закричал:
- Уберите детей! Мы идем.
Послышались громкие причитания служанки Еррофы.
- Перестань! - завопил Атыя.
Дверь отворилась, и только теперь, когда Скотт вошел в столовую, держа
на руках Абду Эффенди и не зная, куда его девать, только теперь он
почувствовал, как мертв тот, кого он несет. Ситт Роза одной рукой
вцепилась в безжизненную руку старика, а другой прикрыла свое лицо; Атыя
поддерживал мать, и Скотт, по-прежнему в растерянности, стоял посреди
комнаты. Черное лицо Еррофы, иссеченное шрамами, перекосилось в вопле
ритуального отчаяния, за которым пряталось более древнее и более тихое
горе. Она взяла Скотта за руку и отвела в маленькую комнату, где стояла
железная кровать, покрытая белым одеяльцем, и Скотт положил на него свою
ношу. Абду Эффенди лежал, свернувшись калачиком, подтянув к подбородку
колени, как спящий ребенок.
Горе выплеснулось из берегов.
Жена покойного Роза мотала вверх и вниз головой и била себя в грудь
сжатыми кулаками. Еррофа, закрыв лицо юбками, причитала с завываниями.
Дети, которых поручили соседке, заглядывали в комнату, но Атыя,
поддерживая мать, строил им страшные гримасы, угрожающе скалил зубы и
выкатывал глаза; однако младшая девочка смотрела на него без всякого
страха и корчила рожи в ответ, пока наконец ее не утащили за дверь.
Скотт грустно постоял, не пытаясь никого утешить, а потом ушел.
"Виллис" он вернул Куотермейну, который пил пиво на открытой террасе
армейского кафетерия под эвкалиптами Аббасии.
17
- Меня приучила к этому заморскому пиву ваша приятельница, Люси
Пикеринг, - пожаловался Куотермейн, морщась. - Она думает, что такой
человек, как я, непременно должен любить пиво. Вы тоже так считаете?
- Когда вы видели Люси?
- Днем. Хотел встать ей поперек дороги.
- Ну и как? Удалось?
Куотермейн покачал головой; опьяневший, он казался уже не таким
подтянутым, волосы растрепались, усы обвисли.
- Нет, - сказал он. - Больно для меня хитра. Хищница. Садитесь. Я вас
ждал. Люблю вас дожидаться. Беда в том, что я старался погубить ваше
будущее...
Скотт сел.
- Что ж, я и так чувствую себя человеком почти что конченным, -
признался он, заказал обоим пива и распорядился, чтобы бой вытер насухо
столик. - Ладно. Губите меня дальше.
- Нет. Оказывается, не могу, - печально сказал Куотермейн, скорчив
гримасу. - Да и пиво явно помешало моей разрушительной работе - ваша Люси,
верно, затем и накачивала меня пивом, уверяя, будто я для него рожден.
Жаль, что вас при этом не было.
Они долго молчали, потягивая пиво.
- Вы хотите сегодня вернуться в Мену? - спросил Скотт.
- Конечно. Почему вы спрашиваете? Что-нибудь случилось?
- Ничего. Прихватите и меня.
- Куда? - подозрительно взглянул на него Куотермейн. - А в общем -
какое мне дело! Ступайте куда хотите. Уж больно вы непокладистый, Скотти.
- В каком смысле?
- Мало ли в каком! Иногда за вас и ломаного гроша не дашь! Нельзя же
так прожить весь век: вундеркиндом из специалистов. Вот увидите, что они с
вами сделают! Она-то знает! Она все знает...
- Что вы мелете? О чем она знает?
- Знает, что они намерены вознести вас на недосягаемую высоту. И не за
то, что вы умеете, а за то, чего вы не умеете. Они собираются вас
признать. О господи!
Скотт не обращал на его воркотню никакого внимания. Он осматривался по
сторонам, соображая, где бы ему вымыть руки, прежде чем он нальет себе еще
пива. Ему вдруг показалось, что от него несет запахом смерти, а Куотермейн
угнетал его своей мрачностью.
- Неужели тут нет рукомойника? - спросил он.
- Нет! - отрезал Куотермейн. - Лучше послушайте, что я вам скажу, и
плюньте на вашу гигиену. Хотя вы-то, слава богу, чистоплюй, чего - увы! -
нельзя было сказать про Пикеринга. Но дело не в этом.
- Давайте уйдем, - предложил Скотт.
- Нет. Послушайте, что вы собираетесь завтра ответить Уоррену?
- Почем я знаю - ведь он ничего еще мне не сказал.
- Какая разница, что он вам скажет. Важно другое: эти "сосунки" за вами
охотятся.
- А что ж тут плохого?
- Но и не в этом суть, - Куотермейн вытянул палец, словно пытаясь
нетвердой рукой нащупать эту суть. - У них есть нюх на хороших людей. - Он
сморщил нос и стал крутить усы. - "Мы намерены сделать вам одно
предложение, капитан Скотт!"
Скотту не хотелось признаться, что ему уже сделали предложение, или,
вернее, наполовину сделали.
- А если предложение будет стоящее, тогда что?
- Конечно, оно будет стоящее. Других они не делают. Беда в том, что вам
и невдомек, как они умеют приворожить человека, когда они его признают. О
господи! "Иметь иль не иметь, вот в чем вопрос!.." И вы будете предателем,
если к ним переметнетесь...
- Вам непременно нужно вести этот разговор под пивными парами? - Скотт
почувствовал, что устал. - Ради бога, Куорти, ешьте вы лучше мороженое!
- Ничего вы не понимаете. И не хотите понять. Послушайте, я вам открою
секрет. Все эти ублюдки больны черной оспой. Держитесь от них подальше...
Скотт допил пиво, все время с брезгливостью чувствуя, что руки у него
пахнут мертвечиной, и поднялся, чтобы уйти.
- Мне сегодня не до того, Куорти. Пойдем.
- Говорят вам, что они все заразные. Особенно Уоррен.
- Уоррен человек неплохой. Мне он нравится.
- Ну да, конечно, неплохой. Потому-то особенно заразный.
- Ш-ш-ш!
- Вы на меня не шикайте! Научились уже от них!
- Пойдете вы, или я уйду без вас?
- Пойду, пойду. Но она ошибается, старина, она не права. Что мне вам
сказать, чтобы вас убедить?..
- Не надо меня убеждать. Не в чем. Я вот только иногда удивляюсь,
почему бы англичанам не взять, да и не перестрелять друг друга? Все было
бы раз навсегда решено. Вот в чем вам надо бы меня убедить.
- Вы, видно, выпили лишнего...
Он не ошибся. Всему виной было пиво, выпитое натощак после
утомительного дня, и прикосновение смерти. Куотермейн все-таки заразил
Скотта потребностью поговорить по душам.
- Ну скажи мне, почему они не палят друг в друга, скажи! - допытывался
Скотт.
- Потому, что ни один из них не стоит пули. Понимаешь, старина? Что,
опять Черч на уме? Сладу с тобой нет. Кому он нужен, этот Черч, да и твой
"человека тоже? Всех их надо перестрелять, к чертям! Да разве тебе это
понять? Отвези меня лучше домой.
Скотт отвез его на "виллисе" в лагерь, а потом снова попросил машину,
чтобы поехать к Люси Пикеринг. Было уже очень поздно. Ночь его как будто
успокоила; прикоснувшись к Абду Эффенди и к горю его близких, Скотт
чувствовал себя мягким, как воск.
18
- Где вы были? Уже так поздно!
Ее цветущее лицо было таким свежим, что Скотту снова почудилось, будто
от него самого пахнет смертью.
- Вы какой-то серый, - сказала она, закрывая за ним дверь. - Что с
вами?
- Хорошо бы принять ванну, - сказал он. - Очень это неудобно?
- Вот еще чего недоставало! Приходить ко мне среди ночи, чтобы принять
ванну! - сказала она, вводя его в комнату.
- Разве уже так поздно? - Он отнял руку. Ему не хотелось, чтобы до него
дотрагивались.
- Давно пробило одиннадцать.
Она привела его в свою комнату, где нежные краски выгодно оттеняли ее
лицо. На ломберном столе, заваленном картами и записными книжками, ярко
горела лампа.
- Вы собирались спать?
- Нет. Перечитывала заметки Пикеринга.
Он не задал ей вопроса, который сам собой напрашивался, но она на него
ответила:
- Я подумала, что неплохо было бы привести его записи в какой-то
порядок. Вы правда хотите принять ванну?
- Конечно, уже очень поздно... - сказал он. - Но мне не хотелось будить
весь дом, где я живу...
- Тогда пойдемте.
- Если бы я мог еще переодеться во что-нибудь чистое... - Он уже снял
куртку.
Отвернув тяжелые медные краны, она вышла, но сразу же вернулась и
принесла полотенце, а потом ушла опять. Он разделся на черно-белом
мраморном полу, сел в горячую ванну, натерся люфой и предался любимому
занятию каждого англичанина - стал мокнуть в собственной грязи. Но потом
поднялся и пустил холодную воду из ручного душа с гибким шлангом. Он
ощущал, как вода сбивает с его кожи липкую испарину и словно возрождает
покровы тела. Сначала он потерял отвращение к себе, потом почувствовал
свежесть, а за ней прилив новых сил.
- Скотти! - Люси подошла к двери, когда он вытирался.
- Я сейчас.
- Наденьте вот это. - Она открыла дверь и, решив, что ей нечего
стесняться, вошла, неся ворох одежды из сурового полотна. - Я купила эту
туземную одежду в Палестине, когда в прошлом году ездила в школу, где
учится Эстер. Можете себе представить - ее ткут монашки и продают
кочевникам, - кажется, друзам. Очень красивая вышивка на подоле...
- Когда мы с Пикерингом носили одежду бедуинов, - сказал ей Скотт, -
несколько сенуситов [члены мусульманского религиозно-политического ордена,
возникшего в Мекке в 1837 г.] приняли нас за воров, которые таскают у них
коз, и чуть было не убили. И убили бы. Если бы стреляли получше.
- Представляю себе, как вы оба развлекались!
- Я-то нет. А вот Пикеринг непременно перестрелял бы их всех, если бы у
него был пистолет.
Он надел на себя одежду друзов, которая слегка припахивала кедром - не
то дымом кедровых поленьев, не то сундуком из кедрового дерева. На его
жестком, обожженном лице лежали темные тени, а глаза совсем провалились.
Он еще не успел побледнеть от жизни в Каире; мокрые волосы были
приглажены, крутые завитки развились.
- Вас можно принять за очень древнего римлянина или за очень русского
русского, - сказала она. - Но вот уж за араба вас никак не примешь!
Он знал, что выглядит нескладно в любом романтическом наряде, и поэтому
постарался сделать свой костюм хотя бы удобным, обмотав вокруг талии пояс
и оставив в ванной пыльные башмаки.
- Вы слишком коренасты и слишком крепко сбиты для араба, - продолжала
она, играя концами его пояса.
- В Верхнем Египте мужчины куда крупнее меня.
- Да, но это са'айда [жители Верхнего Египта], а не арабы в бурнусах, к
тому же они жирные. А вы сплошной хрящ. Не убирайте ванну. Утром придет
Абду. - Это был ее кухонный бой, который всегда приветствовал Скотта
по-английски. Но Скотт нашел тряпку и подтер пол ногой. - Идите, - звала
она. - Я сварила кофе.
- Как вы думаете, удобно мне пойти в таком виде домой?
Она собрала с пола его одежду, но он отнял ее, сказав: "Не трогайте!" -
и снова бросил на пол, ничего не объяснив. Она продела руку ему под
локоть, подчеркнуто не стала его расспрашивать, довела до плетеного кресла
у себя в комнате и насильно туда усадила. Сама она села с ним рядом.
- О господи, Скотта, как редко последнее время выпадает свободная
минутка!
- Это верно.
- И как я рада вас видеть!
Она налила ему чашку кофе и, скинув туфли, подобрала ноги.
Он пил кофе, наслаждаясь тишиной. Но Люси не долго разрешила ему
молчать.
- Я хочу с вами поговорить о ваших делах. Не возражаете?
- Наоборот. Буду очень рад.
- Мне пришло это в голову потому, что я только что читала записки
Пикеринга. Он уверяет, что вы его надули.
- Как?
- Пикеринг пишет, что огнестойкий герой долгих маршей и безошибочных
решений на поверку оказался просто романтиком.
- Пикеринг был романтиком, а не я.
- Ерунда. Вы только это скрываете. Что за спор был у вас по поводу де
Виньи?
- Де Виньи?
- Ну да, Альфреда де Виньи. Вы спорили с Пикерингом по поводу
"Servitude et grandeur militaires" ["Неволя и величие солдата" (новелла
Альфреда де Виньи)].
- Не помню.
- Нет, помните. Вы сказали, что вам нравится "Laurette" ["Лоретта"
(поэма Альфреда де Виньи)]. Пикеринг пишет, что вы считаете эту вещь
замечательной. Чем? Она такая поверхностная, романтическая...
- Мне нравилась в ней тема самоотречения, - сказал Скотт.
- Но ведь это - романтическая чепуха, Скотти! Неужели вас и в самом
деле это привлекает?
- Меня восхищал протест де Виньи против убийства, которое человек
совершает хотя бы помимо своей воли. Он понимал, что стоит вам убить
человека даже помимо своей воли, - и вы становитесь вечным должником, вы
должны заплатить за свой проступок.
- Но ведь это христианская мораль!
- Ничуть. - Он напомнил ей о юноше, расстрелянном за свои убеждения, и
о капитане корабля, который расстрелял его по приказу, а потом, горюя и
раскаиваясь, посвятил всю жизнь невесте этого юноши: она сошла с ума,
когда возлюбленный был казнен. - Де Виньи утверждает, что мы несем
ответственность за свои поступки и должны расплачиваться за причиненное
нами зло.
- Нас учат этому с пеленок, мой дорогой романтик.
- Ну да, нас учат этому религия и абстрактная мораль, а не практика, не
жизнь, которая нас окружает. Мне нравится, как поступил этот капитан, а не
мораль сама по себе...
- Но стоит ли восхищаться человеком только за то, что он поступает в
соответствии со своими принципами?
- А разве этого мало?
- Вот что, оказывается, вас подкупало в Пикеринге!
Он запнулся и сказал не сразу:
- Может быть. Да, наверно, именно это.
- Так вот почему вы хотите, чтобы Черч заплатил за то, что он сделал с
Пикерингом? Ну уж никак не думала, что вы так рассудочно подходите к
этому... - Ей не хотелось произносить слово "убийство".
- Мое отношение к этому делу очень ясное. Или, вернее сказать, оно
казалось мне ясным. - Не желая разговаривать о Черче, он сказал, что де
Виньи показывает и то, что память, наследие, которое оставляет после себя
человек, может причинять куда больше страданий, нежели его смерть. - Разве
вы не чувствуете этого в каждой трагедии? - спросил он.
- Нет, - сказала она просто. - Я этого никогда не чувствовала.
Он поглядел на нее, и она медленно покачала головой. Вдруг он увидел,
что она плачет.
- Я постоянно вас огорчаю, - сказал он, не шевелясь.
- Неправда.
- А в чем же дело?
- Я вас дразню, - сказала она, встала, вытерла глаза и, смеясь налила
ему еще кофе: - А вы, милый мой, слишком хорошо вымуштрованы.
- Неужели Пикеринг писал обо мне и это? - спросил он осторожно.
- Нет, этого Пикеринг не писал. Это говорю я. Вы тут сидите так,
словно...
Ему приятно было разговаривать, и он все еще не хотел ничего, кроме
покоя.
- Мне хорошо, - сказал он. - Вот так сидеть и на вас смотреть... Так бы
никогда и не вставал.
- Ну, тогда я заставлю вас встать!
Она подошла к нему, стала тянуть за уши, за волосы и так сильно тереть
ему щеки, что он вынужден был запротестовать. Потом она попыталась поднять
его тяжелое, как камень, тело, но он почувствовал лишь легкие, вызывающие
прикосновения ее быстрых пальцев.
- Ох, уж этот мне храбрый Скотт! - процедила она негодующе,
нетерпеливо, сквозь зубы. Он откинул голову, а она тянула его настойчиво и
уже не на шутку, требуя, чтобы он встал, а потом подошла с другой стороны
и крикнула с отчаянием:
- Ну пожалуйста, встаньте! - словно от этого зависело что-то очень
важное.
И вдруг он увидел всполыхнувшее жаром лицо и прикованные к нему
прозрачные глаза, ее молодость, порозовевшую, распаленную, которая влекла
его к себе так, как никогда раньше.
- Сейчас, сейчас! - сказал он быстро, чтобы хоть как-нибудь захватить
инициативу в этой потешной, будоражащей игре.
Она сказала: "Нет!" - и продолжала тянуть его, пока он не понял, чего
она требует. Тогда он встал, легко ее поднял, хотя она и продолжала его
толкать, крепко прижал к себе и не отпускал до тех пор, пока эта
раздражающая борьба не стихла, побежденная каким-то другим чувством, пока
ее голова, ее волосы не упали ему на шею и она не стала повторять,
задыхаясь:
- Скотти, да нет, я не хотела, совсем не то...
- Ну и что ж, - сказал он тихонько и опустил ее на пол.
- Но это важно! - сказала она, не отпуская его. - Это очень важно.
Он не знал, как ему теперь быть.
Она отошла от него.
- Я ведь и не думала ничего у вас брать, - сказала она с грустью. - Я
хотела сама отдать вам все, что у меня есть. Сама! Сама!
- Т-с-с!
- Вы меня не знаете, но я вам покажу, что мне ничего от вас не надо. -
Она отошла от него в дальний конец комнаты и вся подобралась, словно ей
надо было быстро окунуться в омут. Но женственное, надежное брало верх, а
все, что было в ней жесткого, упорного, еще незрелого, смягчалось на
глазах, поэтому страсть ее была такой щедрой и такой неистощимой, что он
позабыл всю свою трезвость, всю свою неторопливость. И хотя он завоевал
ее, а потом потерял и завоевал снова; и хотя его звали, отталкивали и
звали опять, он понимал: то, что он ей давал, и было тем, чего она у него
требовала. Он чувствовал ее удивительную щедрость, ее великодушную
щедрость, ее нежнейшую щедрость, зрелую и всепоглощающую. Ее неповторимое,
блаженное и всепоглощающее прикосновение.
Когда в дар было принесено все до конца, она спросила его лукаво:
- Вы ведь не ждали, правда?..
Он покачал головой.
- Вы не ждали, что я отдам вам все, что вы захотите? Все на свете. Вы
ведь этого не подозревали?
- Нет.
- Я рада, что вы этого не знали. Я не хотела, чтобы вы знали. Поэтому я
так счастлива. Ведь со мной никогда раньше ничего подобного не бывало.
Понимаете? Потому что вы такой цельный, а не двадцать разных оттенков
одного и того же человека. Я-то это всегда знала. Знала.
Она была права. Она смягчила его, обучила щедрости; он и сейчас
чувствовал, как отдается в нем ее щедрость.
- А ведь это еще не все. Я так богата! - сказала она, все никак не
насытясь. - Вы могли бы поверить, что у меня еще хоть что-нибудь осталось?
А, дорогой?
- Еще? - сказал он, захваченный ее чувством. - Нет, ни представить
себе, ни захотеть...
- Не надо так говорить. Мне никогда так не хотелось отдать себя до
конца, без остатка. А ты можешь взять все, Скотти. Не только в этом
смысле, но и во всем, во всем. Понимаешь?
Он покачал головой.
- Тебе неприятно, что я так говорю?
Он снова покачал головой.
- Ну, скажи же мне что-нибудь. Что хочешь. Ну, хоть что-нибудь.
- Вы - щедрая женщина, но вы знаете это и сами...
- Нет, не знаю. Скажи мне.
Она была мягка и податлива, ничего не стыдилась и чувствовала себя
свободно в своем женском естестве, но была им так полна, так поглощена,
что он чувствовал, как ее неудовлетворенная щедрость просыпается снова.
- Но почему я? - спросил он ее. - Почему именно я?
- Почему ты? О господи, Скотти! А кто же еще? Почему ты - это ты, а я -
это я? Разве так рассуждают? Что отдаешь, то и получаешь. Неужели ты не
понимаешь? Только так ведь и бывает: ты получаешь и отдаешь, отдаешь и
получаешь. Вот и мы тоже. И не только теперь, но и раньше, и потом. Так
должно быть всегда. О господи, как я хочу отдать себя всю: до самого
конца.
Ему жалко было ее прерывать, и он только тихо сказал:
- Да, это правда. Это правда!
- Что? Скажи мне!
- Разве я могу объяснить?
- Нет, скажи! Скажи хоть что-нибудь! Что хочешь! Мне все равно!
- Разве я могу? Все это отошло от меня теперь так далеко...
- Ну, повтори. Скажи еще раз.
- Говорят, - подсказало ему какое-то смутное воспоминание, - что любовь
укрылась в дремучие леса...
- Как это прекрасно! Ну! Говори!
- В леса, и еще в ночь...
- Ах, милый. Ну да, помню. Как чудесно, что ты это сказал. Если бы ты
сказал что-нибудь другое, я бы тебя убила. Ах, милый ты мой, как я была
одинока.
Он не слушал.
- Если человек, который отдает себя целиком, не любит, то как же...
Он молчал.
- А ловко я тебя поймала? - она смеялась и прижималась к нему все
крепче. - Ну, какой дурачок! Какой же ты дурачок! Непонятный,
нескладный... Такой - непонятный... Таинственный...
Молчание, полное глубочайшего смысла.
- Вот все и прошло! - сказала она наконец. - А ты у меня остался. Какая
я счастливая! - твердила она сквозь слезы. - Какая счастливая. Я твоя
целиком. Ничего ни для кого у меня больше нет. Только для тебя, а у тебя
для меня. И я твоя, твоя, твоя! Какая же я счастливая!
19
Они долго следили за тем, как по краю каминной доски ползет таракан,
срывается, снова карабкается вверх и наконец степенно разгуливает среди
костяных слоников.
Как попал таракан в эту чистую комнату? Она возмутилась:
- Я его убью.
Но он удержал ее:
- Пусть живет. Не надо никого убивать.
Тогда она сказала с тревогой:
- Господи, пусть это будет к счастью! Ты веришь в удачу?
- Конечно! Я и здесь-то потому, что мне выпала удача! Счастливый
случай!
- Знаешь, как нам с Пикерингом всегда везло? Ведь по-своему у нас была
счастливая жизнь. Потому-то мне и хочется опять быть счастливой. Тебе
неприятно, что я об этом говорю?
- Нет. Но помни только одно...
- Что, милый?
- Я ведь совсем на него не похож. Не ищи во мне повторения прошлого,
ничего не выйдет.
- Не буду. Обещаю, что не буду. Ты ведь такой цельный.
Он знал, что ему надо сказать ей правду.
- Да я и не уверен, что мне нравился Пикеринг. Хотя, видит бог, он был
мне ближе других, не считая, пожалуй, Джека Броди.
- Как ты можешь говорить, что он тебе не нравился?
- Может, это и не так. Но в наших отношениях всегда чего-то не хватало.
- Но он к тебе относился лучше, чем к кому бы то ни было. Правда - не с
самого начала. Его безумно раздражала твоя молчаливость. Он говорил, что
ты напоминаешь ему того француза - Бриса Парена, - тебе ведь тоже кажется,
что если ты произнесешь хоть слово, кто-нибудь его непременно украдет,
исказит или использует во вред.
- Это потому, что самому Пикерингу слова нужны были как хлеб. Мы - люди
разные.
- Да, но он знал, что только ты один среди них - настоящий человек.
Нет, неправда. Все вы были настоящие люди. Знаешь, первое время я ему
говорила, что у тебя не хватает воображения. Он приходил в ярость и
кричал: "А что, по-твоему, выводит нас целыми и невредимыми из пустыни,
как не его воображение?"
- Он имел в виду мою предусмотрительность.
- Это одно и то же, Скотти. Пикеринг знал тебя лучше, чем я. Но...
- Нет, он меня не знал. Мы с ним ладили потому, что могли друг друга
уважать, но близости между нами не было. Да и я не очень хорошо его знал.
- Но ты ему во всем доверял. Ты ведь сам мне это говорил!
- Конечно, доверял.
- Ну, а этого достаточно. Он рассказывал, иногда даже не без ехидства,
что стоило человеку на тебя хоть раз поглядеть, и он верил тебе после
этого всю жизнь. А поработав с тобой, он признался, что и сам бы доверил
тебе все, что угодно - всю нашу армию и даже будущее человечества.
Скотт кивнул.
- Знаю! - сказал он. - "Человек - прежде всего человек!"
- Зачем этот цинизм по отношению к самому себе? Ты, по-моему,
единственный человек на свете, которому и я могу довериться до конца.
- Давай лучше поговорим о де Виньи.
- Ладно. Пикеринг писал где-то, что ты страшный враг всякого умничанья
и что, прочтя все книги де Виньи, ты никогда не хотел о них разговаривать.
- Верно.
- Почему? Почему ты немеешь даже тогда, когда речь идет о твоем мнении
насчет какого-то глупого французского романа? Отчего? Отчего ты вечно
молчишь?
- Потому что я трус, - сказал он сонным голосом. - Меня чуть не с
пеленок воспитывали инженером, топографом, понимаешь? У меня в крови
боязнь принимать решения, прежде чем я не буду до конца уверен в том, что
делаю.
- При чем же тут трусость?
- Не знаю. Мне начинает казаться, что глупо всегда знать наперед, как
ты поступишь. Я становлюсь нетерпеливым, таким, как был Пикеринг. Мне
хочется сломать устоявшийся порядок, как это делал он, пробиться сквозь
стену авторитетов и глупости, как это делал он. Странно, когда я наблюдал
его причуды, мне казалось, что мой долг - сохранять спокойствие, проявлять
методичность. Когда он приходил в ярость, я должен был рассуждать вместо
него. А теперь никто больше не приходит в ярость, и мне этого недостает.
Наверно, я потому и ненавижу Черча, что ни в ком другом он не вызывает ни
презрения, ни ненависти.
- Но ты ведь теперь имеешь дело не с ним, а с Уорреном.
- Вряд ли я соглашусь и на то, что предлагает он. Ведь я знаю, что за
Уорреном скрывается все тот же Черч.
- Ну, это уж неразумно, Скотти.
- Знаю, что неразумно. Но мне не хватает безрассудства Пикеринга. Ни у
кого не осталось настоящего темперамента. Послушай, Люси: ведь и молодого
Бентинка погубила идиотская затея Черча, но никто не пришел из-за этого в
бешенство. Ты только пожала плечами. Да и я, пожалуй, тоже. В этом смысле
его смерть не тронула даже его жену. Но ведь где-то кто-то должен был
взбеситься!
- Ради всего святого, Скотти, не будь хоть ты чудаком!
- О господи, если бы я мог им быть! Тогда я поступил бы так, как мне
надо поступить. А пока я ищу выход. И не могу ничего делать, пока не
пойму, что же именно я делаю.
- Может, на тебя влияет Куотермейн?
Он засмеялся:
- Неужели на меня так легко повлиять? Я, конечно, знаю, что классы
существуют. Нельзя быть англичанином и не чувствовать классовых
перегородок. Они и мне мешают. Но я не могу винить классовую систему во
всех наших бедах, как это делает Куотермейн. Я не верю в исключительность,
в превосходство одного класса над другим, не верю и в то, что права одного
человека исключают права другого. Но я думаю, что именно из-за веры в свое
превосходство и в свое исключительное право, которая царит там, в
Набитате, мы проигрываем войну, хотя и смотрю на вещи иначе, чем
Куотермейн. Я вижу, что такие люди, как Черч и ему подобные, превратили в
пытку войну в пустыне. Своими оплошностями они обрекают нас на верную
гибель. Заранее знаешь, как бессмысленно будут перебиты лучшие люди. И
только из-за глупости тех, кто претендует на право делать промахи. Тут я
согласен с Куотермейном и считаю, что это должно когда-нибудь кончиться.
- Как это может кончиться?
- Не знаю. Когда я думаю о Черче, мне кажется, что я могу положить
этому какой-то конец. Но что я могу сделать по существу? Разве что
застрелить его. А на это я едва ли решусь.
- Значит, ты сам признаешь, что положение безнадежно.
- По-видимому. Да. Признаю. Все безнадежно.
- Нет! Неправда!
Он пожал плечами:
- Хорошо, если у человека остается хоть что-нибудь взамен.
- Вот и слава богу! - сказала она весело, чувствуя, что он приходит в
уныние. - А что именно? Ну, скорей, дорогой, скажи, что же это такое?
- Работа...
- А-а... Призвание.
- Нет. Просто работа. Самый ее процесс.
- Ну, милый, старо, как мир!
- А я вот только что это открыл, - сказал он, закинув руки за голову;
его массивные локти торчали в разные стороны. - Беда в том, что
понадобилась война, чтобы работа твоя получила цель и направление. Всякое
усилие кажется более плодотворным, когда идет война. Вот что удивляет тех
из нас, кто попадает в армию. Но и тут видишь, как все твои старания идут
насмарку, потому что кто-то считает себя вправе руководить, а потом
изгадить все, что тобой сделано.
- А кто же, по-твоему, должен руководить, милый, простодушный Скотти?
Мой Скотти, который всегда прав и постоянно во всем ошибается? - спросила
она, прижавшись к его лицу щекой.
- Да любой из нас. Помнишь Джека Броди?
- Мозеса? Твоего друга Мозеса?
- Да, - сказал он, глубоко задумавшись и закрыв глаза. Теперь он был
далеко от нее. - Моего друга Мозеса. - Она взмахнула рукой у него перед
глазами, и он вернулся из забытья. - Зачем я ломаю себе над всем этим
голову?
- Вот ты говорил о такой замечательной вещи, как исключительное право.
Право владеть безраздельно. Помнишь?
- Оставь. Не будем больше об этом говорить.
- Нет! Я хочу об этом говорить. Милый! Разве ты стал бы меня с
кем-нибудь делить? Разве ты не хочешь владеть мной безраздельно?
- Ты сама затеяла этот дурацкий разговор, - сказал он, откидывая у нее
со лба волосы.
- Я затеяла разговор о тебе. И вдруг ты заговорил с такой страстью,
какой я у тебя не подозревала. И о чем? Не обо мне. Ты бывал когда-нибудь
так разговорчив в пустыне?
- Ночные часы в карауле иной раз тянутся бесконечно.
- А обо мне ты когда-нибудь думал?
- Часто.
- Как о чужой жене?
- Наверно.
- Я очень часто думала о тебе. Очень часто. Постоянно.
- Вот и нехорошо.
- Я ведь тайком была в тебя влюблена. Меня всегда к тебе тянуло.
- Не стоит над этим шутить.
- Ну, хорошо, дорогой, не сердись. А почему? Почему мне нельзя было о
тебе думать?
- Нельзя.
- Ах, какой строгий!
- Да, строгий.
- И ты не захочешь меня ни с кем делить? Ты настаиваешь на своем
исключительном праве?
- Настаиваю.
- Ну, скажи мне это еще раз.
- Я скажу, что ты самая нежная, самая добрая...
- Я буду очень доброй. Ты хочешь, чтобы я была доброй?
- Да, конечно. Хочу!
- Попроси.
- Не буду.
- Тогда хоть скажи! Пожалуйста. Ну, пожалуйста, Скотти.
- Твоя необыкновенная доброта...
- Ты правда так думаешь? Я добрая? Очень добрая?
- У меня нет слов...
- Видишь, что человеку нужно? Доброта. Безраздельность. Принадлежать
безраздельно, понимаешь? Ах, как я в этом нуждаюсь! Если бы ты только
знал! Вот эта самая безраздельность. Ну, скажи же мне что-нибудь еще.
Что он мог ей сказать?
- Я тебя убью, если ты будешь молчать. Ну скажи мне хоть что-нибудь!
- О любви никто на свете
Верных слов не может выдумать...
- Да, да! Говори! Я не знала, что ты такой... Ты всегда от меня
прятался. Ну скажи еще что-нибудь. Ну, пожалуйста...
- О любви никто на свете
Верных слов не может выдумать...
- Какой ты необыкновенный! И как нам необыкновенно хорошо. Господи, я,
кажется, умру, так мне хорошо. Видишь, я плачу. Видишь, как мы
счастливы...
Немного погодя она успокоилась и даже заговорила о будущем.
- Если ты будешь хорошо себя вести... - сказала она шутливо.
- С кем, с тобой?
- Нет, не со мной. А с Черчем. Он ведь стал у тебя навязчивой идеей.
- Бедняга Черч, - сказал он. - Вот не думал, что он нуждается в твоей
защите.
- Не будь таким злым. Какое мне дело до Черча?
- Тогда почему тебя огорчает, что мне до него есть дело?
- Меня это не огорчает. Это мне мешает. И тебе тоже. Неужели ты не
можешь все это выкинуть из головы? Неужели я не могу тебя уговорить?
- Думаю, что нет.
- Но что ты собираешься делать?
- Еще не знаю.
- Послушай, Скотти! - Она села и наклонилась над ним. - Нам так с тобой
может быть хорошо, мы будем счастливы. И у нас все пойдет чудесно, я знаю.
Я ведь сама бросилась тебе на шею, но, клянусь, это потому, что мне не
жалко отдать тебе всю мою жизнь! Ты и сам это чувствуешь.
- Зачем нам копаться во всем этом?
- Ладно. Но что же ты все-таки решил?
- А что, по-твоему, я должен решить? - сказал он уже с раздражением.
- Я хочу, чтобы ты делал то, на что ты способен. Ты должен согласиться
на предложение Уоррена. Это будет правильно. Я знаю, что думает сам
Уоррен; я знаю, что он тобой восхищается; он хочет открыть тебе просторную
дорогу. Надо только, чтобы ты вел себя как следует. Я так боюсь, что
глупая ненависть к Черчу помешает твоему будущему. Ведь я беспокоюсь
только за тебя. Я хочу, чтобы тебя оценили по заслугам. Наконец-то к тебе
пришла возможность чего-то добиться, проявить себя! Тогда мы будем
счастливы. А все эти дурацкие фантазии насчет Черча надо бросить - они
тебя только сломают, погубят, оставят ни с чем. С пустыми руками, Скотти!
- Ты думаешь, я могу позволять, чтобы преступная ошибка Черча исчезла
из памяти людей, как дым?
- Да, думаю. Все это теперь не имеет значения.
- И это говоришь ты?
- Да, это говорю я. Я не могу простить Джеку Черчу того, что он сделал,
но я могу об этом забыть. И я должна об этом забыть. И ты тоже. Ты теперь
для меня все. Неужели ты этого не понимаешь?
- Понимаю. Не волнуйся.
- Как же я могу не волноваться. Ты подумай, как все у нас может быть
хорошо! Прости, что я так настойчиво об этом говорю, но я ничего не могу с
собой поделать. Не могу. Ведь я отдаю тебе все, Скотти... Если бы ты
только знал...
Он успокоил ее.
- Ладно, - сказал он вдруг. - Я все равно ничего не могу решить. Я тебе
говорил: Черч для меня - это не просто головотяп, который угробил двадцать
человек. Но я и сам не знаю, с чего мне начать. Ты права. О Черче я могу
забыть. Кажется, я должен буду о нем забыть.
- Да, должен! И я знаю, что ты так и сделаешь.
- А кому-то ведь полагалось бы с ним расправиться, и уже давно, -
сказал он с горечью. - Хотя бы с ним одним. Не то будешь чувствовать себя
таким ничтожеством...
- Я тебя понимаю. Но ты должен все забыть. Все, с самого начала. И
притом теперь ведь не Черч, а генерал Уоррен заботится о твоем будущем...
- Да. Надо завтра сходить к Уоррену.
- Тебе же он нравится. Я знаю, что он тебе нравится. Не думай о Черче.
Он - ничто.
- Ладно. Ладно. С этим делом покончено.
- Вот видишь! Какой ты благородный, Скотти! Дорогой ты мой, родной...
Вот видишь, как нам хорошо, как мы будем счастливы!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. В СМЕРТИ?
20
Он знал, как они счастливы и как они могут быть счастливы.
Об этом он думал на заднем сидении старенького такси, которое вел
полуслепой шофер в галабии. Шофер отчаянно пытался вовремя заметить
невидимые ему препятствия, которые грозно двигались впереди или еще более
грозно преграждали ему путь. Люси была права, рассуждал Скотт, когда
говорила, что любовь - это щедрость. Если в любви есть хоть какой-то
смысл, он - в душевной щедрости. Самый действенный из глаголов - отдавать.
Но кому нужны эти рассуждения? Он ведь и сам ей сказал, повторяя слова
Вильяма Блейка (Скотт покраснел, вспоминая, что он произнес их вслух):
О любви никто на свете
Верных слов не может выдумать;
Тихо дует этот ветер,
Молчаливо и невидимо.
Любовь щедра, невидима для глаз и нема. И Люси щедра. Он вдруг
почувствовал, как его заливает горячей волной, как в нем поднимается
дрожь. Странное состояние для визита к Уоррену!
Чтобы успокоиться, он нагнулся и стал смотреть туда, куда смотрел
шофер. Но расстояние между ними в этом старомодном лимузине было так
велико и напряжение, с каким шофер вглядывался в подстерегающую его на
каждом шагу судьбу, было так страшно, что он снова откинулся назад. Хорошо
бы поделиться своими мыслями с Уорреном. Он его поймет. Застенчиво отведет
глаза и, с трудом разжимая губы, скажет: "Да, это верно. Любовь - только
тогда любовь, когда ей ничего не жалко. Можно, конечно, найти и более
приемлемую формулу..."
Зря он морочит себе голову такими мыслями.
- Йа оста! [Хозяин! (араб.)] - крикнул он шоферу. - Остановитесь
где-нибудь здесь. Где хотите.
"Фиат" занесло направо, и он остановился. Скотт вышел, попросил шофера
подождать и постоял немного, не двигаясь. Руки у него тряслись. Он ощущал
такую дрожь, вспоминая ее близость, ее щедрость, что успокоить его могла
только ходьба. Скотт пошел по улице, словно знал, куда ему идти. Но идти
было некуда. Он купил газету у мальчика в феске, который, увидев его
форму, машинально сплюнул.
Оказавшись рядом с закусочной "Братья Исаевич", где лучше всего в Каире
готовили фул и тамию [название блюда из бобов, варенных в масле (араб.)],
он туда вошел. Вокруг был пожелтевший мрамор и ажурные решетки из старого
железа. Скотт постоял возле громадного котла, который кипел над двумя
ревущими примусами. Взяв с прилавка крутое яйцо, он его очистил и
проглотил, почти не разжевывая. Отказался от миски с супом и хлеба с
фулом, предложенных ему заботливым поваром. Съев второе крутое яйцо, он
подошел к крану, где посетители закусочной, поев молохию [овощная похлебка
с чесноком (араб.)], могли вымыть жирные губы. Он плеснул в лицо холодной
воды, утерся носовым платком и вышел, чувствуя себя освеженным.
- Ахлян ва сахлян, йа кэптэн [добро пожаловать, капитан (араб.)], -
сказал ему на прощание повар.
Странно было слушать это приветствие, уходя - оно означало, что его,
как старого друга, приглашали прийти снова.
- Merci, Ибрагим.
Старый шофер сослепу не признал в нем своего пассажира, он долго и
самоотверженно его не пускал, но когда услышал голос, дал полный газ под
самым носом у лошади, запряженной в повозку. Возница закричал им вдогонку:
- Да разрушит господь твой дом, сын потаскухи! Из-за этих такси всем
нам придет конец! Ты что, слепой?
"Да, - сказал себе Скотт. - Он слепой, бедняга. Совсем слепой".
Слепота не казалась такой уж бедой в стране, где два или три процента
населения были слепы, где в деревнях пятьдесят процентов детей умирало, не
достигнув и пятилетнего возраста, а те, кому удавалось выжить, едва
дотягивали до двадцати лет.
Но и об этом бесполезно было разговаривать с Уорреном, и Скотт не мог
понять, с чего ему это сейчас пришло в голову: может, в связи с
Куотермейном или Гамалем.
О слепоте он подумал, глядя на старого шофера, а от него мысль
перекинулась на Джека Броди, у которого не должно было остаться в живых ни
единого, самого тоненького нерва, когда его так обожгло на минном поле;
особенно лицо и глаза - их выжгло совсем. Даже его внутренности, которые
стали видны из-под обгоревшего мяса, и те обуглились и почернели. Мускулы
висели, как горелые тряпки. Но больше всего ему запомнились пустые
глазницы на выжженном до кости лице. С этого лица бесследно исчезли рыжая
борода и рыжие волосы - им не на чем было больше держаться.
"Мозеса? Твоего друга Мозеса?" - переспросила его Люси.
Волосы и борода у Мозеса были красными потому (как сказал однажды
Пикеринг), что он жег свою жизнь с обоих концов. Не было такого
напряжения, которое могло бы поглотить его жар, поэтому он растрачивал его
на что попало, каждую секунду, каждую минуту, каждый час своей жизни. Он
сжигал на этом огне каждое мгновение, отпущенное ему судьбой.
- Пылающий Броди! - сказал о нем Пикеринг.
Если бы Пикеринг знал, что этими словами он предсказывает его кончину!
Он предсказал и Скотту: "Вы так и умрете цельным человеком - правильной
цилиндрической формы, а я вот умру человеком, раздираемым на множество
частей". И это было трагическим пророчеством в устах того, кого разорвало
на куски. Но Пикеринг хоть умер сразу. А у Джека осталась жить одна
горящая ниточка в мозгу. Она позволила ему услышать голос Скотта и
попросить доделать то, что не удалось огню.
В то время, в ту ужасную минуту застрелить Джека казалось актом
милосердия. Но в памяти этот поступок не сохранился как акт милосердия.
Осталась страшная память о том, что он. Скотт, оборвал последний живой
нерв Джека Броди. Этот последний нерв (который приводил в действие сердце,
легкие и каким-то образом даже мозг) был перерезан пулей, выпущенной
Скоттом из смит-вессона. Воспоминание жестокое, тяжелое, ибо если где-то
билась хоть одна живая жилка, она была слишком жизненно необходимой, чтобы
ее обрывать. Скотт дорого заплатил за то, чтобы тогда это понять. Джек все
равно умер бы в страшных муках, но это не искупало его вины. Каждая
песчинка жизни, каждый ее атом - бесценный, особенно этот последний,
пылающий атом, который давал жизнь Джеку Броди. На свете нет ничего более
ценного, чем последний нерв, привязывающий человека к жизни. Вот
единственная достойная человека философия, когда речь идет о жизни и
смерти.
- Остановитесь, йа оста, - сказал он снова шоферу.
Он не мог явиться к Уоррену в таком состоянии. Ему надо было пройтись.
- Сколько? - рассеянно спросил Скотт.
Шофер ответил ему беспомощным взглядом.
Скотт посмотрел на счетчик и положил ему в руку несколько монет,
добавив чаевые, - правда, не слишком много, чтобы не унизить его
человеческого достоинства.
- Да осветит господь путь ваш, - вежливо поблагодарил его шофер.
- И ваш также, и да хранит он вашу семью, - ответил Скотт и зашагал
прочь.
Сохранить свою жизнь, как сохранил ее он, как сохранил ее Куотермейн,
Сэм и полоумный Атыя, - есть ли что-нибудь дороже этого?
- Скотти! Идите сюда, я вас подвезу.
По противоположной стороне улицы в "виллисе" ехал Пикок со своими двумя
сеттерами - Шейлой и Питером - на заднем сидении. Заметив Скотта, он
остановил машину возле моста Каср-эль Нил.
- Я, пожалуй, прогуляюсь пешком, - крикнул ему Скотт. - Большое
спасибо.
- Вы к старику?
- Да.
- "Да здравствуют скотты!" [скотты - группа кельтских племен, по имени
которых названа Шотландия (древнее название Скотландия)] - крикнул Пикок,
отъезжая. Скотт обогнул мост и пошел прочь от Набитата.
Что в жизни важно?
Сейчас, например, важно вовремя попасть к Уоррену. Он повернул назад и
пошел в штаб.
Явился он вовремя, но ему пришлось подождать в приемной. И эта
секретарша была подругой Люси, но ее Скотт не интересовал. Она была самой
нелюбознательной из всех англичанок в Набитате, и ему стало жалко Уоррена.
Об этой женщине Скотту рассказывал Куотермейн. До войны она была известной
художницей по костюму, работала в журнале мод. Жизнь у нее была явно
нелегкая - она лишила секретаршу всякой женственности. Не осталось ни
мягких очертаний лица, ни малейших признаков щедрости... Мысли его снова
вошли в опасное русло. Скотт развернул газету, чтобы отвлечься.
Он прочел на первой странице, что за покушение на Хусейна Амера пашу
арестован египетский офицер Гамаль аль-Мухтар.
- Входите, Скотт, - прервал его чтение невеселый голос Уоррена. -
Подождите минутку, я сейчас освобожусь.
Скотт вошел в кабинет генерала, а Уоррен вышел в приемную, прикрыв за
собой дверь, и оставил Скотта одного. Скотт снова взялся за газету, думая
о Гамале, хотя и понимал, что сейчас ему лучше о нем не думать. По крайней
мере сейчас.
С трудом напрягая внимание, он прочел на той же первой странице, что
Россия откровенно высказывается по вопросу о втором фронте, утверждая,
будто он так никогда и не откроется. Геббельс же заявил, что англичане
готовят новое наступление в Западной пустыне, открывая для Германии весьма
отрадную перспективу, ибо всякое наступление британской армии всегда
кончается провалом и новая очередная их попытка сулит англичанам новый и,
может быть, самый жестокий разгром. На этот раз Роммель погонит их до
самого Каира, а что они будут делать тогда? Египтяне поднимут восстание и
разделаются со своими английскими хозяевами...
- Вы меня извините, Скотт, - сказал озабоченный Уоррен. Он закрыл за
собой дверь, подошел к трофейной вешалке, взятой у итальянцев в форте
Капуццо, и снял оттуда свою полотняную куртку. - Мне надо спешно ехать в
зону канала. Должен вас покинуть. О вашем новом назначении вам придется
поговорить с генералом Черчем. Не возражаете?
Скотт помог натянуть куртку на искалеченную левую руку:
- Конечно, сэр.
Вошел адъютант, высокий, с хорошей выправкой, еще очень молодой и
неопытный.
- Простите, сэр, - обратился он к Уоррену. - Я все-таки не понимаю:
полагаются мне в Замалеке конюшни для пони? Мне казалось, будто вы
говорили, что полагаются.
- Да, говорил.
- В таком случае, они вас явно не поняли.
- Обратитесь к полковнику Брэдмену. Это все, Филпотс. Можете идти.
- Слушаюсь, сэр, - сказал адъютант и вышел.
- Это мой новый помощник. Игрок в поло. Ничего не поделаешь. Я хотел
вас просить пока что выполнить для меня одно поручение.
- Да, генерал?
Уоррен взял кожаный стек и коробку с пилюлями:
- Наметьте мне на карте с десяток пунктов для размещения складов
горючего; начните где-нибудь юго-западнее Триг-Капуццо и расположите их на
отрезке миль в сто к западу. Не слишком близко к трассе, но и не слишком
от нее отдаляйтесь. К этим складам должны иметь доступ грузовики и даже
танки. Вы знаете, какие трудности у нас были с горючим. Стоило двинуться в
глубь пустыни, и у нас кончался бензин, а из-за канистр мы, бывало, теряли
его больше, чем в любом сражении. Какой же толк в танках, если их нечем
заправить? Так было в Сиди-Резег. Ни горючего, ни ремонтных мастерских.
Нельзя было отремонтировать танки! А это еще хуже, чем нехватка бензина.
Вот чем я сейчас и собираюсь заняться. Для танков нам нужны аварийные
машины. Ведь при Соллуме в бою участвовало не больше пяти танков из
пятидесяти, остальные мы не могли пустить в ход. Не хватало
ремонтно-восстановительных средств. Поэтому наметьте подходящие пункты:
если удастся, мы заранее забросим туда горючее. Я не намерен больше
посылать в бой хорошие машины и хороших солдат, если у них не будет
горючего и нельзя будет вовремя вывести их из-под удара. Мы несем слишком
много напрасных потерь. А наши друзья в Лондоне не желают с этим
считаться. Вы мне поможете?
Уоррен придерживал рукой дверь.
- Слушаюсь, сэр, мы с Куотермейном сделаем все, что нужно.
- Хорошо. Окажите мне такую любезность. Ведь это не входит в ваши
прямые обязанности. А насчет нового назначения поговорите с генералом
Черчем. Надеюсь, оно вам будет по душе, хотя задача отнюдь не из легких.
У старого солдата были свои заботы, свои огорчения из-за чудовищных
потерь в технике и личном составе. Он был этим целиком поглощен. Сейчас он
отправлялся в Абу-Сувейр для того, чтобы осмотреть новые ремонтные
мастерские. Его друзья в Лондоне забывчивы, их нелегко в чем-нибудь
убедить, они так требовательны. Если бы Уоррен позволил себе высказаться
начистоту, он бы сказал, что его друзья в Лондоне - дурачье и головотяпы,
которые мешают выиграть войну. Ему тоже приходилось отправлять людей на
убой, понимая, что его постоянно сторожит неудача и возможность совершить
роковую ошибку.
Оба они все еще стояли у двери.
- Ах да. Скотт, вот что. Люси Пикеринг собирается к нам в пятницу
обедать. Может, и вы придете? К тому времени генерал Черч введет вас в
курс дела, и мы сможем поговорить.
- Большое спасибо, сэр. Буду непременно.
Дверь отворилась. Тревога, напряженные поиски выхода - все было снова
спрятано: граница закрылась, и Уоррен пробежал через комнату своей
секретарши, как робкая девушка, которая спасается от назойливого кавалера.
- Всего хорошего, сэр, - сказала секретарша поспешно.
Но генерал уже успел скрыться.
- Послушайте, капитан! - сказала она, когда Скотт, выждав для приличия
какое-то время, вышел из кабинета Уоррена.
- Да? - Скотт понял, что он попался.
- Вы идете к генералу Черчу?
- Возможно. А что?
- Я должна это знать, мне нужно договориться, чтобы вас приняли. Дело
ведь срочное.
- Я сам договорюсь.
- Вам лучше сделать это сейчас.
- Вот как?
- Да, именно так, капитан Скотт. Генерал Черч вас ждет. Дело не терпит
отлагательства.
- Знаю.
- Ну, так как же? Вы пойдете туда сейчас?
- К сожалению, у меня есть еще одно дело.
- Да? А какое именно, капитан Скотт?
- Боюсь, что это дело личного характера.
- И оно не может подождать?
- Никоим образом.
- Понятно. Тогда я позвоню генералу Черчу. Прошу вас остаться.
- Я зайду напротив, к полковнику Пикоку, - поспешил объяснить ей Скотт.
- Он сам свяжется с Черчем. Не возражаете?
- Что ж... Да, не возражаю.
- Благодарю вас. Всего хорошего.
Она была слишком занята, чтобы с ним попрощаться. Скотт снова пожалел
Уоррена.
Скотт знал, куда ему хотелось бы обратиться за помощью, - за спиной у
Набитата, за спиной у посольства, в небольшую виллу из песчаника, где она
работала. Но он не станет просить помощи у Люси, хотя эта помощь ему очень
нужна. Пикок - человек порядочный и сделает то, что у него попросят. Надо
только поскорее его попросить.
- Ну? - добродушно осведомился Пикок.
- Уоррена вызвали в Абу-Сувейр. Мне придется разговаривать с Черчем.
- Да. Мне уже сказали. Эх, не повезло... Уоррен все уже подготовил.
Все...
- Да мне, в сущности, хотелось попросить вас кое о чем другом, - сказал
Скотт, сел, снял фуражку и почувствовал, что просить Пикока ему совсем
нетрудно. - Сегодня утром арестовали одного человека, который стрелял в
здешнего политического деятеля. Вы читали?
- Боюсь газет, как чумы, старина. Но краем уха что-то слышал. Вот
потеха! Неужели они его и в самом деле поймали?
- Поймали. Вы можете договориться с начальником военной полиции, чтобы
мне дали с ним свидание? Надо будет, по-видимому, получить разрешение
египетских властей...
- Зачем вам, прости господи, это нужно?
- Он мой друг.
- Вот тебе раз! Не может быть!
Пикок, поглядев на Скотта, подумал: "Здорово же он прячет свои глаза -
как глубоко они провалились, как низко прикрыты веками и как укромно
спрятаны от света..."
- Да, - сказал Скотт. - Если бы вы смогли мне это устроить... Мне
необходимо с ним поговорить. Как вы думаете, есть какая-нибудь возможность
вытащить его из тюрьмы?
- Вы что, с ума сошли?
- Нет, почему же? Не думаю.
- Ведь он стрелял в одного из наших! Вернее говоря, в одного из тех
самых ручных египтян, кого наше посольство кормит из рук.
- Да, кажется. Наверно, стрелял.
- Военные власти в такие дела не вмешиваются. И потом...
- Вы можете попросить начальника военной полиции?
- Ладно. Но вы не слишком уж на это надейтесь.
- Я хочу с ним поговорить.
Пикок колебался:
- Они, несомненно, спросят, о чем может беседовать английский офицер с
субъектом, который стрелял в одного из наших. А вдруг он немецкий агент?
- Нет. Тут совсем другое... А почему бы вам не сказать, что дело
связано с разведкой?
- С разведкой?
- Ну да, черт бы ее побрал, с разведкой.
- Верно. Это уже куда лучше. Можно даже сказать - благородно с вашей
стороны. Вы не будете возражать, если я пойду с вами?
- Я предпочел бы увидеться с ним с глазу на глаз...
- Пожалуйста. Но имейте в виду, времени у вас мало. Сэндерс!
- Что прикажете, сэр?
- Соедините меня с полковником Риверс-Шоу из управления военной
полиции.
Сэндерс соединил Пикока с Риверс-Шоу, который заявил, что он и пальцем
не притронется к этому делу. "Попробуйте связаться с советниками
посольства", - рекомендовал он Пикоку. "Хорошо, Дики", - ответил Пикок и
попросил Сэндерса соединить его с Майком Сейерсом из посольства. Тот
заявил, что дело вовсе не такое уж простое, арестованным заинтересовались
в весьма высоких кругах и посольство ни в косм случае не захочет впутывать
в эту историю военное командование, - тут и так замешано слишком много
народу.
Скотт увидел, как перед ним вырастает стена. Может быть, первый раз в
жизни он увидел воочию, как перед человеком вырастает стена.
- Бог с ними, - сказал он Пикоку. - Бросьте. Не стоит.
- Нельзя так легко сдаваться, - ответил Пикок.
Могущество его личных связей было поставлено под сомнение. Он позвонил
Пенденису, который сказал, что тут замешана политика, а в политику лучше
не ввязываться, вся эта гнусная шайка действительно черт знает на что
похожа; если парень и укокошил какого-то жирного интригана, это только
делает ему честь; однако покушение приоткрыло неприглядные стороны здешней
жизни, оно близко затрагивает всю дворцовую клику, которую наше посольство
хочет держать на привязи; нет, он не может вступать в эту игру, он человек
слишком маленький, а тут участвуют люди крупные, да еще какие крупные!
- А он в самом деле ваш друг, этот человек? - снова попытался хоть
что-нибудь выведать Пикок.
- Говорю вам, это не имеет значения.
- Садитесь, - сказал Пикок.
Он позвонил еще одному знакомому, на этот раз - из разведки; тот тоже
заявил, что сделать ничего нельзя; подобными делами ведает особый отдел
разведывательной службы. Посторонних не подпускают на пушечный выстрел. В
таких случаях нужна тонкая политика и уж поистине азиатская
изворотливость!
- Есть у меня на примете один человек - о нем я должен был подумать с
самого начала, - сказал Пикок. - Самый тайный из всех тайных агентов.
Но Скотту уже хотелось, чтобы Пикок и тут потерпел неудачу.
- Питер, вы слушаете? - вызывал кого-то Пикок. - Знаете, дорогой, а вы
ведь до сих пор не расплатились. Нет. Я-то не обиделся, но все-таки,
согласитесь, неудобно, что я плачу, а вы нет. Да. Мы же в конце концов
компаньоны. И я чувствую себя ответственным за это дело. Заплатите?
Молодчина! Теперь слушайте. Ладно, ладно! Слушайте. У меня тут Скотт. Да
вы его знаете, помните, тот, что был у Пикеринга? Ну вот, он хочет
перемолвиться парой слов с тем сумасшедшим, который стрелял в Амера пашу и
был вчера арестован. Да, я все это знаю. Знаю! Верно... Но тут у нас тоже
есть свои маленькие секреты... Слышал, слышал! Но разве нельзя
подступиться с заднего хода? Очень важно для одного дельца, которое мы тут
затеяли... Нет, мы не хотим путаться со всеми этими формальностями. А вы
не можете сделать сами? Знаю, что тут замешана политика, но нас интересует
совсем другое. Ну, какая вам разница? Десять минут. Будьте другом,
устройте нам это. Но только быстро, пока они его не прикончили. Завтра
увидимся. Да, у Эндрю. Я заплачу, а вы мне потом отдадите. Да, позвоните
мне. Жду.
- Вот не думал, что это будет так сложно, - сказал ему Скотт.
- Ничего не попишешь, политика. А с нею всегда масса возни.
- Неужели они и в самом деле могут его расстрелять? - спросил Скот с
деланным равнодушием.
- Думаю, что да. А по-вашему, он этого не заслуживает?
- Может, заслуживает.
- Я бы не стал винить его в том, что ему захотелось пустить пулю в
одного из мерзопакостных типов, которых мы водим на поводке. Но все-таки
он переборщил! Дело приняло слишком серьезный оборот. Ха-ха! Даже наша
контрразведка, и та всполошилась. А с ними это редко бывает.
- Ах да, контрразведка...
- Он действительно ваш близкий друг, этот субъект?
- Пожалуй, да.
- Тогда я, на вашем месте, был бы очень осторожен.
Скотт кивнул.
- А вам когда-нибудь приходило в голову, что он может выкинуть
что-нибудь подобное?
- Да как вам сказать...
- А какого черта ему было нужно, как вы думаете?
- Он, видимо, ненавидит англичан. И, наверно, думал, что человек, в
которого он стрелял, предает Египет англичанам. По-моему, он жалеет о том,
что сделал.
- Хорошенькое дело! Красивый вид был бы у этих египтяшек без нас,
англичан!
Зазвонил телефон; Питер сказал, чтобы они шли немедленно. Скотту
повезло, он все устроил, но надо прийти сейчас же. Пикок довез Скотта на
"виллисе" до какого-то здания в центре Каира, похожего на контору
комиссионера по скупке хлопка. В тихой, прохладной обители (комната с
приспущенными шторами, чистые полы и пустой письменный стол; никакой
суеты) англичанин в белой рубашке и белых брюках сообщил им, что по
счастливому стечению обстоятельств этот самый террорист сейчас находится в
министерстве внутренних дел, куда его привезли на допрос. Если Скотт туда
поедет, он его там застанет. Но пусть не задерживается и, главное, пусть
не говорит, откуда он и чем занимается. Ждать его никто не будет. И
свидание должно продолжаться пять минут, не больше. Сам Питер ничего не
желает об этом знать; если его спросят, он предпочел бы быть в полном
неведении. Дело деликатное. Против этого субъекта имеют зуб не только
посольство и двор, но и все здешние политики, которые сами боятся пули. От
него требуют показаний относительно целей и состава его организации.
- Вашего молодчика все тут боятся как огня, - сказал Питер. - Когда от
политики переходят к стрельбе, дело принимает опасный оборот.
Шофер Питера - суданец с надрезами на лице, как у Еррофы, только глубже
и шире, - молча довез их в старом черном "остине" до четырехугольного
здания министерства внутренних дел. Лифтер был придурковат, однако он с
первого взгляда определил, куда им надо, и проводил их по пыльным
коридорам со скрипучими половицами в комнату, где со Скоттом поздоровался
розовый полицейский в штатском и феске. Он кинул на Скотта проницательный
взгляд и улыбнулся ему, словно признав собрата по профессии. После
цветистых приветствий и упоминаний шепотом об их общем друге (по-видимому,
Питере), Скотта провели в маленькую комнату, где даже поцарапанные стены
были забрызганы чернилами, словно здешние делопроизводители устраивали
веселые побоища. На скамейке у окна с решеткой, против
старика-полицейского с отталкивающим лицом, сидел Гамаль, закованный по
рукам и по ногам. Его здорово потрепали на допросе, взгляд у него был
какой-то отсутствующий, но, глядя на его лицо, Скотту по-прежнему
казалось, что это самый волевой и самый здравомыслящий человек из всех,
кого он когда-либо видел.
- Гамаль! - окликнул его Скотт.
На застывшем лице арестанта появилось выражение недоверия.
Скотт медленно покачал головой, словно возражая против невысказанного
Гамалем подозрения.
- А-а-а! Как вы сюда попали? - У Гамаля был такой вид, будто он долго
обливался потом. Одежда его промокла насквозь и была запачкана, а крупный,
давно небритый подбородок заострился. Он сидел ссутулившись, и его
неудобная поза показывала, что он очень устал, а рана сильно его мучает.
Он явно ослабел. В душе, думал Скотт, он сейчас борется с сомнением.
Чудовищное подозрение в предательстве, казалось, пугало его, колебало
самую основу его нетронутой веры.
- Как вы сюда попали, капитан?
- Я прочел о вас тут, - в руках у Скотта все еще была газета. К сердцу
его прилила горячая волна, но он знал, что это не жалость.
- Зачем вы пришли?
- Сначала я понадеялся, что смогу вам помочь, - сказал Скотт, присев на
краешек конторского стола, - но задолго до того, как я сюда попал, мне
стало ясно, что это безнадежно. Я ничем не могу вам помочь.
- Неважно, - сказал с облегчением Гамаль по-английски. - Теперь уж это
неважно. А я было подумал...
Скотт поспешно кивнул головой, не позволяя ему высказать то, что он
подумал.
- Как они вас нашли? - спросил он Гамаля.
- Не знаю. Они почти сразу пришли в ту комнату, куда меня положили.
Недалеко от дома доктора. Кто-то, наверно, донес. - Он пожал плечами. - У
нас ведь есть и враги, а не только друзья. И политическая борьба, капитан,
никогда не ведется втихомолку. Мои друзья могут подумать, что это донесли
вы... - Гамаль сам почувствовал чудовищность того, что он произнес. -
Понимаете, капитан, Хаким непременно подумает, что вы меня предали. Вам
грозит большая опасность.
- А с какой стати Хакиму так думать? Он ведь знает...
- Он знает только одно; англичане вероломны. Сам он человек скрытный. И
умеет ненавидеть больше и беспощаднее, чем люди вспыльчивые. Он решит, что
это сделали вы. И поклянется вам отомстить.
Скотт пропустил его слова мимо ушей.
Гамаль схватил собеседника за колено:
- Вы должны их переубедить, капитан, понимаете? Позвоните в контору его
отца и попросите, чтобы Хаким с вами встретился. - Гамаль и вообще-то
говорил тихо, чтобы его не слышал шавиш [унтер-офицер (араб.)], но имя
отца Хакима он произнес шепотом.
- Ей-богу, все это не имеет никакого значения, - сказал Скотт.
- Нет, имеет! Они до сих пор верят, что все решает пуля, - нервно
перебил его Гамаль. - Вы в опасности, ведь я не могу с ними увидеться. Вы
должны сами им сказать...
Старый полицейский смотрел на них с беспокойством: Гамаль наклонился к
Скотту и что-то ему шептал. Шавиш сам любил действовать исподтишка, а
потому и других подозревал в недобрых замыслах.
- Еще кто-нибудь арестован? - спросил Скотт, чтобы перевести разговор
на другую тему.
- Они говорят, что арестованы все, но это ложь, - Гамаль отер с лица
пот, его лихорадило, глаза у него были воспалены. - Они хотели, чтобы я
назвал своих друзей, но я заявил, что действовал один, по своей воле, и
это, кстати говоря, чистая правда.
- Вы им сказали, что жалеете о своем поступке?
- Нет. Я о нем не жалею. Я ведь вам говорил. Я чувствую, что поступил
неправильно. Но ни о чем не жалею. Я рад, что он остался жив. Рад, что
понял свою ошибку. Об этом я им сказал.
- Они вас по головке не погладят. - Скотт знал: ему надо сказать
Гамалю, что это еще не конец, что худшее еще впереди. Но Гамаль все
понимал сам.
- Меня повесят? - спросил он. И сам ответил: - Что ж! Может быть.
- Зачем вы признавались в чем бы то ни было?
- Я сам себя об этом спрашиваю. Не со страха. И не потому, что хотел
искупить какую-то вину. Признался потому, что думал: "Гамаль, нельзя
начинать со лжи". Что бы там ни было, я должен говорить правду, не то они
отнимут у меня мою силу.
- Это может вам дорого обойтись. Они вас не пощадят.
- Знаю. И готов к самому худшему. Я хотел вам сказать только одну вещь,
капитан...
Тон у него был неуверенный, и Скотт ждал, что Гамаль вот-вот у него
что-нибудь попросит. Оказалось, что Гамаль обращается с просьбой к самому
себе.
- Я не могу позволить, чтобы меня опозорили. Понимаете, это у них
против меня самое сильное оружие! Покрыть меня позором. Раньше я этого не
знал. Они говорят: сдайся, откажись от своей правды и от своих убеждений.
Все мы знаем, что нашему народу живется плохо, но живи, как мы. Живи, как
мы, говорят они. Брось свое дело, говорят они, и стань таким, как мы все.
Иногда они говорят это даже ласково. Но и тогда хотят растлить мою душу:
чувствуй свой позор, Гамаль! Или: ну что тебе за дело, Гамаль? Или: пойдем
с нами, Гамаль! Но если они хотя бы на миг заставят меня испытать стыд или
если я решу, что мое дело - сторона, тогда я пропал и все пропало, и народ
мой пропал. Видите, как они меня загоняют в угол! В самый угол! И нужно им
не мое тело, а моя душа.
- Если им не удастся погубить вашу душу, они расправятся с вашим телом,
- предостерег его Скотт. - Будьте осторожны. Ни в чем не признавайтесь! Ни
в чем!
- Поздно, капитан. Но хорошо, что вы мне это говорите! - Гамаль положил
свою темную, горячую, дрожащую руку на руку Скотта. - Зачем вы сюда
пришли? Вам это не повредит?
- Я вам сказал: надеялся, что смогу вам помочь. Но послушайте, Гамаль,
вы понимаете, что вы восстали против всех?
Гамаль засмеялся:
- Вы опасаетесь за мою жизнь, капитан?
- Боюсь, что да. Вы вот все говорите о ваших целях, о спасении народа,
об истине. А вы знаете, что на себя взяли, когда выпустили эту пулю?
- Как же я могу этого не знать? Ведь только об этом мы и мечтали всю
жизнь.
- Но один человек, горсточка людей, пистолет...
- Неужели и вы хотите убедить меня, что все безнадежно? Что игра не
стоит свеч, потому что она безнадежна?
- Нет. Не хочу.
- Значит, вы верите, что мое дело достойно того, чтобы я за него
постоял? Скажите, капитан!
- Да. Если вы понимаете его масштабы. Да.
- Вам ведь не раз грозила смерть, капитан?
- В общем, конечно...
- А как, по-вашему, стоит мое дело того, чтобы за него умереть?
- Что я могу вам сказать?
- Ну вот, - сказал добродушно Гамаль, разминая закованные ноги. - Вы
меня ободрили.
Скотт почувствовал себя еще более беспомощным, чем раньше.
- Мне жалко, что я ничем не могу вам помочь. Вот что меня мучит.
- Ах, капитан! - сказал Гамаль. - Вам надо решать свою собственную
судьбу.
- Мою или Англии? Видите ли, Гамаль, я понимаю, что вы совершили. Я
понимаю ваш поступок куда лучше, чем наши английские дела. Я думаю о вас,
а не об англичанах и их судьбе.
- И у англичан есть выбор между правдой и неправдой. Подумайте об этом.
- Понимаю, - сказал Скотт. - И может быть - впервые.
- Тогда, капитан, не огорчайтесь. Вы мне уже помогли.
- Нет. Вы не знаете... Вы смотрите на вещи слишком просто, - настаивал
Скотт.
- Только так и надо на них смотреть.
- Но вы не понимаете, кому вы бросили вызов, Гамаль.
- Угнетателям.
- Угнетателям? А кто они такие? Вы бросили вызов посольству
Великобритании, английской контрразведке, египетской полиции, разведке (да
поможет вам бог!), здешним политическим заправилам, дворцовой клике,
правительству и черт знает еще кому. Все это совсем не так просто, как вам
кажется.
- Для нас это очень просто, капитан. Мой народ...
- О господи, ваш народ темен и подавлен. Он ничего не знает.
- Он знает, что он темен и подавлен.
- А что они знают о вас и о деле, которому вы служите?
- Почти ничего.
- Ну и что же?
- Зато я знаю. А я всегда с ними, капитан. Вот в чем суть. Вот почему
полицейские наверху говорят мне: "Откажись, Гамаль. Дело твое безнадежно.
Откажись, Гамаль!" Но я не могу отказаться.
Полицейский в феске, стоявший за дверью, открыл ее и подмигнул Скотту с
видом заговорщика. Он чуть-чуть поднял бровь, игриво намекая на то, что
свидание окончено.
- Мне пора, - сказал Скотт, с отчаянием разводя руками.
- Знаете что, капитан? - Гамаль попытался встать, но сразу же снова
сел, скорчившись от боли. - Мне жалко англичан.
- На тратьте на них свою жалость, Гамаль.
- Они никогда не поймут, за что мы их презираем, потому что не видят
бедствий нашего народа. Все они рождены слепыми, дорогой мой друг, кроме
тех, кто видит, как видите вы. Но вы мне сказали, что у вас не знают, что
такое братство...
- Так уж мы устроены, - с сожалением сказал Скотт.
- Есть такая арабская поговорка, - и Гамаль произнес по-арабски: -
"Когда говоришь о братстве, хочется кричать о нем на всех перекрестках".
- Какое же братство может быть в войне? - возразил Скотт.
- Ищите его и обрящете, - сказал Гамаль, и слова его не прозвучали
религиозной заповедью. Для арабов понятия братства, души, служения делу,
веры, народа, преувеличенные похвалы, горячие заверения, выспренние
мольбы, клятва в любви и в родстве - не только естественны в обиходной
речи, но и необходимы.
- Я ничем не могу вам помочь, ничего не могу поделать, Гамаль, -
печально повторил Скотт, сам не понимая, на что он надеялся.
- Да. Все сгорает в один миг, - грустно ответил Гамаль, вставая. - И я
вот надеялся, что успею сделать куда больше. А поглядите, как быстро и
неприметно все кончилось. Я должен был добиться большего.
- Не надо так думать.
Египтянин кивнул:
- Но ведь это правда. Ошибка, которую я совершил, была совершена зря.
- Это была достойная ошибка. Вам надо было сделать выбор. И начать
действовать. Мне тоже кажется, что я должен совершить какой-то поступок,
только по другой причине, а может, и по той же самой причине... Не знаю.
Мне хотелось бы застрелить английского генерала, чтобы доказать...
- Ах, друг мой, не надо меня утешать, - белые зубы Гамаля сверкнули
чуть-чуть звериным оскалом.
Египтянин не понял, а Скотт не стал ничего объяснять.
- Скорее, - заторопил их шавиш. - Прошу вас, - добавил он.
- Ну что ж, прощайте, - сказал Скотт, отвечая на крепкое до боли
рукопожатие.
- И не забудьте, - горячо напомнил ему Гамаль. - Вам надо сходить к
Хакиму. Я вас прошу, скажите ему!
Скотт кивнул, и полицейский закрыл за ним дверь.
В коридоре Скотту многозначительно улыбнулся розовощекий агент в феске.
- Сегодня ночью, - посулил он, как женщина, - он скажет нам все. Все!
Все! Все!
"Сегодня ночью, - сказал себе Скотт, надвигая на лоб фуражку, крепко
надвигая ее на свою крепкую голову, - сегодня там, наверху, египетские
полицейские выколотят ногами из Гамаля ту мужскую силу, которую он так
старательно оберегал, доверившись англичанину".
21
- Все в порядке? - спросил Пикок, когда Скотт вернулся. - Я схожу с
вами. И постараюсь, чтобы все прошло гладко. Но Черч хочет провести этот
разговор в присутствии своих акционеров, то есть внести в него особую
деловитость. А вы готовы проявить деловитость?
"Акционерами" называли оперативный отдел Черча.
- Мне все равно.
- Правильно, старина. Давайте сохранять во всем этом деле чуть-чуть
ироническую интонацию, - ободрял его Пикок, пристально на него поглядывая.
- Вам-то ведь вовсе нечего терять.
- А что тут они выдумали, скажите мне наконец!
- Я же говорил. Они и в самом деле хотят поручить вам ответственное
дело. Куда более ответственное, чем когда-либо поручали Пикерингу. Но -
молчу, не надо предвосхищать событий. Пусть это будет для вас сюрпризом.
- Правильно. Не будем предвосхищать событий, - согласился Скотт. -
Пусть все идет, как идет.
- Шейла! Убирайся! Оставь Скотти в покое. - Пикок столкнул стеком Шейлу
с сидения "виллиса". - Она к вам неравнодушна. Если бы у нее выжил хоть
один щенок, я бы вам его подарил. Какая сука!
Шейла тыкалась мордой Скотту в затылок и вылизывала ему уши.
Когда они отъехали, Пикок, беспокоясь за Скотта, предупредил:
- На этот раз бросьте вашу знаменитую игру в молчанку и хотя бы
намекните насчет того, как вы теперь относитесь к Черчу.
Они круто завернули за угол, Скотт ухватился за борт машины.
- У меня только одно желание: застрелить Черча, - сказал он. -
Покончить с этим делом раз и навсегда.
Пикок от восторга даже шлепнул по кузову машины. Его радость была
слышна на весь Набитат:
- Наконец-то! За весь год первый раз сострил. Вот молодец! Давно пора!
- Конечно, пора, - сказал Скотт. - Давно пора англичанам стрелять в
англичан.
- Вот здорово! Я и сам не понимаю, почему мы этого не делаем. И что
только нам мешает? Ей-богу, я никогда об этом не задумывался. А ведь
кто-то, по-моему, стрелял в Бонара Лоу, или в Кэмпбелла Баннермана, или в
Бернарда Шоу; словом, в кого-то из этих типов? Ну да, наверно ирландец.
Тогда это не в счет. Дайте немножко подумать. Я вам завтра скажу, почему
англичане не стреляют в англичан. Но, ей-богу, это замечательная идея!
- Не стоит к ней относиться очень уж всерьез, - сказал ему Скотт. - Вы
только не вздумайте подходить к этому вопросу научно.
- Наука тут бесполезна, старина. Все решает инстинкт.
- Инстинкт? - переспросил Скотт с подозрением. - Какой инстинкт?
- Надо внушить себе желание кого-нибудь застрелить. Это, наверно,
совсем не так трудно.
- Ладно, только, пожалуйста, не приплетайте сюда науку, - настаивал
Скотт. - Она заведет нас в тупик.
- Правильно, Скотти! Правильно. С шуткой жить веселее.
Пикок повернул свой "виллис" к стоянке штабных машин и остановился ряд
ом с большим закрытым "фордом".
- Можно подумать, что тут не штаб, а шикарный отель, - сказал он,
махнув стеком в сторону сборища самых разнообразных частных машин, которые
офицеры оставляли на этой ведомственной стоянке. - Скоро с нас будут
требовать плату за постой.
Он показал Скотту на проходившего мимо военного:
- Посмотрите на старого Баркера-Дендерсона, - вон тот растрепа с
грязной бородой, - разве он не похож на землекопа? Сейчас влезет в свой
древний "хилмен", опустит забрызганное грязью желтое стекло, раскурит
вонючую трубку (он все утро набивал ее у себя в кабинете), выпустит струю
черного дыма в окно машины, заведет ее... видите, он как раз ее заводит,
еще струя дыма из окна пока включает скорость. Смотрите! Еще затяжка, и он
уехал. Старый олух! Но кудесник во всем, что касается электричества. Идем.
Я провожу вас на этот матч.
Скотт шел за ним, чувствуя такой же прилив симпатии к этому человеку,
какой он однажды почувствовал к Гамалю.
Никакого совещания не было, и Черч сразу же отпустил Пикока.
- Садитесь поближе, Скотт, и снимите свою амуницию. - Даже вежливость
Черч умел выражать в форме приказа. - Мне странно видеть на вас походный
ремень.
Скотт сел на ближайший стул, не потрудившись объяснить, что портупея
нужна ему для того, чтобы поддерживать брюки.
- В эту войну портупею носят только пижоны, - сказал Черч, и его
запавший рот чуть-чуть растянулся в подобие улыбки. - Вы этого, конечно,
помнить не можете, но портупея была нам очень нужна в первую войну; мы
тогда носили куда более тяжелые пистолеты и гранаты. Приходилось ее
надевать, чтобы облегчить нагрузку на поясной ремень. Но теперь оружие и
гранаты носят редко: в такой войне, как сейчас, они не так уж нужны
офицеру. В окопной войне, в рукопашном бою, когда вы кидаетесь вперед
очертя голову, вам нужно что-то держать в руках, не то чувствуешь себя
совсем беззащитным. И все равно у тебя идиотский вид.
Черч предался красочным и дорогим ему воспоминаниям; нанизывая друг на
друга слова, он пытался проникнуть за непроницаемую оболочку Скотта.
Скотт слушал, не поднимая глаз. Он расстегнул медную застежку портупеи,
вытащил ремень из-под погона, снял кожаный пояс с кобурой, аккуратно
свернул все это и положил возле себя на полированный стол.
- Нам с вами надо обсудить ряд вопросов, - заявил Черч, нащупывая путь
к главной теме разговора. - Но мне кажется, что раньше всего вам следует
узнать, чего мы от вас хотим. - Черч поднял свои покрытые мелкими
веснушками руки. Он нуждался в помощи.
Но Скотт и не думал оказывать ему эту помощь.
- Я ведь не знаю: вы можете и не захотеть взять на себя это поручение.
Генерал Уоррен считает, что вам должно быть предоставлено право выбора.
Ему кажется, что в данном случае вы имеете на это право потому, что дело
крайне опасное. Лично я думаю, - резко произнес Черч, - что чем больше
опасность, тем больше требует ваш долг...
- Так точно, сэр, - перебил его Скотт.
Он ждал, но, видя перед собой напыщенную физиономию кровавого Черча,
вдруг почувствовал, что вся его долголетняя привычка выжидать куда-то
исчезла. Ожидание растлевает душу, и вот наконец, он избавлен от этой
самой закоренелой и вредной черты своего характера: от привычки выжидать,
молча приглядываться, пока будущее не определится, пока в уме не блеснет
луч света. Наконец-то он распрощался с этой привычкой.
Черч словно что-то почувствовал:
- Вы долго ждали своего часа, Скотт. Теперь пришло время для настоящего
испытания всего, что вы успели накопить, - опыта, умения работать в
пустыне - всего, к чему у вас врожденная склонность. Вы, кажется, что-то
сказали?
- Нет, сэр, ничего.
- Пикеринг много бы дал за такое поручение, но мы теперь знаем, что
фактически выполнять его все равно пришлось бы не Пикерингу, а вам.
Черч шел к своей цели, и Скотт почувствовал, что удар попал в цель.
Генерал взывал к нерушимой его вере - вере в умение, в наследственное
умение множества поколений Скоттов.
- Одним словом, - сказал Черч, - мы хотим, чтобы вы незаметно провели
двести человек и не менее пятидесяти грузовиков к дороге на Агейлу, то
есть на двести пятьдесят миль в тыл противника. Я подчеркиваю "незаметно",
и, если вас не обнаружат, это само по себе будет выдающимся достижением. В
этом весь смысл операции, так как в случае неудачи все дальнейшее может
быть сведено к нулю.
Черч смотрел на него в упор, словно ища у него поддержки; Скотт кивнул.
- Но подойти с отрядом к дороге - только половина дела. Достигнув
намеченного пункта, вам придется себя обнаружить; противник должен сразу
же узнать, что вы там находитесь. Ваши грузовики будут снабжены макетами
брони и пушек. Вы расставите ваши "орудия" и людей таким образом, чтобы
Роммель поверил, будто против него сосредоточен ударный кулак. Он должен
принять вас за хорошо вооруженный отряд с артиллерией и бронемашинами -
серьезную угрозу своим тылам. Куда более серьезную, чем какой-то бродячий
отряд в несколько сот солдат. Ну как, Скотт, говорит это что-нибудь вашему
воображению?
Его воображению это говорило многое, но он хотел дослушать до конца.
- Прежде чем Роммель сможет двинуть свои силы, вы действительно
совершите нападение на дорогу, ведя себя так, словно вы и в самом деле
представляете собой мощный ударный кулак и реальную угрозу. Да у вас на
несколько часов, пожалуй, и хватит сил. Задача заключается в том, чтобы
непременно - понимаете, непременно - заставить Роммеля оттянуть из района
Агейлы итальянскую "Ariete" ["Таран" (итал.) - название дивизии], а если
возможно, то и значительную часть всего четвертого бронетанкового корпуса,
который стоит там в резерве.
Если вы сумеете оттянуть на себя эти соединения хотя бы частично на
один-два дня, наш план обхода Тобрука и захвата дороги на Бенгази
увенчается успехом. Нам позарез нужны эти один или два дня, чтобы прорвать
передний край Роммеля и продвинуться вперед, прежде чем он сможет ввести в
бой свои резервы. Вам понятен смысл операции? Надо, чтобы он был вам
абсолютно ясен.
- Да, генерал, смысл операции мне понятен.
- Когда вы зайдете так глубоко в тыл, вам будут угрожать две
серьезнейшие опасности. Во-первых, непосредственная опасность нападения с
воздуха, хотя наши воздушные силы обещают послать в этот район все, что
смогут, и в течение двух дней прикрывать вас от вражеских самолетов. И
во-вторых, вам грозит полнейший разгром, если "Ariete" или немецкие танки
действительно врежутся в ваше расположение или обойдут вас прежде, чем вы
сумеете отступить. Что ж, мне не надо вам объяснять, какая кровавая бойня
вам тогда угрожает.
Тут кроется самая большая опасность. Пока Роммель не поймет, что его
обманули, он будет бросать на вас все свои силы, чтобы разгромить вас
быстро и беспощадно. Вы лично, Скотт, должны будете провести его за нос,
если можно так выразиться, - провести за нос по пустыне.
На исходе второго дня, и не позже чем на утро третьего, я ударю по
левому флангу его переднего края у Тобрука, поверну на дорогу к Бенгази,
заставлю его бросить вас и сконцентрировать силы для отпора мне. Это
позволит вам, если все пойдет хорошо, вовремя отойти.
Кровавый Черч откинулся назад, опустил пониже стенную карту и провел по
ней своим прозрачным пальцем, показывая, какой сокрушительный удар он
намерен нанести в районе Тобрука. Но на карте, на этой карте большого
масштаба, Скотт видел только Джало - кружочек, черный крестик, тонкую
красную полоску.
- План несложный, и обстоятельства требуют, чтобы вы, один из немногих,
знали наши тактические и стратегические намерения. Конечно, вам придется
разработать общие положения с генералом Уорреном и со мной, получив
соответствующее звание и все прочее, необходимое для проведения этой
операции. В этом смысле ваше будущее, так сказать, обеспечено... Прежде
чем вы мне ответите, я хотел бы добавить еще кое-что, для вашей же
собственной пользы...
Скотт почти совсем перестал вслушиваться в то, что говорит Черч. На
мгновение вся его жизнь словно слилась с этой большой картой, на которой
были обозначены памятные для него места - не только Джало, но и Тобрук, и
Сива, и Джарабуб, и сотни других названий, которые так много говорили ему
одному. Трассы, триангуляционные пункты, цистерны, груды камней, гробницы,
горные проходы. А под красной отметиной с цифрами 22/31 - белое
пространство с надписью "не разведано". Он так живо почувствовал всю
уединенность, всю тоскливую пустоту этих мест, что пришел в себя только
тогда, когда услышал слова Черча.
- Не обращайте пока внимания на карту, - сказал кровавый Черч и, резко
дернув шнурок, с треском свернул карту в рулон. - Мне лично не хотелось бы
поручать эту операцию никому другому. На вас я могу положиться. И
разговариваю с вами пока что частным образом, хотя вы знаете, что в армии
не принято, особенно в военное время, предоставлять офицеру право выбора и
считаться с его вкусами, давая ему задание. - Черч пожал плечами, отвечая
собственным мыслям. - Не знаю, право, как вам объяснить... Время от
времени тебе попадается дельный человек, и важно оценить его по
достоинству. Может, вы и рождены для геройских дел. Не знаю. Во всяком
случае, вы унаследовали часть легендарной славы Пикеринга. Но мне лично
кажется, что при желании вы можете пойти куда дальше, чем он.
Мы даем вам эту возможность. Но если мы признаем ваши способности, если
мы согласны с ними считаться, вы, со своей стороны, должны помнить о вашей
новой, теперь уже значительно возросшей ответственности. Со всем, что
осталось от дорожно-топографического отряда, должно быть покончено. И, как
я уже говорил, вам придется работать в тесном контакте с генералом
Уорреном и со мной. Другими словами, Скотт, из кочевника пустыни вы
превратитесь в командира регулярной армии с соответственным положением,
званием и властью.
Черч повернулся к нему и наградил его улыбкой - странная награда!
- Я лично хотел бы выразить надежду на то, что наша... наше
взаимопонимание будет расти и укрепляться. - Тон у генерала был все-таки
суховат. - В том случае, конечно, - поспешно добавил он, - если вы примете
это назначение. Мне вряд ли стоит подчеркивать, что ваше "да" или "нет"
распространяется не только на данное поручение. От вашего решения зависит
очень многое для вас лично.
Последние слова были произнесены даже с некоторым жаром.
- Ну? - сказал генерал. Улыбка уже не скрывала его раздражения.
Скотт сидел неподвижно, более неподвижно, чем когда бы то ни было в
своей жизни; тело его напряглось словно для прыжка, но с душевной
медлительностью было покончено, покончено раз и навсегда.
- Я не думаю, генерал, что смогу взять на себя это поручение.
- Как вы сказали? - генерал даже слегка рявкнул от неожиданности. - Не
можете или не хотите?
- Предполагалось ведь, что мне предоставляется право выбора?
- Генерал Уоррен предоставил вам это право.
- Ну вот я и отказываюсь.
- Вы считаете, что это задание невозможно выполнить?
- Нет, почему же? Думаю, что оно выполнимо.
- Тогда, может быть, у вас нет доверия ко мне лично? - желчно спросил
Черч.
- Дело и не в этом, - осторожно ответил Скотт, а потом сухо добавил: -
Может быть. Не знаю.
- Вы понимаете, от чего вы отказываетесь?
- Да, сэр. Понимаю.
- Тогда вам следовало бы подумать о вашем долге!
- Все зависит от того, генерал, как понимать свой долг, - ответил Скотт
резче, чем ему бы хотелось. Он предпочел бы окончить беседу без скандала.
Но генерал заулыбался и потер руки, словно шутка зашла слишком далеко:
- Ну что ж, Скотт, я могу вам разъяснить, в чем состоит ваш долг. Ваш
долг - делать то, чего мы от вас требуем. Служить так, как вам надлежит
служить. Тут ведь, по сути дела, нет выбора. Пока вы находитесь у меня в
подчинении, вы будете выполнять то, что, по моему разумению, вы сумеете
выполнить; то, чего мы от вас потребуем. Я только жалею, что вы предпочли
служить не как равный, а как человек случайный и подневольный. Но раз так,
извольте явиться ко мне завтра утром, в десять ноль-ноль. - На миг Черча
прорвало. - Вы дурак! - сказал он злобно. - Мы предоставили вам
возможность стать человеком! Досадно, что теперь вам придется только
подчиняться приказу, стать простым исполнителем, рядовым солдатом вместо
того, чтобы пользоваться властью и привилегиями. Все! Можете идти.
Скотт встал. Он протянул руку за своим поясом. В него был завернут
пистолет, он лежал на столе. Скотт стал застегивать пояс.
Теперь он мог себе ответить на мучившие его вопросы: и относительно
Гамаля, и относительно Куотермейна, и себя самого, и бессмысленной гибели
людей. Он даже знал теперь, почему одни англичане не стреляют в других
англичан.
Перед ним сидел генерал. Генерал по-отечески увещевал его, шел на
уступки и воздавал ему должное. Он хотел поручить Скотту опасное и
героическое дело, требующее величайшей сноровки, лестное для любого
человека, отвечающее его глубочайшей потребности проявить себя до конца.
Беритесь за него, все в ваших руках, сказал генерал, если вы захотите
изменить свое положение в жизни, изменить своему будущему, своим надеждам,
своим воззрениям, друзьям, вере, склонностям, классу.
"Придите к нам!" - сказал Гамалю полицейский. "Придите к нам", - сказал
генерал Скотту. Ответ был один и тот же, только тут не было нужды
стрелять. Все, что от вас требовалось, - это отклонить великодушное
предложение.
Скотт отдал честь и предоставил генерала его очередным делам.
22
Скотт провел остаток дня с Сэмом; сначала они боролись в клубе
Маккавеев, а потом пили пиво и ели мезе в баре "Гелио". Сэм чуть было не
положил его на обе лопатки старомодным приемом, но Скотт сделал бросок с
полунельсоном и быстро подтянул Сэму ноги кверху. В баре "Гелио" они
сыграли в домино; прикрывая большими ладонями свои кости, Сэм каждый раз
выигрывал, и Скотт заплатил за прокат домино и за пиво. Оставив Сэма в
баре, он вернулся к Пикоку.
- Зачем вы это сделали? - спросил его Пикок. - Почему вы отказались?
- О чем теперь говорить? Дело сделано.
- Вы знаете, кто получил назначение?
- Нет.
- Я, - сказал Пикок. - Вы думаете, я смогу с ним справиться?
- Безусловно.
- Какая чепуха, Скотти! Я буду командовать, но дело все равно придется
делать вам. Вы будете моим заместителем. Какой от меня толк?
- А почему вы согласились?
- И сам не знаю. Мне понравилась идея взять с собой в пустыню Шейлу и
Питера, пусть побегают на заднем дворе у Роммеля. Правда, здорово?
- Что ж, у вас был стимул не хуже других. Не расстраивайтесь, все будет
в порядке.
- Знаю. Но назначение должны были принять вы. Всегда лучше играть
первую скрипку. Разве вы не понимали, что вам все равно придется все
тащить на себе?
Скотт кивнул:
- Война - это война. Да я отказывался-то в общем не от самого
назначения...
- А от чего же, черт бы вас побрал?
- Совсем от другого. Но теперь уже не о чем говорить.
Он много раз бывал в кабинете у Пикока, но сегодня впервые удобно
уселся на походный стул и почувствовал удовольствие от того, что здесь
находится. Прежней натянутости как не бывало.
- Вы уверены, что поступили правильно, Скотти?
Скотт лениво кивнул головой, поиграл кожаным стеком Пикока и понял: он
поступил правильно.
У него вдруг стало так легко на сердце, что он отсюда же позвонил Люси
Пикеринг. Она сказала, что заедет за ним к тете Клотильде, и попросила ее
там подождать. Ничего больше она говорить не стала, и он сразу же
отправился к себе в пансион.
В его отсутствие к нему заходил Куотермейн и, взяв у тети Клотильды
перо и бумагу, оставил Скотту записку.
"Дорогой генерал Скотт!
Если вы этого еще не знаете, сообщаю, что нас с Атыей уже сцапали и
препровождают в Сиву; мы летим на "Вако" [американский самолет]. Это -
очередная проделка Черча. Он объявил, что мы должны участвовать в большом
рейде (до самой Агейлы) вместе с ребятами из отряда дальнего действия. Это
еще что за фарс? Вот чертов дурак! У меня есть все основания предполагать,
что операции планирует теперь ваша подружка миссис Пикеринг. Роммелю будет
не до смеха!
Если это означает кончину дорожно-топографического отряда, я прекращаю
переписку с начальством и возвращаюсь к себе на склад в Фуке, сделав вид,
будто я оттуда и не уходил. Надеюсь, что склад стоит на месте.
Атыя в бешенстве - он, по-моему, горюет, что приходится бросать семью в
таком положении. Надеюсь, вы за ним присмотрите или же повидаете Пикока и
попросите, чтобы Атыю отправили назад в Каир. Если
дорожно-топографического отряда больше не будет, Сэма и Атыю надо бы
вернуть туда, откуда их взяли. В армии им больше делать нечего.
Не сердитесь за то, что я написал о Люси Пикеринг. Если она кому-нибудь
и замолвила словечко о том, чтобы нас разлучили, то, наверно, заботилась
только о нашем благе или о чьем-нибудь еще благе, может - и о своем. Я же
говорю вам это для вашего блага - вот мы с ней и квиты. И благо ей. Мне
никогда не нравилась ее хищность, и я не стыжусь вести себя как хищник по
отношению к ней.
Внизу отчаянно гудит сержант, стараясь поскорее меня отсюда вытащить.
Беда ваша в том, что вам никогда не понять моей теории насчет черной оспы.
Читал, что поймали вашего террориста. Вы явно предпочитаете египтян
англичанам. Мне это понятно. Может, тут и кроется ответ на все наши
сомнения.
Увидимся в Агейле или в каком-нибудь другом месте, где кровавому идиоту
Черчу захочется нас укокошить. Но вызволите хотя бы Сэма и Атыю.
Ваш покорный слуга, С.Куотермейн".
Скотт ждал. Он ждал и с восторгом, и с гневом, и с печалью, с
нетерпением и душевной яростью - все эти чувства поселились в нем
навсегда. Но ему было жаль, что Куотермейн поверил, будто он все-таки
пойдет с Черчем.
Было уже поздно ловить Пикока, но утром через Уоррена или через Пикока
он вытащит из лап Черча Атыю и Сэма. Пикок уже произвел Атыю и Сэма в
сержанты, - "не ради звания, а ради жалования", - сказал он извиняющимся
тоном, и это показало Скотту (не говоря уже о его собственной судьбе), что
кончина дорожно-топографического отряда - дело решенное. Кочевникам
пустыни не нужны были звания и чины.
Он слышал, как в предвечерней мгле тетя Клотильда зовет: "Фелу! Фелу!"
Скотт вышел на лестницу и перегнулся через перила, чтобы получше
разглядеть сад в полутьме. Ему была смутно видна стена, с которой однажды
так неожиданно спрыгнул Гамаль. Скотту казалось, что он все еще там, в
саду, такой же горячий и стремительный, еще не раненный и не покрытый
тюремным потом. Скотт закрыл глаза: лучше его не видеть. Все равно, он
ничем не может помочь египтянину. А тот объяснил ему вещи, недоступные
англичанам, доказал, что нельзя молчать, что братство людей существует.
Куорти прав. Наверно, он, Скотт, не очень-то чувствует себя англичанином.
Может, это и решает в его жизни все.
- Вы еще ждете? - крикнула ему снизу тетя Клотильда.
Он удивился, что она его увидела.
- Да.
- Осторожнее, не прислоняйтесь к перилам. Это опасно.
Стоя на своем ненадежном балкончике, Скотт знал, что в его жизни это не
конец чего-то, а только начало. Он еще не понимал как следует, что
начиналось, но у него было покойно на сердце. Ему казалось, что так и
должно быть после часа, проведенного с Сэмом на ковре, и холодного душа.
Ощущение было чисто физическое. Он чувствовал себя свободным, но на это
нельзя было слишком полагаться. О многом еще не договорено с этой
англичанкой, словно вчера приехавшей из родной деревни, а молчать с нею
нельзя, ей он должен объяснить все. Она уже знала о том, что он сделал;
наверно, услышала об этом сразу, в тот же час. Скотт понял это по ее
голосу, когда разговаривал с ней по телефону: "Я еще не решила, как с вами
поступить!"
В ее словах была угроза, а может быть, сомнение, - он не знал. Но он
сумеет с этим справиться. Ему казалось, что теперь он преодолеет любое
препятствие. Они были слишком щедры, они так не жалели себя, что едва ли
споткнутся на каком-нибудь маленьком разногласии.
Скотт услышал гудок ее "шевроле".
- Скотти! - позвала она негромко, зная, что он все равно ее услышит.
Он надвинул фуражку, надвинул ее по своей всегдашней манере низко, как
средневековый шлем, спустился по лестнице, прошел по дорожкам сада под
молодыми манговыми деревьями. У ворот он уже мог разглядеть очертания
фигуры в машине, но еще не видел лица. Да ему и не нужно было его видеть;
он издали чувствовал ее уверенность в своей правоте.
Скотт вышел из ворот и на широком тротуаре перед собой увидел какую-то
тень. Он почувствовал, что кто-то его ждет, и повернул голову. И сразу, в
темноте, понял, что сейчас в него выстрелят. Это был молчаливый лейтенант
Хаким, который еще верил, что все решает пуля.
- Ах ты, полицейское отродье! - с ненавистью прошипел Хаким
по-английски и выстрелил, держа тяжелый люгер в правой руке и поддерживая
ее тонкой кистью левой. - Вот тебе, англичанин! Вот вам всем! Всем
англичанам! Всем англичанам!
Все пули вошли Скотту в грудь, и только последняя - в руку, которой он
хотел заслониться, приговаривая:
- Нет, Хаким! Не я! Не я!
Но сказал он это слишком поздно.
Скотт не слышал, как гулко отдается звук выстрелов во тьме; не видел
промелькнувшей тени человека, которого едва знал; не разобрал, что кричит
женщина; не понял, отчего такая боль во всем его большом теле, - он ничего
больше не видел, не чувствовал и не понимал. Все, что ему осталось, - было
молчание, долгое, слепое молчание, такое долгое, что в этом молчании,
казалось, прошла вся его жизнь. А в тот самый миг, когда он прервал это
молчание, оно решало: жить ему или умереть.
Last-modified: Fri, 15 Dec 2000 18:58:49 GMT
Проект Либмонстра, партнеры БЦБ - Украинская цифровая библиотека и Либмонстр Россия
https://database.library.by