Олег Каледин. Четыре рассказа

На главную | Поиск
Вы находитесь в Хранилище файлов Белорусской цифровой библиотеки

Векторное кольцо

К новому году Иван готовился основательно и праздновал уже как
неделю. Ну вот, наконец то 31 декабря. Иван энергично потянулся,
сбросив с себя сонную негу и следы несильного похмелья. Вскочив с
кровати совершил при этом несколько резких приседаний и ударов
руками по воздуху. Прогнав остатки сна, с удовлетворением заметил,
что голова его легка и пуста.
Чувство торжества наполнило его, и вспомнились ему теперь уже
не обидные нападки жены: "До нового года целая неделя, а вы с
Федькой дождаться не можете, что не вечер, то напиваетесь до
поросячьего визга". Иван торжествовал, по-мужски молчаливо. "Жене
объяснять не буду", подумал он, все одно - дура, и мужской души ей не
понять, опять с торжеством у горла подумал про себя Иван, и слезы
как-то сами по себе навернулись на опухших веках.
Как же не пить-то перед Новым Годом? С возмущением проговорил
внутренний голос Ивана, и тут же, не дожидаясь, ответил сам себе, так
ежели не напьешься, непременно настроение плохое будет, а как же с
этаким настроением праздновать? На кухне гремела посудой жена, а
из ванной сквозь шум воды слышался писк и визг Сережки с Катькой.
И снова, слегка оправдываясь, внутренний голос констатировал - а на
этот то раз, Вань, здорово как получилось, эка голова то легкая какая,
ни одной гадкой и тяжелой мысли нет. И снова голос продолжил свой
монолог: " А жена, да что ей у нее постоянно голова пустая,
счастливая, ей и пить то нет надобности". Слушая своего адвоката
Иван все больше успокаивался и даже начинал немножко чувствовать
себя героем. Как вдруг, вспомнился прошлый Новый Год, Иван
непроизвольно поморщился. Голос не заставил себя долго ждать. Вот
видишь, Вань, прошлый-то год целую неделю до праздника по ее
просьбе трезвенником жил, ну и что из этого получилось, ничего
хорошего я тебе скажу, да ты и сам знаешь. Настроение такое
препоганое стало, а мысли то, одна другой хуже. Вспомни - вышел ты
во двор прогуляться и покурить. А тут этот М.... вдруг появился, тоже
мне искатель приключений, закурить у тебя попросил, и как дерзко
попросил, ты помнишь?! Иван вспомнил, и обида, как тогда, кровью
ударила в лицо. Голос сочувственно продолжал свой монолог: а он
рожа слюнявая, помнишь его хитрые и наглые глаза, да он просто
издевался над тобой. Что дальше плохо помнишь, Ваня, понимаю, еще
как понимаю тебя - обида захлестнула, а потому и не удержался,
констатировал голос. Поплыла пауза и Иван окунулся в переживания
что были годом раньше. И голос продолжил. А что тебе в милиции,
потом рассказали, - как ты ему врезал, не то слово, на тебя Вань
смотреть страшно было, дрался ты отчаянно, тебя от этого парня еле
еле два милиционера оторвали, а его долго в сугробе искали. А все,
Ваня, оттого, что душа у тебя тонкая, и склонная к философии а от
этого и к меланхолии. От этих, чужих, и малознакомых слов, Иван
даже вздрогнул, и почему-то подумал о белой горячке, и холодок
пробежал по спине. А голос все не унимался, вот видишь, Ваня, а кто
виноват то оказался - Ольга, что надоумила не пить, так она же, Иван,
на тебя все и свалила. А помнишь как через сутки, когда тебя
выпустили, вместо того, что бы пожалеть и посочувствовать, два дня
тебя пилила, и в прихожей тебя спать положила. Иван слушал себя и
настроение его стало затягиваться тучами. И тут же голос,
почувствовав неладное, сменил тональность. Вань, а сейчас, если бы,
этот М..... к тебе подошел, ты бы с ним ни за что драться не стал, я же
тебя знаю, улыбнулся бы ему в слюнявую харю, у тебя, Вань, улыбка в
таких случаях, ну, точь-в-точь, как у этого, ну самого..., а ну да, у Мики
Рурка. Сказал бы ему пару ласковых..., которыми сопляки весь наш
подъезд исписали, ну на крайний случай, Вань, пинка бы дал, так
мягко, почти любя, у тебя когда ты в настроении это очень красиво и
доходчиво получается. Голос явно заигрывал с портящимся
настроением Ивана. И что бы избежать этих не радующих его
воспоминаний, Иван поднялся и пошел к жене на кухню.
Она стояла у стола спиной и всей своей позой - презрения
игнорировала его появление, что-то стуча ножом разделывала на
столе. Иван не растерявшись, взял со стола первую попавшуюся газету,
и стал искать что ни будь веселенькое, чтобы найти нейтральный
повод заговорить. Долго искать не пришлось, на второй странице
оказался астрологический прогноз, из первых строк которого Иван
сделал вывод, что наступающий год будет годом кабана. Посчитав это
очень удачным предлогом для разговора он осипшим от пьянки
голосом, заигрывающе спросил. Оленька а у нас есть в доме кабаны?
Проплыла мучительно длинная пауза, после чего жена так и не
повернувшись ответила, не знаю Ваня я в астрологии не сильна, но
точно знаю что свинья в этом доме одна.
Ивану захотелось встать и идти, идти и идти, от навалившейся на
него обиды, невысказанности и обрушившейся на него
несправедливости, но ноги не слушались его а внутренний голос, как
всегда, в таких случаях, исчез. Значит не белая горячка, сквозь обиду,
хоть в чем-то, успокоил себя Иван. С разбитым вдребезги
настроением, словно парализованный, с трудом, вчитываясь в
астрологический прогноз, он с интересом для себя обнаружил, что
вовсе он и не кабан и уж тем более не свинья, а как оказалось дракон, а
вот его безжалостная Ольга от которой он, безответно терпел так
много обид, родилась как раз в год кабана. Кроме того, что совсем
добило его умирающее настроение, эта то что их с Ольгой связывает
векторная связь в которой он был всего лишь подчиненным, и в этот
год кабана его дракона ничего хорошего не ждало. Но сказать Ольге о
своих открытиях так и не посмел, а решил пойти прогуляться и
покурить...

Душа

Это был чудесный день. Солнце согревало холодные камни высоких
гор. Они словно сказочные динозавры, подставившие ему свои спины
цепенели от проникавшего в них тепла. Только безродный скиталец
ветер нарушая покой, пел свою заунывную песню в одиноком ущелье о
бесконечно безжалостном времени.
Вслушиваясь в нее, усталый путник погружался в нелегкие
воспоминания, все больше чувствуя себя ничтожной песчинкой среди
этого застывшего величия. Журчал холодный и прозрачный, как
хрусталь ручеек, и путнику было грустно. Хотелось скорее увидеть
людей и забыться от нелегких мыслей в суетном человеческом
общении. Постепенно чувство времени покидало его и он погружался в
воспоминания. Завороженный ими он не мог оторваться от шаманских
напевов ветра и собственных давно забытых мыслей и чувств. Они с
необычайной легкостью всплывали в его сознании, перемешиваясь
друг с другом словно цветные стекла в калейдоскопе, уводя его в
забытое детство. Только каменистая дорожка заботливо и неторопливо
вела его к людям. Горы жили своей незаметной и величественной
жизнью, думая о чем-то своем, непонятном человеку.
Внезапно тропинка, что вела путника, словно испугавшись свернула
в сторону и вверх, разорвав пеструю нить воспоминаний путника.
Озираясь он поднял глаза и оказался наедине с, чем-то темным и
тревожным. Необъяснимо глубокое, тяжелое и пугающее исполинским
колоссом поднялось в его душе. Прямо перед ним ядовитым шипом
торчал среди теплых гор холодный и высокий утес. Он обрывался в
черную пропасть, голый и безжизненный, казалось бросая всем своим
видом немой вызов окружающей его жизни.
Ядовитой иглой, нацеленной в голубую ткань неба, он тяжело
нависал над самой глубокой и мрачной пропастью. Люди не любили
гордый утес и подружившееся с ним черное - мрачное ущелье. Даже
когда работали на своих каменистых участках старались не смотреть в
их сторону. Трудно сказать когда появилась эта неприязнь и в чем ее
причина, если бы ни одна старая легенда, да несколько странных
историй и слухов, неизвестно кем и когда рассказанных в этих
спрятанных от большого мира краях. Пожилые, из местных, отводя в
сторону глаза, поговаривали о том, что мол гора эта необычная, не в
пример другим растет из года в год и что в их молодости она была
меньше. Но им мало кто верил, разве что те, у кого слишком большая
фантазия и кому скучно жилось в этих тихих неизбалованных
событиями местах. Еще говорили, что как-то сентябрьским вечером,
один из местных припозднился. Возвращался он родственников, а так
как хорошо угощали да и он не отказывался, то получилось лишнего.
Темно было, вот он и сбился с дороги и забрел прямо к этому самому
утесу. Вообще, местные утес обходят, так как приближаться к нему
говорят - знак плохой и обязательно что-нибудь с этим человеком
потом нехорошее произойдет. Поэтому, если Вам придется бывать в
этих краях не спрашивайте у об этих странных камнях. Все равно не
расскажут ничего нового, потому что кроме старой легенды, да
неопределенных слухов они ничего не знают.
Так вот, ночь была теплая и заблудившись селянин, не расстроился.
Нащупав ровное место прилег подложив под голову свою овчинную
шапку. Только ранним утром в первых лучах солнца сырость и
прохлада разбудили его. Поднявшись он потянулся, сбросив с себя
остатки сна. Тут взгляд его и упал на скалу, под которой он провел
ночь. Кровавые лучи просыпающегося солнца скользили по неровному
камню, отбрасывая причудливые тени. Вдруг словно что-то укололо
его сердце, холодной иглой тревоги и страха. Вглядываясь в тени на
камне ему показалось, что не камень это вовсе, а словно бы это тела
людские наваленные друг на друга, где голова торчит, где рука, где
нога. Не поверил он глазам своим, все-таки немало он накануне
выпил, да и раньше этим грешил. Спросони, любопытством
превозмогая несильный страх, приблизился он к скале на вытянутую
руку и коснулся ее. Под рукой был холодный и жирный камень, до
неестественности отшлифованный. От этой дьявольской
фантасмагории в его голове все перемешалось, страх, удивление,
любопытство, и только свистящее чувство неумолимо
приближающейся беды, вырвало его из остатка сна. Перед ним,
возвышалась исполинская панорама смерти, словно бы высеченная в
порыве мистического безумия нечеловечески - жестоким и циничным
гением. Нависая над его крохотной жизнью, рождая в ней страх и ужас
безысходности. Видение и не думало исчезать. Крик пытался
вырваться из передавленного ужасом горла. Еще несколько мгновений
он, парализованный ядом ужаса, смотрел на это торжество смерти.
Пятясь на ватных ногах, он наткнулся на спасительно-скользкий
камень, и опрокинулся. Перевернувшись, и вырвавшись из гипноза
страха, сначала на четвереньках, разбивая колени об острые камни,
потом поднявшись на ноги, с бледным и блестящим от липкого пота
лицом и стеклянными от страха глазами, спотыкаясь, бежал он прочь
от страшного камня. Лишь немного погодя рыдания и слезы вернули
его в чувства. Прибежав в деревню, обо всем что видел тут же
сбивчиво стал рассказывать первым попавшимся односельчанам и то и
дело, не оборачиваясь, показывал трясущейся рукой на утес. Вот уж
смеялись они над ним, корили его, говоря молодым в назидание, что,
если так же будут любить молодое вино, то еще и не то причудится.
Только двое стариков, не дослушав его сбивчивого рассказа, и не
разделив всеобщего веселья, с тревогой глянув на угрюмый утес,
незаметно исчезли, в своих домишках. Потом его заботливо
сопроводили в районную психбольницу, где и лечили от "белой
горячки".
Пока этого горемыки не было дома погода совсем расстроилась.
Дождь лил как из ведра, ночное небо вспарывали молнии и одна из
них попала в его дом. Из всего его многочисленного семейства в доме
оказалась лишь старшая и самая любимая им дочь. Она не пошла к
соседям потому что готовилась к свадьбе, счастливая сидела дома.
Несмотря на ливень дом вспыхнул как сухое сено, а вместе с ним
сгорела и девушка. Потом соседка, что жила напротив, возбужденно
рассказывала, что своими глазами видела как загорелся багровым
заревом страшный утес после того как молния ударила в дом. Ну,
впрочем, разговоров после этого случая было много кто говорил, что
все это просто несчастные совпадения, кто-то толковал о наказаниях
за грехи, что де якобы мать отца девушки была страшная грешница, не
знавшая меры в любви и израсходовавшая за свою порочную жизнь и
внучкину долю. Несчастный отец девушки, горький и безобидный
пьяница узнав, что произошло с его дочерью тут же расстался и с без
того слабым разумом. Так что с тех самых пор в селе его никто уже и
не видел. Интерес к этому происшествию довольно быстро остыл и
жизнь потекла прежним размеренным чередом.
Был такой же день как и сегодня, впрочем, как и всегда. Ящерица
грелась под щедрым солнцем, сонно наблюдая за беспокойной
птичкой. Ветер пел свою песню, от скуки сбрасывая песчинки с
невысокого утеса в черную пасть ущелья и они падали и падали не в
силах достичь его дна. Вдруг ветер спрятался, как нашаливший
мальчишка, бесшумно растворилась среди камней ящерица, а птичка,
сорвавшись, полетела брошенным камнем в ближайшую низину. И
наступила пронзительная тишина. Горы затихли в предвкушении чего-
то необычного. Первым нарушил тишину легкий шелест крыльев и на
самой вершине утеса, невдалеке от того места где грелась ящерица,
появился белоснежный голубь. Чуть позже рядом тяжело и бесшумно
опустился иссиня черный ворон. Заметив, что каждый из них не один
они поначалу пристально разглядывали друг друга - Голубь прямо, а
Ворон, слегка склонив голову набок, пряча глаза от слепящего света.
Тут что-то растаяло в обоих и наверное могло бы показаться, что они
даже улыбнулись друг другу еле заметной улыбкой.
- Ну что, не узнаешь? - легким и светлым голосом спросил Голубь
мрачного Ворона. Ворон, некоторое время помолчав, усталым и
надтреснутым от времени голосом ответил:
- А, это ты, Гавриил, давно мы с тобою не виделись.
- Очень давно. Никак с тех пор, как ты согрешил и отец изгнал тебя
в бездну. Обратно к отцу и братьям не хочется? А то смотри,
похлопочу перед отцом, да и он сам наверное соскучился. Стар он стал
и подобрел. Может быть простит тебя?
- К старости, Гавриил, не добреют, а становятся
сентиментальными. Нет, не вернусь, не искушай, да и он не простит.
- Почему?
- Дело не в старых обидах, Гавриил, а в другом. Да ты и сам это
понимаешь, не буду я тебе этого объяснять.
Голубь, с тенью горечи во взгляде, смотрит на брата.
- А по братьям, неужто, не скучаешь?
- Скучаю, правда редко.
- А, все твоя злополучная гордыня, и в кого ты такой уродился?!
- А то не знаешь в кого?!
- Не богохульствуй!
- Не заводись, не на собрании. B кои веки встретились, а ты ко мне
с нравоучениями, а я ведь старше тебя. Я знал тебя совсем другим, как
ты сильно изменился с тех пор. Прости за неприветливость. Не от
гордыни это, а от усталости. Работа моя не в пример вашей... А
вспоминаю о вас нечасто оттого, что забот много. Вас то там много, а
я один на всех грешников. Они (кивает головой на низину) больше
грешны, чем праведны. А возвращаться не хочу и не уговаривай.
Прохладно у вас там, а я от холода отвык, да и свет глаза режет.
Голубь, выслушав брата, немного смягчился.
- А с чем сейчас летишь?
- Как всегда, с грешной душою.
- А я, с душою, одного несчастного, пусть в Раю успокоится.
Ворон вдруг оживился, и с нетерпением спросил:
- Гавриил, покажи мне ее, хочу посмотреть на светлую душу, а то,
сам понимаешь, кроме как к грешным прикасаться я не могу, отец
запретил, а я уже смотреть на них устал, сил никаких нет.
В черных и печальных глазах Ворона теплела искренняя просьба.
Голубь колеблясь, показал душу Ворону. Любопытство Ворона быстро
сменилось нарастающим удивлением. И спросил он с возмущением .
- Да что же это, Гавриил, ты душу моего грешника забрал. Я весь
божий день ее искал, так и не нашел и завтра хотел искать, а
оказывается это ты ее забрал. Разве ты не знаешь, что этот смертный
был обузой для всех и целью в его жизни было пьянство, отца нашего
он вспоминал лишь иногда, когда становилось совсем плохо, а в
остальное время меня искушал.
- Постой брат, я знаю о нем другое, что не повезло ему, потерял он
родителей в младенчестве, умерли они от болезней. Помнишь, отец
род людской прорежал. Видел он за свое детство много боли и
унижения. Жена злая ему попалась, в похоти вымазанная, как свинья в
грязи. Ты еще за ее душей придешь. Пример детям подает негодный,
хотел он было убить ее и даже нож припас, но удержался от греха
этого, меня послушался. С тех пор от безысходности и пьет, избрав
дорогу слабого. Негоже его душу на вечные мучения отправлять.
- И наверху ему тоже не место, так как слаб он и все его добро лишь
в том, что чуть-чуть удержался от греха. Долго рядились ангелы между
собой, кому душу с собой забрать. Попробовал тогда Гавриил взлететь
с этой душой и на том покончить пустой спор, да не смог, тяжестью
непосильной придавила ангела она к камню, и понял он, что тут что-
то не то. Увидел это Ворон, и улыбнулся.
- Да, Гавриил, видно ты не свою душу взял, отдай мне ее!
Не стал спорить Гавриил с братом, и отдал ему душу. Попробовал
тот взлететь и тоже не смог. Тянули они ее, то вверх, то вниз. Ничего у
них не вышло. Успокоились они и решили, что с этих пор будут
каждый раз встречаться на этом самом месте и решать судьбы детей
господних. И как только отпустили они эту душу, камнем упала она
наземь, впечатавшись человеческим обликом. Посмотрели на нее
братья, в последний раз, и не прощаясь разлетелись. Голубь, шелестя
крыльями, вспорхнул чуть слышно вверх и растаял в бездонной синеве
неба, Ворон, тяжело поднявшись с утеса, камнем упал и растворился в
черноте ущелья.
С тех самых пор, если верить этой легенде, прошло очень много лет,
так что даже не помнят, кто первый рассказал эту невеселую сказку о
человеческих душах, чьи судьбы решаются на этом мрачном утесе. И
знать нам, смертным, этого не дано, ибо не перенести нам
непосильного знания, так как едва-едва с жизнью мы своей
незамысловатой справляемся. А уж если кто осмелится, или случайно
узнает, эту правду, тот разумом и счастьем сразу же расстанется. Да
впрочем, все это сказки, что о душе, что о судьбе, да и кто из смертных
мог это все узнать и рассказать, когда знаем мы, что сразу помешался
бы и не донес до нас этого ненужного никому знания! Все это оттого,
что любим мы во все вкладывать особый смысл, а есть ли он вообще?
Да и как верить всем этим историям. Ведь если верить селянам, шапку
того несчастного через несколько дней нашли рядом с деревней возле
дома в не помятой траве, прямо за домом, что стоит как раз напротив
злосчастного утеса. Правда, жена долго не могла узнать в ней шапку
мужа, утверждая, что овчина была черная, а эта с проседью, но
вышиты были на ней ее рукой инициалы мужа. Ну что возьмешь с
несчастной женщины, потерявшей дочь и мужа, и то хорошо, что с ума
не сошла. А может быть мне это просто приснилось в одну из теплых
ночей, проведенных в горах? Я так много путешествовал, что и не
вспомню в каких горах это было и когда, а уж, тем более, кто мне это
рассказал, я уже точно никогда не вспомню. Даже не спрашивайте.

Эпилог
Ящерица лежа на отполированном временем камне, щурясь от
света, с опаской, поглядывала на сидящую невдалеке птичку,
чистившую неподалеку перышки, боязливо оглядывающуюся вокруг,
не обращая на ящерицу внимания. Сами того не замечая, они радовали
и удивляли вечные камни гор своей способностью жить. Как,
наверное, нас удивляют и радуют в теплую августовскую ночь
мириады недостижимых звезд. И горы давали им приют, защищая их
гнезда неприступностью склонов, и скучая тихо вздыхали, когда их
недолговечные любимцы вдруг задерживались. И тогда вдруг падал со
склона камень, а путник рассеянно озирался, вырванный из своих
воспоминаний. Только самый высокий утес был одинок, птицы
облетали его, а ящерицы и змеи избегали его. Он не испытывал к
жизни интереса, так как, наверное, слишком много знал и помнил о
ней каждой своей песчинкой. Он не был злым и ненавидящим жизнь, а
лишь старательно оберегал живущих от своей горькой и никому не
нужной тайны...

Утес

Жизнь притихла, замерла от переизбытка тепла и света, дожидаясь
спасительного прохладного вечера. Петляя в берегах куда-то текла
задумчивая река. Раскаленные лучи солнца тонули в ее мокрой
приятной прохладе, лишь иногда скользнув по ее поверхности
ослепляли случайного прохожего.
Реке было скучно. Она играла острыми листьями камыша,
вслушиваясь в их шорох и журча о чем-то говорила с ними,
перекладывая с места на место цветные камушки и ракушки. В
прозрачной прохладе сновали юркие серебристые рыбки, торопливые
и неумолимые как сама жизнь. Суетясь и что-то отнимая другу у друга
охотились, ссорились, играли... одним словом делали все то, что
называется жизнью. Жизнь не ждала их и они не останавливались,
хрупкие и недолговечные. Кто знает, завидовали ли они воде и
камням, свободным от скоротечной жизни, а может быть, они
гордились тем, что они живые. Реке не было до них дела. Ее беспокоил
и волновал прекрасный Утес. Может быть она даже любила его, а
потому молча, с робостью огибала его, тихо любуясь его
величественным ликом. Он погруженный, в свои мысли, возвышаясь
над ней, не замечал ее молчаливых чувств.
Природа подарила утесу редкой красоты, мужское лицо, вырезанное
в плотной и темной глине. Иногда, скучая, он разглядывал свое
отражение в зеркале голубых глаз реки, а она любовалась им,
покрывалась зеркальной гладью, и ей нравилось делать ему приятно.
Она видела правильные черты его благородного лица, увенчанные
седой порослью ковыля, снизу утопающее в богатырской бороде с
проседью известняка.
Шло время, а утес все стоял в своей молчаливой задумчивости,
радуя реку, и ничего бы не произошло, если бы не одно
обстоятельство. Однажды, оторвав взгляд от воды, он увидел селянку,
наверное, когда-то так случается с каждым. Конечно, ему нередко
приходилось видеть людей, но они его не интересовали, проходившие
в отдалении они говорили на непонятном ему языке, иногда молча
ловили рыбу, увязая босыми ногами в его бороде. Он не мог их понять
и не хотел, жизнь не интересовала его. Но красота девушки заставила
забыть его, что она всего лишь одна из них - мимолетный мотылек
возле свечи жизни. И он с незнакомым доселе в себе трепетом
рассматривал полощущую белье девушку. Что-то огромное внутри него
в такт непривычных ему волнений то замирало, то билось в его
широкой груди, это было сердце простое сердце из темно красной
глины. Так он потерял покой, собственное отражение больше не
радовало его, он ждал ее смуглую и хрупкую, чуждую, но совершенно
необходимую ему. Казалось, и девушка заметила его, иногда она
поднимала свои крупные карие глаза, и пристально смотрела прямо на
него, в эти моменты она выпрямлялась во всей своей волнующей
грации, а ее вьющиеся волосы ручейками стекали по тонкой шее на
грудь. Никто не знает, сколько раз утес испытывал это незнакомое
волнение, каждый раз, мучительно ожидая его повторения. В то время
как грустная река текла, унося с собой время, и на смену жаркому
веселому лету уже шла грустная и прохладная осень.
Был день, такой же, как и все, проходивший в мучительном
ожидании для утеса не видевшего девушки уже целых два дня. Как
вдруг он увидел ее прямо перед собой, никогда она не приближалась к
нему так близко. Она карабкалась по его склону, своей нежной и
теплой рукой касаясь его щек, губ, и носа. Никогда он еще не ощущал
столь быстро текущего времени, он который в нем не нуждался,
потому что и жил вне времени, теперь мечтал и хотел только одного
что бы оно остановилось в этих теплых волнующих прикосновениях
раз и навсегда, для него только что познавшего радость жизни и
навсегда потерявшего покой.
На следующий день девушка вернулась к нему с двумя заляпанными
глиной ведрами и короткой лопаткой. Ее когда-то теплая и нежная
рука теперь вонзала холодное лезвие лопаты в его щеки, рот, нос и
глаза! Утес не чувствовал физической боли, так как и не мог
чувствовать ее, но у него невыносимо болела душа разрывая его
огромное красное глиняное сердце. Горечь, боль и обида пришли к
нему в этот день, дополнив собою любовь, открыв ему тайну жизни.
Между тем дочь гончара, уверенно наполняла ведра его плотью.
Ему не было жалко лица, но он плакал, изуродованная глина лица
сочилась, как кровью жирной влагой, а ее лопатка утопала в ней срезая
все новые куски плоти. От боли Утес закрыл глаза и впал в забытье.
Когда оно закончилось, и он пришел в себя, резко подул ветер. Седой
ковыль гневными волнами зашевелился на его голове, Река,
вырвавшись из оцепенения ужаса, покрылась рябью, а небо заплакало
осенним дождем.
Постепенно утес смирился с судьбой, и смиренно переносил, когда
девушка возвращалась отнимать и уродовать, казалось то,
единственное что у него было - лицо. Но теперь у него и он это
чувствовал, было не только изуродованное лицо, он открыл в себе
сердце, сердце которое билось, замирало, радовалось и болело, оно
жило и это давало ему силы. Потом она потеряла к нему интерес,
забрав него то, что ей было нужно. Тянулись осенние дни, моросил
прохладный дождь, но Утес был счастлив, он научился переживать, и
мир наполнился для него чем то чего он раньше не замечал.
Однажды холодным, застывшим в воздухе осенним утром он снова
увидел у реки дочь гончара, в ее руках был кувшин. Он ощущал свою
плоть в ее теплых и нежных руках, и его сердце снова начинало биться
как и прежде от возвращающегося к нему волнения, он был счастлив.
Река, смотрела на его изуродованное лицо ничего, и ни чего не могла
понять. А скупое осеннее Солнце, выглянув из-за серой пелены забыв
про время, неожиданно обожгло своим не осенним теплом дочку
гончара. Девушка что судачила на узком мостке с подругой, вздрогнула
от неожиданной перемены, и выпустила тяжелый кувшин прямо в руки
реки. Так и наступило Бабье лето. Девушка же потеряла интерес к
Утесу, ведь она была дочкой гончара и умела ценить только красоту...
Путник шел, вдоль влюбленной в Утес Реки, и его, словно в
последний раз, обжигало уходящее в зиму осеннее Солнце, безответно
влюбленное в Реку. Он шел и думал о том, как все-таки замысловато
перемешались глина, душа и жизнь, в недавно рассказанной ему
селянами сказке. В стороне спокойно и величественно текла Река,
огибая Утес, унося в своих водах неумолимое время.

Баба Зина

Слушай меня! Громовым раскатом пронеслось над моей головой. И
страх приковал мой взгляд к его золотым сандалиям, а душу мою
стянуло корочкой страха. Почему? Я же знаю, он не причинит мне зла,
все равно я боюсь, и не могу оторвать глаз от его темных, почти
черных, волосатых ног.
- Слушай меня, дух бесплотный, и повинуйся. Я отправляю тебя в
мир греха и соблазна, тебя ждет жрица!
Внезапное падение захватывает дух, в глазах все меркнет, я
проделываю сложное сальто-мортале, и осенним листом, легко
опускаюсь ногами на канализационную решетку. Все вокруг мне
немного знакомо, когда-то кажется, я уже был здесь. Да, конечно же, я
в городе Х..е. Подо мной дренажная решетка, а передо мною женщина
лет 50-ти, точнее большой плакат, с которого она смотрит на меня из
подлобья. Она в колоритном украинском наряде, на голове платок,
словно у Гоголевской Солохи, руки приподняты и обращены ко мне
ладонями. Да это она и есть, баба Зина, та самая волшебница и
кудесница, к которой Он меня направил. Повернувшись, я
обнаруживаю самую, что ни на есть обычную гостиницу. Незаметно
поднимаюсь около занятых чем-то своим горничных и идущих куда-то
по истертому зеленому паласу постояльцев. Где же этот номер? Ах,
черт возьми, да вот же он - 69. Как все это знакомо: гостиничная
романтика - видавшая виды дверь со следами чьих-то ботинок,
стертый пятачок замка и круглая ручка. Но, впрочем, это все
сентиментальные отступления, а о главном я так и не сказал: я здесь, в
несколько необычном виде, и если в этот момент кто-то окажется у
этой чертовой двери, то ровным счетом ничего, кроме того, о чем я
рассказал, не обнаружит. Вы с удивлением спросите: а где тогда я -
ваш покорный слуга? Отвечу терминологией нашей героини бабы
Зины, волшебницы и чародейки, я тут же, в виде сгустка лептонных
полей, и, прошу Вас не спрашивайте меня, что такое лептонные поля, я
не знаю! Я всего лишь скромный слуга! Не для слабых это умов, это
знание, но для посвященных жриц и жрецов вроде бабы Зины. Если же
вы вздумаете искать ответ на этот запутанный вопрос в физике,
отговаривать не буду. Один мой хороший знакомый уже несколько лет
ищет, но уже, вместе с психиатрами. И не упрекайте меня в
болезненной фантазии, это несовременно, никто до сих пор не знает,
где начало у этого мира, а где конец, что первично - курица или яйцо,
вы или ваше отражение в луже, фантазия или реальность. Сдается мне,
этот мир безнадежно запутан, и ничего определенного о нем сказать
нельзя! И вообще говорить и рассуждать о мироустройстве, нам,
смертным, все равно, что если бы лист бумаги на моем столе стал
рассказывать мне о моей жизни - абсурд, вот именно он и есть. И все -
таки как сильно хочется спать, а голова хоть и лептонная, но уж очень
тяжелая, а все оттого, что лептонный дух вашего покорного слуги
вызвала на одном из спиритических сеансов баба Зина. Да, что - то я
все о себе и мироздании, совсем забыл про нашу героиню. Трудно
сдержать волнение - еще шаг, и я окажусь в настоящей мастерской
волшебницы, прикоснусь к миру высокому и недоступному,
спрятанному за высоким забором ее гения и таланта. Стучать в дверь
нет необходимости - меня она вызвала давно, а потому я просачиваюсь
через дверь, пожалуй, это одно из немногих преимуществ, что дает
лептонное бытие. Но вот мы и в прихожей. Еще шаг и о, боже мой,
какой бар..., извините хаос, в этой мастерской магии и колдовства.
Чего только не увидишь у этих гениев, самое главное - ничему не
удивляться.
Вот и стол, за которым еще недавно она контактировала с миром
лептонных двойников. Верстак, за которым наша художница ваяет
свои чудеса. Как жаль, что я не художник, ах какой Петрово-
Водкинский натюрморт, початая бутылка Мельникова среди крошек,
яичной скорлупы и колбасного серпантина. И среди этих следов
былого пиршества, знаком странствий и лишений лежит старый
кожаный тапок. Неужели, нет, непременно - летала, а я этого не видел,
- вот так всегда мы проходим мимо или оказываемся вблизи от
настоящего чуда, так и не заметив его. И, наконец, изящным живым
штрихом, вдохнувшим жизнь в этот затрапезный гостиничный
материализм, стал грустный таракан. Он был похож на старого
бедуина, вернувшегося из странствий, на пепелище своей родины,
навсегда опоздавшего и раздавленного горем.
Да, собственно говоря, о чем это я.
Вот и наша баба Зина, лежит ничком на не застеленной постели, в
черном бархатном халате с белоснежными отворотами. На
свесившейся с постели ноге повис второй тапок. А ведь точно летала, в
порыве мистического транса, а тапок слетел и упал на стол. Голова ее
повернута набок, видно плотное лицо с крупным ноздреватым носом,
украшенное роскошным алкогольным румянцем. Не каким-нибудь
розоватым колером, что выдавал бы пристрастие хозяина к ликерам,
винам и подобным им сокам для слабонервных и тонких костью, а
фиолетовым, как неизгладимая печать неукротимого темперамента,
требующего настоящего горючего для метущейся и свободной души
романтика. Тут нужен не сок, а квинтэссенция не менее 40 градусов,
способная гореть чуть видимым голубоватым пламенем. Не
морщитесь, ведь это один из возможных симптомов гениальности. Из-
под задранного рукава халата на роскошном белом плече крепкой и
здоровой женщины, пригрелась зеленой змейкой уже немолодая, как и
ее хозяйка, лаконичная татуировка "ЗИНА", ее расплывчатые буквы
были увиты розами с уже затупившимися от времени шипами. Из-под
халата выглядывали крепкие без признаков дряхления икры, икры
человека, еще не потерявшего ни вкуса к жизни, ни презренья к
смерти. Пышные волосы, недавно выбеленные и завитые, у самых
своих корней прятали черноту, изрядно перемешанную с сединой. Да,
это благородное серебро страданий могло бы украсить голову и более
молодой женщины, но не бабу Зину, она и в свои 50 секс-символ,
лишенный бренных человеческих страданий. Как преданный
служитель своего культа она выходит перед нами на сцену в
ослепляющем клубке голубоватого света и разводит свои крепкие и
сильные руки, обнимая нас: слабых, больных и страждущих, говорит
нам простые ласковые слова, пронизанные сочувствием и любовью,
спасая нас от чужих зависти, зла, ненависти. Она наша
сверхъестественная крыша, проводник высших сил. Что бы мы делали
без нее, в своих страхах и колебаниях, незнающих как поступить, кто
как ни она укажет нам истинные корни зла и наших страданий,
притаившиеся где-то совсем рядом. Она чудесный фонарик в царстве
тьмы чужих зависти и зла, который укажет на них и направит наш
гнев, и враг будет раздавлен в своем темном углу, и она наша сильная и
могущественная заступница поможет нам -- своими магией и
колдовством. Мы видим ее на сцене, и наши изголодавшиеся чувства
взрываются нечеловеческим оргазмом, сметая перед собою условности
и суетливый разум. К счастью, мы не так сложны, как себе самим
кажемся, мы - гордые своей принадлежностью к виду Homo Sapiens, то
есть Человеку Разумному, тем не менее, любим, когда чешут спинку
нашим инстинктам, ведь только они могут дать настоящее забвение и
блаженство, только они могут свергнуть надоевшее своей демагогией и
обещаниями вечно наивное - сознание. Дать, пусть совсем маленький,
пусть совсем короткий рай, но на земле. И, о добрая, мудрая,
великодушная баба Зина, она знает эту правду, она посвящена в нее,
сверху или снизу (я, честно говоря, не помню. Откуда я падал?), а
потому не обманывает нас, разуверившихся и скорчившихся от страха,
а, разведя свои сильные материнские руки, поглощает нас в лоно своей
необъятной души, щедро даря нам давно забытое оргиастическое
удовольствие, уводя нас в мир радости и облегчения.
Она спит спокойно, без храпа и посвистываний, как, наверное, спят
только бесплотные ангелы и дети. Но если ангелы невесомы, то баба
Зина имеет плотную и солидную плоть крепкой украинской
крестьянки. А потому тело ее не безвольно распластывается на
упругой поверхности тахты, а властно продавливает ее. Кроме хозяйки,
в номере, много разных мелких предметов. Они лежат тут и там, это и
какие-то непонятные талисманы из кожи камня, металла и костей,
источающих из себя запах сапожной мастерской. На полу, под столом
справа от него, стоят бутыли разного размера, формы и цвета,
закрытые пробками от болгарских и итальянских вин. В них покоится
слегка опалесцирующая жидкость, но называется она каждый раз
почему-то по-разному. Например, большая - пузатая бутыль с тонким
горлышком, такие в старых фильмах, любили наполнять мутными
самогоном и кислушкой. На ее этикетке из куска школьной тетради
было написано крупным, уверенным почерком "ОТ ПОРЧИ". Рядом -
на маленькой трехгранной бутылочке из-под уксуса, я с трудом
разобрал незнакомое мне слово - "ОТБЛЯТЬСТВА", тут же в длинной
и изящной бутылке от породистого вина, с солнечных гор Италии, и с
тем же невзрачного вида нектаром, но спасающего уже "ОТ
ПОЛОВОЙ НЕМОЧИ", и это далеко не весь арсенал! Глядя на этот
музей, обвинения человеческому несовершенству, невольно начинаешь
понимать, что человек - это несчастное существо рождающееся только
для того, чтобы преодолеть свою долю препятствий на ипподроме
жизни, испить чашу горьких страданий, вдохнуть дух эфемерных
удовольствий, так ничего не поняв, обретающий настоящий покой
лишь на кладбище.
На столе, заботливо завернутая в хрустящий целлофан и
перевязанная розовой лентой, лежит неизвестно как давно написанная
Гомером Илиада. Рядом с так и не поставленными в вазу розами. И тут
же, под столом, в пузырьке из-под детского питания жидкость,
спасающая от лобковых вшей. Что тогда после этого полеты в космос,
и конкурс имени П.И.Чайковского? Как тут не поверить бабе Зине,
когда она толкует о существовании параллельных миров, которые
якобы иногда хитрым образом пересекаются, и тогда мы видим, Ги Де
Мопассана, страдающего сифилисом, или сумасошедший гения
Ницше. Но как бы это ни шокировало нас, в этом есть некое единство
и гармония, где болезнь порождает нечеловеческую чувствительность.
Но, странное дело, в номере 69 меня ничто не шокирует ни амулеты с
бутылками и пакетами конского волоса и травы. И, наконец, сама баба
Зина и вдруг Гомер, разве это не пересечение двух чуждых друг другу
миров, плутавших и случайно столкнувшихся в непроглядной ночи
вечности, зовущейся бытием, в этом странном номере, где играют с
лептонными полями и колдовством. Ну вот, сколько раз я сам себе
говорил, что нужно жить проще, не усложняя ее подобными
ассоциациями и умствованиями, а то чем черт не шутит и до гордыни
шаг подать. Да конечно нужно жить проще!
Между тем Баба Зина, внимая тайному языку своих пророческих
снов, и не думает пробуждаться, а раз так, то я, пожалуй, присяду в
мягкое сиреневое кресло с прожженной сигаретой обивкой и
расслаблюсь...
Ох, резкая боль возвращает меня в мир реальность, тошнотворная
боль пронизывает меня, словно бы меня ударили в живот. И,
действительно, там, где располагается мой лептонный живот, лежит
тот самый завернутый в целлофан Гомер, а передо мною, не видя мою
лептонную суть, сидит слегка ссутулясь, Баба Зина. Ее лицо,
искаженное муками похмелья, не излучает ничего хорошего. Напротив
- все десятки мегатонн ее, неиспорченного культурой, природного
темперамента, готовы были разнести в любой момент в пух и прах
этот не радующий ее мир, вместе с назойливой мухой, что только что
вырвала ее из спасительного забытья грез.
Пока я дремал, Баба Зина пыталась покончить с мухой, метнув в
нее, несчастного как, впрочем, все поэты Гомера, но промахнулась,
попав мне прямо в живот. Еще несколько минут она выискивала
своими до бледности жестокими глазами и лицом, выражающим
только с трудом сдерживаемую нечеловеческую ненависть и злость,
неосторожное насекомое. Потом, тяжело поднявшись, шаркая одним
тапком, она направилась в коридор. По дороге, прихватив со стола
другой, пошлепала в ванную комнату. На том же месте, где до этого
лежал тапок, поблескивало мокрое пятно с остатками от другого
"Бедуина" среди так им и не скошенной жатвы хлебных крошек.
Утро оказалось не самым лучшим в жизни волшебницы. Вдобавок
ко всему в кране не оказалось горячей воды, о чем я тут же узнал по
гневу бабы Зины, взорвавшимся отборным матом. Тут я, но в уже
холодном поту вскочил и оказался в своей квартире и в своем
любимом сером кресле с газетой на лице. С газетной бумаги на меня
смотрела баба Зина, как с того самого плаката, что только что я
увидел, возле гостиницы в городе Х..е., Внизу красовалось ее
лаконичное послание такого содержания: "Дорогие мои, бедолажные,
как вы там без меня - замоталась я и не могу пока к вам приехать, в то
время как злые люди сыпют в ваши постели землю могильную и
толкают в подушки путы мертвецкие, оговаривают и портят вас, не
давая житья. Я помню о вас и мысленно с вами, скоро приеду, ждите!".
Тут я не выдержал и со лба моего холодными ручьями покатился пот.
Я сидел в своем кресле, глядя перед собою, и не знал, радоваться мне
всему этому или печалиться.

Last-modified: Fri, 09 Apr 1999 10:37:08 GMT

Проект Либмонстра, партнеры БЦБ - Украинская цифровая библиотека и Либмонстр Россия

https://database.library.by